Жизнь – не рай. Жизнь лучше рая (сборник)

Георгий Баженов, 2008

Книга Георгия Баженова «Жизнь – не рай. Жизнь лучше рая» – это наиболее сокровенные произведения писателя, созданные им за тридцать пять лет работы в литературе. Сокровенные – значит несущие в себе всё самое выстраданное и заповедное, что являют собой душа и сердце писателя. Читайте и наслаждайтесь, дорогие друзья.

Меч между мной и тобой

Телефонный роман

ДРУЗЬЯМ ДЕТСТВА

Владимиру Телъминову,

Виктору Конюхову,

Валерию Сомову и

Владимиру Федюнину

Опять приехал Петр. Третий год он приезжает в Москву, снимает квартиру, два-три месяца живет свободно, водит ее в театры, в кино, в рестораны, никогда не хамит, даже если она бывает у него дома, всегда спокойный, внимательный, выдержанный, так и веет от него порядочностью и честностью. Но ей с ним скучно.

Петр живет в Мурманске. Она знает, что он моряк, но никогда не расспрашивает его о работе; в год их знакомства, когда ей исполнилось семнадцать лет, он, видимо, несколько не рассчитал, много рассказывал о своих плаваниях, и главное, что она уяснила, это его вечная тоска по суше и вечная боль от измены жены: пока он плавал, жена увлеклась его лучшим «другом», которого он с тех пор вычеркнул из своей жизни. Ей было семнадцать лет, и она скучала, слушая про измены, про работу, ни того, ни другого она еще не знала, ей с самого начала показалось скучно разговаривать с ним, верней — скучно слушать его житейски-будничные рассказы, и если она потянулась к нему, то только по одной причине: он был взрослый, на тринадцать лет старше ее, и, несмотря на это, признал ее тоже взрослой, такое с ней случилось впервые. Ребята-ровесники казались ей маленькими, а потому глупыми и грубыми, а может, наоборот — они были глупые и грубые, а потому — маленькие, в общем — с ними ей не было интересно, хотя в общении с ними она и была сама собой — раскованная, веселая, даже нахальная немного, немного хамовитая, немного развязная, но это оттого, что с ними она была как рыба в воде, в своей стихии; другое дело, что они не интересовали ее как мужчины, как представители «мужской половины», к которой ее тянуло давно, тревожно и неудержимо. Но взрослые мужчины еще, как говорится, не вгляделись в нее, к семнадцати годам она, в отличие от своих подруг, была больше девочкой, чем девушкой, и вот случайно в парке познакомилась с Петром, который почувствовал в ней нарождающуюся женственность, был ее первооткрывателем. Он тогда решил про себя: я подожду, буду ждать год, два, сколько угодно, из этой девочки вырастет женщина, которая будет предана мне, я воспитаю ее, она будет только моей, это не то что связываться с женщиной, которая давно идет отравленным житейским путем, которая не ведает ни чистоты, ни святости, а думает лишь о деньгах и тайных утехах, — к черту все. Вот из этой девочки и получится настоящая жена, я подожду.

Он приручил ее к себе. Познакомился с родителями, официально вошел в семью как жених и будущий муж и вот приехал снова, такой уравновешенный, спокойный, порядочный, приехал, чтобы наконец увезти ее с собой в Мурманск — после свадьбы, которая должна состояться через месяц.

А ей было скучно с ним.

И когда он обнимал ее или целовал (теперь это позволялось), она ничего не испытывала, кроме легкого отвращения к самой себе, и руки ее, которые невольно поднимались и ответно обвивали его шею, были безжизненны и вялы. Он не обижался, не тревожился, не корил ее, принимая холодность за неопытность и чистоту, она еще не женщина, думал он, откуда быть страсти, нежности, томности, все впереди, он даже радовался про себя: Господи, в наше время, когда черт знает что творится кругом, — и такая неискушенность, чистота, двадцать лет, а как ребенок, ей-богу, и сколько счастья, должно быть, ожидает их в семейной жизни, когда она проснется, отзовется на его любовь и будет верна ему, потому что с самого начала он не сделал ни одной ошибки, не оскорблял, не унижал, не принуждал ее ни к чему, а в женщине, верил он, долгие годы, если не всю жизнь, живет воспоминание-благодарность или воспоминание-унижение от того, как ей пришлось стать женщиной. В это он верил свято.

И только в одно не мог поверить: что ей с ним скучно. Мужчина, моряк, столько всякого пережил, рассказывает ей подробно, долго, а она вдруг скажет: «Опять об этом. Скучно, Петя». О каком-нибудь трудном плавании он рассказывает так, что самому становится не по себе: и гордость за товарищей, и жалостливое участие к ним переполняют душу, а она опять, в самый неожиданный момент: «Скучно, Петя». Даже если о загранице начинает говорить, о Дании, Японии, Индии, всего себя наизнанку выворачивает, она остановится, посмотрит на него: «Япония или Индия — ты только о себе рассказываешь, о своей тоске. Неинтересно все это, Петя…» И что больше всего поражало Петра — несоответствие ее образа, который жил в его душе, и этих пустых, взрослых, безразличных глаз, которыми смотрела на него двадцатилетняя девушка. Или он чего-то не понимал в ней?

Она была чиста и непорочна, думал он, отсюда внешняя холодность, просто она не проснулась, она еще спит, слава Богу, именно такая жена и нужна ему: он, только он должен пробудить ее к чувственной женской жизни, и тогда судьба неминуемо наградит их семейным счастьем.

В семнадцать лет она еще училась в школе, а теперь, в двадцать, работала секретарем-машинисткой в райздравотделе. Все это не имело, конечно, никакого значения: через месяц они уедут в Мурманск, Петр будет плавать третьим помощником капитана, она станет домохозяйкой, а если захочет — поступит в медицинский (Петр ей поможет): у нее всегда была мысль, не мечта, а именно мысль — стать врачом, желательно детским, отчасти потому она и работала в райздравотделе — чтобы помогли при поступлении в институт, снабдили всякими справками, характеристиками и рекомендациями (что ей и обещали, конечно). Работала она хорошо, отличалась грамотностью и исполнительностью, не была ни кокетливой, ни развязной с посетителями, скромная, сдержанная, для кого-то даже симпатичная, а в общем — обыкновенная, но приятная на вид, с мягкой нежной улыбкой, с задумчивыми серо-голубыми глазами, с опаленными белесостью легкими пушистыми волосами, которые после мытья сами собой вились, рассыпаясь по спине влажными отяжелевшими волнами.

Казалось, весь облик ее источал мягкость и нежность, и это было гораздо важней красоты, яркости, броскости — в облике ее читался как бы видимый залог того, что из нее вырастет верная, сердечная жена, не способная ни ко лжи, ни к лицемерию, ни к тайной корысти, ни к умерщвляющему душу эгоизму.

Звали ее Аленой.

В тот вечер Алена лежала у себя в комнате поверх одеяла прямо в платье, то ли скучала, то ли грустила, слушала пластинки, которых у нее было несметное количество, — подарки Петра: нравились ей Элвис Пресли, Луи Армстронг, Элла Фицджеральд и все остальное в таком же духе: грустное, затаенно-чувственное. Душа ее, когда она слушала Элвиса Пресли, исходила непонятным томлением: кажется, все уже решено, вся жизнь впереди известна и понятна (она выходит замуж), но в то же время…

Зазвонил телефон. Алена, не вставая, лениво протянула руку (уверенная, что это Петр), подняла трубку:

— Алло?

— Сколько время?

— Что-что? — не поняла Алена.

— Сколько время, тетя?

— Алло, кто это? — растерялась Алена, не понимая, кому может принадлежать детский голос. И в это же время начала быстро вспоминать, у кого из родственников есть маленькие дети.

— Тетя, ско-о-олько время?

— Не «сколько время», — поправила Алена, — а «который час».

— Ну-у, сколько время, тетень-ка-а?..

Алена взглянула на часы.

— Восемь часов десять минут. Алло, а кто это?

— Это Алик. Спасибо, тетенька. А вы где, тетя, в телефоне сидите, да?

— Нет, не в телефоне, — улыбнулась Алена. — А кто ты такой, Алик? Чей?

— Я еще маленький. Папа Алексей, а мама Марина у меня, знаете?

— Алексей и Марина… — задумалась Алена. — Нет, не знаю.

В трубке послышалась как бы легкая борьба, детский писк: «Ну, папка… У, папка, плохой какой-то… не буду тебя любить…» — и раздался густой мягкий голос:

— Алло…

— Да, да!

— Девушка, извините, пожалуйста. Сын балуется телефоном, видно, случайно набрал ваш номер. Без конца «сто» набрать хочет — время узнать, а получается Бог знает что…

— Да ничего, ничего, — поспешила Алена. И почувствовала: ей хочется еще и еще слышать этот голос, было в его звучании что-то приятное, волнующее.

Он замешкался на секунду. А она словно ждала дальнейшего разговора, не клала трубку.

— Вы любите Элвиса Пресли?.. Я слышу, он поет у вас.

— Люблю, — ответила она.

— Похоже, у нас с вами одинаковые вкусы… — Голос его зазвучал несколько игриво (говорить хоть что, лишь бы говорить, лишь бы не оборвалась ниточка разговора). — А знаете что, — вдруг с подъемом предложил он, — давайте познакомимся? Это ведь интересно — познакомиться вот так, по телефону. Как вас зовут?

— Но ведь вы женаты, — сказала она.

— А вы, значит, не замужем? — Чувствовалось, он там улыбается. — Приятная новость.

— Не радуйтесь. Через месяц у меня свадьба.

— Поздравляю! Значит, будем с вами на равных: вы — жена, я — муж.

— С одной лишь разницей: вы — не мой муж, я — не ваша жена.

— Именно поэтому нам и надо познакомиться. Терять ведь нечего, чего тогда бояться?

— Странный вы какой-то… Сидите у себя дома, рядом сын…

–…и жена рядом. На кухне.

— Вот видите, и жена дома, а вы хотите познакомиться с неизвестной девушкой.

— А вы ведь тоже не против хотя бы поболтать со мной. Если бы не так — вы бы давно бросили трубку.

— Ну, я… Я, может, из любопытства, может, мне делать нечего, я ведь ничем не рискую… Вы не знаете, кто я, где я, и никогда не узнаете. Мне можно и поболтать с вами. А вот у вас рядом сын, жена… Как это вы не боитесь, ей-богу?

— Если ваш муж будет бояться вас, а вы — его, лучше сразу забудьте о свадьбе.

— Ну, не в том смысле, что прямо бояться… Вам же должно быть совестно, что вы при жене заводите такие разговоры…

— А мне не совестно, я ничего плохого не делаю. И скажу вам откровенно, — он стал говорить тише, — скоро сюда войдет жена, и, если вы сейчас не дадите свой телефон, мы навеки расстанемся. А зачем? Какой смысл? Почему бы нам не поболтать иногда? Дружески так, а? Кстати, жена моя уже идет… — Он перешел почти на шепот.

Несколько секунд Алена колебалась, потом, будто перед глубоким нырком, вздохнула и назвала номер телефона.

— Запомните? — спросила насмешливо.

— Склерозом пока не страдаю. А как вас зовут?

— Алена.

— А меня Алексей.

— Я знаю. Ваш сын назвал вас. И вашу жену. Так что если что, буду жаловаться Марине…

Он позвонил ей через несколько дней. Она, честно говоря, уже не ждала его звонка. Если бы он хотел, то позвонил бы сразу на другой день. А сегодня, видно, делать нечего — вот и вспомнил о ее существовании.

Она разговаривала с ним сухим тоном, гораздо суше, чем в первый раз.

Он спросил:

— Вы что, обижаетесь на меня?

— Разве я уже могу, — она подчеркнула «уже», — обижаться на вас?

— Но что-то голос ваш сегодня… Может, вы болеете?

— Нет, я здорова. Просто я думаю, наш разговор никому не нужен — ни вам, ни мне. Давайте на этом закончим все.

— Ах, ах, какой холодный, строгий тон… А между тем сколько вам лет, Алена? Семнадцать? Восемнадцать?

— Какое это имеет значение? Ну, скажем, двадцать. Дальше что?

— В этом возрасте настроение у девушек очень переменчиво. Вчера — одно, завтра — другое…

— Откуда вы знаете?

— Опыт, дорогая девушка.

— А вы, оказывается, грубиян. Я думала, вы совсем другой…

— Извечная ошибка женщин. Сначала они напридумывают о нас Бог знает что, потом разочаровываются. Вы еще в женихе не разочаровались, Алена? Кстати, как его зовут?

— Ну, это вам совсем не обязательно знать. И вообще наши с ним дела никого не касаются.

— Значит, до свидания?

— До свидания…

— Жаль… Я-то думал, вы девушка умная. Во всяком случае — мне показалось так. И я подумал: почему бы не поболтать с умной современной девушкой? Что нам мешает? Оказывается, мешает обычная наша глупость.

— Вы самокритичны. Я себя глупой не считаю.

— Но это же видно и слышно — вы глупая, маленькая, но уже — поверьте — несчастная. Почему? Потому что вы собираетесь замуж, а вовсе этого не хотите — и вот страдаете. Это во-первых. Во-вторых, вы сами не знаете, чего хотите, и от этого страдаете еще больше. В-третьих, вы и разговаривать со мной стали, потому что глубоко в душе у вас спрятана надежда: а вдруг?.. Вдруг что-то случится, что-то изменится, и вы все-все поймете в жизни, и станете по-настоящему счастливой?! Хотите, буду вашим духовным учителем?

— Откуда в вас такая самоуверенность?

— Опыт, дорогая девушка.

— Сколько же вам лет? И прошу вас — не называйте меня «дорогой девушкой».

— Угадайте… Хотя — скажу: двадцать три.

— Ой, рассмешил меня! Двадцать три — и чего-то воображает о себе…

— Имей в виду, я отец семейства. И потом — три года в нашем возрасте — это ой-ей-ей… Ты еще только начинаешь входить в круги ада, а я, можно сказать, давно барахтаюсь в них.

— Жалуешься?

— Констатирую факт. — Явственно было слышно, как он усмехается в трубку. Но почему? Потому что смеется над ней или просто у него такая привычка — подтрунивать над людьми?

— Странный ты какой-то… — сказала она. — Я сейчас представила тебя… Мне кажется, у тебя ноги нет.

— Чего-о?! — Он залился таким веселым смехом, что Алена невольно улыбнулась. — О Господи! — смеялся он. — У меня ноги нет? Ну, ты даешь!

— А чего ты тогда злой? Когда у человека дефект, он всегда людей подковыривает.

— Если честно, у меня травма души.

— Ну да?!

— Точно. Я стараюсь, чтобы девушке скучно не было, а она говорит: вы инвалид. Ты протаранила мне душу.

— Слушай, ну ты и свистун, а? Как тебя только жена терпит?

— Не терпит, а любит, боготворит.

— Вот бы она послушала, как ты с другими по телефону треплешься.

— А что? Она знает, что я ветреный. У меня, понимаешь ли, ветер в голове. Мне все можно.

— И не стыдно?

— He-к. Лучше я в открытую буду такой, чем спрячусь, как улитка в ракушке. А то потом начнете выковыривать оттуда палкой.

— Больно ты всем нужен!

— Всем не всем, а кое-кому нужен. Алику, например, — сыну. Жене. Тебе вот нужен.

— Прямо так и разбежалась!

— А что? Я очень даже удобный для тебя. Взять от меня можно много, а взамен — шиш.

— Чего от тебя взять-то?

— А поговорить с человеком — разве мало в наше время? Ну-ка, вспомни, с кем ты можешь поговорить искренне? С женихом можешь?

— Это не твое дело.

— А с родителями?

— Тоже тебя не касается.

— Подруг у тебя нет. Угадал? Остается один Алеша.

— Кто это? Ты, что ли?

— Я.

— Ой, держите меня, я падаю! — рассмеялась Алена. — Я такого хвастуна в жизни не встречала.

— И не встретишь. А хочешь, предреку нашу судьбу?

— Нашу? Не смеши.

— Мы встретимся, потом ты меня бросишь, выйдешь замуж, но всю жизнь будешь вспоминать меня…

— Как бы не так.

— Впрочем, возможны варианты. Например, не ты, а я тебя брошу.

— Еще не виделись, а бросать собирается.

— Замуж не раздумала выходить?

— Так я тебе и рассказала все!

— А чем тебе, собственно, не нравится жених?

— С чего ты взял, что не нравится?

— Нравится? Врешь! — твердо сказал Алексей. — Угадал? Только честно?

— Ничего я тебе не скажу. Ты кто такой, чтобы я тебе докладывала?

— Я? Твой друг и учитель — Алеша.

— Вот что, друг Алеша, я устала.

— Вас понял, перехожу на прием. Когда позвонить в следующий раз?

— Не надо звонить. Ни в следующий, ни в какой другой раз. Ни к чему.

— Тогда обнимаю. Какие у тебя губы — полные, мягкие, тонкие?

— Ого! — невольно усмехнулась Алена. — Ну, положим, мягкие. Дальше что?

— Целую тебя в мягкие губы! — И повесил, нахал, трубку.

Весь следующий день ее томила странная тоска. Казалось бы, все хорошо, Петр приехал за ней на работу, сидел в райздравотделе серьезный, вежливый, лишних вопросов не задавал — не мешал работать: Алена печатала на машинке. Несколько раз выходила из кабинета Нина Васильевна, заведующая отделом, улыбалась Петру: «Не боитесь, Петр Валентинович, увозить нашу Алену из Москвы? Ведь там кругом моряки, отобьют…» В ответ он тихо улыбался, посматривал на Алену: слышишь, мол, что говорит Нина Васильевна? Разве такое может случиться с нами? Алена только ниже склонялась над машинкой, как будто выискивая в тексте ошибки. Она еще ничего не знала, ни любви, ни измен, но в этот момент ей хотелось изменить Петру. Просто так. Назло. Она сама не понимала, чего ей хочется. Она терпела Петра, потому что мечтала об одном: совершенно изменить свою жизнь. Больше всего ее угнетала жизнь рядом с родителями. Надоели их нотации, наставления. Их страх за нее: с ней обязательно должно что-то случиться — ужасное, непоправимое. Последние три-четыре года это ощущение, как меч, висело над всей их семьей. Отец ненавидел ее друзей, всех этих Стасов, Эдиков, Аликов, Нориков.

Он постоянно ждал от них какой-нибудь пакости. Блат, жаргон, курение, тряпки, прыщи, длинные ноги, сутулые спины, бегающий взгляд… Что за поколение такое? Бывший спортсмен, отец всегда смотрел людям в глаза; в свои пятьдесят пять лет был подтянут, строен, опрятен, не пил, не курил. В мужчинах любил основательность и порядочность. Что ему, кстати, и нравилось в Петре. Кроме того, Петр знал жизнь, многое повидал, через многое прошел, — чем он плох для Алены? У отца была теория: девушка должна выходить замуж как можно раньше, рожать детей, воспитывать их, а не идти в люди, не познавать так называемую жизнь, которая для девушек кончается тем, что они идут по рукам, теряют идеалы, разочаровываются в любви, не рожают детей, плюют на родителей… А мать? Мать всегда, всю жизнь была под пятой у отца. Что отец сказал — закон для семьи. Осторожные движения, грустный взгляд, кроткие глаза — вот что взяла от матери Алена. Внутреннюю тоску тоже, наверное, у нее позаимствовала. Иначе как понять, почему при внешней благополучной жизни Алене так плохо?

После работы Петр повел Алену в театр. Иногда ему удавалось достать билеты на спектакли в хорошие театры — МХАТ, Малый, «Современник», однако больше других он любил театр «Ромэн». Балаганность «Романа» раздражала Алену, дешевые ходы и неприкрытая мелодрама еще больше портили дело, но она уступала Петру. Уступала, потому что любила само звучание цыганских голосов, их напевность, щемящую грусть и томность движений. В театр она ходила, чтобы услышать три-четыре песни. Действие ее не интересовало. Совсем другое происходило с Петром. В жизни спокойный, уравновешенный, хладнокровный, он любил в «Романе» горячность, зажигательность, стихию цыганской бродячей жизни, глаза его накалённо горели, ладони начинали заметно потеть (Алена ощущала это — Петр всегда держал ее руки в своих), а ноги в такт музыке непроизвольно выбивали ритм. Случалось, зрители делали им замечания, и в эти минуты Алена испытывала искренний стыд за Петра.

Но что было делать? Она дала согласие выйти замуж. Потому что жить с родителями — еще большая тоска. Нужно резко изменить жизнь. Раз и навсегда.

К тому же Алена считала себя некрасивой.

И это делало ее очень несчастной.

В театре, когда она взглянула на себя в зеркало, она чуть не расплакалась от досады. Собственные глаза показались ей плоскими и холодными, волосы лоснились, и следа не было от их обычной пышности. Алена перехватила в зеркале взгляд Петра — он откровенно любовался ею.

Неужели вот этот человек — ее будущий муж?

Весь спектакль она сидела, как будто ее окатили холодным душем. Даже страстные, томные песни цыган не задевали ее, как обычно.

— Ты не заболела? — шепотом спросил Петр.

Вместо ответа она помотала головой.

Она смотрела вперед, на сцену, но почти ничего не видела. Хотела она того или нет, но в ушах у нее все время звучал голос Алексея. Думать и вспоминать о нем было совершенно бессмысленно, она понимала это, но ничего не могла поделать с собой: думала, вспоминала, вслушивалась в его голос… Что в нем было особенного? Что вообще хорошего или умного сказал Алексей? Да ничего. Просто он разговаривал с ней свободно, весело, наплевать ему было на какую-то там Алену, что хочу — то и говорю, и даже, нахал, «поцеловал» ее в губы (она улыбнулась невольно). Почему-то Алене представилось, что целуется он совсем не так, как Петр, не с мнимой осторожностью, а грубовато, по-свойски, запросто. Она покосилась на Петра. Он сразу почувствовал ее взгляд, спросил:

— Что?

— Я выйду, хорошо?

Он наклонился к ней.

— Тебе плохо? Может, выйдем вместе?

— Нет, — прошептала она. — Я одна. На несколько минут.

Он кивнул, выпустил ее руку из своей; она встала и вполунаклон заскользила между рядами.

В фойе Алена подошла к телефону-автомату, набрала домашний номер.

— Да, — густо прозвучал голос отца.

— Папа, это я. Мне никто не звонил?

— А Петр уехал к тебе. На работу.

— Я знаю. Больше никто не звонил?

— Нет. А что случилось? Где Петр?

— Да ничего не случилось. Петр здесь, со мной. Мы в «Романе».

— Ясно. Привет морскому десанту!

— Какому еще десанту?

— Шучу, шучу, Аленка. Петру привет передавай!

Алена повесила трубку.

Странно, что она надеялась, будто Алексей позвонит. Ведь сама сказала — не звони. Ни к чему. А он взял, нахал, и «поцеловал» ее. Ну надо же! Она улыбнулась. Подошла к зеркалу. «Какие у тебя губы — полные, мягкие, тонкие?» Какая наглость, а?! Она смотрела на себя в зеркало и улыбалась. Почувствовала, кто-то пристально наблюдает за ней. Оглянулась. Женщина-контролер — с программками в руке — заискивающе улыбнулась Алене, как будто ее поймали на месте преступления.

— Простите, случилось что-нибудь? Я могу помочь?

— Нет, нет, ничего… — забормотала Алена, быстро поправила волосы и направилась в зал.

Когда села в кресло, Петр взял ее руку в свою, прошептал:

— Все в порядке?

И опять вместо ответа Алена мотнула головой. А о чем тут говорить?

После спектакля зашли поужинать в ресторан. Благо он был рядом, при гостинице «Советская», в здании которой находился и «Ромэн». Денег Петр никогда не жалел. Неизвестно, было ли у него вообще много денег или только во время отпусков, когда он приезжал в Москву, но заказывал он все, что только пожелает душа. Правда, ни сам он, ни Алена не пили ничего крепкого, изредка шампанское, так что без спиртного получалось в общем-то не так дорого. Хорошая рыба, печень, маслины, заливное, свежие овощи, запеченные в сметане грибы, телятина на вертеле, двойной кофе… Сидели, ели, Петр посматривал вокруг горделивым взглядом, говорил:

— В Мурманске свожу тебя в «Ресторан встреч». Он так и называется — «Ресторан встреч». Обычно именно там встречаются после долгой разлуки…

— Мы, кажется, еще не разлучались надолго.

— Просто показать тебе хочу. Чтоб ты знала, где будешь встречать меня, когда я вернусь из очередного рейса. Там, конечно, не так шикарно, но есть и свои прелести.

— Драки, например?

— Не без этого, — улыбнулся Петр. — Какой моряк откажет себе в удовольствии немного подразмяться на суше?

«У Алеши наверняка не бывает таких денег, — подумала Алена. — И в ресторан он не ходит. На какие шиши?»

— Але-о-она, ты где? — улыбаясь, Петр положил свою крепкую ладонь на оголенную до локтя руку Алены.

— Скажи, а индийские женщины похожи на цыганок? — спросила первое, что пришло на ум, Алена.

— Когда впервые оказался в Бомбее, а позже я бывал там десятки раз, индианки показались мне чудом.

— Ого, оказывается, ты засматриваешься на чужих женщин? А в Мурманске, между прочим, тебя ждала жена.

— Во-первых, она не ждала. Она давно спуталась с Колькой. Другое дело, что я, как всякий муж, узнал об этом последним.

«Смотри, какой несчастненький…» — подумала Алена.

— Во-вторых, я не засматривался. Я просто любовался.

— Это не одно и то же?

— Нет, не одно и то же. Любуются — бескорыстно, а засматриваются — с тайной надеждой. С похотью.

— А у тебя похоти не бывает?

— У меня не бывает. — Он внимательно посмотрел на Алену. — Я тебя чем-то раздражаю сегодня?

— Ты не ответил на мой вопрос: похожи индийские женщины на цыганок?

— Нет, не похожи. Индианки — это само целомудрие, чистота, нравственное совершенство…

«Ох, ох…» — усмехнулась внутренне Алена.

— А цыганки — это призыв к пороку, открытая страсть, забубенная жизнь, сгорание мотыльков в огне…

— А ты, оказывается, еще и поэт. Как это романтично — моряк и поэт.

— Между прочим, до двадцати трех лет действительно писал стихи. Потом бросил. Поэзии нужно отдаваться целиком. А я штурман — и отдаться поэзии полностью не в силах.

— А любви отдаться целиком — в силах?

— Алена, один маленький совет: когда у тебя плохое настроение, не нужно его портить другим людям. Может, у тебя неприятности на работе? Нина Васильевна как-то странно смотрела на меня…

— Мне надо выйти. Извини. — И она оставила его одного.

Пока набирала номер телефона, рядом появился молодой человек. Подмигнул Алене. Она отвернулась: «Нигде от них покоя нет…»

— Папа, это я. Мне никто не звонил?

— Нет. А от кого ты ждешь звонка?

— Разве тебя интересуют мои друзья?

— Представь, интересуют.

— Мне должны были позвонить Алик, Эдик, Стас, Норик и Люсьен. Никто не звонил?

— Ты еще и смеешься?

— Почему? — Она и в самом деле улыбнулась. — Кажется, у меня скоро свадьба? Неужели и на свадьбу я не могу пригласить своих друзей?

— Можешь, конечно, — вздохнул отец. — Ты откуда звонишь?

— Мы с Петром ужинаем. В ресторане гостиницы «Советская».

— Ох, балует тебя Петр…

Алена повесила трубку. Молодой человек тут как тут.

— Дэвушка, лишней двушки не найдется?

— Нет.

— А дэсятчик?

— Тоже.

— Между прочим, запомнил ваш тэлефон. Когда можно позвонить?

Алена внимательно, с ног до головы измерила его взглядом.

— У меня тут в зале жених сидит. Не хочешь познакомиться?

— Слушай, дарагая! П-азнакомь! Вэк за твое здоровье пить будем!..

«Ничем их не прошибешь…» И, невольно покачиваясь на каблуках, царственной походкой отправилась в большой зал. Спиной чувствовала тяжелый взгляд, он буквально жег ее…

Домой поехали на такси. Каждый вечер, где бы они ни были, Петр привозил Алену к родителям. Если было не совсем поздно, некоторое время сидел в гостях, пил чай, разговаривал с отцом. Разговаривать друг с другом они любили. Главное, что их связывало, — серьезное отношение к жизни. Жизнь — сложная вещь, она требует к себе только одного — серьезного подхода. Панибратства жизнь не терпит. Пока они разговаривали в таком духе, мать с Аленой обычно оставляли их вдвоем, уходили поболтать о своем. Впрочем, особой близости между матерью и дочерью не было, потому что мать, в угоду отцу, всякое искреннее признание дочери воспринимала как надвигающуюся катастрофу: Господи, что-то должно обязательно случиться… Алена делала только вид, что она «шепчется» с матерью, признается ей в каких-то «секретах», — робкий и испуганный вид матери раздражал ее: «Неужели я когда-нибудь буду такой? Но почему, почему?!»

На этот раз часы показывали двенадцать часов ночи, и Петр, перебросившись с отцом несколькими фразами, попрощался и поехал к себе. Квартира, которую он снимал, была довольно далеко от центра, у метро «Профсоюзная». Добираться приходилось около часа, поэтому он всегда спешил, если надвигалась ночь. На предложение отца или матери остаться у них Петр всегда решительно отказывался. И еще одна деталь — он редко приглашал к себе в гости Алену. Стеснялся чужой мебели. Всего чужого. Холодного. «Вот когда приедем в Мурманск, тогда…» Он всегда в радужных тонах обрисовывал свою однокомнатную мурманскую квартиру, и главное, почему он гордился ею, — она была собственная, кровная.

Когда Петр уехал, Алена облегченно вздохнула. Очень устала за сегодняшний день. Ложась спать, думала: сейчас провалюсь в сон и — все. Но, странное дело, как только легла, так сон будто рукой сняло. Вспомнила, как Алеша «поцеловал» ее… Ну надо же! И опять стала улыбаться… Улыбаясь и вспоминая, она в конце концов заснула, а проснулась утром зареванная, в слезах…

Несколько дней прошли в тоске и томлении. Алексей не звонил. Один раз, когда раздался звонок, Алена выбросила из рук трубку, как змею: «Слушай, дэвушка, это я, из ресторана. Помнишь такого?» Звонил он и еще раз: «Значит, нэ хочешь уважить чэловека? Вай-вай…» Алена снова бросила трубку. Больше, слава Богу, не звонил.

До свадьбы оставалось чуть больше двух недель.

Обговаривали детали. Самое важное: надо заранее заказать банкетный зал в «Праге». На двадцать пять-тридцать человек. Больше — неприлично, балаган какой-то, меньше — тоже нельзя, родственники, друзья, сослуживцы — народу немало набирается…

— Меняются времена, — сказал отец Алены. — Помнишь, Люся, нашу свадьбу, студенческую? Собрались группой в общежитской комнате, стрельнули шампанским, дешевая закуска, танцы под пластинки… А ведь весело было, а?

— Весело, — согласилась мать.

— Нет, не скажите, Григорий Александрович, — возразил Петр. — Свадьба — событие в жизни. Может быть, самое важное. И оно должно остаться в памяти надолго, на многие годы.

— Дело не в самой свадьбе. А в том, насколько крепко завяжется жизнь.

— Это так, — согласился Петр. — Особенно это важно для моряков. Ты плаваешь по полгода и должен быть уверен: дома тебя ждет жена. Жена!

— В Алене я не сомневаюсь, — сказал Григорий Александрович. — Есть, правда, в ней какая-то чертовщинка, но это пройдет. Вон Люся — тоже не сразу такая стала. А теперь как шелковая… — Григорий Александрович потрепал жену по плечу.

Мать кивнула в согласии. Она тоже помнила: когда-то была веселая, все горело в руках, но семейная жизнь сделала свое дело, стала степенная, спокойная, душила только временами непонятная тоска. Да что тоска? Блажь. Нечего на нее и внимания обращать…

Алена сидела у себя в комнате, невольно слушала разговор родителей с Петром. «Что же это? — думала она. — Господи…»

И вот тут наконец раздался звонок, которого она так ждала.

— Привет! — как ни в чем не бывало сказал Алексей.

— Здравствуй, — ответила она, всеми силами стараясь придать своему голосу бесстрастность и спокойствие. А сама в это время улыбалась.

— Как жизнь молодая? Вот решил позвонить — думаю, вдруг захирела моя невеста?

— Не твоя. Чужая.

— Какая разница… Суть-то от этого не меняется? Или ты раздумала выходить замуж?

— Как бы не так.

— Значит, характер у девушки волевой, стойкий. Поздравляю! Между прочим, одно важное событие…

— Неужели у тебя бывают важные события?

— Родился человек! Три килограмма четыреста граммов. Пятьдесят три сантиметра. Поздравь!

— Поздравляю! Какой по счету?

— Да не у меня. У женщины по имени Лариса.

— Кажется, жену твою зовут Марина?

— Жену — Марина, а сестру — Лариса.

— У такого лоботряса еще и сестра есть? Ну, поздравляю!

— Две сестры. Одна — Лариса, другая — Галя. Угадай, кстати, где Галя живет?

— В Нью-Йорке, где же еще.

— Немного ближе. В Мурманске.

— Ну да? — не поверила Алена.

— А что? Муж у нее — капитан дальнего плавания. А когда он в дальних плаваниях, Галя ждет его на берегу. И рожает детей. Целых трех уже настригла.

— Да, семья! — Сама не зная почему, Алена искренне обрадовалась, что сестра Алексея живет в Мурманске. Как будто там, в далеком далеке, забрезжило что-то хорошее для нее, появилась родная душа…

— Слушай, а кто твой женишок?

— Так я тебе и сказала! — рассмеялась Алена.

— Чего ты смеешься? Чего тут смешного?

— Да так… Ты лучше сам скажи, кто ты такой?

— А тебе интересно?

— Очень.

— Шутишь или врешь?

— Не вру и не шучу.

— Я человек свободной профессии. То есть — слесарь-сантехник. Но заметь — при домоуправлении Министерства иностранных дел.

— Простой-простой слесарь?

— Простой-простой слесарь.

— А по разговору можно подумать — артист или художник.

— Видишь ли, я художник по натуре, артист в душе и слесарь в жизни.

— Глубокий человек.

— Глыбочайший. Потонуть можно. Слушай, а кто ты?

— Нет, о себе я тебе ничего не скажу.

— Такая скрытная? Да я вижу тебя насквозь. Ты маляр с третьего участка. Позавчера утащила у нас полфляги зеленой краски.

Алена не выдержала, рассмеялась.

— Ох, как там у нас заразительно Алена смеется, — сказал Григорий Александрович Петру.

— Боюсь, скучать она будет по московским друзьям, — ответил серьезно Петр.

— Ничего, время пройдет — дурь выветрится. Ты с ней, главное, построже, построже… Женщинам это всегда на пользу идет.

— Хотела тебя спросить, — продолжала смеяться Алена, — ты часто в рестораны ходишь?

— Подбираешься к моему кошельку? — наигранно-грозно воскликнул Алексей. — Так знай же, коварная, я общественный контролер! В рестораны хожу только с обысками.

— А какой ты из себя, а?

— Я? Высокий, стройный, с черными усами. Как Боярский.

— А если честно?

— Маленький, толстый, лысый. Как Евгений Леонов.

Что тут было смешного? А Алена смеялась безудержно, так ей хорошо было слушать его глупости и шутливые парадоксы.

— Нет, правда, мне хочется представить тебя. Какой ты?

— Меня представить невозможно. Меня нет. Есть только мой голос.

— А как тогда твоя семья? Как она терпит тебя — незримого, невидимого?

— Господи, им еще интересней. Да и выгодней — кормить не надо.

— И ты всегда голодный, бедняжка?

— Вроде сытый, а есть всегда охота. Пойду-ка, кстати, сделаю себе яичницу. Когда тебе позвонить? Ну, воскликни: никогда!

Она рассмеялась.

— Звони, когда хочешь. Лучше вечером.

— Ты правда замуж выходишь?

— Правда.

— Жаль. — И повесил трубку.

К родителям и Петру Алена вышла из своей комнаты преображенная. Не только глаза, не только лицо, но вся она, казалось, светилась радостью и счастьем.

— Что это с тобой? — удивился Григорий Александрович.

— Ой, я такое платье подвенечное заказала! — ответила Алена первое пришедшее в голову. И закружилась по комнате.

И даже подлетела к Петру, чмокнула его в щеку.

— Как платье? — удивилась мать. — Мы ведь заказали уже…

— А я еще одно заказала! — кружилась Алена.

— Да зачем?!

Никто ничего не понимал.

— Разве нельзя? — спросила Алена, перестав кружиться и обращаясь только к Петру. — Мне хочется два платья. В первый день — одно, во второй — другое.

— Да можно, можно, конечно… — быстро заговорил Петр. Он подумал: Господи, два платья, да хоть десять, разве жалко?

— Ну, если нельзя, тогда я откажусь. Я позвоню и откажусь.

— Теперь уж ладно, — поморщившись, махнул рукой отец. — Но вообще, Алена, ты принимаешь слишком опрометчивые решения. Причем одна, ни с кем не посоветовавшись. В будущем это может плохо кончиться…

— Ну и ладно! Обойдусь! Да и не нужно мне никакого платья! Подумаешь! Я вообще могу без платья! Пожалуйста!

Алена сделала вид, что обиделась, фыркнула и упорхнула к себе в комнату. Петр и родители переглянулись между собой.

Через некоторое время Петр, постучавшись, зашел к ней в комнату.

— Ты что, обиделась? Ну, хочется два — носи на здоровье. Что ты?

— Я уже отказалась.

— Как? — не понял Петр.

— Позвонила и отказалась: родители и жених против.

— Да мы не против… Мы просто сразу не поняли.

— Что теперь говорить? Поздно.

— Позвони и закажи снова, если хочешь.

— Чтоб меня совсем за дуру посчитали? Нет уж, уволь. И вообще — чего мы сидим дома? Чего ты, как старый пень, расселся с родителями? Все не наговоритесь! Как базарные кумушки, ей-богу…

— Да что с тобой?

— Можешь ты меня на улицу вывести? На воздух? Взял бы и покатал невесту по Москве-реке. Ах, хочется как… с ветерком! Ну, что стоишь?

— Ты правда хочешь кататься?

— Ну а что, я просто так говорю, что ли?

— Пойдем. С удовольствием. — Петр пожал плечами. — Но от платья ты зря отказалась.

— Все! Про платье — забыто. Было и сплыло.

Когда они вышли из комнаты и быстро собрались уходить из дома, родители посматривали на них с недоумением. Что происходит? Они ничего не понимали. Обычно вялая и тусклая, Алена выглядела возбужденной, решительной, резкой.

Уходя, Алена не проронила ни слова; Петр, прощаясь, сказал, как бы извиняясь перед Григорием Александровичем и Людмилой Ивановной:

— Мы погуляем немного… Все хорошо. Не беспокойтесь…

Чем ближе надвигалась свадьба, тем раздраженней становилась Алена. Умом она понимала, что очень скоро станет женой Петра, но осознать этого до конца, принять всем существом не могла, не получалось. То есть она знала: так все и будет, но знание было просто знанием, даже как бы удивлением, что ли, оторопью. По любому поводу Алена вспыхивала, говорила с Петром резко и грубо, со стороны даже слушать было неприятно, особенно переживала мать Алены — Людмила Ивановна, женщина чувствительная и робкая, но Алена в расчет ее не принимала, считалась только с отцом, не столько даже считалась, сколько побаивалась его, поэтому в присутствии отца разговаривала с Петром более-менее сносно. А Петр, мудрый человек, решил про себя одно: пусть Алена перебесится, можно в конце концов и понять ее — впереди новая жизнь, туманная и неизведанная, позади — жизнь девичья, безгрешная, бездумная, — наверняка каждая невеста испытывает подобное: радость и страх, томление и отчаяние, восторг и раздражение, любовь и смятение. Разве не так? Так, отвечал себе Петр и поэтому сносил выходки Алены с олимпийским спокойствием, даже с некоторой снисходительностью, чем еще больше раздражал Алену.

— Что ты все усмехаешься? — набрасывалась на него Алена.

— Я не усмехаюсь. Я согласен, — спокойно отвечал Петр.

— С чем согласен?

— С тобой согласен.

— Я говорю — не с кем, а с чем?

— С тобой и с тем, что ты говоришь. Имей в виду: если ты хочешь вывести меня из себя, ничего не получится. Я, бывало, по полгода суши не видел. И ничего, спокоен.

— Ах так?

— Так.

— Ну, поздравляю! Может, ты меня по году не будешь видеть — и тоже будешь спокоен?

— Нет, буду скучать.

— Ха, «буду скучать»! А мне, мне каково будет?!

— Если любишь — будешь ждать.

— Вот именно — если любишь. Разве я люблю тебя?

— Ты пока вообще не знаешь, что такое любовь.

— И что это такое?

— Любовь — это родство. Родство людей. Самые близкие, самые родные — это любимые.

— Мало того, что ты моряк и поэт. Ты еще и философ.

— Думать никому не вредно.

— Пока такие, как ты, думают, от них жены убегают.

— Когда у человека нет ничего святого за душой, он все время куда-то бежит. Постоянство — признак настоящего человека.

— Да в чем постоянство-то?

— Во всем. В любви. В работе. В философии жизни. Даже в месте жительства.

— А сам увозишь меня из Москвы. В Мурманск.

— Там начнется твоя настоящая жизнь. От тебя зависит, где она кончится.

— Да, веселое занятьице — думать еще, где кончится моя жизнь! Может, сразу и гроб заказывать?

— Ты не выведешь меня из себя. Даже и не пытайся.

— Такой ты правильный, да?

— Не в этом дело. Я хочу жить человеческой жизнью. Я люблю тебя. И сделаю все, чтобы ты стала счастлива со мной.

— Все это одни слова. Слова, слова…

У нее было ощущение надвигающейся катастрофы. Казалось бы, ну что страшного — выходит замуж? Главное, навсегда освободиться от родительской опеки, которая с каждым днем, чем больше взрослела Алена, становилась для нее непереносимой. Так о чем жалеть? Чего бояться? Ведь не в тюрьму — в замужество уходит, из которого разве нет пути назад?

И как же она обрадовалась, когда на следующий день позвонил Алексей! Ей так хотелось поговорить хоть с кем-нибудь откровенно. Но с кем?

— Ты счастлив, что женат? — спросила она.

— Ого, какие вопросы интересуют нашу невесту, — усмехнулся Алексей. — Брось о счастье думать, детка. Счастье — это миф. Лучше расскажи, как жизнь молодая, что новенького на горизонте?

— Ты можешь быть серьезным?

— Не-к.

— Да ну тебя! Неужели всегда только и треплешься языком?

— Детка, мужчина разговаривает с женщиной только для того, чтобы скрыть свои намерения.

— И ты?

— И я.

— А зачем?

— В этом-то и весь секрет. Секреты, между прочим, просто так не разглашаются.

— Знаешь, мне почему-то хочется взглянуть на твою жену. И на твоего сына. Счастливы они?

— Конечно. Только они не понимают этого.

— Почему?

— Жена, например, пилит меня, что мало денег зарабатываю. Это во-первых. Во-вторых, что не учусь дальше. В-третьих, что у меня безалаберный характер. В-четвертых… Ну, итак далее…

— А сын?

— Сын Алик дуется, что я не купил ему пневматический пистолет.

— Ну, это ерунда…

— Для тебя. А для него, глупца, целая трагедия. Нет, не понимают они своего счастья. Жить. Просто жить. Вот счастье.

— Амебы тоже живут.

— Амебы, детка, не сознают, что живут. А твой лучший друг Алексей — сознает. И он счастлив! Запомни это, Аленка! Ведь ты невеста, скоро будешь вить семейное гнездо…

— Я хочу увидеть тебя.

— Серьезно?

— Я хочу понять, какой ты. Ты такой в телефонных разговорах или ты вообще такой?

— Я вообще такой. Ей-богу.

— Я хочу сама убедиться. Какой ты? Мне нужно увидеть тебя.

— Да я же буду приставать к тебе.

— Как это?

— Ну, ты что, маленькая? Я мужчина, ты женщина, встретимся — начну приставать.

— Зачем?

— Как зачем? Закон жизни. Как говорится, зов природы.

— Нет, я так не могу, — сказала Алена.

— И я не могу. Между прочим, скажу тебе откровенно: не люблю я с вашим братом возиться.

— С кем это?

— Ну, ты же невеста. Девушка небось. То да се… Это такая морока — не приведи Господь.

— Ты что, боишься влюбиться в меня?

Алексей от души рассмеялся.

— Влюбиться? Да я просто боюсь тебя!

— Боишься меня? А сам смеешься, — не поняла Алена. — Странный ты какой-то… Невозможно с тобой разговаривать всерьез.

— А ты представь себе меч. Представила?

— Меч? Странно… Ну, представила.

— И представь, что этот меч между нами. Между мной и тобой. Разве можем мы встретиться?

— Ничего не поняла…

— Ты хоть десять-то классов окончила?

— Я тебе дурой кажусь, да?

— Не дурой, а, мягко скажем, непросвещенной.

— Я хочу увидеть тебя. Мне нужно. Неужели ты не понимаешь?

— Да ты же невеста. Скажи спасибо, что я, а не кто-нибудь другой оказался на моем месте.

— Мне нужно поговорить с тобой…

— Ты что — глупая? Я же сказал: у меня принцип — с девушками я не встречаюсь.

Между нами меч, понимаешь! Меч, между прочим, жизни рушит.

— А если бы я была женщиной?

— Слушай, ты мне всегда казалась нормальной. Вполне, так сказать. Ты не с приветом случайно?

— Испугался?

— Честно скажу: женщин с приветом я остерегаюсь.

— Господи, глупый… — вздохнула Алена. — Просто плохо мне. Понимаешь? У меня же ни одной родной души на свете…

— Нет, раньше ты мне определенно больше нравилась… Может, тебя жених наказывает ремнем? Так ты скажи, я с ним разберусь по общественной линии. Как слесарь-сантехник при домоуправлении Министерства иностранных дел.

— Опять ты за свое…

— А что? Женихи — народ свирепый. С ними надо ухо держать востро.

— Ты мне позвонишь? Или я тебя уже насмерть напугала?

— Насмерть меня напугает только смерть. В крайнем случае — бабушка, вставшая из гроба. На худой конец — стая волков…

— Алексей… я хотела тебя спросить… А я не могу тебе позвонить?

— Э, не-ет, детка, исключено. Я о счастье семейном беспокоюсь. О душевном покое.

— Пожалуйста, позвони мне. Позвонишь?

— Позвоню. Конечно. О чем разговор.

— Опять ты смеешься. Дай слово, что позвонишь. Ну?

— Даю честное-пречестное слово пионера — позвоню.

— Ну, хорошо, я тебе верю… Смотри не обмани!

Вечером вместе с Петром Алена поехала в ресторан «Прага» — посмотреть банкетный зал, где будет проходить свадьба. Зал им понравился, самое главное — он понравился Алене. Она никогда раньше не была в «Праге», и его тяжелые старинные залы, красивые резные подсвечники, богатые ворсистые ковры, особый дух торжественности и избранности произвели на Алену впечатление. Что-то ей почудилось от старины, от того времени (которое она знала по книгам и кино), когда нарядные гости поднимались по широким царственным лестницам, залы сверкали от тысячи зажженных свечей, играла тихая торжественная музыка, движения людей были исполнены достоинства, грации и красоты. Отчего-то вдруг почудилось Алене, что все в ее жизни должно быть хорошо; как бы и что бы ни происходило — в конечном итоге все к лучшему, все к счастью. Особенно поразило и обрадовало ее то, что в центре банкетного зала, как будто в Африке или в Индии, росли самые настоящие пальмы, к ним можно было подойти, потрогать руками, погладить, они были самые настоящие, и это было удивительно — в центре Москвы, на Арбате, в ресторане — чудо природы, южные изнеженные деревья, ну надо же… Алена, стоя у перилец, смотрела во все глаза на пальмы, на их перламутрово-зеленые листья, похожие на огромные веера, не только смотрела, но и улыбалась: вспоминалось детство, — наверное, потому, что тогда много было разговоров про Африку, про обезьян, про пальмы… Как недавно все это было, совсем близко по времени; кажется, протяни руку — и дотянешься до своего платьица в детстве, до косички, до белых нарядных гольфов, до самой себя, смешливой и глупой проказницы… Ах, нет, это хорошо наверное, что свадьба будет здесь, в старинном красивом зале, среди пальм, с тяжелыми золочеными подсвечниками по бархатным стенам, с широкими просторными окнами, глядящими в синеву неба, с анфиладами и балконными барельефами наружных террас… Алена с благодарностью взглянула на Петра: все же он молодец, что решил устроить свадьбу именно здесь, он как бы заранее угадал, что Алене должно тут понравиться… Неужели он может угадывать ее прихоти и желания, о которых она сама имеет смутное представление?

В первый раз она подумала о его любви к ней не с раздражением, а с благодарным удивлением и даже некоторой завистью.

— Давай поужинаем здесь? — предложил Петр. — Посидим, осмотримся. Представим, как у нас тут будет все скоро…

— А можно?

— А почему нет? Ресторан открыт, зал работает.

Они сели за столик не рядом с пальмами, а в самом углу, чтобы был побольше угол обзора. Алена чувствовала в себе некоторую взволнованность, что-то неясное, тревожное бродило в ней, и она сама не могла бы сказать, что именно, какие именно это были чувства — радость или напряжение, сумбурное ожидание непонятно чего или просто душевная смута…

— Угости меня, пожалуйста, шампанским, — попросила Алена.

— О, шампанского, сколько только душа пожелает! — обрадовался Петр.

Он видел, что с ней что-то происходит, глаза ее сияли, и хотя сияние это было лихорадочным, а взгляд рассеянным, он радовался этому. Алена словно пробудилась от спячки, и это было так непохоже на нее за последнее время, когда они бывали вместе.

От шампанского она начала тихонько смеяться. Возьмет бокал, посмотрит сквозь него на свет, сотни пузырьков трепетно полыхают в пенящемся огне шампанского, сделает два-три глотка, снова смотрит, а потом начинает смеяться — легко, весело, но со странным надрывом, который нет-нет да и прорвется сквозь смех.

В этот вечер Алена выпила шампанского несколько бокалов. Никогда прежде она не выпивала столько.

— А где ты меня посадишь? Где я буду сидеть? Вон там? — Она показала рукой за перильца площадки, которая несколько возвышалась над залом. Там же, на площадке, росли и пальмы.

— Если хочешь, конечно. Поставим там длинный стол, а потом…

— Погоди. Я буду сидеть там, хорошо. Я буду в белом-белом платье. А мне можно заплакать?

— Раньше даже обычай был — невеста всегда плакала.

— Правда? А почему она плакала?

— Ну, прощалась с юностью. С родителями. С матерью. С беззаботной жизнью.

— Вот и я буду прощаться… Я заплачу — ты не обидишься? Не подумаешь, что я дура? Что я маленькая? Все меня считают глупой. Маленькой. И ты.

— Я? Нет. Ты взрослая. И умная. И я люблю тебя.

— Неужели ты в самом деле любишь меня?

— Ты сомневаешься?

— Ах, Петр, Петр… Не пойму я, никак не пойму, что это такое — любовь?.. Только молчи, не говори мне ничего… про родство там, еще про что-нибудь… не надо… Я не понимаю, не понимаю, что такое любовь!

— Поймешь.

— Ты думаешь?

— Уверен. Любовь от одного переливается в другого, от другого — в третьего. И так вечно. Вечная цепь любви.

— Ух ты, Петруша, матрос ты мой, поэт и философ, как ты красиво говоришь! Прямо заслушаться можно.

Он не обращал внимания на иронию и насмешливость тона, она просто оборонялась, хотя сама не знала — от чего. Какая-то преграда ощущалась в ней самой, внутри, которую она не могла преодолеть, и вот наступала на других… Или оборонялась? И то, и другое вместе.

— Может, хватит на сегодня шампанского? — осторожно спросил он.

— Шампанского? Конечно, хватит. Хотя нет. Почему бы нам не погулять сегодня? Ты что? Ты против?

— Я не против. Просто тебе плохо будет.

— А может, я хочу, чтобы мне плохо было? Хотя вру. Ничего мне не хочется. Ты можешь меня покатать на такси?

— Конечно.

— А почему ты меня редко приглашаешь к себе? Ты меня боишься, да?

Петр удивленно рассмеялся.

— Тебя? Боюсь? Да ты что, глупенькая!.. Просто неуютно там. Голо. Вот приедем в Мурманск, в мою родную однокомнатную… Вот там и заживем…

— Ты что, в самом деле уверен, что в Мурманске нам будет хорошо? А вдруг я задохнусь от тоски?

— От тоски люди задыхаются здесь. А там — никогда.

— Почему это?

— Да там жизнь, понимаешь? Некогда скучать и ныть. Жизнь и работа. Там совсем другое дело.

— Тебя послушать — там прямо рай небесный. На самом деле все так же, как здесь. Я уверена. И жизнь, и люди везде одинаковы. Планета-то одна — Земля.

— Что спорить? Приедем — посмотрим. Ты еще сама будешь смеяться над своей уверенностью.

Когда они сели в такси и помчались по вечерней Москве, Алену быстро укачало, и, склонившись на плечо Петра, она тихо задремала. Петр сидел не шелохнувшись, боясь неосторожным движением потревожить сон Алены. В эти секунды он испытывал к ней ни с чем не сравнимую нежность и готов был сделать для нее все что угодно, лишь бы была нужда в его жертвенности…

— Я хочу к тебе, — сквозь дрему пробормотала Алена, когда машину встряхнуло на одном из поворотов.

— Мы едем ко мне, — успокоил Петр.

И она опять спала на его плече, а он сидел не шевелясь, в неудобной для себя позе, только бы ей было хорошо и покойно.

Когда приехали, Алена первым делом пошла в ванную — ей и в самом деле стало плохо, как и предрекал Петр. Она долго лежала в горячей воде, иногда, правда, вставала, окатывала себя холодным, чуть не ледяным душем, а потом снова ныряла в кипяток — после душа ощущение от горячей воды было именно такое — кипяток. Лежала, полузакрыв глаза, почти дремала, грезилось что-то хорошее, южное, томно-жаркое… У Петра был прекрасный шведский шампунь (вообще нужно сказать, что разных туалетных мыл, шампуней, лосьонов, пахучих одеколонов и всевозможных кремов в ванной было больше чем достаточно), Алена долго, с наслаждением мыла голову шампунем, он пах нежной хвоей, а от него — вот странно — веяло даже прохладой. Алена ныряла с головой в ванну, раскрасневшаяся, распаренная, умиротворенная, потом выныривала, весело отфыркивалась, брала в руки изящный по форме — в виде индийского кувшина — флакон, поливала на голову густую искрящуюся зелень шампуня, и вскоре ее тугое розовое тело скрывалось в пенистой изумрудной массе, а потом Алена опять ныряла в ванну, и опять отфыркивалась, и даже иногда смеялась тихим счастливым смехом…

Из ванной она вышла ослабевшая, с горящими розовостью щеками, в повязанной на голове голубой косынке; поверх рубашки надела длинный, до пола, махровый халат Петра — мягкий, удобный; закуталась в него, как в тогу, стояла перед Петром, улыбаясь.

— С легким паром! — сказал он и осторожно приобнял Алену.

— Спасибо.

— А я кофе сварил.

— Ох, лучше бы чаю… — Она в изнеможении опустилась на диван, прикрыла глаза; на лбу у нее и на подбородке поблескивали росинки влаги.

— У меня индийский есть. Сейчас вмиг заварим, — успокоил Петр.

— Не знаю почему, — сказала она, открыв глаза и улыбнувшись Петру, — но я чай люблю больше. Особенно после ванны. Хочется пить долго, много… Никуда не спешить, ни о чем не думать, просто сидеть, пить, наслаждаться…

— Сейчас, сейчас…

Петр вновь заколдовал на кухне над газовой плитой, а Алена, томным движением руки потянувшись к магнитофону, нажала на черную блестящую клавишу. Запел Элвис Пресли. Все пластинки, несметное число которых Петр подарил Алене, были у него переписаны на магнитофон, так что и здесь, у Петра, и там, дома, у Алены, звучала одна и та же музыка, Алене это нравилось, нравилось и Петру, — музыка была тем первым, о чем они заговорили тогда, три года назад, когда познакомились в парке культуры и отдыха.

Слушая музыку, наслаждаясь покоем, теплом и уютом глубокого мягкого дивана (о эти глубокие старинные диваны!), Алена пододвинула к себе телефон, набрала номер.

— Мама, добрый вечер. Ты одна?

— Нет, с папой. А что такое? Ты где?

— Я у Петра. Передай, пожалуйста, папе, сегодня я останусь здесь.

— Да, но…

— Понимаешь, я очень устала. Только что помылась в ванной. Не ехать же домой на ночь глядя. С мокрой головой. По всему городу…

— Конечно, конечно, но…

— У меня все хорошо. Не беспокойтесь.

— Алена, извини, с тобой хочет поговорить папа…

— Ну, что еще?

— Добрый вечер, дочка. Что случилось?

— Ничего не случилось. Мы ездили с Петром в «Прагу», смотрели зал, где будет наша свадьба. Потом заехали к нему. Я очень устала, помылась у Петра. Сижу вот мокрая, в халате, сейчас будем пить чай… Я останусь сегодня здесь.

— Конечно, конечно. О чем разговор. Правильно сделала, что позвонила.

— Ну, до свиданья, да? — спросила Алена.

— Как там Петр? Ты не можешь позвать его к телефону?

— Он занят, готовит на кухне ужин.

— Та-ак… Ну хорошо… Тогда передай Петру: я ему верю, как сыну.

— К чему такой высокий слог?

— Я тебя прошу — передай.

— Хорошо, передам.

— Вообще-то ты могла и домой приехать.

— Распаренная? С мокрой головой? Чтоб простыть и слечь?

— Можно было и дома помыться…

— Папа, в конце концов я выхожу замуж или готовлюсь в монастырь?

— Не груби, не груби отцу. Молода еще! Позови-ка лучше Петра.

— Говорю тебе, он занят.

— Та-ак… Ну что ж. Не забудь передать ему: я верю в него, как в сына.

— Передам. До свиданья!

Через некоторое время из кухни с подносом в руках вышел Петр. Легким парком дымился фарфоровый заварной чайник. На блюдцах с золотой каймой две тонкие, почти прозрачные, тоже фарфоровые чашки. Сахарница с витой дужкой. Серебряные ложечки. Тонко порезанный хлеб. Сочащиеся ломтики сервелата. Все изящно, со вкусом.

Поднос Петр поставил на круглый стол, который стоял перед диваном. И стол, и диван, и массивным платяной шкаф, и громоздкий неуклюжий буфет — все, конечно, дисгармонировало с изящной сервировкой подноса, однако в этом была и своя прелесть. Прелесть в смешении вкусов и стилей.

— Кому это ты звонила? — спросил Петр, ставя перед Аленой чашку с блюдцем.

— Родителям. Тебе, кстати, большой привет от них.

— Спасибо.

— Папа велел передать: он верит в тебя, как в сына.

— Еще раз спасибо.

Алена говорила несколько насмешливо, а Петр отвечал вполне серьезно.

— Между прочим, я сказала им, что сегодня остаюсь у тебя.

Петр внимательно посмотрел на Алену.

— Ты хочешь остаться у меня?

— А что, разве нельзя?

— Нет, почему? Конечно, можно, но… Ты ведь никогда раньше не оставалась.

— А сегодня останусь.

— Да, но Григорий Александрович… Людмила Ивановна…

— Григорий Александрович верит тебе, как сыну. Это тебя успокаивает?

— Не пойму: ты шутишь или серьезно?

— Господи, я устала. Я помылась. Я хочу чаю. Ну что еще нужно сделать, чтобы мне перестали задавать идиотские вопросы?

— Ну, хорошо, хорошо, не злись… Тебе покрепче?

— Да. Самого крепкого.

Когда он разливал чай, она воскликнула:

— Как вкусно пахнет! Какой аромат, Боже!

Петр улыбнулся.

— Знаешь, где я научился заваривать чай? В Индии.

— A-а, в той стране, где ты засматривался на женщин?

— Не засматривался. Любовался.

— Ну, это одно и то же! — Она погрозила ему пальцем. — Ох, Петруша, куда я ныряю, в какой омут… Смотри!

Отчего-то они оба рассмеялись, хотя ничего смешного, кажется, сказано не было.

Чай пили долго, с удовольствием, смакуя его терпкий вкус; при этом Петр каждый раз добавлял в чашку немного кипяченого молока — вкус чая получался ни с чем не сравнимый; не только вкус, но и запах, и цвет, и аромат — все было необычным, душистым, по-особенному сладостным.

Алена искренне блаженствовала.

— Знаешь, — говорила она, — когда ты будешь приходить из плаваний, ты мне всегда будешь заваривать такой чай.

— Хорошо. Всегда. Обещаю.

— Смотри! — И опять она грозила пальцем.

Вскоре, несмотря на круто заваренный чай, Алена начала клевать носом. Петру это показалось очень трогательным. Только что смеялась, столько чаю крепкого выпила — и надо же, засыпает прямо за столом.

— Ты пересядь вот сюда, на стул. А я пока на диване постелю…

Она кивнула; с полузакрытыми глазами пересела на стул, при этом толкнула стол, так что чашки едва не скатились на пол; если б Петр их вовремя не поддержал, быть бы фарфору мелкими осколками (изысканную эту посуду Петр всегда возил с собой)…

— Ложись.

Не раздеваясь, в халате, Алена юркнула под одеяло, натянула его до подбородка и, казалось, тотчас уснула.

Петр включил торшер, выключил большой свет и некоторое время просто сидел на стуле, смотрел на Алену, чуть-чуть улыбаясь краешками губ. Потом отнес посуду на кухню, осторожно, чтоб особенно не шуметь водой, помыл ее, разложил в сушке над мойкой. Не забыл взять тряпку, сходить в комнату и протереть стол. Что еще?

В коридоре, напротив входной двери, хозяева квартиры сделали когда-то небольшую антресоль. Среди многих вещей там хранилась и раскладушка. Умывшись, почистив на ночь зубы, Петр осторожно высвободил раскладушку из антресоли и, стараясь не скрипеть пружинами и не бряцать крючками, начал устанавливать раскладушку. Причем не в комнате, а на кухне.

— Ты что там? — пробормотала Алена.

— Спи, спи… — успокоил ее Петр.

— Ты хочешь на раскладушке? — Она приподнялась на диване.

— Да, да. Спи… — прошептал он, продолжая устраивать себе постель.

— Я так не хочу, — сказала Алена. — Я же приехала к тебе, а ты… Подойди ко мне.

Он какое-то время колебался, потом подошел.

— Сядь рядом, — сказала она.

Он сел. Она протянула к нему руку.

— Знаешь, я ничего не знаю… Я не понимаю ничего… Но почему ты не хочешь со мной? Наверное, это очень глупо со стороны…

— Но ведь мы еще…

— Если ты не будешь со мной, я тебя возненавижу. Ведь я осталась у тебя… Все решено…

— Алена, скоро свадьба. Зачем нам…

— Вот именно — скоро свадьба. Какая разница… Ведь ты же не сбежишь никуда?

— Ну что ты…

— Ну вот видишь.

— Но твои родители… Они верят мне.

— Как они узнают?

— Я так не могу. Ты потом поймешь все.

— В конце концов это просто оскорбительно…

— Глупая. Наоборот.

— Тогда я сейчас уеду. Да, да! Вызови мне такси. Я уеду!

— Ну к чему эти глупости…

— Да пойми ты! Я ничего не знаю в этих вещах… Но просто-то ты можешь побыть со мной? Мне страшно.

— Просто у нас не получится.

— Ты холодный, безжалостный индюк! Хоть бы пожалел меня. Сидишь тут… Мне страшно! Я что, не такая какая-нибудь?

— Ты лучше всех!

— Ты просто успокаиваешь меня.

— Зачем? Я люблю тебя! Ты самая лучшая. Самая любимая…

…Потом, когда она уснула, Петр долго лежал рядом, не в силах побороть в себе страшную тоску, которая нежданно-негаданно навалилась на него. Пять лет назад бросивший курить, он ощутил непереносимое жжение в груди, изнуряющую сухость во рту — так сильно хотелось закурить, какого-нибудь самосада бы сейчас, покрепче, хотя бы одну затяжку… Он не понимал, что с ним такое. А тоска давила и давила сердце, она была сродни ощущению, когда редко-редко, но все-таки наваливалась бездонная мысль: вот умру когда-нибудь — и меня никогда, никогда, никогда не будет… И когда мысль хотела пробраться в это «никогда», постичь его, охватить разом, вот тогда и обливалась душа сильнейшей, ни с чем не сравнимой тоской — дыхание схватывало… И вот сейчас опять… Но почему же сейчас?.. Он лежал, боясь сделать малейшее движение, чтобы не разбудить Алену, и в то же время все существо его было за тысячи миль отсюда, душа и мысли улетали далеко, и даль эта устрашала, напоминала бездну, в которую придется-таки провалиться, но как же так… почему… за что… и неужели никогда больше?.. Никогда!

Он ничего не понимал в себе.

И когда стало совсем невмоготу, он не встал, а как бы скатился с дивана, сделав полный оборот, спружинил на руках на коврик, который лежал у дивана, и, не просто боясь, а страшась, как бы Алена в самом деле не проснулась, тихотихо подкрался к стулу, где лежала его одежда, натянул брюки, майку, рубашку, а потом на цыпочках, босой прокрался на кухню. Там, в шкафу, в дальнем углу, среди прочих иностранных сигарет, он хранил на всякий случай обыкновенную пачку «Примы», которую не просто курил когда-то, а обожествлял. За крепость. За простоту. За то, что пробирала до самых печенок: уж жгла нутро, так жгла — без дураков.

Подержал пачку в руках. Распечатал. Достал сигарету. Сунул в рот. Ну что? Ну и черт с ним! Чиркнул спичкой…

И как только сделал первую затяжку, так сразу сделалось легче. Будто ком какой-то проскочил внутри.

Он прикрыл кухонную дверь и, с жадностью, глубоко затягиваясь, начал ходить по кухне из угла в угол. Если бы он мог увидеть себя со стороны, то заметил бы, как играли на его лице желваки. Такое происходило с ним всегда, когда он не мог понять себя, собственное состояние, — тоска и злость. Чего только не бывает с человеком, но самое странное — что очень часто он сам не в силах объяснить собственное состояние…

Ну, что с ним?

Петр скомкал сигарету, выбросил в ведро, закурил новую.

Такое же состояние, помнится, охватило его однажды на танкере. Вышли из Бомбея в открытые воды — сначала в Аравийское море, затем в Индийский океан… Тогда Петр очнулся среди ночи в каюте со странной тоской в груди, тоска давила, душила, даже дышалось трудно. До утренней вахты оставалось часа четыре, но Петр не мог больше спать, вышел из каюты в надежде сбросить с себя наваждение. Ночная гладь океана была устрашающа; горячие крупные звезды, перевернутый, опрокинутый ковш Большой Медведицы, ни шороха, ни всплеска на много миль вокруг, пустынность, кромешная тьма и дыхание бездонного, безграничного океана. Петру стало страшно, хотя он мало чего боялся в жизни, во всяком случае моря не боялся никогда.

Ему стало страшно не чего-то, а вообще страшно — почувствовал себя маленькой, затерянной песчинкой в безмерном море, в кромешной тьме, в бесконечности времени и пространства. Он вернулся в каюту, закрыл дверь на запор, хотя закрываться на танкере обычно не принято, — мало ли что может с каждым случиться, — закурил, как всегда, крепкую «Приму» и начал метаться по каюте, из угла в угол. Обостренным чутьем он как бы улавливал в воздухе какую-то тревожность, даже трагичность, которая в эти минуты совершается в жизни — в его личной жизни, а не в жизни всеобщей, тоска не на шутку гнула его, корежила душу, но понять или осознать нельзя было ничего.

От тоски этой он в ту ночь чуть с ума не сошел.

И только позже, когда пришвартовались в родном Мурманске, он кое-что понял в своих муках.

В ту ночь, когда душила его тоска, — он высчитал это, — именно в ту ночь ушла от него жена. Она не просто ушла, а ушла к лучшему его другу — Коляне. И его, и ее он навсегда выжег из своей жизни, но что от этого изменилось? Предательство осталось предательством.

Неужели есть сила в мире, какая-то стихия в пространстве, которая пронзила огромное расстояние, втекла в жилы Петра, встряхнула его, навалилась тоской, подняла с кровати, заставила бродить по ночной палубе танкера, курить сигарету за сигаретой?!

Что это было такое? Что подняло его тогда, что толкнуло в те минуты в каюте?

Вот и теперь Петр мерил шагами кухню, дымил «Примой», играл желваками, и душила его похожая тоска. Но как же так? Откуда сейчас-то эта тоска? Отчего? Ну, тогда — ладно, было предательство, предали, растоптали, в самое сердце ударили, а теперь-то? Теперь-то в чем дело?

Петр ничего не понимал.

Может быть, сегодня, сейчас не кто-то иной, а он сам совершил предательство? Но какое? Алена его невеста, совсем скоро станет женой, он знал твердо — никогда не бросит ее, тем более теперь, когда она так наивно, хотя и достаточно настойчиво (он слегка улыбнулся) доверилась ему (вот странно-то!), — да разве он посмеет после этого сделать что-нибудь плохое по отношению к Алене?! Да никогда в жизни!

И тем не менее — тоска.

Такая тоска…

И что-то не то… Не то…

Он пытался разобраться в себе, определить первопричину, докопаться до сути… Ну да, конечно, была, была в нем мечта — заветная мечта! — хоть для одного человека в жизни оказаться святым! Он думал — всё и все погрязли в грехе, жизнь заполнена ложью, предательством, лицемерием, и ему хотелось хотя бы раз, хотя бы однажды в жизни оказаться для другого человека непорочным, чистым. Была у него жена, были женщины, но на Алену — за все три года знакомства — он никогда не посягал, не приставал к ней, если уж говорить на языке мужчин. И не потому, что она не нравилась ему, не потому, что не было желания, — и нравилась, и желание было, — но просто хотел хоть одного человека ни в чем не разочаровывать и ни в чем не разубеждать. Пусть она знает, что есть на белом свете и такие мужчины, как Петр, — честные и бескорыстные, есть правда, есть любовь, нежность, забота, многотерпение, и тогда наверняка она ответит ему тем же; воспитание — не в словах, а в поступках, в действии, и он знал, что пока не совершил ни одного неправильного шага по отношению к Алене, — разве это не зачтется ему? Не зачтется в будущей семейной жизни? Разве счастье — это не плод двоих? Разве это не усилие? Разве не кропотливая работа души?

Но откуда же тогда сегодняшняя тоска?

Отчего?

Ведь она такая же, точно такая, как тогда, на танкере… кромешная ночь, горячие звезды, устрашающее молчание океана… Какая была тогда тоска!

Неужто и сегодня свершилось какое-нибудь предательство?

Через два дня позвонил Алексей.

— Я уж думала, вдруг не позвонишь… — с некоторым упреком в голосе попеняла Алена. — Неужто ты такой занятый, что даже пять минут не можешь для меня выделить?

— Для тебя нужна вся жизнь. А что такое пять минут?

— Ой, не болтай! Знаю я тебя… Все-таки, ей-богу, ты не похож по разговору на простого сантехника из домоуправления.

— Сантехник — это для отвода глаз. Я же говорил тебе: по натуре я художник, в душе — артист, а в жизни — слесарь. Всего-навсего.

— Если бы ты знал, как мне хочется взглянуть на тебя. Хотя бы краешком глаза.

— Я же тебе говорил — приставать буду.

— Ну и что?

— Как что? — удивился Алексей. — Я знаешь какой горячий мужик? Меня можно в печь вместо дров класть — моментально вспыхиваю.

— Ой, испугал!..

— И вообще запомни — у нас с тобой роман телефонный. Я на тебе остроумие оттачиваю. Ум упражняю…

— Значит, я для тебя что-то вроде подопытного кролика?

— Что-то вроде.

— Да, вежливостью ты не отличаешься.

— Какой есть.

— Ну скажи хотя бы, выходить мне замуж?

— Выходить. Обязательно. Лично тебе — пора. А то ты вон как на незнакомых мужиков бросаешься.

— А зачем выходить?

— Станешь женщиной — поймешь.

— Ой, женщиной! Ну и что в этом хорошего? Я уже женщина — дальше что?

— Врешь ведь?

— He-к. Если хочешь знать, я и женщиной-то стала из-за тебя.

— Ну, ты мне эти дела не шей, — строго, но шутливым тоном проговорил Алексей.

— Я серьезно.

— Слушай, ты потом и рожать станешь. Опять я виноват буду?

— Ты.

— Да ты что?! Ты эти фокусы брось, детка!

— А помнишь, ты мне говорил — у тебя принцип.

— У меня много принципов. О каком именно речь?

— Ты сказал: у меня принцип — с девушками не встречаться.

— Да, есть такой принцип.

— Ну вот. Я и решила: все равно скоро свадьба, бояться нечего. Я ночевала у жениха.

— Поздравляю. Но что из этого?

— Как что, глупый? Теперь ты можешь со мной встретиться.

— В каком смысле?

— В любом. Теперь ты можешь не бояться меня.

— Я тебя и так никогда не боялся.

— А ты говорил — боишься. Твои слова: «Не люблю я с вашим братом возиться. Это такая морока — не приведи Господь»?

— Слушай, ты как прокурор… Твои слова, ваши слова, наши слова… Ты их на магнитофон, что ли, записываешь?

— Да ты пойми, мне ничего не нужно от тебя. Просто хочу увидеть тебя. Посмотреть, какой ты.

— Нет, ты определенно с приветом. Я этого не учел. Да какой я? Как все. Как тысячи других.

— Нет, ты не такой. Я по голосу слышу. По словам угадываю. Ты ни на кого не похож. Ты необыкновенный!

— Тебя определенно заносит. Девочка, ты вбила себе в голову Бог знает что…

— Да чего ты боишься? Я невеста, скоро выйду замуж. Я из-за тебя вон на что решилась, а ты…

— Слушай, ваши дела — это ваши дела.

— Да уж, конечно. Я из-за тебя у жениха осталась, а ты сразу в кусты.

— Нет, абсурд какой-то!

— Я знаешь что поняла: все равно ему изменять буду. Уж тогда лучше сразу.

— Сколько тебе лет? Извини, забыл.

— Двадцать.

— И в двадцать лет такая философия?

— Да нет у меня никакой философии. Просто я не люблю его. Жениха своего.

— Ого, вот это что-то новенькое. Не любишь — а замуж выходишь. Зачем?

— Чтоб от родителей уехать подальше. Нотации их надоели, нравоучения. Все хочу поменять! Всю жизнь разом!

— Жених-то знает, что ты его не любишь?

— Для него главное — чтоб он любил. Он, знаешь, не от мира сего. Святой. Но мне с ним скучно. Ску-у-учно! Понимаешь?

— Да, в хорошенькие санки ты впрягаешься.

— А я решила так: не понравится — разведусь. Сейчас все так делают. Жизнь изменить никогда не поздно.

— Тут ты ошибаешься. Изменить ее никогда нельзя. Она неизменяема. Сделал что-то — все, проехали. Вернуться вспять нельзя. Отрезано. Жизнь — это драма единственных поступков, на века.

— Алеша, глупый… Как ты не поймешь — я хочу увидеть тебя. Я о-оче-ень хочу увидеть тебя.

— Как ты себе это представляешь? Ну, нашу встречу?

— Да как… Просто увидеться — и все.

— Ну, где — на улице, в метро, на вокзале, у памятника, под часами? Я, знаешь, что-то отвык последнее время по подворотням прятаться…

— Алеша, у меня есть идея.

— Так, померкни солнце, замри пространство!

— Мы можем встретиться у моего жениха.

— О Боже! Сколько раундов меня ожидает? Семнадцать? По три минуты каждый? Или, может, по пять?

— Каких раундов?

— Ну, он же бить меня будет. Твой жених. Учить жизни. Семнадцать раундов по три минуты — почти час сплошных ударов молотом. Кстати, я слесарь, а не профессиональный боксер.

— Но его же там не будет. Ты что?!

— Спасибо. Ты заблаговременно отравишь его ядом гюрзы.

— Зачем? Я просто скажу ему, чтоб он приехал сюда.

— Куда?

— К родителям. А сама поеду к нему. У меня есть ключи от его квартиры.

— Все, вербую тебя в свою систему. Из тебя выйдет отличный агент. Кстати, если жених неожиданно вернется, куда ты меня прятать будешь?

— Да он никогда не вернется. Если я ему скажу: жди меня дома — он будет ждать, что бы ни случилось. Он верит мне, понимаешь?

— И тебе не жаль его? Не жаль разрушать его веру?

— А что я такого делаю?

— Ну, конечно, в наше время обманывать мужчину — это просто хороший тон.

— Да ни в чем я его не обманываю. Просто встречусь — и все.

— И не боишься, что я буду приставать?

— Не боюсь. Чего мне теперь бояться?

— Да я же страшный как тигр. У меня вместо рук — когтистые лапы, а сзади хвост. Три метра длиной…

— Опять ты за свое. Я с тобой серьезно…

— Слушай, а ты не можешь устроить так, чтобы я сначала с женихом познакомился? А потом уж с тобой?

— Зачем он тебе? Чудак, право.

— Он мне нравится.

— Ой, не смеши!

— Честное слово. Я хочу дружить с ним. Я хочу быть ему самым верным другом. Псом собачьим. Я буду служить ему, так он мне нравится.

— А хочешь, я тебя на свадьбу приглашу?

— Инкогнито или в качестве почетного гостя?

— Да как хочешь.

— Видишь ли, если я стану другом твоего жениха, то тебе несдобровать. А если стану твоим другом — несдобровать ему.

— Это нечестно. Ты мой друг. Это я с тобой познакомилась, а не он.

— Ах, до чего же это милая штука — телефон. Хоть бы нашелся какой-нибудь поэт — пропел ему оду! Каких только тайн не слышали телефонные уши! Чего только не вынесли они со времени своего создания!

— Алеша, ну хватит языком трепаться… Ну правда…

— Ась?

— Встречаемся мы или нет?

— Будь Гамлет жив, он бы ответил: на этом свете — не ведаю, а уж на том — встретимся всенепременно.

— Давай послезавтра. Тебя устраивает?

— Погоди, птичка, не спеши. Дай подумать…

— Завтра я сама не могу. Мы едем с женихом кое-какие покупки делать. А послезавтра с обеда я свободна. На работе меня отпустят, не беспокойся…

— А если ты разочаруешься во мне? Ты меня бить будешь? — Алексей усмехнулся. — Бить гантелями жениха?

— Да нет у него никаких гантелей. У него все барахло в Мурманске.

— Где? В Мурманске? Да там же моя сестра живет!

— Знаю. Галя. Которая рожает детей. И ждет мужа-моряка на берегу.

— О, ты опасный человек, Алена! Тебя надо остерегаться. Ты все знаешь, все помнишь. Нет, определенно тебе надо работать в агентуре.

— Значит, так. Послезавтра во время обеда ты звонишь мне на работу. Договорились? Ключи у меня будут в кармане. Об остальном я позабочусь сама. Да, запиши мой рабочий телефон. Диктую…

— Записал.

— Ну что, пока тогда?

— Пока.

И, уже почти положив трубку, Алена на всякий случай прокричала:

— Так позвонишь? Точно?

— Позвоню.

— Ой, Алеша, смотри! Не позвонишь — я в людей перестану верить.

— Зачем такие глубоко идущие выводы?

— Ты меня целуешь?

— Целую.

— То-то же! — Она рассмеялась и с легким сердцем положила трубку на рычаг.

С Петром происходило что-то непонятное, он помрачнел, посерьезнел, при разговоре отводил глаза в сторону: тайная тоска точила его. Первой заметила это Людмила Ивановна, мать Алены, и не просто заметила, а как бы подвинулась душой к Петру, всегда испытывая к нему внутреннюю симпатию. Самое себя, истинную и правдивую, она часто прятала в тайниках души, давно поняв, что с таким мужем, как Георгий Александрович, невозможно жить в открытую. Чем больше откроешься ему, тем больше будет подавлять тебя. Мужу важно, чтобы человек, который живет рядом, мерил жизнь теми же мерками, что и он; в этом он видел назначение мужчины, мужа, главы семьи. Твердые, жесткие люди — они живут для себя. Для них не существует чужих правил. Мягкие люди (вроде Петра) — те дают жить другим. Мягкие люди (вроде самой Людмилы Ивановны) позволяют другим людям не только жить, но и садиться себе на шею. Вот в чем чувствовала Людмила Ивановна тайное родство с Петром. Вот отчего замечала перемены в его внутреннем состоянии. Вот почему он был ей дорог.

— А вы знаете, как я выходила замуж? — спросила Людмила Ивановна Петра.

В квартире они были одни, Григорий Александрович последние дни пропадал в спорткомитете (скоро соревнования, а он работал тренером по тяжелой атлетике), а Алена, естественно, была на работе в райздравотделе. После работы она велела Петру ждать ее дома, у родителей.

Петр вопросительно взглянул на Людмилу Ивановну.

— Совсем не так выходила, как однажды рассказывал Григорий Александрович. Помните?

Петр не очень хорошо помнил, но кивнул.

— Он как-то рассказывал: мол, собрались в студенческом общежитии, стрельнули шампанским, дешевая закуска, танцы под пластинки…

— Да, да, помню… — Петр и в самом деле вспомнил рассказ Григория Александровича.

— Дело-то все в том, что… только, Петр, дайте слово, что никому не расскажете о нашем разговоре.

— Да, конечно, конечно, Людмила Ивановна. О чем речь…

Людмила Ивановна рассказывать не торопилась. Накрыла на стол, заварила свежий чай, поставила домашний кекс.

— Кушайте, Петр.

— Спасибо.

Людмила Ивановна и сама села за стол; лицо ее вдруг показалось Петру обновленным: схлынула вечная усталость, озабоченность, померкшие обычно глаза налились светом, в котором проскальзывали искринки неожиданного озорства.

— А не хотите по рюмочке, Петр? Кагора. Слабенького дамского напитка.

— По рюмочке можно. — Петру и самому сделалось легче, свободней рядом с Людмилой Ивановной — впервые он видел ее такой раскованной, естественной. Он даже улыбнулся.

— Та-ак, погуляем сегодня. Сегодня такой день, сегодня можно…

— А что за день? — снова улыбнулся Петр.

— Ох, не спешите, Петр. Все по порядку…

К чаю Людмила Ивановна налила по рюмке кагора, они чокнулись.

— Ну, Петруша, поздравьте меня!

— Поздравляю… Только что у вас за праздник? Ей-богу, не пойму.

— Праздник? Молодость вспомнила, молодые годы, Петруша.

— А, ну, поздравляю вас, Людмила Ивановна!

Когда начали пить чай, Людмила Ивановна, несколько захмелевшая то ли от кагора, то ли от воспоминаний, с улыбкой призналась:

— Не просто молодость вспомнила я… Ведь день свадьбы у нас сегодня. С Григорием-то Александровичем.

— Как день свадьбы?! Простите, Людмила Ивановна, не знал.

— Не надо просить прощения, — мягко улыбнулась она. — Дело-то все в том, что мы никогда не отмечаем этот день.

— Почему? — удивился Петр.

— Да как вам сказать… — Людмила Ивановна задумалась на некоторое время. — Свадьба-то и радостью была, и горем, что ли… Ну, если не горем, так что-то вроде этого…

Петр не перебивал, слушал.

— Только, Петруша, вы дали слово: никому ничего… Особенно Алене. И особенно — Григорию Александровичу.

— Ну, конечно, конечно…

— Дело-то все в том, что в тот день я должна была выходить замуж не за Григория Александровича…

— А за кого же, простите?

— А за ученика Григория Александровича. Ивана Кошкина.

Петр ничего не понимал, но молчал, слушал. Удивила его только эта фамилия — Кошкин. Ведь и у Григория Александровича, и у Людмилы Ивановны, и у Алены была та же фамилия — Кошкины.

— Да, да, — кивнула на его догадку Людмила Ивановна, — он был однофамильцем. Причем любимчиком у Григория Александровича. Григорий-то Александрович, он не студент тогда был, он на десять лет старше меня, работал тренером в нашем институте (я ведь тоже Институт физкультуры окончила, легкой атлетикой занималась). А получилось как… Опоздал Иван на регистрацию. Банальная ситуация: на тридцать минут опоздал. И этого Григорию Александровичу вполне хватило.

— Как это?

— Он был свидетелем у нас. Ну как же, любимый тренер, любимые ученики. Я знала, он любил меня. А я… Мне они оба нравились — и Ваня, и Григорий Александрович. Но Ваня — молодой, сами понимаете, ровня. А Григорий Александрович — преподаватель, взрослый мужчина. Я его просто-напросто боялась…

— Ну и? — Отчего-то все в Петре напряглось от этого рассказа, замерло в душе.

— Ну, Григорий Александрович взял меня крепко вот так за руку, — она показала, как именно он взял — за запястье, — смотрит в глаза, мне даже страшно стало, и говорит так, что я чуть в обморок не падаю: «Люся, — говорит, — последний шанс у нас. Со мной ты будешь счастлива, с ним — нет. Он не боец. Он сойдет с помоста. Победителей не судят. Ну?!» И как закричит на меня! Я как во сне. Кивнула. Ивана нет. Когда Иван приехал, было уже поздно. Я расписалась с Кошкиным — только с другим, с Григорием Александровичем. Какая уж там свадьба после этого? Какое шампанское? Все отвернулись от нас…

И тонкая жгучая игла вонзилась в сердце Петра. Он ничего не говорил. Он слушал. Он во все глаза смотрел на Людмилу Ивановну и не мог поверить: да неужели? Не может быть… А Людмила Ивановна продолжала дальше:

— Всю жизнь потом Григорий Александрович боялся потерять меня. Он запер меня в клетке, отгородил от друзей. Запретил заниматься спортом. Только семья. Только дочь… И постепенно я превратилась в то самое, что вы видите перед собой. В женщину, о которой и подумать нельзя, что в молодости у нее были такие страсти… — Людмила Ивановна горько усмехнулась.

А Петр продолжал во все глаза смотреть на нее. Неужели опять? Неужели и здесь? Да что же это?!

— Не знаю, почему я вам рассказала все это сегодня… Впрочем, нет, знаю. — Она с грустью и с пониманием внимательно посмотрела Петру в глаза. — Дело в том, что я не хотела бы, чтобы в моей дочери, в Алене, повторилась моя жизнь. Конечно, вы совсем другой человек, не такой, как Григорий Александрович, вы мягкий, добрый, отзывчивый, но ради Бога, Петр, умоляю вас — никогда не притесняйте жену. Не запирайте ее в клетку. Не душите в ней живое, естественное, натуру. Жизнь в ней не душите, жизнь! Не надо…

Петр согласно кивнул, хотя мысли его шли совсем не в русле слов Людмилы Ивановны; на него снизошла как бы оторопь, недоумение: да что это, почему опять, зачем?!

— Я прожила немалую жизнь и должна признаться: жизни с Григорием Александровичем я не видела. Он подавил меня. Уничтожил. Растоптал во мне самостоятельность…

В это время раздался телефонный звонок, и, продолжая договаривать свою мысль — «…свободного человека» — Людмила Ивановна спросила:

— Да?

— Мам, это я. Привет. Петр у нас?

— Да. Мы сидим с ним чай пьем. Разговариваем.

— Передай ему, чтобы ждал меня и никуда не уходил. Что бы ни случилось — ждал и никуда не уходил.

— Хорошо, хорошо.

— Ну, пока! — Алена без всяких объяснений положила трубку.

Во время обеденного перерыва Алексей не позвонил. Не позвонил и через час. И через два часа. Выходит, Алена зря отпрашивалась у заведующей: ключ от квартиры Петра лежал в ее сумочке мертвым грузом.

— Что же ты не уходишь, Леночка? — поинтересовалась Нина Васильевна, взглянув на нее с некоторой насмешливостью, которую с трудом переносила Алена.

— Решила закончить срочное, а потом пойду, Нина Васильевна, — ответила Алена.

— Ну, ну, хорошо… — И заведующая вновь улыбнулась как бы ласково, но со скрытой усмешкой. И чего ей надо?

Наконец Алексей все-таки позвонил. Часа через три.

— Господи, я уж думала, ты провалился сквозь землю! — обрадованно затараторила Алена. Она так искренне обрадовалась звонку, что даже укорять Алексея была не в силах.

— Видишь ли, — сказал он, — раньше никак не мог. Дела.

— Ну, хорошо, хорошо. У меня все готово. Ключ в кармане. Где встречаемся?

— Тут такие дела, птичка. Сегодня я никак не могу. Уезжаю в командировку.

— Как так?! — с недоумением вырвалось у Алены.

— И вообще, понимаешь ли… я переезжаю. В другой город. Насовсем.

— Ой, не ври! Ты что? Так я тебе и поверила!

— Серьезно.

— Да врешь ты все!

— Ну, хорошо. Допустим, вру. Допустим, не уезжаю. Остаюсь здесь. Но в командировку-то я уезжаю точно.

— Но почему так срочно? Ты же говорил… Ты же обещал…

— Ничего я не обещал. И вообще, птичка, пора заканчивать наш телефонный роман. Побаловались — и хватит. Я устал…

— Но как же? Ведь я…

— Очень просто. Скажем друг другу: «Адью» — и повесим трубки.

— Но я люблю тебя.

— Не говори глупости.

— Я не могу жить без тебя. Послушай, я люблю тебя…

— Да ты просто сумасшедшая.

— Я люблю тебя. Я не могу без твоего голоса. Без твоих слов. Без тебя. Я люблю тебя…

— Ты ненормальная…

— Но я люблю тебя! Люблю!

— Все. Адью! — И он повесил трубку.

Через неделю должна была состояться свадьба.