Музей Совести. Роман-притча

Галина Хэндус

Санкт-Петербург, конец 80-х. Антон Глебов живет два года в залах Эрмитажа. Учитель живописи усыновляет мальчика, тот становится художником.Под рукой Антон картины оживают. Грехи изображенных на портретах людей выступают на поверхность пятнами Совести. Художник открывает Музей.Сын Антона Глебова Саша хочет закрыть Музей Совести и открыть Академию Гениев, чтобы зарабатывать деньги. Отец с сыном перестают понимать друг друга.Лауреат межд. конкурса «Лучшая книга года» 2015 Берлин-Франкфурт.

Глава 5 Невидимый среди великих

Только спустя несколько тревожных недель мне удалось определиться с местами обитания. Cпальными местами. На моё счастье, в это смутное время конца восьмидесятых годов в Эрмитаже отсутствовали хорошие системы наблюдения и сигнализации. Как, впрочем, и плохие. Боязни быть отслеженным камерами у меня не было. Да, честно говоря, о камерах в то время я даже не думал. Я о них просто не знал. Эта идея пришла мне в голову через много лет.

Залы музея замечательно проветривались и прогревались. А может быть, и нет. Во всяком случае, температура внутри зданий, объединённых в музей, оставалась более или менее ровной. То ли потому, что залов было много. То ли потому, что стены толстые, а потолки высокие. Не знаю. Несмотря на пролетающий за окнами снег, внутри было тепло. Хотя иногда тепла хотелось чуть больше. Холодными осенними, а затем и зимними ночами.

Еда — вот что оказалось большой проблемой для выживания. Особенно в первые недели. Голод стал злым спутником беглеца. Пустой желудок всё время толкал в бока и подгонял меня: «Иди, иди отсюда! На улицу, в город! Там много еды. Ну, если и не много, то тебе, во всяком случае, хватит. Не то, что здесь. Так ведь можно умереть. Иди, оставь идею жить на свободе. Лучше быть несвободным, зато сытым. Тут не до принципов: если хочешь остаться живым, придётся пожертвовать свободой. Разве не так?»

Мне не нравились такого рода, часто повторяющиеся внутренние монологи, но я держался своей цели остаться полуголодным, но свободным. Этому меня тоже научила бабушка. Она часто повторяла, гладя меня по голове нежной мягкой рукой:

— Антоша, если ты чего-то захочешь, то обязательно этого добьёшься. Знаешь, родной, многие уверены, что их мечта неосуществима, только потому что кажется слишком фантастичной или даже сумасшедшей. Не дружи с такими людьми — они ничего не добьются в жизни. Я много лет прожила на свете, многое видела, много знаю, именно поэтому говорю тебе эти слова. Если у человека есть мечта, она обязательно исполнится. Здесь важен один пункт, о котором знают те, у кого она уже осуществилась. Люди терпеливо шли к своей мечте. Шли, невзирая ни на что: ни на пессимизм родственников, ни на предательство друзей, ни на неверие коллег. У человека, идущего вперёд, не должно быть ни капли сомнения. Вот тогда у него всё получится. Он победит. Добьётся своей цели.

И вот еще о чём многие люди просто забывают — нужно точно знать, чего ты хочешь добиться. Помнишь слова из сказки: «Иди туда — не знаю куда. Принеси то — не знаю что»? Вот так происходит у многих из нас и в жизни — мы не знаем, куда хотим прийти, кем стать, о чём мечтать. А ведь это самый первый, самый важный шаг к осуществлению мечты. Если ты не знаешь, к чему стремиться, то никогда не попадешь в страну своих фантазий. Так что не бойся мечтать, Антоша, верь в себя, и тогда твои мечты обязательно сбудутся!

Эти слова часто звучали в моих ушах, помогая заглушить голод. Я мечтал о столе, полном еды. О том, что сижу в большой светлой комнате около камина и поглаживаю живот после сытного ужина. О том, что я — альпинист с большим рюкзаком за плечами и мне обязательно нужно добраться до следующего перевала, туда, где стоит избушка, в которой полно еды. Мои мечты заносили меня во дворцы царей, где я становился гостем за богато накрытом столом. В своих фантазиях я улетал космонавтом в небо и терпеливо ожидал посадку на Землю из-за сломавшейся на корабле двери, за которой лежали запасы еды в тюбиках.

Я долго простаивал перед полотнами, на которых была изображена хоть какая-то снедь: ваза с яблоками, дичь, свисающая гроздь винограда. Я смотрел на эти картины, отходил от них, небрежно посвистывая про себя, как будто мне было всё равно.

И я победил.

Не ушёл из музея, не умер с голода.

Вода из кранов в туалетных комнатах текла всегда. В питье я себе не отказывал. Но пока нашёлся постоянный источник прокорма, прошло время. Разгуливая по залам дворца, я нашёл двери, которые не всегда запирались после закрытия музея — за ними находились помещения научных сотрудников. Или небольшие комнаты для обслуживающего персонала.

Еды там оказывалось очень мало. Люди, работающие среди золота, мрамора и драгоценных камней, питались скудно, и мне приходилось выискивать последние крохи, что они забывали или прятали на завтра. Остатки печенья.

Банка килек в томате.

Подсохшие бутерброды.

Яблоко.

Стеклянная банка с солёными огурцами домашнего посола.

Бутылка кефира.

Пакет сока.

Батон.

В маленьких редких холодильниках иногда задерживалась сметана, кусочки колбасы, салаты, варёные яйца — богатство для голодного. Важно было себя сдерживать и не съесть за один раз всё найденное, чтобы ни коим образом не вызвать подозрение. Ни один человек не должен был догадаться, что кроме музейных экспонатов, кто-то ещё находится во дворце. Не посещает его, а именно в нём живёт.

Известно, что для проживания есть дома.

Квартиры. Комнаты. Подъезды. Подворотни.

Даже улицы.

Но не музеи. Музей только для меня. Это моя тайна, куда не должен проникнуть чужой.

Ещё одно было жизненно важным — днём служители ни в коем случае не должны меня заметить и запомнить. Иначе — милиция и опять детский дом.

Страшный конец. Невозможный. Смертельный.

Это страшило меня сильнее всего, поэтому приходилось брать пример с Маугли, прятавшегося среди лиан и не замечаемого в джунглях.

Моя задача оказалась не из лёгких: стать незаметным в залах огромного дворца.

В залах богатства. Мощи. Великолепия. Поклонения вечному искусству.

Приходилось каждый день выбирать заковыристые маршруты. Менять их, переходить в другое здание Эрмитажа. На другой этаж. Менять эпоху. Культуру. Вкус. И уметь затеряться в толпе туристов, экскурсантов, школьников, пожилых людей. Впрочем, это было не так сложно. Я мог сойти и за отставшего от родителей подростка, и за чьего-то внука, плетущегося за бабушкой или дедом, и за школьника-отличника, и просто за интересующегося искусством посетителя. Для своих лет я был высоким, но очень худым. Со спины меня можно было, хоть и с натяжкой, принять за худосочного молодого человека. Лицо же всё равно оставалось далеко не взрослым.

Со временем мне пришла в голову мысль иногда видоизменять внешность, чтобы не примелькаться и не вызвать подозрения якобы частыми посещениями музея. Снять курточку и повесить на руку. Застегнуться на все пуговицы. Носить её расстёгнутой. Прихватить волосы в пучок. Расчесать то на правую, то на левую сторону. Эта идея оказалась гениальной. Каждое из маленьких спасительных ухищрений помогало оставаться незамеченным в приютившем меня Эрмитаже, ревниво и бережно охранявшем вместе со мной тайну беглеца.

За многие месяцы обитания в Зимнем Дворце я приобрёл поистине бесценные для себя вещи.

Забытую кем-то на подоконнике расчёску.

Обронённый шарф.

Женскую сумочку с маникюрным набором, платочком, рассыпанной мелочью.

Детскую пелёнку, которая служила мне полотенцем.

Но это было ничто по сравнению с тем, что я обнаружил в гардеробе. Истинный клад.

Однажды вечером, спустя более полугода после добровольного заточения во дворце, прячась за колонны, чтобы не быть замеченным с улицы, я спустился по широкой лестнице на первый этаж. По этой мраморной лестнице, покрытой красной ковровой дорожкой, я зашёл в мою добровольную тюрьму поздней осенью. Сейчас на дворе стояло лето. Я мог об этом догадаться по белым ночам, накрывшим мой город. Ночи и дни были одинаково светлые и разноголосые. День и ночь различались для меня в новом жилище только тишиной, царящей в залах. Счёта дням я не знал. О месяцах догадывался или осторожно спрашивал посетителей музея — чаще ровесников, чтобы избежать подозрений. О течении времени старался не думать. Моё любопытство тесно вжалось спиной в стену за крепко запертой дверью страха и выходить оттуда не собиралось.

Спустившись вниз, медленным шагом я пересек пространство вестибюля и зашёл за мраморную стойку гардероба. Пробежав глазами по пустым полкам под стойкой, я прошёл вглубь, рыская взглядом по сторонам и надеясь что-нибудь найти. Хоть забытый пирожок. С задумчивым видом я постоял между ровными рядами пустых вешалок. Поднял глаза на расписной потолок. Опустил их и уткнулся взглядом в боковую дверь.

Небольшого толчка оказалось достаточно, чтобы она приоткрылась. Комнатка показалась не такой маленькой, как я думал. Выключатель находился внутри на уровне поднятого локтя. Окон в помещении не было, неяркая лампочка осветила колченогий столик и два стула. Повернув голову влево, за дверь, я увидел грубо сколоченные стеллажи с лежащими на них различными вещами. Полки тянулись вверх от самого пола и занимали две стены.

Мои глаза различили аккуратно сложенные куртки, зонтики, детскую и взрослую обувь, сумочки, упаковки с различными техническими и кухонными приспособлениями, спортивную одежду, рюкзаки, книги, несколько фотоаппаратов, бинокли, две настольные лампы, ракетки для тенниса и массу других вещей, требующих более пристального изучения.

Отдельно на трёх полках лежали разнообразные головные уборы — от зимней меховой облезлой шапки до новенькой бескозырки. Внизу выстроились в ряд картонные коробки с разной мелочёвкой, такой, как расчёски, тюбики с губной помадой, лампочки, пустые кошельки, шейные платки и шарфы, ключи в связках и по отдельности, блокноты, карандаши, ручки и прочие нужные и не очень нужные своим хозяевам вещи. На каждой из коробок стояла дата: 1986, 1987, 1988… Коробка с цифрой 1989 была заполнена только на треть.

В дальнем углу, за стульями, примостились три детские коляски, санки, крепкий табурет с мягким сиденьем, трехколёсный велосипед и лестница-стремянка.

«Ведь это ж целое сокровище, клад, золотой запас!» — промелькнуло в голове, а сердце сладко заныло: за полгода жизни в Эрмитаже моя одежда обветшала, износилась до дыр и давно источала неприятный запах. Каждый день я боялся, что меня остановит кто-либо из сотрудников музея, спросит входной билет и потом выпроводит, как безбилетника и беспризорника. Такого окончания своей полуголодной, но безопасной жизни я не хотел. Именно поэтому комната с забытыми вещами оказалась для меня даже важнее, чем еда. На этих полках лежала моя будущая безопасность.

С волнением подошёл я к ближайшему стеллажу и принялся методично перебирать вещи, подбирал что-то и тут же примерял на себя. Разворачивал детские, женские и мужские унылые куртки, жалея, что летом они мне не понадобятся. С пристрастием примерил двое новых брюк и трое спортивных штанов, остановившись, наконец, на чёрном трикотажном трико «Адидас», лежащем под брюками в надорванном магазинном пакете, и от души поблагодарил работниц гардероба за их честность. Не подходящие мне по размеру или сезону штаны, свитера и куртки я аккуратно складывал обратно на полки, чтобы никто не смог догадаться о моём невольном вторжении в «Лавку забытых вещей» — так я назвал неожиданную и счастливую находку.

Новая футболка вместо изношенной и более чем грязной рубашки нашлась быстро: штук двадцать их лежали разноцветными стопочками в самой середине одной из полок. Мне оставалось только удивляться, зачем люди приходят в музей из магазинов с покупками? Чтобы забыть их там? То ли искусство влияет на них оглушающим образом, что, оставив в гардеробе коробку с новой кастрюлей, они уже не возвращаются за ней с другого конца города. То ли вообще забывают о купленных мелочах. Мне это было непонятно.

Впрочем, проблемы других людей без промедления отошли на другой план, потому что у меня самого появилась небольшая проблема с последней частью гардероба — нижним бельём. Свои трусы я выбросил несколько месяцев назад из-за неприятного запаха, исходящего от них. Теперь же, внимательно осматривая аккуратно сложенные в стопочки вещи, я нашёл там только упаковки с детскими трусиками, шорты и пару кружевных женских изделий, которые никогда в жизни не смог бы надеть на себя. Приложив к бёдрам вытащенные детские трусики, я тяжело вздохнул — из младшего школьного возраста я давно вырос. Шорты доставали мне до колен и на роль нижнего белья не годились. На кружевные изделия смотреть не хотелось. Медленно и удручённо складывая вытащенные из целлофановой упаковки трусики, я было приуныл, но меня вдруг осенила счастливая идея и развернула лицом к картонным коробкам.

После недолгих поисков в моих руках оказались небольшие маникюрные ножницы, забытые в одной из сумочек, лежащих грудой на полках. Сделать два разреза по бокам оказалось сущим пустяком. После этой несложной операции я натянул на себя детские трусики с разрезанными шлицами по бокам, и — о, счастье — у меня оказалось чистое нижнее бельё! От удовольствия я даже стал напевать себе под нос. Теперь оставалось пройти в один из туалетов музея и чисто помыться, чтобы чувствовать себя обновлённым и совсем счастливым. Старые вонючие вещи я стянул в тугой узел, тщательно завернул в найденные газеты и положил в высокую мусорную корзину у входных дверей музея.

В туалете тёплая вода из крана не текла, поэтому пришлось протереть тело холодной водой с мылом. После этой процедуры я почувствовал себя чистым и переоделся в счастливо найденные вещи. С довольной улыбкой я посмотрел на своё отражение в большом зеркале, подумал и вновь вернулся в комнату-склад забытых вещей.

Через несколько минут кропотливых поисков в моих карманах исчезли перочинный ножик, расчёска и два карандаша. Поколебавшись не более секунды, я вновь опустил руку в коробку, и под мышку нырнул толстый чистый альбом для рисования. На всякий случай. Небольшое зеркало, прибитое над столом, притянуло взгляд, и я увидел в нём отражение совсем другого мальчика, который мне очень понравился.

С этих пор у меня не возникало проблем с переменой вещей. Мне жизненно необходимо было выглядеть чистым, опрятным, занятым. Иначе можно вызвать подозрение.

Подозрение — это недоверие.

Недоверие — большая угроза.

Мне следовало опасаться усиленного внимания к моей персоне и не выглядеть беспризорником среди чистых, сытых и довольных посетителей храма искусства. Удача сопровождала меня, не давая пропасть и быть пойманным.

Раньше мне не приходила в голову мысль, что музей можно сравнить с моим письменным столом. В том и в другом, оказывается, нужно наводить порядок. Два раза в год в моём новом обиталище проводилась генеральная уборка. О ней я случайно узнал из рабочего графика, вывешенного в одном из служебных помещений, куда забрался в поисках еды. Удивившись, но не придав прочитанному тексту особого внимания, я вспомнил о генеральной уборке в музее, когда однажды утром услышал громкие звуки голосов, звяканье вёдер и клацанье стремянок. К счастью, мне вовремя удалось скрыться подальше, а потом и поменять своё убежище, чтобы не попасться на глаза уборщицам. Их было не так уж и мало. Казалось, ими заполнены все нескончаемые помещения Эрмитажа.

Эти люди мыли окна.

Сметали пыль с картин, гобеленов, скульптур.

Чистили ковровые дорожки.

Вентиляционные шахты.

Натирали паркетные полы.

Генеральная уборка, о которой я знал заранее, застала меня всё же врасплох. Она оказалась ещё одним предостережением о существующей вокруг опасности. Оставаться незамеченным в музее полгода — и вдруг так нелепо попасться людям на глаза во время уборки. Нет, только не это! Остаться в стенах Эрмитажа и дальше жить невидимкой — вот что было моей главной задачей.

С этого неожиданного экзамена на внимание и выдержку пришлось стать вдвойне, втройне осторожным. И внимательным. Днём и вечером я с удовольствием ходил по залам музея, с интересом рассматривал понравившиеся экспонаты, равнодушно проходил мимо других, мне неинтересных. Залы со скульптурами поражали моё подростковое воображение.

Зачаровывали.

Притягивали.

Вызывали на откровенный разговор.

Именно здесь одинокого мальчика окружали белые или желтоватые фигуры людей, с которыми можно было охотно общаться вечерами, когда приходилось оставаться совсем одному в бесконечных анфиладах комнат. Зевсы, Геркулесы, Гераклы, едва прикрытые плащами или туниками, а то и вовсе нагие, стояли на мощных мускулистых ногах, смотрели вдаль, выставляли напоказ красивые, сильные тела. Мифические боги и богини загадочно улыбались и скрывали от чужих глаз известные только им и недоступные нам, простым смертным, тайны. Их прекрасные и странно-манящие фигуры тянулись рядами, располагались полукругами, прятались в углах залов или составляли прерванные параллельные линии. Мне, зрителю, оставалось только восхищаться гармонией камня и величавым спокойствием вечности, окружающей их. Я очаровывался необыкновенно точной и загадочной работой человеческих рук, дошедшей до нас в скульптурах. Осторожно притрагивался к камню, втайне надеясь почувствовать биение пульса, ощутить тепло мраморной кожи, увидеть блеск неживого взгляда.

На женские фигуры я смотрел с особым вниманием. Медленно обходил их со всех сторон. Осторожно касался пальцами. Порой мне казалось, что вот эта мраморная белокожая красавица Афродита — моя мама, выходящая из тёплых волн моря. Или вот она — прекрасная Венера, которая не успела одеться и замерла, остановилась полуобнажённая, с едва накинутым на бёдра покрывалом, поражая зрителя чистой красотой и совершенством тела. В каждой из этих фигур я находил ускользающие из памяти родные черты мамы, напрягал воображение и с робкой надеждой переносил их на прекрасные мраморные статуи.

Время от времени моё внимание неожиданно и панически смещалось в сторону чисто физиологического мальчишеского интереса: неужели у всех девочек, а потом и женщин, такие тела? Устроены совсем не так, как у мужчин.

Почему?

С какой тайной целью?

Странные и притягивающие.

Загадочные и манящие.

Хотелось разгадать их тайну. Дотронуться до холодной мраморной груди, чтобы почувствовать её человеческое тепло, её волнующее очарование. Провести пальцами по гладкому ровному животу и ощутить под его каменной кожей пульс жизни. Коснуться внутренней части бёдер, так странно и зовуще приковывающей мальчишеский взгляд. Просыпающиеся внутри меня от вида прекрасных нагих тел непонятно-тревожные чувства просились наружу. Напрягали голову. Заставляли задумываться и стыдиться.

Из всех увиденных и прочувствованных скульптур любимых у меня оказалось две. Не скажу, что другие нравились меньше, но эти две были напрямую и неразрывно связаны с моей жизнью. Так мне казалось, хотелось в это верить.

«Гибель Адониса» предстала передо мной неожиданно и заставила резко остановиться, будто тело наткнулось на невидимую стену. Сердце дёрнулось вверх и застучало от волнения. Дыхание остановилось. Передо мною возвышался мальчик Антоша-Адонис, раненый диким зверем, олицетворяющим для меня враждебный окружающий мир. Он, этот мир, изрыгнул меня, ребёнка, из своего чрева, лишил иллюзий, отверг, заставил одного карабкаться по острым скалам нелюбви и одиночества.

Отнял родителей.

Забрал бабушку.

Оставил без дома и заботы близких.

Выкинул в страшный мир ненависти, равнодушия, злобы.

Адонис был я, отдающий по капле молодую кровь за каждый прожитый час, каждую прожитую и понятую истину. То же страдание — сегодня, как и вчера. Борьба за лишний час и миг жизни. И тоже — один. Без друзей, без семьи, без поддержки.

Кто победит: враг или я?

Время или я?

Сила или хитрость?

Кто умрёт первым: Адонис или зверь?

Эта притягивающая магнитом скульптура отчаянно завораживала. Давала новые надежды. Отчего-то добавляла радости. Заставляла бороться дальше. В этой мраморной борьбе я поставил на Адониса и его победу. Мою победу.

Следующим открытием после Адониса стал для меня Огюст Роден. Его имя я запомнил из рассказов бабушки Алины. Из её прекрасных и завораживающих историй об искусстве. В зале французского скульптора, куда я попал случайно, обходя свои тайные владения, эти полузабытые истории вдруг разом всплыли в памяти. Заставили биться сердце. Увлажнили глаза.

А началось всё так просто…

В один из жарких летних дней, когда за окнами на смену светлому дню приходила такая же светлая белая ночь и сквозь неё летел невесомый тополиный пух, ноги привели меня в зал Родена. Взгляд остановили несколько пронзительно-притягивающих к себе скульптур. Вдруг что-то непонятное задержало моё дыхание, а ноги сами привели к одной из них — она стояла в блеклом квадрате неяркого света, падающего из окна. И тут же пришло озарение: этой скульптуре не нужен был свет — она светилась изнутри. Название работы на табличке показалось мне абсолютно неверным. Это была не «Вечная весна». Передо мной находились мои молодые родители. Папа Петя и мама Ира.

Такими они были на немногих семейных фото. Такими остались в моей памяти. Влюблённые друг в друга. Молодые. Стройные. Красивые. Счастливые. В обрывках воспоминаний они всегда держались за руки. Целовались при расставании. Обнимались при встрече. Так было принято в нашей семье. Мама говорила, как ей повезло, что у неё такой замечательный муж. Папа ей отвечал, что такой прекрасной женщины, как мама, больше нет на всём белом свете…

Худосочный подросток Антоша стоял рядом со статуей, сжимая белые мраморные ноги мужчины и женщины. Эта пара безумно похожа на близких мне людей! Возможно, это их видел Роден, когда ваял свою бессмертную «Весну»? Мысленно я просил их: возьмите меня к себе! Ведь это я — ваш сын. Неужели у вас для меня не найдётся места? Как же вы жестоко поступили со мной, оставив одного.

Мне не хватает вашей любви. Вашей нежности. Вашей радости.

Ведь это я — плод вашей любви.

Вашего доверия друг к другу.

Ваш сын.

Так дайте мне место рядом с вами!

В первую мою встречу с неожиданной находкой я так и заснул под статуей. Забыл об осторожности. О голоде. Об истрепавшейся одежде. И даже о бабушке, о которой прежде никогда не забывал.

Я видел прекрасный сон о том, как качаюсь в волнах родительской любви.

Купаюсь в лучах счастья.

Лечу в бесконечном Космосе, быстро приближаясь к планете под названием Семья.

Там ждут меня мама, папа и бабушка.

Там нет печали и одиночества, а есть только радость и любовь.

На счастье, мой сон был чуток, и громкий звук резко затормозившей недалеко от музея машины заставил тотчас проснуться. За окном было так же светло, как сегодня ночью и вчера днём. Белые ночи продолжались, скульптуры неподвижно стояли на своих местах.

Я потряс головой — нужно быстрее проснуться и сообразить, что же делать. В первую очередь найти часы и узнать время. Где-то спрятаться до пол-одиннадцатого, чтобы потом до шести вечера опять бродить по залам и наматывать километры.

Бояться и не доверять.

Вздрагивать и оглядываться.

Мучиться голодом и страхом.

Великий Эрмитаж был открыт для посетителей семь с половиной часов в день. Шесть дней в неделю. И пятьдесят две недели в году.

Вечное время равномерно и хладнокровно наматывало на невидимое веретено быстро убегающие минуты, часы, дни и годы моей юной жизни.