Жизнь в пространстве (сборник)

Галина Рымбу, 2018

Галина Рымбу – поэтесса, литературный критик, куратор, активистка. Закончила Литературный институт им. Горького. Изучает социально-политическую философию в магистратуре Европейского университета. Куратор и соучредитель Премии Аркадия Драгомощенко. Организует семинары, посвященные феминистской литературе и теории. Поэтические книги «Передвижное пространство переворота» (Москва, 2014) и «Время земли» (Харьков, 2018). В 2016 году в Нью-Йорке вышла книга в переводах на английский «White Bread». Стихи переводились также на немецкий, шведский, итальянский, латышский языки, публиковались в журналах «Новое литературное обозрение», «Воздух», «Транслит», «Сноб» и др. Лауреат премии фестиваля «Поэзия без границ» (Рига, 2017). Живет в Санкт-Петербурге.

I

Жизнь в пространстве

* * *

жизнь в ограниченном пространстве. так, что недостоверно любое

пространство; под мусорным куполом быстрые перемещения

в поисках белой еды; перевернутый грузовик с продуктами, дождь,

потоки грязи, сбивающие с ног, вывеска сбитыми символами о том,

что было сохранено: то, что описывало, окружало ситуацию еще до

слов. между отсутствием и проявлением — связки серого времени

* * *

что-то вроде скульптуры знания с лицом, преображенным внутренним

взрывом; бочки с водой на охраняемой станции иссякающего

состояния; знаковая торговля от камня к камню, но уже не в уме: тот

сам, освобожденный от знака, к теплому льнет животному; круглый

свет постепенного тела и утро касания в столпотворении форм,

когда камера в каплях лица обнимает иссеченное место

* * *

сознание вчерчивается в глубину состояния, в стену осоки над

промышленным озером; толкование размещает дом на краю района,

вызывая лифт тела в шахту представления. глубина малого места.

держась за занавеску. интерфейс в стачке с потерянным временем,

промышленный череп, поднятый над домом, раскрытые половицы;

она продолжает говорить по телефону и собирать вещи девушки,

он затемнен — ближе к стене

* * *

невозможно все свести только к динамике поверхности, динамике

становления: когда она переходит к ней и от нее к нему, «любое

изменение требует наличия определенного невыраженного избытка

или осадка, какой-то нереляционной части объектов, позволяющих им

входить в новые отношения»; в республике серого света терроризм

в ритуальности торгового центра, в костюме найк, в медицине и

технологиях; таяние границы между телом и средой,

когда оглядываешься на себя в ней

* * *

мертвые деньги. живое пиво. и завод гудит без людей, как раньше,

обнимаясь с пространством, а люди текут в изваяниях камер, понятых

без пространства. купола лишенных жизни растений и трубки ночных

цветов, срубленных где-то за городом. забастовка фур вдоль трассы и

зеленый дым от них. знак разрушенной фабрики и ночной фермы

скрипучий крик. мужчины в больничных масках, облокотившись

на фуру, смотрят как падает ее тело. когда она взяла ее за плечи

в белой траве, она еще была «им», но двигалась на мне, как «она»,

и коридоры камер лица соединялись над нами

* * *

снова движенье прибито к земле, и пьет свой старый напиток владыка-

рабочий в глубине ледника. черное солнце горы спускается в ящик

припадка. чувствуешь, как останки травы обнимают лицо. холодные

камеры в каплях лица, которые смотрят, как в другой глубине он

становится ей, становится столпотворением, ночной органикой

перехода под безлюдным знаком ножа. в открытом пространстве,

врезаясь в границы, освещенные холодным сиянием соединений

мелких животных, она наблюдает, как он становится ей;

и пустыня противодействия одолевает его спящее тело

* * *

между отсутствием и проявлением связки серого времени. то,

что произошло позже — книга любящих, сделанная из плазмы, танкер,

поднятый над водой, и компьютер из бьющихся рыб. пусть эти двое

беседовать продолжают над гетеротопией взорванных построений,

пока она\он лежит в комнате, отражая закон, а другие в землю и камни

отгружают тела за пределами города; это книга, и ты не смотришь

туда, в ее сторону, в ее плазму и влагу, прекращенным мышлением

пересекая пустыню знака, видя, как становятся они, она

на иссякающую поверхность, в пламенный промежуток

* * *

получив приглашение, они пришли, не уверенные до конца

в существовании хозяев этого места. поднимая узлы животных

и личных вещей над скрытой колонией, они шли, огибая лес растерянных сооружений;

на стоянке она трогала книгу, еще оставаясь

им, а он шел с ними, еще оставаясь инструментом, голодом миграции в

ожидании места, которое когда-нибудь настигнет их, лежащих

в иссякающем пространстве с разряженными мобильниками старого

образца, покрытых светом ночных насекомых, цыганским огнем;

стать ей, стать странной машиной, не расположенной в

пространстве страны, — так думал он, отдыхая в яме под гамбургом,

закрывая руками от летящих сверху горстей земли камеру в каплях

лица. стать влажной, огнем миграции

* * *

видя, как танкер поднимается над водой, он понимает: пора перейти к

ней по этому коридору, освещенному хлопковым светом мелких

животных соединений, где ходят во сне люди в военном и штатском,

где проводится длительное собеседование о причине границ.

люди в военном и штатском. не до конца просыпаясь

* * *

что-то вроде скульптуры знания с твердым лицом, преображенным

взрывом; бочки с водой на охраняемой станции иссякающего

состояния; знаковая торговля от камня к камню: тот сам

освобожденный от знака к теплому льнет животному; это книга матери

или танкер без знака, поднятый над водой равниной состояния;

сколько их было в тебе, когда она это читала, когда он сказал: «только

коммунизм приводит в движение слова, делает тело простым, пока ты

в страхе своем навстречу ему раскрываешь танкер лица»

* * *

устройства из огня. и сообщения в волокнах растений. потоки света

по синей плоскости тянут слепого быка, и ты над ним едешь в машине

признания на один промежуток еще возвращен к пустому станку.

но есть ли там что-то от нас? то, что стало возможным

в прекращенном мышлении

* * *

как будто иглой ты стала, стал этим утром и прокалываешь

восприятие; и снова все в шов возвращается: то, что ты моя мать или

книга, — вы вместе погружены в песок лица. капли камер, собранные

другими из нас, из нашего опыта, тонкие тени, организующие огонь и

глину, доставляют касание к тебе через невозможный момент,

пропущенный знак в действительной книге

* * *

воображенное поле, и тело, утраченное на границах прерванного

мышления, становится картой застывшей поверхности твоего дыхания;

D. погружает руки в собаку, еще теплую, и делает заключение о

мышлении, но отбрасывается вовнутрь их совместного состояния

гулом новых распределений; они вмешиваются в D. и поднимают

собаку, омывая временем, чтобы оставить вне восприятия, общего сна,

отраженного в сердцевине выжившего ума. тем временем, там,

в глубине восприятия собственника, D. не может ничего, и судорога

прокатывается по его телу, заставляя непрерывно строиться карту

путешествия; конец путешествия — стать ее проявлением, двигаться ее

животом

* * *

внутреннее слабо размещено; они решают освоить обычный звук,

чтобы затем покрыть им ледник, стать синхронным пространством

голоса и ледника, пораженным теплом состояния. то, что после

второго прикосновения движет ледник ума к месту без знака, оставляя

там. они сделали дома из мусора, из новых трудовых сил, чтобы иметь

возможность остаться здесь, но гул ясности был сильнее, чем

ограниченное пространство голоса и ледника, оставленное

иссякающим мышлением. теперь камера обнимает лицо, и дождь сам

произносит «дождь», но иначе. долго ли так будет, ты спросил,

погружая в землю красные пальцы. пока прикасаемся

* * *

жилые пространства, отделенные от диких потоков воздуха;

столпотворение комнаты, приготовленной ранее для одного пола,

не выдерживает места. костер восприятия, прижимающий тело

к стене; как ты на это смотришь, закрытый в комнате распределенного

момента. черная пыль глаз, фрагменты горы, собравшиеся внезапно в

гору состояния, когда пустыня противодействия одолевает его спящее

тело; ускоренный звук, отправляющий слепок музыки к внутренностям

спокойного участка; кислота книг, собранных для отправления

византийским частям

* * *

двигаясь от метода к размещению исключенного под мусорным

куполом, в тени твоего живота, оставленные огнем восприятия, они —

лишь промежуток, перехваченный отстраненным моментом лица,

точнее, камеры, погруженной в лицо. названное ранее бездействует,

сдерживая тем самым ледник бедного значения

* * *

если это все еще можно считать восприятием, то они могли бы

остаться здесь, среди других форм. скрытые памятью или нагруженные

узлами будущего, снимающего состояния слой за слоем с мертвых

тканей, запускающего процессы регенерации прямо в земле.

множество новых рецепторов у тех, кто сверху, направленных на то,

что происходит в земле, в вывернутых корнях, когда приблизилось ее

лицо, точнее, камера, вписанная в капли лица, чтобы принять нас за

окружающие превращения; то, что видит и то, что говорит,

размещено таким образом, что встреча стала возможной

* * *

быть состоянием, столпотворением в зеркале аральского дна. земные,

красные, вращаясь вокруг себя, они движутся, поднимая песок, как

второе небо, регенерируя свои ткани; но колодец этой пустыни был

отравлен новым свечением, пока выжившие мигрировали;

тысячелетний компьютер, собранный из скелетов рыб; нефть,

вытекающая тонкими струйками изо рта, читающего сообщение

* * *

мы пришли сюда через два экрана, как если бы это было так, что ты

коснулась нас, и уже не нужно думать о машинах, желать машинами.

глина закрывает горизонт, и сухие трубки растений прокалывают

восприятие; став двумя, мы никем не становимся, и лежим отовсюду,

прижимаясь к земле, пока танкер, поднятый над водой, делает море

Конец ознакомительного фрагмента.