Тайна, приносящая смерть

Галина Романова, 2011

В небольшой деревеньке на краю обрыва возле заросшего пруда найдено тело красивой молодой женщины. В ту ночь Мария, счастливая и нарядная, спешила на свидание к жениху, но так на него и не пришла. Свидетелей преступления, как водится, нет, да еще и участковый, похоже, только чинит препятствия городской следственной бригаде. А как прикажете искать убийцу, если местные жители сотрудничать со следствием не хотят, а из улик – только подвеска из старинного золота с изумрудиком, которую сжимала в руке Мария? Интересно, откуда у еле сводящей концы с концами Маши такая дорогая вещица? И почему больше всего по ней горюет местный библиотекарь, а не суженый?.. Сложно было представить, что авантюрная идея изложить на бумаге придуманную криминальную историю внезапно перерастет во что-то серьезное и станет смыслом жизни. Именно с этого начался творческий путь российской писательницы Галины Романовой. И сейчас она по праву считается подлинным знатоком чувств и отношений. В детективных мелодрамах Галины Романовой переплетаются пламенная любовь и жестокое преступление. Всё, как в жизни! Нежные чувства проверяются настоящими испытаниями, где награда – сама жизнь. Каждая история по-своему уникальна и не кажется вымыслом! И все они объединены общей темой: настоящая любовь всегда побеждает, а за преступлением непременно следует наказание. Суммарный тираж книг Галины Романовой превысил 3 миллиона экземпляров!

Глава 4

День был прожит совершенно зря. Запросто можно было его вычеркивать из собственной жизни. Таким он был непродуктивным, безрадостным, серым, унылым.

Данила стоял на заросшем остролистой осокой берегу пруда, смотрел на зеркальную середину и ни о чем другом думать не мог, как только о Леночке.

Что она теперь делает? Почему не звонит? Почему на его звонки не отвечает? И почему, в конце концов, была так откровенна с Тамарой, женой его напарника Толика? Почему сказала ей то, о чем всегда молчала с ним — со своим дорогим мужем? Или он ей не так уж и дорог? Или все же права была мать, предостерегая его от брака с Леночкой?

Черт возьми все на свете!!! Почему было суждено его выходному дню сложиться именно так вот, а не иначе?! С какой стати приспичило этой молодой еще и достаточно красивой блондинке свалиться с обрыва у пруда и сломать себе шею, или отчего там она умерла? Не могла подождать до понедельника?

Кощунственно звучало, он знал, что кощунственно и бесчеловечно даже, а человечно было его лишать семейных радостей?

— Щеголев! — окликнули его из толпы суетящихся вокруг трупа людей. — Иди сюда, взгляни.

Чего там было глядеть! Он все успел осмотреть, пока бравые ребята, насытившись по дороге завтраком, соизволили подъехать. Все осмотрел, навел справки, поговорил серьезно с участковым. Даже записать кое-что успел, не для них, для себя.

Мария Николаевна Углина, тридцати семи лет от роду. Не замужем, точнее вдова. Воспитывает несовершеннолетнюю дочь. За ней, кстати, послали, но пока не нашли нигде. Работала на ферме бригадиром. Неплохо совсем получала. Непьющая, некурящая. Не гулящая. Правда, Степаныч что-то сказал вскользь о ее последнем недавнем романе с кем-то из приезжих. Но неуверенно как-то сказал. Все плечами пожимал и пересохшие с похмелья губы недоверчиво выворачивал.

— Не похоже это на Маню, — чесал он макушку. — Больно она серьезная, чтобы с приезжим шашни крутить. Скорее сплетничают злые бабы. Своих всех отшивала, а с чужим чтобы…

— А свои, это кто? — Тут вот Данила уже писать принялся.

— Ну… Библиотекарь наш Володька сох по ней еще при муже живом. Но никогда не давала она авансов ему. Даже уже когда вдовой была.

— А кто он — Володя этот? Мог он ее вчера с бугра этого столкнуть?

— Столкнуть?! Считаете, что столкнули?! — ахнул тут же Степаныч и попятился от трупа. — Разве не сама Маня-то? Разве не одна она была?

Пришлось объяснять участковому, чрезвычайно мающемуся и от беды такой, ужасно непривычной для здешних мест, и от похмелья, что падение погибшей скорее всего было вызвано тем, что ее кто-то столкнул с обрыва. Если вообще не сбросил уже бездыханную вниз. Следы от ее каблуков достаточно далеко от края обрыва. И трава там притоптана изрядно. Кто-то топтался рядом с ней, кто-то без острых тонких каблуков.

— Топтался?! — ахнул Степаныч, прикрывая пересохший рот ладонью. — Считаете, что не одна она была?

— Считаю, что не одна. И чего это ей одной тут ночью делать? Для кого-то она так вырядилась. Или она всегда так ярко одевалась?

— Да… Нет… — замотал тяжелой головой Степаныч и зажмурился.

— Что да? Что нет? Степаныч, ты хорош мудрить! — прикрикнул на него Толик, успевший внимательно исследовать окрестные кусты.

— Одевалась всегда опрятно, но на каждый день так никогда. Юбка белая… На коровник в ней, что ли, ходить! Нет, не видал ее ни разу в ней. И каблуки! Маня, она в танкетках на низком ходу всегда. Пошастай на ферму-то по три раза на дню на таких каблучищах! Нет, это она так вчера только вырядилась.

— Замечательно, — сделал пометку в своих записях Данила. — Стало быть, на свидание она нарядилась. Вопрос: с кем? Могла с библиотекарем роман закрутить?

— Нет! — слишком поспешно выкрикнул Степаныч и тут же смутился, напоровшись на их изумление. — Не знаю, конечно, но вряд ли. Володька, он…

— Что? Что он, Степаныч? Тебя похмелить, что ли, чтобы ты соображал быстрее?! — взвыл Толик, все еще помнивший про неразобранный кавардак на балконе и про пирог, состряпанный женой по причине его обещаний. — У нас ведь сегодня воскресенье, выходной! Чего ты мямлишь-то?! Докладывай, как положено, ну!

— Доложишь тут, китель с меня снял. Фуражку отобрал, — надул губы Степаныч. — Пить охота, Толик. Сил нет, как пить охота. Аж в голове все пересохло, не то что во рту.

Пришлось Толику лезть в машину, выуживать из-под сиденья завалившуюся туда еще со среды початую бутылку минералки и отпаивать ее остатками участкового.

Вроде помогло. Степаныч повеселел, приосанился. Заговорил бодрее:

— Володька, он неплохой мужик. Добрый, спокойный. К Сашке добрый очень.

— Сашка у нас кто?

— Сашка — это Манина дочь. Такая красотка, такая красотка! На покойного мужа Маниного похожа. Маня, она тоже симпатичная… — Степаныч со вздохом покосился на мертвое тело в траве, уточнил с грустью: — Была… Была симпатичная. Но мужик ее покойный очень был пригожим. Ни одна баба не могла перед ним устоять, ну и… И он перед ними тоже. Не пропустил ни одной юбки. Вот Сашка в него.

— Как это?! — вытаращился Толик. — Тоже ни одной юбки не пропускает? Или штанов?

— Да нет, тьфу ты, — виновато улыбнулся Степаныч, покосился на мятый край своей клетчатой рубахи и вдруг начал заправлять ее в спортивные штаны, попутно объясняя: — Красавица, говорю, она вся в него. А так она очень серьезная, учится отлично.

— Степаныч! Степаныч же!!! — взвыл Толик, наблюдая за манипуляциями участкового с болезненной гримасой. — Ну что ты делаешь, скажи на милость?!

— А что? — тот недоуменно оглянулся.

— Ты чего рубашку в спортивные портки засунул? Думаешь, лучше сделал? Сейчас следователь приедет, из прокуратуры народ, а ты тут чисто клоун! Хочешь завтра рапорт писать?

— Не хочу, — испуганно замотал головой Степаныч и потянул рубаху из штанов. — Не хочу, Толик! Кто же знал-то… Сынок у меня приехал… Вот незадача.

— Так что там с библиотекарем?

Данила нетерпеливо постучал авторучкой по блокноту. Лично ему было уже плевать, как выглядит участковый. Ему важно теперь было узнать как можно больше. И как можно быстрее уехать из этой странной деревни с занавешенными даже в полдень окнами.

Не нравилось ему тут, совсем не нравилось.

— Володька, он очень хороший и спокойный, но…

— Но что? — поторопил его Данила, когда Степаныч смущенно умолк.

— Но сильно пьющий.

— Насколько сильно? По случаю, с получки или каждый день?

— По случаю… каждый день, — закивал Степаныч.

И не хотели, да заржали в полный голос с Толиком. Потом уловили скорбный взгляд участкового, направленный на мертвую женщину, и смех оборвали.

— Так и запишем, ее давний и тайный воздыхатель сильно и постоянно пил. Так?

— Так. Только он не тайный. О его чувствах вся деревня знала. И Маня сама знала. И Сашка ее тоже.

— И никак не реагировала? Я про погибшую?

— А как она реагировать может на алкаша? Мужик ее покойный выпить был не дурак да гулял еще в темную голову. Так он по дому все делал, воду провел в дом, ванну девкам своим установил, туалет, газ опять же. В деревне это редкость. А Володька, тот чуть не по-черному хату топит. Так, лабуда, а не человек, одним словом. Не живет, а небо коптит.

— Не для него, значит, вырядилась тогда вчерашним вечером Мария Николаевна, так, Степаныч? — Толик присел на корточки перед трупом, отодвинул веточкой прядь волос с мертвого лица, прошептал: — Красивая какая… Сочная. Кто же тебя мог так, а? Слышь, Степаныч, а не мог этот пропойца ее из ревности с обрыва того…

— Чего того-то? Чего того? — рассердился Степаныч и зашагал, зашагал туда-сюда по тропинке. — Володька, он курицы не обидит. Да и вдрызг он вчера опять же был еще днем.

— А к вечеру мог и протрезветь, — подсказал Данила, испытывая необъяснимое мстительное удовлетворение от того, что Степаныч гневается. — Мог увидеть, как Маня ваша через всю деревню цокает каблуками на свидание, пойти следом за ней, выждать удобный момент, когда она останется одна, и столкнуть ее с обрыва. Из ревности, во!

Степаныч покосился с пониманием на Данилу, что-то проворчал про бездетных и злых оттого и вдруг с необычайной для него важностью заявил:

— Цокать у нас каблуками, если вы успели заметить, негде. Асфальта потому как не наблюдается. Удобных моментов у Володьки было пруд пруди. Маня одна по темноте на ферму изо дня в день ходит. Карауль ее возле каждого куста — не хочу.

— Но ведь не наряжалась так никогда! — перебил его Данила, вот нравилось ему дразнить участкового, и все тут. — А тут нарядная! Ревность и взыграла. Пошел следом за ней, увидал их свидание, подождал, пока она останется одна, и…

— Может, и так, — вдруг сдался участковый. И тут же прищурился хитро: — Только чего же это она одна-то вдруг в момент свидания осталась, а? Нарядиться нарядилась, сюда пришла. Значит, ждал ее кто-то. А чего потом одна остаться должна?

— А тот, кто ждал, взял и ушел, — подсказал Толик, продолжающий внимательно рассматривать мертвую женщину. — Может, они поссорились?

— Может, и поссорились. Только вот с кем? Ума не приложу!

И вот по тому, как вильнул от него взгляд пожилого деревенского мужика, проработавшего всю жизнь в этой деревне участковым и знающего тут не то что людей, а всех их кур наперечет, Данила понял, что тот если и не врет, то не говорит им всей правды. А если уж участковый, призванный всячески содействовать и помогать следствию, умалчивает и привирает, то стоит ли надеяться на остальных жителей села?

Тоска! Тоска и безнадега — дело это, на первый взгляд показавшееся Степанычу несчастным случаем.

Приехавший на место происшествия эксперт подтвердил это.

— Не скажу точно, но, по-моему, она была мертва еще до того, как слетела вниз.

— Точно?! — перекосилось лицо одного из прокурорских. — Может, все-таки несчастный случай? Может, она сама вниз слетела?

— Ага, — кивнул тот с понимающей скептической ухмылкой. — И пока летела, успела кого-то когтями цапнуть так, что шкуры надрала под ногти — на тридцать три экспертизы хватит. И шею ее видали?

— Нет, — Толик помотал головой. — А что с ней?

— Не видал он! — фыркнул эксперт. — Надо было, опер, воротничок-то водолазки этой чуть приопустить, тогда и увидал бы, что ее либо задушили, либо задушить пытались. Вишь, синяки какие? И горло вспухло. Убийство это на первый взгляд.

— Чего сразу убийство-то? Чего сразу убийство? — изо всех сил пытался сопротивляться молодой сотрудник прокуратуры. — Может, она с кем-то подралась, тот потом убежал, или убежала, а она, пошатываясь, подошла к обрыву и…

— Ну-у, молодой человек, так мы с вами, знаете, до великих мэтров договоримся, — захихикал эксперт. — Подошла она к обрыву и, обхватывая одной рукой вздувшееся после драки горло, произнесла монолог, что ей кажется порой, что она птица, и шагнула вниз. Так, что ли?

Прокурорский промолчал, сердито озираясь по сторонам. Его тоже, видимо, не радовал воскресный день неожиданно прерванным отдыхом. И трупом, который ну никак не хотел укладываться в рамки несчастного случая. И домой мечталось пораньше попасть, где либо невеста, либо молодая жена ждала. А может, ни та и ни другая, а просто досмотреть последний сладкий сон хотелось. А тут, поди же ты, убийство нарисовалось!

— Ну что тогда, — улыбнулся он кисло. — Надо приступать к выявлению и опросу возможных свидетелей.

— А свидетелей тех вся деревня, — присвистнул Данила и вот как раз в тот самый момент и ушел к пруду.

Там хорошо было стоять — лицом к безмолвной воде и спиной ко всем. Никто не мог видеть в тот момент его лица, не мог заметить его тоски, а тосковал он в ту минуту все по ней — по Леночке. Сердиться еще можно было в одиночку, без возможных последующих объяснений.

На кого?

Да все на нее — на Леночку! А чего она на звонки не отвечает? Чего ему не звонит? Всегда же звонила! Раз в два-три часа — непременно. А сейчас молчит.

Злился, страдал, проклинал и работу свою, и бабу эту мертвую, ухитрившуюся умереть именно под утро в воскресенье. Понимал, что в деревне этой они зависли на целый день, потому как опрос всех жителей займет о-го-го сколько времени, и злился пуще прежнего.

И вот тут его окликнули:

— Щеголев, иди сюда, взгляни…

Он узкой тропкой продрался сквозь осоку, шуршащую сухо и сердито. Подошел к группе.

— Взгляни, Данила, — эксперт помотал в воздухе пластиковым пакетиком, в уголке которого что-то тускло поблескивало. Крохотное такое, круглое. — Было зажато в кулаке погибшей. Будь благословенен основной инстинкт, будь он воспет в песнях и в стихах изложен!

— Это который же инстинкт? — рассеянно поинтересовался Данила, рассматривая на солнце крохотную золотую безделушку.

— А когда человек начинает падать, он начинает инстинктивно за что-нибудь хвататься, — с надменной терпеливостью начал объяснять эксперт им, бестолковым. — Даже за воздух хвататься начинает. А уж когда под руку что-то попадется, он, бедолага, схватит — не оторвать.

— Считаешь, что это чей-то кулон?

— Уверен! И не чей-то, а убийцы.

— Постой, постой, но ты же сам сказал, что женщина была убита еще до падения, — напомнил ему Толик, тоже внимательно рассматривающий золотую безделушку.

— До падения с обрыва! — поднял кверху указательный палец эксперт с сердитым фырканьем. — А кто сказал, что она там не падала? Юбка вся травой выпачкана. И с этого боку, и с этого. Падала, голубушка наша, и не раз. И не только с обрыва. А и тогда, когда боролась за жизнь свою, когда ее задушить пытались, и… задушили, возможно.

— А что еще возможно? — Данила то подносил к глазам золотой предмет, то отодвигал подальше.

— Все, что угодно, — снова фыркнул эксперт и авторитетнее прежнего заявил: — Возможно даже отравление!

— Чем это? — икнул испуганно Степаныч, скромно стоящий до сего момента в сторонке.

— Чем угодно! Грибами, беленой, цианидом. Вскрытие покажет…

Степаныч аж зажмурился от перспективы такой ужасной. Шутка ли — страшное какое преступление на его объекте. Чего сроду не бывало!

Самое дикое, что случилось в этих местах, помнится, — это когда Машкиному же мужику кто-то голову проломил. Он попытался было восстановить справедливость и призвать убийцу к ответу, но быстро остыл. И не остыл даже, остудили его.

Слишком уж много оказалось подозреваемых, чуть не вся деревня поголовно. Были еще и приезжие. И причем не одни мужики, кому покойный посредством своего кобелирования рога с их женами наставлял. Но и бабы тоже попали в разряд возможных подозреваемых!

Он же их бросал? Бросал! Уходил к другим? Уходил! Они меж собой полосовались? Еще как! Тут и Маня сама могла запросто башку неверному супругу проломить. Сколько терпеть-то можно было?!

А теперь вот и самой кто-то шею сломал. Кто?! За что?! Разве найдешь теперь?

Степаныч вздохнул и отошел к кустам, подальше от этой гомонящей толпы надутых профессионалов, без них в голове тупо и больно.

Корчат из себя, понимаешь! А чего могут-то, чего? Может, в городе своем и сориентируются, может, и найдут следы какие, в чем он все равно сомневался. Народу-то тьма-тьмущая. Искать там преступника все равно что иголку в стоге сена. Но, опять же, ладно, привычная среда обитания, как-то у них там получается это делать.

Но вот что касается деревни! Его деревни, где он каждого знал лучше, чем тот сам себя. Тут, господа, увольте. Тут вам придется туговато.

Во-первых, народ не станет откровенничать с пришлыми городскими. Как не станут говорить? Да просто рты захлопнут и молчать будут, будто у них за зубами по литру воды.

Во-вторых, нашли они там чего-то. И что? Что дальше-то? Кто же расскажет из местных, чья эта безделица? Никто! Будут бабы судачить на скамейках, возле магазина и у колонки, охать станут, стонать, головами покачивать. И все! Дальше этого очерченного треугольника: магазин — колонка — скамейка — информация не пойдет.

В-третьих, установили, что Маня кого-то там ободрала, что под ногтями у нее чья-то кожа осталась. Что с того-то? Она с утра раннего могла ободрать кого-то, бабы местные — они горячие, чуть что, в драку кидаются. Могла и Маня кого-нибудь цапнуть. И Степаныч даже знал, куда с таким вопросом двинет, как все эти профессионалы в город отчалят. Двинуть-то он двинет, и вопросы задавать станет с пристрастием, и почти уверен в том, что девчушка та симпатичная окажется расцарапанной.

Но ведь совсем не факт, что она виновата в Маниной смерти. А Степаныч, пока не уверится в этом или в обратном, молчать будет. На кой черт ему девку в чужие алчные лапы отдавать, когда она, может, и не виновата ни в чем.

— Вам незнакома эта вещь?

Этот молодой бездетный опер так неожиданно возник перед участковым и так резво сунул ему под нос крохотный пластиковый пакетик с какой-то золотой букашкой, что он вздрогнул от неожиданности. Вздрогнул и тут же взгляд отвел, только головой отрицательно помотал.

Ему, честно-честно, незнакома была эта вещица. И понять вообще было невозможно, что это — то ли брошка, то ли подвеска, то ли вообще часть от чего-то большого. Затертая какая-то вещь, старая. Может, кто сто лет назад тут в траве эту безделицу обронил, а Маня, когда падала, в горсть-то ее вместе с травой и сцапала.

— Нет, незнакома, — промямлил Степаныч и даже чуть попятился, так недоверчиво смотрел на него молодой оперативник. — Да точно говорю, не видал никогда я такой ни у кого. Может, она тут на берегу давным-давно лежала. Может, ее тут кто сто лет назад потерял.

— С чего так решили? — Данила теперь уже к своим глазам поближе поднес пакет с уликой.

— Да больно старой выглядит вещь эта. Блеска даже никакого нет золотого. Коли новый-то кулон, он как сверкает. А тут…

Отстал от него оперативник, слава богу. Отошел к своим и начал там о чем-то шушукаться и руками махать при этом. И все им под нос пакетик этот совал. От него отмахнулись, Степаныч точно видел, что отмахнулись от парня. И неожиданно остался доволен.

Так ему и надо, зазнаваке этому молодому. Еще молоко на губах не обсохло, а туда же — его жизни учить вздумал. Когда ему пить можно, а когда нет. По какому случаю китель надевать, а когда нельзя. А он и проснуться-то еще толком не успел, когда по звонку Маринки из магазина с койки спрыгнул.

Та позвонила, верещит, носом шмыгает, пойми тут! С трезвой-то головы не разобрать, что к чему, а уж с похмелья и подавно.

— Машку, Степаныч, Машку нашли на берегу, — орала ему прямо в ухо Маринка, разбивая ему тем самым голову на хрустящие осколки.

— Какую Машку, Маринка? Как нашли? С кем?

— Ни с кем, ты чего, Степаныч?! — взвизгнула тогда Маринка и зашлась таким отборным матом, что его пот прошиб.

Маринка никого не стеснялась, применяя непечатные выражения, плевать ей было на представителей власти, на детей, на стариков. Нужно объяснить доходчиво, она и объясняла, как могла.

Странно, конечно, но Степаныч мгновенно понял, о чем и про кого она говорит. Схватил, что на стуле возле кровати лежало, напялил на себя. По привычке за кителем в шкаф полез, потому как выход из дома планировался по работе не из блажи какой. Сына, спящего на соседней койке, потрепал по макушке, шепнул, что он ненадолго, и ушел. Это потом уже сообразил, когда городские умники подъехали, что выглядит нелепо. А поначалу не до того было.

Как Маню увидал в траве мертвую, тут уж не до того стало, как он выглядит…

— Что будем делать? — Парень из прокуратуры подбоченился, глянул на участкового требовательно. — Как станем народ опрашивать?

Языком! Как еще народ опрашивают!

Еле-еле удержался, чтобы себе под ноги не сплюнуть.

Ну до того франты, до того кичливы! Когда в отдел приходится ездить с бумагами, по вызову или так, по какой другой нужде, Степаныч дождаться не мог, чтобы оттуда уехать побыстрее. Неуютно ему было среди городского люда. Очень неуютно. Странно и удивительно, что сынок его нашел себя среди них. Вполне счастлив, о женитьбе начал поговаривать. Опять же на городской! Как же с ней жить-то, если с ней говорить невозможно!

Деревенские-то бабы, они много проще и незамысловатее. Некогда ей потому что бездельем замороченным заниматься да словоблудием телефонным. Ведь, слышал, часами могут сидеть на телефоне, часами!

— Что вы предлагаете? — сделал внимательное лицо Степаныч, хотя давно уже и слушал их вполуха, и не смотрел почти в их сторону, размышляя о своем.

Ему вот, к примеру, баню сегодня надо сыну организовать, тот очень просил. А его — Степаныча — баня никак не годилась для того, чтобы там мыться. Сам-то он как-никак мог, а вот сыну негоже. Опять же мяса надо где-то достать, сынок обещал шашлыком побаловать по какому-то невероятному рецепту. А к мясцу коньячку надо бы. И не какой-нибудь паленки, которой у Маринки полки все заставлены, а путевого — марочного. Который сын привез ему в подарок, они еще с вечера уговорили. Теперь его очередь настала выставляться. А это значило, что в город надо ехать. А как тут уехать, коли городским вздумалось опрос населения вести.

— Я? — Прокурорский недоуменно взглянул на участкового. — Предлагаю согнать всех в здание администрации и…

— Ишь ты! — обиделся за односельчан Степаныч. — Согнать! Слово-то какое вы применили, молодой человек! Не в оккупации, чай, мы сегодня. Не те времена, чтобы народ, будто стадо, согнать можно было.

— Ну, извините, извините, — поспешно затараторил тот и оглянулся на своих, ища поддержки, а те вдруг поочередно отвернулись. — Ну а ваши какие предложения? По домам ходить?

— А почему нет?

— Так знаете, сколько времени это займет?!

— Знаю, — кивнул участковый. — Если на всех на вас поделить дома, то… То на каждого дворов по десять придется. Это часа четыре, не меньше. Это если с писаниной.

— О господи!!! — закатил глаза прокурорский и заходил, заходил по берегу. — У меня жизнь, можно сказать, только налаживаться начала, а тут это!!!

И таким небрежным и оскорбительным показался жест не натруженной ладони молодого парня в сторону остывшего уже тела, что Степаныч не выдержал и повысил голос:

— У вас она только налаживается, молодой человек! А у нее вот уже закончилась!!! И закончилась весьма трагично! Она лежит вот тут молодая, красивая и мертвая, а… А дочь ее даже еще и не знает, что матери нет в живых!

— А что, для ее дочери привычное дело, что мать не ночует дома?

Это снова молодой бездетный опер к слову прицепился. Ну до того противный, до того въедливый.

— Я не знаю, привычное это дело или нет в их семье, — огрызнулся Степаныч и двинул вдруг по тропинке вверх, успев пробормотать: — Думаю, что я тут больше не нужен. Пойду с народом говорить.

— Похмелится сейчас на старые дрожжи, и все, пропал. Одним человеком в нашей команде меньше, и дворов на душу больше, — прошептал с горечью Толик. — Плакал мой балкон. Тамарка с меня теперь три шкуры снимет, заставит завтра после работы рухлядь на помойку таскать.

— Не стоит обзаводиться рухлядью, не стоит ее беречь, чтобы не от чего было потом избавляться, — задумчиво глядя в след участковому, пробормотал Данила и вдруг тоже заспешил за ним. — Пойду я, ребята, поговорю с дочерью погибшей. Что-то ее не видать. Нашли ее, нет? Куда она запропастилась? Обычное, что ли, дело у них с мамой не ночевать дома и шляться невесть где? Чего тогда участковый тут утверждал, что приличная семья…