Летающая голова

Гай Себеус

На земле их заботливо ждали. Изломанные падением с огромной высоты их, уже человечьи, бескрылые тела бережно подняли, обтёрли кровь, обернули в пелена цвета света. Тем же, чьи колена недовывернулись, помогли. Кузнечным молотом, а то и по-простому, ударом ноги, довывернули. С человечьего на птичий манер. Похоронили сидя, по таганскому обычаю. Нахохленными, будто замершими в ожидании чьего-то зова.

Полёты

1

— Буду бить, пока не прыгнешь!

Клеарх примерился и особо прицельным ударом кулака сбил пасынка с ног.

Чужая кровь! Чуждые привычки! Совершенно не нужный ему довесок к ясноглазой красавице Климене! Но попробуй сказать, что её раскормленный сынок лишний в их совместной жизни! Климена сразу вильнёт хвостом! Вот и приходится ему, архонту могущественного Тан-Тагана, терпеть это сопливое недоразумение с вечно шмыгающим носом, будто мальчишка принюхивается!

Этот волчонок, благодаря ему, Клеарху, стал таганом! А у воронов-таганов, хозяев здешних мест, полностью отсутствует обоняние. Поэтому принюхивание можно было считать чисто враждебным и уродливым проявлением! Достойным решительного искоренения!

Серией пинков Клеарху почти удалось продвинуть избитое безжалостнейшим образом пухлое тело к самому обрыву. Но поганец, едва почуяв тянущий зов глубины, живо поднялся на четвереньки и быстро-быстро по-паучьи ушмыгнул от края.

— Ку-д-да?! — Клеарх схватил ненавистного мальчишку за шиворот и, крутанув могучей рукой, швырнул, как ветошь, в сторону края берегового козырька.

— Ты что, толстяк, не понял ещё? Я буду бить тебя, пока не прыгнешь! Сам! Давай-давай! Не медли! — прокаркал он устрашающе. — Давай!!!

Мальчишка давился слезами, соплями и судорожно закашливался. Его рыдания давно перестали быть показными, какими рыдал он для матери. Теперь он искренне завывал от боли, от ненависти и злобы к этому чужому для него, грубому носатому человеку, неожиданно заимевшему над ним такую власть! Но больше всего он завывал — от дикого, животного страха! Подняв голову к небу, мальчик издал особенно отчаянную фистулу и…обмочил штаны.

Сам он раньше своего тирана почуял, что теперь уж, после такого-то позора, рассчитывать на снисхождение точно не придётся. А когда исподлобья взглянул на отчима, встретил его полный отвращения взгляд.

Тогда он молча подшмыгнул сопли, подошёл к обрыву и прыгнул.

***

Мать долго вдалбливала ему, что нужно будет сделать после этого.

Но мальчик был так уверен, что ему всё это не пригодится (просто потому что он не хочет!), что слушал вполуха. Он был абсолютно уверен: мать его обожает и заступится перед этим черноволосым носатым чудовищем, своим новым мужем. Но его красавица мать в последнее время сильно изменилась.

Она стала всё чаще отсутствовать, всерьёз увлекшись популярными в Тан-Тагане огненными плясками. А когда и бывала дома, отсутствующим был её взгляд. Отчим бесился и срывал зло на пасынке.

Даже не воспоминание об этом, а само ощущение предательства со стороны обожаемой матери промелькнуло в зарёванном мальчишке, камнем падающем в море.

Вот и всё. Как ничтожна человеческая жизнь!

Сейчас его черепушка хряснется об острые прибрежные скалы и расколется. И с этого мига перестанет существовать его «я».

Сколько хлопот с этим вместилищем всех драгоценных мыслей, чувств, фантазий! То его нужно беречь от холода, то кормить, то остерегаться различных видов разрушений! Человек вообще подобен драгоценному аромату, замкнутому в ничтожный стеклянный бальзамарий тела, который на самом деле так легко разбить! И тогда освобождённый аромат, к которому так чутки были ноздри мальчика, соединится с общим ароматом, самим духом жизни! И всё!

Примирившись с мыслью о неизбежном завершении жизни, парнишка жалел лишь об одном, что не успел ответить на главный интересующий его вопрос. Работа, которая должна была стать делом его жизни, осталась незаконченной. Вот удивятся те, кто столкнутся с её проявлениями! Он не успел за собой всё прибрать, не ожидая, что сегодня вечерний час для него не наступит…

Однако тело, независимо от разума, не желало сдаваться!

Пальцы заскребли воображаемое препятствие, будто желая выцарапаться из беды. Но единственной опорой была тоненькая булавка-фибула, крепко зажатая в правом кулаке.

«Скорей покончить с этим ужасом!» — мелькнуло в детской голове. И фибула скользнула к темени, прикрытому ритуальным пучком подсинённых волос.

Однако мальчик никак не мог нащупать правильную точку. Фибула лезла не туда, куда следует, а под кожу. Струйки крови загустили синеву чуба…

А береговые скалы наваливались на лицо, обступали…

Тогда от страха он…закрыл глаза, что было ему строжайше запрещено. После этого его уже ничто не могло спасти…

2

Вдруг в шею и плечи больно вонзились цепкие вороньи лапы, и фибула, беспомощно ёрзавшая в детских пальцах, оказалась вбита в его голову, словно молотом, сильным ударом клюва.

Перо вошло в темя, в самый «родник», на удивление легко. А ожидание острой боли сменилось головокружением.

Да нет! Тело-кружением! Потому что кружились и выламывались руки и ноги, спина и живот, голова и хвост…

Что???

…Хвост выбрызнул из копчика солнечными лучами, вспоровшими враждебное пока ещё пространство. Мальчик удивлённо взмахнул руками и…нашёл опору! Отмахнулся от боли, и его свежие, ярко-чёрные крылья оперлись на пустоту, которой он так боялся! И которой бояться, как выяснилось, совершенно не стоило!

Пустота была полна: потоками прохладного воздуха, ликованием солнечного света, острыми брызгами моря — и всё это ждало его крыльев, его силы!

Впрочем, для самолюбования времени совсем не оставалось! Поскольку волна, к которой он падал, уже лизнула живот и потянула за ноги, зовя в глубину. Но крылья ответили ей за весь Верхний мир: я не твой! Не зови!

Я — птица!

Вот это да! — хотелось веселиться, и петь, и кричать, и кувыркаться. — Я выжил! Мало того, что я не разбился и не утонул! Но я ещё и прыгнул вверх! Вот, оказывается, что это значит — летать! — Мальчик ярко-чёрным воронёнком бестолково метался в солнечном свете.

Его полёт не был ни красивым, ни значительным.

Он неуклюже планировал над волнами, опробывая свои новые мощные крылья, осваивая рулёжку своим новым жёстким хвостом, привыкая к новому, птичьему зрению и слуху. И отсутствию запахов вокруг — что было совершенно необычно!

«Кто же это спас меня?» — неожиданная мысль пробила сознание, словно фибула темя.

Кто неожиданно помог в момент, когда он уже отчаялся и лишь судороги тела, несогласного с умом, жалко и бестолково продолжали борьбу? Неужели мать? Почувствовала, что ему плохо, что он зовёт её, и прилетела?

В душе мальчика потеплело. Ему вдвойне захотелось петь и кричать от восторга! Он в момент забыл и предательство матери, и жестокость отчима. Только чистая радость танцевала-приплясывала в его душе! Ему так хотелось улыбаться во весь рот!

Он оглянулся. Вдоль прибрежной линии над Крылатскими холмами в совершенно пустом воздушном объёме, удаляясь, плескалась пара вороньих крыльев, тех, что спасли его.

Но, если это мама, то почему она снова бросила его? Почему не желает разделить его радость? Ведь теперь, в честь начавшейся новой жизни, ему присвоят новенькое имя!

Взглянув на обрыв, он понял, что безнадёжно глуп.

Мать стояла рядом с отчимом и ласково обнимала его, буквально обвивала своим телом, словно язык пламени! Наверное, благодарила за то, что, наконец, научил её бездарного сына летать…

Мальчик понял, что улыбаться он не может.

И не только потому, что вороны не имеют мимических мускулов.

3

К тому времени, когда новонаречённый Петрус встретился с матерью, он успел переболеть страхом, исцелиться радостью полёта, забыть обиды, сменить не только птичье естество на человечье, но и надеть чистую одежду.

А потом рассказать о своём торжестве сводному брату Пириту. Пирит пристально взглянул на него, и тогда Петрус, сам не зная, почему, выпалил.

— Спасибо, что спас меня!

В его словах было больше вопроса, чем благодарности. Потому что он не был до конца уверен, кто же его спаситель? Но Пирит наградил его ещё одним пристальным взглядом и буркнул, отвернувшись.

— Не за что меня благодарить.

Мать, как всегда, пришла домой поздно.

— Мама, он избивал меня! А ты не защитила! Мы так не договаривались!

Мать уже знала от мужа, что её толстячок-сын, так долго трусивший, и не решавшийся взлететь, наконец-таки, преодолел свой страх. Она поцеловала его в фонтанчик синих волос. Но не заметила ни опухших от слёз глаз, ни цепляющихся пальцев. И ответила своим мыслям, а не его жалостливым словам.

— Я рада за тебя, сынок! Теперь летаем мы все, четверо. Мы стали настоящей семьёй таганов. А то я уж всерьёз начала опасаться, что твоя фибула так и останется просто застёжкой для плаща! А Пирит вечно будет насмехаться над твоей слабостью. Мне это было так обидно!

Петрус выждал ещё немного времени, привычно, как неуклюжий щенок, поласкался к ней. Но мать так и не ответила на его жалобы и заискивания. От неё пахло костром и новыми людьми. Она натирала лицо и тело ароматическими маслами, видимо, чтобы избавиться от чужих запахов. Готовилась к ночи с этим «чудовищем», которое так унижало его сегодня! А «чудовищу» — всё равно, чем от неё пахнет! Вороны не способны ловить запахи! А вот ему, сыну, — не всё равно!

Петруса вдруг захлестнула злая ревность: а на меня она даже не глядит! Моя жалоба уже ничего для неё не значит! То новые друзья, то новый муж! Всё для них! Для меня она устала, а для «чудовища» и одевается и причёсывается на ночь глядя!

Он попытался ещё одним способом привлечь материнское внимание. Старым испытанным способом.

— Мам, представляешь, Пирит совершенно не разбирается в созвездиях. Говорит: я ворон, я ворон! А сам ни одной птицы на небе не видит! А ещё надо мной насмехается! Но зато…

Мать рассеянно взглянула в зеркало. И в очередной раз ответила не ему, а своим мыслям.

— Пирит туп и неразвит. Удивительно, как это у Клеарха родился столь неполноценный ребёнок! И зачем он оставил его? Уродливых щенков в помёте надо выбраковывать. Они всегда ведут себя как кукушата, вытесняют нормальных, в них заложена особая жизнеспособность.

Петрусу показалось очень обидным, что мать говорит не с ним.

То, что он услышал, вообще не имело отношения к его словам. Он просто хотел похвастаться собственными успехами на фоне сводного брата. Пирит был его единственным товарищем по играм. К тому же, после этого Петрус хотел перейти к описанию его благородного поступка. И был решительно не согласен, что того надо «выбраковывать» — мать явно преувеличивала.

Эх! Этот способ привлечь к себе внимание тоже не сработал! Видно, сегодня ему так и не повезёт. Мать выпроводила его из своей комнаты, мягко подтолкнув за плечи в сторону детской половины. А сама направилась в комнаты отчима. Стройная, благоухающая, в шёлковых струящихся одеждах. Он беспомощно посмотрел ей вслед.

— Что, ябеда, не напросился на мамочкино утешение? — Пирит выскочил из-за угла, испугав брата. И сам же обрадовался произведённому эффекту. Петрусу стало стыдно и страшно. Светленькие, нетаганские глазки заплыли слезами.

Брат, конечно, не знал созвездий. И считать не умел так хорошо, как он сам. Да и по-гречески знал лишь несколько простейших фраз. Но зато его голова была забита многим совершенно ненужным, но страшно интересным. Например, он понимал язык летучих мышей и умел пересвистываться с ними. Не боялся выдумывать что-нибудь необычное.

Отец, бывало, бил его за это нещадно, но Пирит, поорав для порядка, быстро всё забывал: и обиду, и то, за что били, оставаясь по-прежнему сам собой.

Его отец, архонт Тан-Тагана, женился на матери Петруса недавно. Чтобы мать освоила полёты, ей пришлось делать операцию на черепе, открывать «родник», который у взрослых, не будучи использованным, основательно зарастает. Петрус видел, как волновались все вокруг за неё. Но она пережила и операцию, и первый полёт на удивление легко. И влилась в колонию воронов так естественно, будто с рожденья знала воронью жизнь и только немного её подзабыла. И новая таганская причёска ей так к лицу! У него самого всё оказалось гораздо сложней! Но теперь и это в прошлом! Он тоже умеет летать! Это так здорово!

Промелькнула мысль о неведомом спасителе, но додумать её он не успел, получив пинок от надвигающегося Пирита.

— Так что, жирняк? Что там твоя мамашка собралась со мной делать? Выбраковывать, говоришь?

Петрус испытал укол стыда за мать. Да и кулаки Пирита выглядели нешуточно. Вот влип! Некрасиво получилось: Пирит спас его, а он наябедничал! А мать, вместо того, чтоб помочь, наоборот, всё усложнила! Последнее время — вечно так! Она то отсутствует, то проводит время с «чудовищем». Ему приходится самому как-то налаживать отношения с Пиритом. Не оставаться же одному! Одному плохо. Он вздохнул и сказал.

— Эти взрослые, просто уроды какие-то! Давай будем с тобой вдвоём, а не с ними! Я буду всегда поддерживать тебя, а ты будешь помогать мне! Давай?

Пириту эта мысль понравилась настолько, что он даже отказался от намерения отлупить брата за жестокие слова его матери. А Петрус в благодарность решил поделиться с ним самым сокровенным: найденным под крышками.

4

Никто не мог и подозревать, что в самой дали дворовых построек, в глубине, состоящей, подобно сотам, из десятков сарайчиков, амбаров и погребов, скрыт вход в помещение совершенно особое. Светлое. Напугавшее Пирита своим неожиданным наполнением.

В центре, на ящике, сидел кролик. Обыкновенный серый кролик. Только со вскрытым черепом. И голова его выглядела подобно горшку без крышки, в котором кипело дивное сине-красное варево.

Кролик моргнул и потянулся к пучку травы в руках Петруса. «Варево» в его горшке задрожало.

Пирит едва сдержал рвотный позыв…

…Позыв — немедленно сбежать — удалось подавить с трудом. Ноги, в праздничных расшитых сапогах, от страха стали неподъёмными.

Никто не мог и подозревать, что обыкновенный степняк замахнётся на такое. Правда, это был очень богатый степняк. Количество его стад овец, коз, коров и коней было, пожалуй, поболее, чем у самого архонта Тан-Тагана. Архонта, к которому и пришлось обратиться за разрешением.

Степняка этого трудно было напугать, но, войдя в покои архонта, он, как последний нищий, ушибленный созерцанием невиданной роскоши, напрочь забыл тот самый, по его мнению, весомый аргумент, которым надеялся добиться желаемого…

…Добившись желаемого, Петрус был доволен.

Его брат, силач и драчун, который вечно хвастался своим боевым настроем, испугался кроличьей крови! Знать бы, что Пирит так позорно-испуганно отпрыгнет от оперированного зверька, раньше бы привести его сюда!

Для пущего эффекта Петрус откинул ставни кровли и, торжествуя, указал брату на главное своё достижение: в поистине драгоценной банке из стекла, банке настоящей эллинской работы.

В ней, в прозрачной жидкости, плавало то же самое «варево», что дребезжало в черепе рядом сидящего живого кролика. Только было ему там попросторнее и оно имело вид бледного шара, развалившегося на два полушария, ради обнажения того, что виднелось между…

–…Между нами говоря, — заговорщицки принаклонился степняк, — уважаемый архонт Клеарх так много внимания уделяет воспитанию своих двоих сыновей! И Пирита! И особенно младшенького, Петруса! У господина архонта такие талантливые дети! Гордость отца! Слава отца! — степняк подобострастно кланялся, не забывая при этом заискивающе скалить коричневые пеньки зубов.

Но слова его звучали вызывающе. Вышвырнуть что ли негодяя?

Все знали о младшем сыне, как главном позоре архонта: тот не желал летать! И это сын самого архонта города воронов Тан-Тагана! Крайне унизительно! Всякая пришлая шваль, типа этого степняка, желает, а его сын, его собственность, видите ли, не желает!..

–…Не желаешь ли узнать главный секрет, который я разгадал? — Петрус забавно сморщил нос и стал похож на своего кролика.

Пириту, отвернувшемуся от мерзкого вида грызуна, прежде пришлось сглотнуть комок в горле, для того, чтобы заговорить.

— Ну, давай, выкладывай!

— Ты, конечно, не мог не обратить внимания, как сморщено содержимое черепа, будто его кто-то насильно упихивал в преднамеренно маловатую ёмкость? То есть, выходит, черепная форма была первична, а её содержимое — создано позже! При этом, я подозреваю, пожертвовать пришлось некоторыми особенностями мышления, которые, будучи до такой степени «измяты», перестали функционировать…

— Ну, ты, брат, загнул! — у Пирита было полное впечатление, что он слушает взрослого, чрезвычайно учёного человека. Конечно, этот человек, в отличие от него, Пирита, с явной сумасшедшинкой!

Сначала Пирит, грешным делом, подумал: «Вот, значит, чем отличаются учителя Петруса от моих! Посмотри-ка, как его выучили! А со мной мой учитель даже никогда не заговаривает о подобных вещах!»

Но потом понял, что, если бы даже учитель-эллин и начал бы с ним, Пиритом, разговор о строении мозга, например, — вряд ли ему как ученику это было бы интересно. А Петрус прямо горит энтузиазмом!

Всё-таки, не каждому дано…

–…Всё-таки, не каждому ж дано летать! Что за нелепая просьба! — Клеарх раздражённо последовал к выходу, обозначая этим, что приём завершён. Но невольно задержался у окна, дослушивая ответ степняка.

— Великий архонт, я настолько уважаю народ воронов-таганов и их великого архонта, что сомневаюсь, выразит ли всю величину моего чувства величина стада у ворот, пригнанного в дар великому архонту?

Величина стада была значительной, можно сказать: безграничной. Границы её скрывались за дальними домами площади. Что ж… Следующий вопрос Клеарх задал уже не столь раздражённым голосом, но, всё ещё не поворачиваясь лицом…

…Лицом своим, точнее, его неподвижностью, Пирит был доволен. Ему не хотелось, чтобы Петрус понял, до какой степени он шокирован увиденным и услышанным. Особенно идеей об ограничении некоторых возможностей человеческого мышления. Оказывается, его никчёмный братец давненько уж тайно занимался своими странными исследованиями! И достиг кое-каких удивительных выводов!

— Откуда ты всё это знаешь? — внешне спокойно спросил Пирит, всеми силами стараясь не показать, что был ошеломлён видом клеток с животными, таинственными инструментами, драгоценными стеклянными сосудами и особенно записями на дорогущей китайской бумаге. Видимо, мать Петруса, став женой самого архонта, не ограничивала сына в его учебных запросах. Пириту даже обидно стало, что сам он, как большинство таганов, не умел читать.

Его и раньше удивляло общение с Петрусом. Тот умел говорить так, что казался взрослым, просто маленького размера. Петрус понимал то, что понимать было не надо. Это пугало, потому что казалось неестественным.

Самодовольство, совершенно не свойственное Петрусу, проступило, как пот, на покрасневшем лице.

— Не сейчас. Сначала посмотри, как интересно…

–…Интересно… Почему вдруг ты считаешь, что твой сын, простой степняк, имеет основание присоединиться к избранному народу — воронам-таганам? У таганов не принято даже собственных выродков непревращенцев обучать полётам. А уж чужаков-степняков — тем более!

— Всё в руках всемилостивых Создателей: кому летать, а кому ползать в пыли. Но великий архонт, великий создатель великого Тан-Тагана (лесть степняка была столь продуманной, сколь лестным было сравнение с самими Создателями), может даровать силу полёта даже непревращенцам! А значит и некоторым степнякам…

«Знает! — подумал с облегчением архонт. — Знает, что Петрус наконец-таки полетел! ВСЕ знают, что ВСЯ моя семья — летуны! Я настоящий архонт города летунов!»

— Но так везёт не каждому! — выставил архонт последнее возражение, уже глядя прямо в лицо степняку.

— Мой сын — не «каждый», великий архонт. Мой сын — талантливый кузнец-оружейник, — выпалил неожиданно для самого себя степняк. И отстегнув от пояса ножны, подал на вытянутых руках архонту. Клинок ножа был выкован в форме извилистого языка пламени. Пламени, которому таганы поклонялись как наивысшему воплощению богов.

К его великому удивлению, именно этот аргумент, а не два первых для архонта оказался решающим…

…Решающим здесь является вопрос о потенциале человека! Предполагаю, его можно увеличить в два-три раза! Например, если дать возможность мозгу расправить все свои складки. Или каким иным способом… Вот загляни в «родник», сверху между полушариями! Видишь, я специально раздвинул!

Пирит воспитывал в себе воина и не должен был бояться вида крови и плоти. Он и не боялся, просто брезговал. Накрепко сцепив зубы, он с усилием промычал.

— И всё-таки, откуда ты всё это знаешь?

— Я не знаю. Я предполагаю. Или вспоминаю то, что давным-давно знал, только позабыл. А потому ищу подтверждение своим предположениям.

— Ну, и?

— Некоторым нахожу. Другим — нет. Но, — заторопился Петрус, поправляя задвижку на клети, — даже в этом случае совсем не значит, что это не так. Возможно, я просто не там ищу. Для поисков необходимо полётное состояние головы! Понимаешь?

— Тебе же не нравится летать!

— Летать можно по-разному…

…По-разному смотрели на жизнь эти двое, но сумели прийти к обоюдовыгодному решению.

Вечер уже дышал прохладой, когда степняк вывалился из жаркого дворца архонта в дымящемся от пота халате. Только что, ради своего сына, он прошёл буквально по лезвию ножа! И победил! Архонт позволил! Степняк сжимал в потной ладони выданную серебряную фибулу и плакал счастливыми слезами: его сын, его Корвус, будет летать!

–…Летать можно по-разному? Это как же?

— Да ты не набычивайся! Я имею в виду всего-навсего полёты фантазий, идей.

— А-а-а… Эти сказки!

— Сказки, понимаешь ли, не совсем пустая вещь! Я много думал об этом, и понял, что в сказках часто шифруется то, чего нельзя сказать напрямую!

— Это чегой-то ради нельзя? Например?

— Например, в нашей с тобой жизни, когда у тебя мачеха, а у меня отчим, — мы с тобой всегда говорим то, что думаем?

— Надо быть полным дураком, чтоб пойти на такое!

— Вот! Более того! Предполагаю, что наши предки более активно общались даже не формами, я имею в виду слова. А содержаниями, мыслями. И нам в наследство от этого досталось подобное общение, возможность слышать мысли других людей…

…мысли других людей о полётах сына степняка не интересовали. Он вбил себе в голову, что его сын должен летать, и всё! И он не остановится ни перед чем, чтобы обеспечить своей крови этот переворот!

Поэтому, когда он столкнулся с глухим сопротивлением старой Чисты, которой единственной он доверял проведение предстоящей операции, он взъярился. Он не намерен был щадить никого на своём пути. Даже ту, которой обязан был появлением сына. Для оказания давления на старуху пришлось раскопать древнюю историю её сына Георга с его головными болями. И быть грубым, безжалостно наступив на сокровенное…

— Если бы ты, старая, в своё время не побоялась открыть череп собственного сына, возможно, он не покинул бы тебя! — степняк чувствовал, что его жестокие слова «пробили» оборону, занятую лекаркой. Но у него не было выбора, раз старуха наотрез отказалась открывать «родник» его сыну.

Правда, когда она застыла от его слов, будто заморозилась, и только лицо её мокло текучей талой влагой, он испытал какое-то незнакомое чувство, наподобие укола совести. Но тут же придушил его в зародыше, как совершенно ненужное в яростной борьбе за выживание…

–…В борьбе за выживание «родник», который таганы используют для полётов, играет решающую роль! — Петрус вдохновенно размахивал руками. — Ведь именно благодаря ему, мы получаем информацию обо всём, что видим, слышим, чувствуем! Более того, мне кажется, именно благодаря «роднику», человек имеет возможность «слышать» мысли других людей. И не только тех, кто рядом. Но и тех, что были или будут! Лучше всего это получается во сне, когда всё остальное тело спит и не мешает.

— Тебя послушать, так во сне человек проделывает самую большую работу. Лично я ложусь спать, чтобы отдыхать от работы, — Пирит всеми силами старался сохранить устоявшееся между братьями соотношение сил, где главным был он.

— Нужен ли человеку сон для того только, чтобы отдыхать? Или у сна есть более важная роль? Петрус задал это вопрос себе, но Пирит решил ответить.

— Я сплю очень крепко. И мне никогда ничего не снится, — Пирит задумался и добавил: кроме полётов. Во сне я часто летаю.

— Крыльями?

— Ну конечно! А как же ещё?

— А я летаю…просто посещая другие места,…другие времена.

— Без крыльев что ли?

— Конечно!..

Пирит остолбенел от слов брата: вот он странный! Всё у него не как у всех! И ему захотелось свести разговор в шутку.

— Слушай, у меня сейчас, как у твоего кролика, крышка съедет! Что ты тогда будешь со мной делать? Ты сильно рискуешь!..

–…Ты сильно рискуешь, отец! Она ведь слепая! Как она увидит то, что нужно во мне исправить? — Корвус совершенно не горел желанием позволить старухе копаться у себя в голове. Даже несмотря на то, что получить серебряную фибулу из рук самого архонта было так престижно! Да и полетать, конечно, хотелось. Но не ценой же жизни!

И тут степняк изрёк слова, которыми гордился до конца жизни.

— Главное видно не глазами, сынок! Это будет переворот в твоей жизни!

…Перепугался степняк за принятое им единолично решение, только когда Чиста сделала уже первое рассечение кожи и взялась за коловорот, чтобы сверлить череп его мальчика…

Тут он не выдержал, ушёл из шатра, максимально открытого небесному свету. Буквально сбежал, раздираемый сомнениями: оправдан ли риск? А вдруг сын умрёт? Как жить ему после того, как своими руками, против воли всех окружающих и против воли самого Корвуса, притащил его на операцию?

Безумная тревога весь день не оставляла тщеславного отца. Лицо сына так и стояло перед глазами. Причём, его беспомощный мальчик становился всё младше и младше…

С усилием гнал он подлые мысли о том, что сам будет виноват в смерти своего любимца! А сын всё стоял перед глазами и спрашивал, и спрашивал…

— Ты меня любишь? Я тебе нужен? Любой? Я не умру? — бесконечно задаваемые, эти вопросы пульсировали в мозгу бедного отца всё время операции. Он изгрыз себе все ногти до мяса. Он не мог ни пить, ни есть: единственный глоток воды, по рассеянности заброшенный в рот, повёл за собой такую рвоту, что его оставили в покое с просьбами «слегка перекусить»…

— Я не умру? — совсем маленький сын горячими сухонькими ручками требовательно поворачивал лицо отца к себе: я тебе нужен?..

…Не нужно было оставлять в памяти младшего брата картину своей позорной реакции на кролика с вскрытым черепом. Поэтому Пирит, предельно напрягшись, протянул руку и потыкал пальцем прямо в мозговую пухлость звериной головы. Он ожидал, что тот вздрогнет, вскрикнет или ещё как-нибудь отреагирует на прикосновение. Но ничего подобного не произошло.

— Мозг не имеет чувствительности, — предугадал его вопрос Петрус. Пириту опять стало неприятно, что тот знает больше его. — Правда, теперь этот кролик сдохнет. Внутреннее содержание не выносит неочищенного внешнего прикосновения.

Пирит встретил взгляд кролика, которого одним движением пальца только что обрёк на смерть, и, круто повернувшись, вышел вон.

В его планах произошёл значительный переворот. Случайный визит в святая святых нелепого братца перетряхнул его приоритеты. Если уж этот придурок решается на столь смелые поступки, то он, Пирит, явно засиделся!

Переворотом в истории войн должна стать целая армия кроликов,…то есть воинов, не испытывающих боли! И при этом преданно взирающих на своего полководца! Подобная армия уже… маршировала в его сознании!

До воплощения оставался один лишь шаг…

5

Седые Странники мирно играли в шатранг, древнейшую игру Божественных Предков. Спешить было совершенно некуда, в их распоряжении была Вечность.

Вдруг комета, похожая на отрубленную голову с развевающимися волосами, одним махом сбила фигуры с шатранговой доски!

То, что выстраивалось долговременными усилиями и ещё более долговременными размышлениями, оказалось небрежно размётано волей случая. И, что хуже всего, не запомнено, как было выстроено…

Пока Седой Учитель дремал, Ученики второпях подхватили фигуры и расставили их по памяти. Немного поругавшись и поспорив, пришли к единому мнению, что стояли они именно так…

А, может быть, и нет. Но, даже если и не так — какая разница?

Хотя, разница, несомненно, была.

Потому что в щели, образовавшиеся между должным и реальным, вечно норовят пролезть те, кому жить положено вовсе не здесь!

Например, стриксы.