Очарованнный Russky

Гаврила Петрович

Королям дорог – самым свободным «людям-птицам», злобно выброшенным «жизнью-кукушкой» из гнезда, но взметнувшей их над рутиной и корыстью средних людей, дав им нечто большее – чуткую душу и ранимое сердце, – Дальнобойщикам, посвящается.

Дурка

Russky сидел у края бездны, и ему казалось, что жизнь кончается. Волны с рёвом накатывались на камни волнореза, с которого он собирался уйти. Уйти навсегда. Сорваться в пучину и в миг стать счастливым, недосягаемым для людей с их подлостью, лживостью, наглостью.

Орудие для быстрого и безболезненного отхода он приобрел в маленькой аптечке, на Брайтоне — русскоязычной помойке Нью-Йорка, впитавшей в себя всё зловонное население бывшего совка, в виде худшей его копии. Бездарный человечий хлам, словно пенка от супа, который никому не нужен и даже на родине. На камне лежало уже открытое опасное лезвие, поблескивающее от вспышек молний и иллюминаций города, безжалостнейшего города на земле.

Russky знал точно, что никто и никогда не вспомнит и не пожалеет его. В этом городе люди не любят друг друга, они, одержимые собственными амбициями, видят в нем некий трамплин в будущее. Но в том будущем уже нет места ему, взрастившему этих закаленных безжалостностью и равнодушием существ. Они расплываются по жизни уже хорошо и основательно подготовленными бойцами Сатаны, которые верят только в силу денег и умеют убеждать наивных в существовании высшей идеи, ради которой они вынуждены иногда творить зло. Зло во имя добра, а деньги нужны для подмазки зла, чтобы не очень мешало делать добро.

Уходить непросто, и поэтому здесь же, рядом с лезвием, стоит уже наполовину пустая бутылка русской водки, а в кармане — забитый еще в пляжном туалете косяк. Шторм надвигался со страшной силой, раскаты грома становились всё более зловещими, вода захлестывала камни. Шум ветра уже воспаленному под действием водки мозгу казался траурным маршем. Неужели всё?! Ну да, а что еще? Ах да, косяк. Вот он — весь вымок, обвис и сморщился, но не сломался в кармане промокшей под проливным дождем куртки. Подумалось: вот ведь, косяк, маленький и тонкий, набухший, как травинка, а держится молодцом, не ломается под ударами судьбы, не иначе за меня вступается, хочет взбодрить, отвести от рока. А слезы вперемешку с дождем текли по лицу Russky. Ну должен же хоть кто-нибудь пожалеть, погладить по спинке, спеть тихую нежную песню. Не может же человек без конца бояться другого человека, а может, и себя. Страх — сильнейшее чувство, страх и зависть правят миром. Люди существуют, потому что боятся. Боятся смерти или бессмертия. Ну да, всё едино, ибо всё тленно. Могилы зарастают за двадцать лет, и всё стирается в пыль. Разве что души не поддавшихся на искушение, отринувших смрад и похоть восстанут, по вере воздастся. А может, и нет, никто не видел запредел, но Russky там был — в фиолетовом, как из гофры, туннеле без выхода; был и не раз. Вылезал, выползал, вечно вскакивал на последнюю подножку уходящего поезда. В его архиве было всё: и пара клинических смертей, и внезапная остановка сердца, и две перекачки полного пятилитрового объёма крови, и пришитая голова после лобового столкновения, когда заснул за рулём и выехал на встречку его знакомый, сбежавший в Канаду мелкий жулик, возомнивший себя профессиональным драйвером и тупо заснувший на Lakeshore, в центре Торонто. После украинской — курам на смех — бани, но, к счастью Russky, недалеко, в полутора милях от St. Mike Hospital, в котором его и спасли — приехали мгновенно. И много чего ещё случалось с ним, с самого детства он как будто ходил по лезвию бритвы. По ней ходил, и с ней же собрался уходить.

А Coney Island отражался в бурлящем океане, который то подмигивал ему зеленым глазом, словно подсмеиваясь, то хмурился багровой тенью в пене волн своих, как будто чего-то опасаясь, то плакал от несбыточности мечты, ложась на камни всем своим усталым телом и блестя серебряными слезами. За спиной Russky слышались смешанные, переплетающиеся между собой звуки аттракционов. И хотя шел октябрь и было прохладно, он не чувствовал холода: его лихорадило, и даже выпитая водка не потревожила, не смыла сосредоточенности с его лица, словно окаменевшего, не замечающего уже больше ничего вокруг. Только страх, страх за маму, мучил его, не давал двинуться. Кому она будет нужна, старая и больная, кто позаботится о ней? Нет, что-то не додумано. Так подло, исподтишка убить ее, покалечить ее старость, остаток страшной жизни, выпавшей на долю почти всех детей блокады. А звуки то слышались, отчетливо гремя мелодией, то примолкали, смешиваясь с человеческими голосами, то глушились совсем набегавшей волной. Думалось: ну всё равно умирать, диагноз подтвержден, шансов никаких, даже иллюзорных.

Бизнес, с таким трудом им налаженный, цинично оттяпали казахстанские жидовины, воспользовавшись полуобморочным состоянием его. Сработали мгновенно, по схеме рейдерского захвата. И никто не пошевелил даже пальцем, напротив, как и всё это воровское государство, построенное жуликами для жуликов, полиция, ФБР и вся правозащитная система навалились на Russky своей ржавой махиной. Из него сделали русского монстра, покусившегося на святая святых, его превосходительство жулика-капиталиста из самой великой страны — Америки. Для Russky уже давно было понятно, что жулик и капиталист — слова-синонимы и быть честным и порядочным в Америке, значит, быть неудачником. За все годы дальнобоя, а в пути он провел больше двадцати пяти лет, ему, воспитанному на высших образцах человеческого духа и плоти, было тесно и неуютно среди обыкновенных и невыдающихся америкосов, мечтающих лишь об энной сумме в кармане. Равнодушие и корысть — вот чем должен обладать преуспевающий гражданин при наличии, конечно, способности притворяться и перевоплощаться во имя достижения единственной цели — денег. Своевременно менять имидж или, если угодно, грамотно косить в тему. Это главное, ибо притворяются и врут все по способностям, а деньги — только у самых талантливых, бессовестных.

А океан всё ворчал, скрипел и как бы возмущался мыслям Russky, заступаясь за свой родной берег. Ему казалось, что и океан против него, и семья забыла его, презирала за неудачливость, и дружки все разбежались, как таракашки от пожара, и нет ему больше места на этой жуткой планете. Мелькнула молния, и лезвие мягко погрузилось в разжатую ладонь. Мысли роились, мешались, теснились в его воспаленном мозгу. Вдруг начавшаяся мелкая дрожь в теле, пронизывающая его раскаленными иглами, немного отвлекла от тяжких раздумий, и тут он снова вспомнил про сорняк. Вот он — косяк, последняя радость, как последнее желание при расстреле. Мокрой трясущейся рукой он достал его, расправил между пальцами и, вернув орудие на прежнее место, на камни, засуетился всем телом, ища зажигалку.

Ветер усиливался, бурлил волной, пена стекала по камням, на которых вода за миллионы лет изваяла причудливые гримасы и которые помнили этот континент давно, задолго до Колумба и всей грязи и похоти, сопутствующей его появлению. Ведь это белые, беглые и лихие, без бога в душе, но обуреваемые страстями и амбициями, которые не могли реализовать люди без связей в собственных странах, завезли сюда страсть к наживе вместе с невиданными здесь доселе болезнями и стратегическим оружием, верным средством — алкоголем. Ведь, как известно, не бывает страшных тёлок, но бывает мало водки, она, водчонка, решает многие вопросы, тем более что у индейцев отсутствует антиалкогольный фермент и превалирует так называемая ферментопатия. Тем же методом воротилы хотели сработать по уничтожению русских после развала совка. Начали с «рояля», чистого спирта, подсадили, разогнали всех в искусственно придуманные отпуска и под шумок прихватизировали ресурсы, заводы и фабрики, а потом плавно перевели граждан на гидрик и добились почти американского эффекта по уничтожению индейцев, но примитивно обмишурились: русские заточены на бухло, включили вторую ступень и выжили на горе Америки. Теперь америкосы на жопе волосья рвут, но поздняк метаться: Россия осталась Россией, и быть по сему.

Просунувшись в ложбинку между камней, Russky не без труда запустил огонёк, едва тлеющий, мокрый, но от ветра и дыхания задышавший, заживший, как давно не работавший горн, плавно и медленно надуваясь синеватым дымком. Да, правильно, что решил не торопиться и потешить себя напоследок косым. Он, как всегда, перебивает бухло и предлагает другую картинку для сравнения, и, что интересно, совершенно противоположную алкоголической. Ему часто казалось, что государства, торгующие бухлом, рискуют своими гражданами гораздо больше, чем те, что разрешают сорняк. Даже по самой примитивной уголовной статистике видна однозначно несопоставимость цифр по бытовой мокрухе и ДТП по пьяни, что почти всегда означает разрушенные семьи и несчастных детей, и бог ещё знает, что может сотворить человек по пьяной лавочке. Однако продаёт государство это зло свободно и дёшево. Ну и что из того? А то, что не любит оно своих граждан. А за сорняк, который, заметьте, появился сам, богом посланный, государства почему-то решили за бога и пропихивают граждан за косяк в каталажки, гнобят невинных, не желающих бухлом мараться и в дурика превращаться. Ох, и глупы же правители — или же хорошо, основательно их проплачивает, лоббирует алкомафия, что бухла только становится больше: пейте, родимые, крушите морды прохожим, пополняйте ряды халявных рабов-зеков, а мы будем и косяки курить, у вас конфискованные, и бухло приличное пить, крымское марочное по сто пятьдесят баксов за бутылочку, а вы парьтесь в зонах за сорняк, природой созданный. Зачем-то вспомнилась история с секретарём греческого митрополита, приехавшего на Русь с инспекторской проверкой, как, мол, православие соблюдается, это сразу, как греки Русь окрестили. Ну, и прислали миссию с толмачом-греком. Занят он был описанием происходящего, ну и захотелось ему пыхнуть по скучности. Изучив вопрос, он так описывал событие: «Вот эти варвары пьют зелёное вино и затем не без удовольствия чистят друг дружке рожи, и таким образом забавляются». Хотя сведения расходятся по причине почти абсолютной трезвости на Руси: пили разве что лёгкие квасы и сбитни не более трёх градусов, ну а насчёт подраться — это дело святое, если по-честному, на кулачках, а не по-современному, исподтишка из ствола шмальнуть. Поп писал: «А вот гашиша они не курят, и не представляется возможным раскумариться бедному попу».

Russky жалел попа, что он такой не продуманный: ну а как он мог представить себя на Руси без косого. Ведь даже любитель сорняка Архимед не смог бы этого вычислить. Греки раньше нечасто гоняли на Русь — было хорошо и в Греции: корабли приставали к их берегам, свободные граждане в свободных туниках, приветливо улыбаясь, раскумаренные и винца хлебнувшие, прохаживались вдоль купеческих лавок с товаром со всего света, бани работали исправно, чтобы греки могли легко и с приятностью отходить от ночных бдений, изгонять яды из тела, чиститься, расслабляться, готовясь к будущим ночным утехам. «Как потеете?» — бывало, приветствует сосед соседа благородного вида, интересуясь его здоровьем, что в Древней Греции считалось привилегией граждан свободной страны. Но времена канули, как в бездну, и уже Греция не та, да и греков развели на родину, пришвартовав её к ораве других, слаборазвитых, но занозистых из-за своей ущербности стран вроде Эстонии или Латвии.

Russky, втиснутый между камней, сдавленный между ними и накатившейся на него бедой, сидел, мрачно попыхивая сорняк, и как бы чего-то ждал, может, чуда. А сумерки сгустились, и океан уже не выглядел праздным, танцующим свой гордый танец для прохаживающихся по берегу беспечных людей, он почернел, отделившись далёкой тёмной тенью от зрителей, как будто уйдя в себя и став недоступным для глаз, закрывшись от толпы тёмным занавесом. И только Russky, один на один со своими мыслями, обречённый на скорый конец, словно окаменев, смотрел на океан через пелену воды, хлеставшей с небес. Смешавшись со стихией, он уже не чувствовал боли и холода, тоска отступала, на их место приходила твёрдая решимость закончить всё это, и как можно быстрей. Уйти в воду, сползти, как талый снег, по крыше, стать свободным и, может быть, встретить лишь небольшой упрек за грешки от Всевышнего. Но откуда-то с неба до Russky донесся шум турбины, и внезапно возник, ослепляя его, луч прожектора вертолёта, зависшего над ним.

О чертовщинка! Откуда они взялись, бродяги. Патрульный вертик on duty²³. А по волнорезу, осторожно прыгая по камням, уже надвигались на него тени. Всмотревшись, Russky понял по их бренчащей металлом экипировке и вспышкам фонариков, что это менты, как-то пронюхавшие о его намерениях.

Вертик продолжал зависать в небе, контролируя поляну. Менты были вежливы и обходительны, они попросили Russky переместиться на берег, ласково поддерживая его под ручки. Ну, чисто как отца Фёдора в психушку волокут, подумал он. Russky ещё не понимал, радоваться ему или нет такому неожиданному спасению, всё происходило, как в тумане. Он добрался до берега, где его, уже не церемонясь, схватили другие менты, на квадроциклах. Замуровали в наручники и повезли на walking board²⁴. Светили фонариками в глаза, спрашивали, что, мол, fucking Russian там на камнях забыл. Он, приходя в себя от шока своих последних мыслей, начинал понимать, чего от него хотят. А хотят они подтверждения их намёков. Ну, тогда будет не отмазаться. Первым словам, записанным на диктофон, в американских судах доверяют прежде всего, и вернуться на круги своя будет очень сложно — и слушать не будут. И то только в том случае, если с воли платят бешеные деньги и вообще контролируют ситуацию. Но сколько невинных, бедных людей томятся в американских тюрьмах и психушках, всеми забытые и никому не нужные. Никто не платит за них бонды, никто не нанимает адвокатов, а государству невыгодно выпускать бедных, но озорных, поскольку оно же само себе и платит за содержание зэка в зависимости от зоны до трёхсот баксов в день. Каков бизнес? Ну и зачем его, нищеброда, выпускать, потом снова ловить — себе дороже.

И Russky стал врать, что он, мол, морж из России и типа купается в вашей тёпленькой водичке перед сном. А инструмент? Они нашли инструмент. А он им: да вы, чайники не морские, не знаете, что реальные пацаны-морячки всегда при себе инструмент имеют на случай судороги или там акулы какой-нибудь. А вы что подумали, недоделанные? А они: мы, fucking Russian, с большим удовольствием посмотрели бы на тебя, прибитого поутру к берегу. Это рассмешило Russky, и он поделился с ними своим мнением по поводу их нахождения на этой грёбаной планете. Таким образом, обменявшись с ним любезностями, менты всей гурьбой, попихивая в спину, затолкали его в ментовскую Crown Victoria и, объезжая зевак, обступивших место события и как будто выросших из черно-белого кино семидесятых, напомнивших Russky советских граждан откуда-то из Кислодрищенска, двинулись на Coney Island ave.

Странно, но он бывал здесь уже тридцать лет и никогда не встречал земляков из Питера, в основном евреев из местечек, претензионных и важных. Но крэк²⁵ вмешался в ход истории Брайтона, отпугнул осторожных евреев, кстати, прекрасных родителей, побоявшихся влияния улицы и projects²⁶ на их деток. И постепенно чёрные, вытесненные из Гарлема более шустрыми и опасными латинами, заполонили брайтонские окрестности. А там, где чёрные, там крэк. И немало трагедий разыгралось с еврейскими детьми в этом городе. И профуканные на крэке дома и состояния, и смерть в тюрьмах за крэковые дела, и подростки, доведенные до состояния безропотной амёбы. Еврейские детки пропадали под влиянием улицы, что, естественно, не могло не насторожить еврейский актив: за своих деток они в клочья порвут, и это единственный способ выживания народа. Да и поколение подросло: стало адвокатами, гинекологами и прочими деньговладельцами. И двинулись они в Нью-Джерси, за реку, в собственные дома, подальше от Нью-Йорка — города, в котором так легко навсегда застрять на скамейке в парке, подобострастно заглядывая в глаза прохожих в попытке разжалобить их на чекушку дешёвой водки.

Russky, сидя в ментовской машине, жадно вглядывался в прохожих на улице, пытался запомнить вывески на магазинчиках, как будто видел это в первый раз. Но не узнавал он привычные для Брайтона еврейские лица, их почти не было, разве что вновь прибывшие выделялись новой китайской одеждой и заискивающими совковыми глазёнками. Стесняются пока — ничего, обживутся, и через полгода будут старательно косить под америкосов, лихо сыпля американизмами. Но вот идёт толпа в тюбетейках и бабы в спортивных штанах Adidas, а вон мужик в белых шароварах и с тёткой в хиджабе. За ним гуськом детки с хулиганскими повадками. Нагловатые. Там маячат с хитроватыми глазёнками и надменным видом украинцы. А вон толпа щебечущих щеглами грузин в аэродромах — вечная традиция, с грузинской едой в пакетах, коей нынче на Брайтоне предостаточно. На каждом углу узбекские забегаловки и грузинские пекарни. Они хороши, да не все. Качество держат немногие: искушение схимичить велико, проверки смешные — лишь бы с виду было чисто, по-американски, в блестящей упаковке, а что внутри, то сойдет за имидж. Евреи продают бизнесы, грузины и узбеки покупают, ибо ехать им некуда — дома жить не хотят. Собака-бай на цепи держит в поле под солнцем целый день. Но и в Америке беда: ничего, кроме героина, воровства из магазинов по заказу и трепотни с утра до вечера о проклятой России, — все остальные ниши уже давно разобраны. Ну а что они хотели, их здесь никто не ждал, своих засранцев некуда девать, да ещё уродский английский, ну и куда бедолаге податься? По социалкам в очередях просиживать с важным видом, мол, в полном праве и дайте мне всё и сразу, как борцу за независимость Америки. Не все на это способны. Еврейская тема. Другой путь, более реальный, — в ликёрку и накатить грамм триста с тоски. И много граждан, выбравших такой путь, погибает под американским забором от обморожения, и заканчивается всё похоронами в пластиковом мешке где-то в New Jersey в братской могиле. И превращается еврейский Брайтон в грузино-узбекско-украинский. А там что? А это семейка таджиков — они, пожалуй, самые убогие на этом празднике жизни. Усталые, дико напуганные брайтонской реалити, они расселись прямо на тротуаре, не зная, как разжалобить обывателей на мелочь без малейшего английского.

Да, жалко их Russky, но машина движется быстро, и мысли, следуя за событиями, бешено мелькают в его голове. Он хорошо знает Бруклин и прекрасно видит маршрут, по которому его везут. И через каких-нибудь десять минут, повернув с восемнадцатой авеню на тридцать девятую стрит, машина останавливается около Beth Israel Medical Ctr. Менты, вежливо поддерживая Russky под локотки и помалкивая, дабы не привлекать излишнее внимание публики, сопровождают его внутрь госпиталя. А выглядит он ужасно. В пляжных тапочках, грязных джинсах и рваной футболке — все его вещи, что остались у него после тридцати лет, проведённых на колесе. Высохшее от болезни, измождённое от бездомной жизни за последний год тело, похожее на старый огурец, и перетянутые судорогой от наручников жилистые руки, косой заплетённые вокруг спины. Глаза выдают Russky преобладанием в них смертельной тоски и тревожности, что докторами вполне может трактоваться как диагноз. Прикинуться больше пьяным — авось, пьяный имидж отвлечёт психических докторов от желания оттянуться на fucking Russian, диагностировав у него попытку суицида. И всё будут решать один или два полудурка-доктора: здоров ты или нет. И не спасёт ни адвокат, ни папа-прокурор — они даже доступа не могут иметь в дурку. Это резервная, проверенная метода на крайний случай. Иногда бюрократы пользуются этой схемой для ликвидации озорника или как минимум локализации объекта без возможности выхода из психушки. Ну а пока зловещий душ, выстреливающий, словно из водяного детского пистолета, ровные порции то кипятка, то ледяной, как из проруби, воды. Подобный душ-пистолет используется во всех подавляющих психику конторах: ментовках и психушках. Переодевание в синюю робу, похожую на зэковскую, только из материи помягче, и дерзкий шмон, включая осмотр промежностей с заглядыванием в прямую кишку, — ну до чего же мерзкая профессия.

«И что, они думают, я цианид калия туда засунул, что ли», — думает Russky. К этому моменту он, полностью придя в себя, уже знает, как быть и куда он может вляпаться. И уйти не дадут, думалось ему, власть взялась за людишек решать, что им делать, как им быть, когда им уходить. А в чём тогда свобода заключается? Нет ответа. Просто слово-вездеход. Как на пассажирском лайнере есть ключ-вездеход от всех кают. Любую дверь можно открыть этой отмычкой, иметь которую вору — праздник. Так и в жизни бюрократы придумали слова-вездеходы, отмыкающие все двери власти. Научиться манипулировать вездеходами, набраться за пять лет ничегонеделания в блатных, только для своих, вузах концептуальных афоризмов и выражений, неведомых старушкам-воркушкам — и пошла массовка: деловой имидж, набор слов-вездеходов, умный вид за счёт грамотно подобранной оправы — и дерзай, путай бабок словесами, ломись в нардепы. Не высшая математика. И не надо в холодном цехе хвататься задубевшей рукой за тяжёлый полиспаст, притягивая к стальной станине пятитонный швеллер, и не надо спрыгивать в грязную канаву от сбившегося с дороги тяжёлого грузовика, несущегося на тебя при производстве дорожных работ, и не надо с выпученными от переутомления глазами, судорожно вцепившись в руль, мчаться с двадцатитонным грузом за спиной по скользкой горной дороге под уклоном в десять процентов. И всегда за всё отвечать, быть вечным стрелочником. А всё просто: ничего этого делать не надо, а надо в ментовку, или на госслужбу подаваться, или законником, или доктором: любить себя в свете нового стиля «эгоизма самозабвенного» до колик, до печёнок. Ехать c New York Times в руке на работу — попозже рабов-работников, небрежно закинув ногу на ногу, в начищенных мексами Bostonians и костюмчике от Brooks Brothers, высокомерно поглядывая на подзадержавшихся работяг.

А пока Russky сидит, немного обомлевши, в тёплой комнате с одним столом и двумя стульями. По стенам висят бумажные картинки с библейскими видами и какие-то инструкции по поводу эпилепсии. Напротив псих-доктор пишет что-то в файл и, вкрадчиво заглядывая «искренним» взглядом в его глаза, пытается прочитать в них безумие. Ну, русский, скажи, как часто, мол, ты к таким методам прибегаешь и что тебя сейчас сподвигло так вопрос решить. Ты говори, братан, не бойся, мы знаем, как тебе помочь. «Совсем на дурака стал похож, — думает Russky, — если док на такую шнягу взять хочет». Пробуя выдавить умилённо-вопросительное лицо, он переспрашивает дока — манёвр для обдумывания — типа, о чём ты, док. Я же сказал, морж и люблю в октябре в приятной водичке побарахтаться. С детства приучен в прорубь нырять, вам, малахольным, не понять. А псих, читая ментовский рапорт, всё на инструмент нажимает, всё своё гнёт, типа это нормально и нигде не фиксируется, мы ведь помочь тебе хотим. Ты нам поведай свою историю, мы всё поймём и поможем. А Russky ему: что ты мне тут пургу гонишь, врать на себя заставляешь, я, мол, с детского садика ментам и галстукам, а ты приравниваешься к галстукам, не верю, и их туфту про белого бычка, извините, не хаваю. И инструменту там место, где менты его нашли. И не надо на меня навешивать небывальщину всякую, а, док? Ну, виноват, что после заката у моря околачивался, ну что делать балтийцу, если душу к морю тянет. Я, бывало, и ночью к морю прусь, ноги сами к воде волокутся. А ты, док, посмотри у себя в каталогах своих, как это называется, если к воде тянет, да и я хоть знать буду, любезный. Да, желательно на латинском — он мне знаком.

Russky уже как бы встрепенулся, очухался от прошлых событий, и тон его, и мысли, и внешний облик приобрели иные черты: чёрт с ним, не получилось, может, так и надо было — нам неведомо в сей момент, а только потом, со временем, движуха Всевышнего становится понятна слабому мозгу человечьему. Он стал прежним, чутким и готовым к любым ситуациям, как научила его дорога. Дорога, дорога. Ведь она не прощает ошибок никому и никогда. И этим она похожа на жизнь. Ушла тоска из глаз, пришла затея в мозг. И Russky уже трезвым, серьёзным взглядом глядит на дока, мысли которого, также резко поменявшись, как бы заразившись от Russky, теперь не рыщут в закоулках души его с целью найти хоть малейший повод упаковать Russky в дурку. Док больше не заглядывает в глаза его, потупив взор, пишет что-то на бумажке, думает, fucking Russian, вывернулся, но ещё не вечер, и отпускать его никто не собирается — будем наблюдать. Закончив формальности, док нажал на кнопку, и в дверях появились два чёрных санитара с бейджами на груди.

Russky невольно засуетился, заёрзал на своём стуле: ну что ещё, док, мне ведь на работу сегодня в ночную смену, а, что происходит? Но док не смотрит в его сторону, он уже всё решил, и только отмашки руки его хватает, чтобы негры подхватили его под локотки и стали нашёптывать, типа, ну всё, fucking Russian, ты теперь наш и пойдёшь тихо в свою палату, motherfucker.

Сопротивляться глупо. И пошли бесконечные коридоры, переходы, наконец тормознулись у шахты лифта. Тринадцатый этаж окончательно подорвал волю Russky, и он, внутренне трепеща, послушно следовал за санитарами. Их чёрные, лысые — на новый манер — черепа и традиционно высокомерные выражения лиц, а в особенности если под каблуком белый, ну а если ещё и fucking Russian! Рожи санитаров, лоснящиеся от пота, контрастировали с белой униформой персонала, как торчит чёрный валенок, соскочивший с ноги, в глубоком белом сугробе. Электронные двери бесшумно открываются, пропуская их, и тут же закрываются, как бы отсекая вас от свободы, всё дальше и дальше, и вот уже минули третьи, и, наконец, вошли в помещение, напоминающее банку изнутри, где мельтешили в суете больничные бюрократы, не имеющие, собственно, к медицине никакого отношения. Их больше, чем врачей, потому что первыми вопросы решают бюры: куда и к какой категории граждан вас причислить, какие определить условия выжимки лавэ из вас или вашей страховки. Бизнес на всём, всегда и везде. Америкос понимает: разбегутся все, и бюры, и родственнички, и дружочки, и жёны, а баксы, если они есть, всегда останутся с тобой.

Посадили на свободный стул напротив чёрной барышни — медсестры. И тихо исчезли. Барышня — толстая, молодая, губастенькая. С огромной блестящей шевелюрой, затянутой сзади бантом. Сопя гайморитными ноздрями и не взглянув на Russky, она, зажав ручку между негнущихся пальчиков и неловко шевеля не привыкшей к писанине рукой, начала задавать вопросы из медицинской анкеты. Что да как. И всё такое. Russky, смирившись с временным заточением, с удовольствием наблюдал за санитаркой. Почерк её был похож на почерк ребёнка, недавно научившегося писать. Пыхтя от усердия и очень серьёзно взглядывая на него, она дошла до вопроса о полученных им травмах, вопросительно посмотрела на него, замешкалась на миг и, поверив его ответу, продолжила опрос. А ответ был таков, что много было травм в его жизни, и нет смысла всё вспоминать — тетради не хватит, а она: ну, мне надо хоть что-то записать, на что он рассказал, что был раз в аварии и оторвало ему голову посредством выхода через лобовое стекло — лежала в трёх футах от тела, вот, видишь, и он показал ей старый шрам через всю шею как бы в доказательство своих слов. Она наморщилась, как маленькая девочка, когда видит мышку, впервые улыбнулась и только поинтересовалась, как, мол, ты себя чувствуешь, и как это получилось, что ты здесь со мной сидишь и базаришь. А он: да ты знаешь, доктора хорошие попались, башку прямо в неотложке пришили и вот, как видишь, сижу, головой верчу, только немного поскрипываю. Она, всё записав, принялась за следующий вопрос. Потом, правда, на следующий день его с пристрастием допрашивали доктора по поводу пришитой головы, и ему пришлось врать, дескать, ему так сказали, что голова пришита, а он, лох чилийский, и поверил, типа на себе-то не видно.

Ночь он провёл спокойно, как будто провалился в пропасть, или, как говорят америкосы, спал, как скала, после года болтанки по Нью-Йорку. Прыжков между станциями сабвея, когда он перебегал из поезда в поезд, чтобы ещё на час-два продлить прерванный сидячий сон. Сидячий сон — это песня, песня про попавшего в капкан волка. Это сплошной стон, рычание словно замурованного, скованного судорогой тела, отёкшей шеи и головы. Но это всё, что дарят добрые дяди из офисов бомжам как подготовку к вечной отсидке. Прилечь запрещено под страхом пинка ментовским берцем под колено, после которого пассажира проволокут волоком по грязному полу, замызганному испражнениями, включая каловые массы, на выход, типа get out, motherfucker, и для удовольствия ментов-качков — подъём на руках и выброс объекта через турникет на манер пикирующего бомбардировщика. Далее — падение на четыре точки и положение таракана, расплющенного об асфальт ногой проходящего мимо прохожего. И вопли клиента, похожие на стоны из могилы. Четыре утра — всё мусорам развлекуха, чтобы не томились от безделья и бесконечного чувства голода, недаром их иногда зовут donuts eaters — поедатели пирожных. Как в Красной армии на разводе перед заступлением в караул старшина учил: ты, боец, главное, себя и автомат сохрани, ну а мы услышим, если что не так, и быстренько подоспеем, Так и америкосные менты больше за себя боятся, но бенефиты и власть просто так не даются, и не надо ссылаться на трудность профессии — назвался груздём, полезай в кузов. И Russky вспомнилось, как к нему отнеслись граждане после его немыслимого спасения в Миссури, возле городка Concordia на семидесятом хайвее, после складки «в скрепку», когда тягач с разворотом на седле вокруг собственной оси смыкается с трейлером, продолжая движение в том же направлении, а драйвер разворачивается вместе с тягачом в обратную сторону и видит дорогу, не набегающую, а как бы выбегающую из-под него, и ничего нельзя поделать, кроме как никогда не допускать, как говорят американские драйвера, jackknife — перочинный нож. Но тогда был жуткий дождь, как из ведра, и дворники не влияли на обзор, как будто их и не было вовсе, и боковой ветер на изгибе дороги, и он поймал гидроплан — это парение над скользкой и бурлящей потоками воды дорогой, и мгновенно его трак стал неуправляемым, его в секунду сложило и понесло на скопившуюся впереди пробку. Как он выруливал, он не помнил, точнее, не успел запомнить — так быстро всё произошло. Профессионализм как раз и заключается в автоматизме, когда руки сами делают правильные движения, и научить этому может только дорога за много лет дружбы с ней. И не пробуйте высокомерничать или фамильярничать с этой нервной дамой — ответ будет немедленным и, возможно, без другого шанса. Какими-то неведомыми силами ему удалось выдрать трак с дороги, и потом, уже на обочине, крутясь вокруг собственной оси на седле тягача, как на каруселях, отбиваясь им от стенок трейлера, он вспоминал какую-то ерунду из своей жизни, типа интересно, а где сейчас одноклассница Машка и что делает его дружок Мишка… Сколько это продолжалось — ну не больше трёх секунд, а сколько всего пролетело в голове, пронеслось вихрем, что даже спустя много лет он вспоминал все подробности той аварии, и в голове возникали всё новые и новые образы из того дня. Прокрутившись так пять-шесть раз, он сомкнулся с трейлером в последний раз, как бы в прощальном поцелуе. Трак продолжал нестись с прежней скоростью, ничуть не реагируя на короткие молитвы Russky и какие-то попытки, как потом заключила экспертиза, правильные, дабы избежать столкновения с остановившейся из-за проливного дождя пробкой из дачников с детьми. Ломающиеся, как спички, столбики ограждения. Потом он не помнил ничего: тьма, лишь редкие проблески рассудка, дождь, вспышки огней — всё смешалось, и, наконец, падение в бурную, быстро текущую реку с моста и потеря в полёте отстегнувшегося от седла трейлера, гружённого одной единственной машиной — паккардом двадцать восьмого года, и отлетевшего от удара о поверхность реки капота, а далее падение на воду с водительской стороны. Удар был такой силы, что Russky развернуло на сиденье и забросило ноги за спинку и под пассажирское сиденье справа, так что правая нога оказалась намертво зажатой. Он приоткрыл окно, чтобы вода понемногу проникала вовнутрь, и стал пытаться плавно вывернуть лапу из капкана. Но вода всё сочилась и сочилась, и уже почти дошла до ушей, но нога не шла — хоть режь. И он, не паникуя, но побаиваясь такого конца, продолжал крутить, вертеть судорожной стопой, зажатой за сиденьем, и — о чудо! — ему удалось её вытянуть, но дверь было уже не открыть — зажало давлением. Подождать, ещё чуть-чуть подождать, пока давление не уравновесится с внешним, и тогда попробуем ещё разик. Ожидание, страшное ожидание в кабине трака, лежащего на дне реки. Премило. Он и сейчас мог бы поклясться, что видел через окно каких-то рыб, равнодушно проплывающих мимо, словно им не в диковинку видеть валяющийся на дне трак и очумелое лицо драйвера, выглядывающее из окна, как из аквариума, как если бы рыбы поменялись местами с людьми. Он не помнил, сколько времени пришлось так сидеть, казалось, вся жизнь пронеслась, промчалась, как на колеснице по нервам, еще живым его нервам, со всеми рецепторами, нейронами и прочей занозой, саднящей душевной болью за глупости и казусы, случившиеся в его жизни. Поступающая вода выжимала воздух, и только голова торчала кочерыжкой с задранным кверху ртом, хватающим остатки смеси, и рука нервно теребила ручку двери. И она открылась, как, наверное, в сказке про Али-Бабу, типа Сезам, откройся, и Russky, хлебнув остатки смеси в лёгкие, плавно выскребся из узкой щели через с трудом приоткрытую дверь и без труда вынырнул из западни. И берег, тут же берег, и какие-то люди ломятся к нему сквозь стену дождя с градом.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

23

Вертик on duty — вертолёт при исполнении.

24

Walking board — настил вдоль океана.

25

Крэк — сильнодействующий наркотик в кристалле.

26

Projects — дома-корабли.