Лягушка на стене

В. Г. Бабенко, 2017

Книга описывает путешествия, связанные с работой зоолога, показывает различные стороны нелегкой, интересной, веселой, а подчас и очень драматичной экспедиционной жизни, часто связанной с неординарными личностями и неожиданными приключениями. Яркая черта текстов В. Бабенко – жизненная достоверность. Всё, о чем пишет автор, он пережил сам – побывал и в тундре, и в горах, и на Ленкоранской низменности, прошел на корабле по Северному морскому пути, проводил свои исследования в Чернобыле. Книга представляет интерес для широкого круга людей, присматривающихся к профессии зоолога, а также для всех любителей дикой природы.

Флинт

Стих грохот мотора, и громадная, окрашенная в буро-зеленый цвет машина замерла над бруствером. С траков гусениц на дно окопа медленно осыпались земля и желтые березовые листья. Дверь железной коробки вездехода открылась, и геологи, возвращающиеся в поселок с дальнего маршрута, тупо уставились на многорядную систему траншей и окопов, вырытых здесь вокруг охотничьей избушки на Западной Камчатке, вдалеке от населенных пунктов, на границе березового леса и тундры. Разведчики земных недр почувствовали, что обитатели зимовья всерьез приготовились к затяжным военным действиям.

На крыльцо вышел Юрик — лаборант нашей экспедиции. Он дымил трубкой, набитой махоркой. На плече у Юры сидела сова и смотрела на гостей единственным желтым глазом.

* * *

Нас троих забросил в эту глухомань случайный вертолет. Летчики твердо пообещали прилететь за нами через две недели. Но вертолет вместе с бравыми авиаторами так и не появился. Судьба сжалилась над нами, послав через полтора месяца геологический вездеход, тем самым сняв вопрос о нашей зимовке, тем более что все сроки командировки давно истекли.

Наша сова была найдена в первый же день недалеко от избушки. У нее дробью был выбит один глаз. Птица называлась ястребиной совой за длинный хвост и поперечно-полосатый рисунок на груди. «Тельняшка» и отсутствие одного глаза дали нам повод, не особо задумываясь, окрестить ее Флинтом. но, конечно же, не в честь известного советского орнитолога, а в честь его тезки — знаменитого пирата.

У совы из-за контузии возник новый, философский взгляд на мир. Она перестала бояться людей и могла часами сидеть на плече у кого-нибудь, а чаше всего у Юрика. У нее было свое место в углу избушки, куда сову помещали только под вечер. Флинт сидел там тихо, лишь светящийся желтый глаз выдавал его присутствие.

Беспомощную птицу решено было везти в Москву. Тут же возник естественный вопрос о кормежке Флинта. Первые дни эта проблема не стояла остро, поскольку к самому порогу зимовья подошел заяц. Мы не лицемерили и не сетовали на его неосторожность, так как и Флинту и нам понравилась зайчатина. Сова сдержанно брала кусочек сырого мяса мохнатой лапой, вооруженной когтями, похожими на рыболовные крючки четырнадцатого номера, и начинала есть, зажмуриваясь от удовольствия. Когда заяц кончился, появилась забота добывать пищу Флинту.

Нашему пленнику повезло. На Камчатке в тот год было очень много полевок. Такой резкий подъем интенсивности размножения отмечается раз в 4–6 лет. Численность полевок в этот период резко возрастает, они теряют осторожность и становятся более заметными. В окрестностях нашего зимовья стебли борщевика — огромной, до трех метров высотой, травы — были обгрызены полевками, словно здесь трудилось множество минибобров. Мы знали, что ястребиные совы питаются в основном мелкими грызунами. Но мышеловок у нас не было, а добыть без ловушек вездесущих, но неуловимо быстрых полевок мы не могли.

В лесу слышался шорох — сотни лапок шелестели опавшей березовой листвой. Иногда можно было увидеть и самих зверьков — они серыми ружейными пыжами проносились через поляны. Раз такую, неосторожно перебегающую через дорогу полевку мне удалось застрелить полузарядом мелкой дроби. Обнаружив, что пахнущего порохом зверька Флинт поедает с удовольствием, я стал специально на них охотиться. Грызуны посещали помойку у избушки: они искали, чем там поживиться. Вот здесь-то я и устроил засаду, затаиваясь неподалеку с ружьем наготове. Ожидание было напряженным, так как зверь всегда появлялся внезапно. Он выскакивал из зарослей и молниеносно с голодным писком исчезал в недрах помойки. Насытившись, полевка так же стремительно скрывалась под ближайшим кустом. Требовалась хорошая реакция, чтобы удачно выполнить стрелково-стендовое упражнение «бегущая мышь». Сидя в засаде, я пришел к выводу, что охотничий азарт вовсе не зависит от размеров добычи. Важно лишь, чтобы трофей действительно был нужен стрелку, а сам успех целиком зависел от выдержки и реакции охотника. А так все равно кого выслеживать — слона, волка или мышь.

Обещанный вертолет всё не появлялся, патроны кончались, и их оставили только для охоты на крупную дичь, вот почему ружейный промысел полевок пришлось прекратить. Мы вспомнили, каким способом ловят мелких грызунов в научных целях. В земле вырывают канавки глубиной и шириной 30–40 сантиметров и длиной несколько десятков метров. В концах земляного желоба вкапывают ведро или металлический цилиндр, из которого зверьки не могут выбраться. Наш лаборант Юра немного напутал размеры, и у него получились окопы полного профиля, соединенные ходами сообщений. Но полевки и в них ловились исправно. Теперь-то Флинт был сыт.

Хуже дело обстояло с нами. Вертолет всё не летел. Продукты кончались. Мы съели привезенный с собой хлеб и начали подбираться к запасам, которые хранились в зимовье с незапамятных времен — нескольким твердым, как бетон, громадным буханкам, превращенным мышами в настоящие хлебные дома с холлами, извилистыми коридорами, спальнями и прочими удобствами. Мы расчленяли мышиные жилища на отдельные блоки, выбирая из них самые съедобные, остальные прятали, надеясь (как впоследствии выяснилось, тщетно), что до них очередь не дойдет, и нас вывезут раньше.

Юра при возведении фортификационных сооружении наткнулся на культурный слой, образованный несколькими поколениями местных охотников. На этой археологической свалке была масса полезных вещей и, среди прочего, трехметровый кусок капроновой рыболовной сети. Мы привязали ее на палку, полученный таким образом флаг опустили в реку, и с этого момента угроза голодной смерти миновала.

Дежурный каждый день проверял сетку и вынимал из нее улов — пару трехкилограммовых рыбин лососевой породы под названием кижуч. Больше этой суточной прожиточной нормы река нам, к сожалению, не отпускала. Кижуч — проходная рыба, которая живет в море, а икру мечет в реках недалеко от устья. Этой рыбе не нужно больших жировых запасов — своеобразного топлива для подъема на большие расстояния вверх истечению реки, как, например, кете или горбуше. Поэтому кижуч — очень постная рыба, и уже через час после еды нас снова посещали мысли об обещанном, но не прилетевшем вертолете. Один Флинт, скоро ставший полноправным членом нашей экспедиции, не участвовал в послеобеденных разговорах о том, как бы нам отсюда выбраться. Сова была всегда сыта, так как запас полевок в тундре, а следовательно, и в Юриных окопах, был неисчерпаем.

Но голод голодом, а работа прежде всего. В экспедиции каждый занимался своим делом. Володя изучал осенний пролет птиц на Западной Камчатке. Он оплел все окрестные березы тонкими, почти невидимыми капроновыми сетями, как паук, а затем терпеливо выпутывал из них птиц, чтобы потом, промерив, взвесив и окольцевав, отпустить их на свободу.

Юрик был по штатному расписанию лаборантом и помогал нам в работе. Он оказался страшным домоседом. В первый же день, едва переступив порог избушки, он обрезал ножом задники своих прекрасных новых туфель, превратив их таким нехитрым способом в домашние шлепанцы, а также отодрал рукава у своей куртки, сделав из нее удобную душегрейку. После этого он затопил печку и стал готовить рагу из того самого излишне любопытного зайца. Всю экспедицию он занимался кулинарными экспериментами, редко выходя из избушки. В свободное время он сидел на крыльце, читая «Письма Плиния Младшего», или же смотрел на далекие сопки, на падающие березовые листья, дымя трубкой, которую он сначала набивал «Нептуном», а потом, когда табак кончился, махоркой. Мы старались не отвлекать Юрика научной работой, считая, что в экспедиции приготовление пищи — самая ответственная и важная задача.

Я облазил все окрестности, собирая птиц для Зоомузея, стараясь добыть что-нибудь покрупнее, так как для научных целей требовалась только шкурка, мясо же доставалось нам. Куропаток было мало, к тому же у меня был более опытный конкурент — лисица. Она жила неподалеку и каждое утро делала трехкилометровый обход по охотничьей тропе, которая проходила под проводами линии телефонной связи, тянущейся над тундрой. Спозаранку куропатки летели с мест ночевок на ягодники, и одна-две разбивались о провода. Несколько раз я пытался опередить лисицу, но она всегда успевала раньше, на что указывали свежие перья найденных и съеденных ею птиц.

Мы сидели в избушке уже ровно месяц. Продукты почти полностью кончились, и мы доедали остатки мышиных хлебных домов. Лишь Флинт растолстел. Он весь день дремал в углу избушки, а под вечер, когда мы укладывались спать, разевал розовую пасть, мигал желтым глазом и слабым верещанием требовал полевок. Их-то у нас было пока в изобилии.

Наш зоопарк постепенно пополнялся. Однажды мы совершили далекую вылазку на берег Охотского моря и сеткой поймали шесть камнешарок — пестрых короткоклювых коренастых куличков, похожих на миниатюрных уточек. Птицы названы так за одну интересную особенность поведения. В поисках пищи — мелких рачков, моллюсков, насекомых, пауков — они переворачивают прибрежные камешки, поддевая их клювом и отбрасывая в сторону.

Мы развесили на шестах у самой воды сетку-паутинку и, не торопясь, пошли к стайке камнешарок. Как и все представители куличиного племени, они не отличались особым интеллектом. Глупые птицы, не взлетая, уходили от нас пешком, по пути отшвыривая камешки, как команда футболистов в пестрых майках, разыгрывающая сложную комбинацию. Когда они очутились недалеко от ворот — нашей сетки, мы вмешались в игру, спугнув стаю. Птицы повисли в ячейках ловчей снасти. Камнешаркам подвязали крылья, чтобы они не могли летать. В избушке мы отгородили им угол, а для развлечения положили несколько камешков. Кулики, казалось, были помешаны на футболе — целый день из угла слышались тихий топот лапок и шуршание по полу камешков — птицы отрабатывали сложные пасы.

Зато третий наш экспонат тихим нравом не отличался. Раз в сетку, погнавшись за синицей, влетел сокол-чеглок. Его мы держали взаперти, в ящике с полотняными стенками, чтобы он не видел людей. Дело в том, что как только в поле зрения сокола попадал человек, он разражался пронзительными криками, возмущаясь своим пленением. После непродолжительной паузы птица орала уже в другой тональности, требуя есть. Он, как и Флинт, ежедневно получал порцию полевок.

Близкая зима припорошила далекие сопки снегом. Солнце расстилало на полянах золотые ковры, а в тени деревьев лежали серебряные покрывала из сухой заиндевелой травы. Светило каждый вечер умирало у ребристого горизонта, пылая немыслимыми красками. Однажды Юрик, самый поэтичный из нас, не выдержал и, выпросив у Володи два карандаша — синий и красный и тетрадный листок в «клеточку», полез на крышу избушки рисовать закат.

* * *

Мы покормили наших спасителей-геологов жареным кижучем, а IOрик отдал им остатки махорки. В вездеход были погружены все вещи, коллекции, клетки с камнешарками и чеглоком. Лишь Флинт, как равноправный член экспедиции, сидел на рюкзаке и смотрел единственным глазом вперед на дорогу, на хлюпающие под гусеницами болота, на темные озерки, на глупых, уже белеющих на зиму куропаток, вылетающих из-под тупого рыла машины на улицы поселка, до которого мы наконец-то добрались.

Вездеход с ревом несся по главному проспекту. Поселок выглядел празднично — на стенах домов, на подоконниках, на бельевых веревках висели кумачовыми флагами распластанные подвяливающиеся тушки рыбы. Гуляющие пацаны ели фантастические бутерброды с красной икрой, намазанной на хлеб двухсантиметровым слоем, не компенсирующей, впрочем, хроническую нехватку здесь фруктов. Парни равнодушно смотрели на текущую через поселок речку, где на перекатах теснились блестящие рыбьи спины, или лениво бросали камни, стараясь попасть в плывущего у берега страшного зубаря — самца горбуши.

В тот же день мы самолетом местной линии добрались до Петропавловска-на-Камчатке. После утрамбованных спальников, прокопченного потолка, соседства с самодельным зоопарком и проблематичности питания гостиница «Авача» была для нас земным раем. Мы ввалились в светлый холл пиратской толпой. Флинт, как и положено, был впереди: он сидел на плече у Юры. Пока мы заполняли документы, сова неподвижно сидела на брошенной на полированный стол безрукавке нашего лаборанта. Изредка какой-нибудь спешащий человек ловил желтый взгляд Флинта, испытанно останавливался, встряхивался, как будто отгоняя от себя наваждение, и, углубившись в свои деловые мысли, шел дальше. Устроившись в номере, помывшись в ванне и разместив птиц, мы поехали в аэропорт за билетами.

Тем временем горничная, посетившая наши апартаменты, начала свое знакомство с орнитофауной Камчатки. В ванне резвилась стайка камнешарок, гоняя по эмалированной поверхности пробку. В комнате излишне любопытная сотрудница гостиницы неосмотрительно открыла створки тумбочек. Из первой на нее осуждающе посмотрел сонный Флинт, из второй на бедную женщину закричал, жалуясь на свою неволю, чеглок.

К моменту нашего возвращения вся гостиница знала, что мы в номере содержим уток, а также филинов и орлов, бросающихся на людей. Но гнев администрации нам был уже не страшен — мы взяли билеты на утренний московский рейс.