Закат полуночного солнца

Вячеслав Мунистер

Роман повествует о последних днях «Чёрного Буфера» – крайнего оплота белогвардейского сопротивления на Дальнем Востоке, в городах Владивосток и Петропавловск-Камчатский. Эта история раскрывает сущность тогдашнего бытия, как и самой страны осенью 1922 г., на примере как оставшихся в России, так и тех, кто был вынужден эмигрировать в Америку без всякого шанса на возвращение – в роли «счастливчиков», на пароходе «Гельвеция», идущем холодными водами.

ЗАПАДНЯ

А что Ванька? Проводил ли он своим взглядом Евгения Николаевича? Нет. Он испарился, будто и не было того августовского случая на причале, не было и похода в булочную, ничего не было. Но нет, не так все просто. Действие опиатов и загруженность работой не дали и минуты времени для капитана, чтоб подумать о судьбе своего временного подопечного. Но Ванька не смирился, и после прохладного прощания, он направился прямиком в порт, к той стайке ребятишек, с которыми он имел контакт общения, где поделился историей о том, где и с каким успехом пропадал все это время.

Затем отозвал своего ближайшего приятеля, сверстника со схожей судьбой — Сашу, такого же бродяжного озорника, где более подробным образом рассказал о том, как он жил в квартире одного из главных людей на судне, которое отправляется послезавтра в далекие края. Почему-то слово «Америка» все не могло запомниться юнцу. В ходе разговора, как и желал Ваня, завязалось — причем с двух сторон одновременно, вот что значит друзья, понимающие друг друга с полуслова, бегства на это судно, с желанием изменить свою судьбу. Уже темнело. Но как же забраться на корабль, да хотя это полбеды, да и еще остаться незамеченным? Но как говорил еще Сократ: кто хочет делать — ищет способ, кто не хочет — ищет причину.

Только совершенно молодой, желторотый, не имеющий здравого смысла мог отважиться на такую авантюру. Но и их можно понять. Корабли заходили в город постоянно — и уйти с ними за горизонт не представляло большого труда, но до этого они еще терпели, стиснув зубы, выдержано, настойчиво, упорно, стоически держались за тонкий стебелек исхудалой жизни в бренном общежитии.

Формирующим фактором для решения на такой шаг стала именно дружба Вани с Евгением, неготовность, уклончивое нежелание прощаться с тем, что за короткий срок стало его жизнью — не такой, какую он видел все эти два года. Вот в чем проблема психологии временных, со стороны взрослых — легких и не обязывающих ни к чему, а со стороны детей, да даже и домашних животных, весьма тяжелым, иногда и не подающим виду — переживаниям.

Как и все подобные выходки — они никогда не планируются и случаются спонтанным образом. Будь человек взрослее, он подумал, перед чем идти на такой шаг.

Парочка шалунишек, говорю так, ибо иначе и трудно сформулировать одним словом пару из Вани и Саши, конечно не таких и беззубых, как большинство «домашних» ребят, с грехом мазурничества, да и чего-нибудь еще, ведь, как известно, безгрешными не рождаются, все же отважились на авантюру. Чем-то перекусили и по-тихому решили уйти. В направлении нужной пристани. Идти было совершенно не далеко — Ванька лишь боялся встретиться глазами с капитаном. Но это к счастью не произошло. Шла активная работа, готовился к погрузке те самые злополучные тонны бурого угля.

Помимо сего — по деревянным настилам катили бочки, тащили деревянные ящики, иногда с применением лебедок. В таком положении невозможно было попасть на судно, их бы заметили и очевидно спросили бы, что те делают, и, в итоге за пушечный выстрел от корабля отправили, пинком под зад. Но, как и все, кто, когда-то наблюдал за работой в порту с погрузкой грузов на корабль знал, чтоб без перерыва никак. Да и было темно, а освещение не справлялось. — Думаю, что через часа два-три они прекратят на время работу. — сказал белобрысый Сашка.

— Как бы лучшим образом зашкериться — промолвил Ваня.

— Тогда и постараемся. А что дальше то? Я на судах не был никогда. — Я был с капитаном на этом корабле. Ничего такого. Надо будет найти скромный уголок, возможно в машинном отделении — там, где двигатель. Там, скорей всего, жарко, да и работников много — так думаю. Надо осмотреться уже внутри. Каюту, конечно, мы не займем.

Капитан говорил, что все заняты будут.

— Ну хорошо, не знаю как ты, я подремлю немного, а то спать охота очень. — сказал Ваня.

На диком, нависающим над крайним третьим причалом, холме, в ожидании счастливого момента, лѐжа, на холодной земле всю ночь пролежали два «кашкета» в положении кобры, перед решающим моментом. До крайнего настила у кормы с этого места было секунд двадцать быстрой перебежки. И был прав Иван, что отдыху быть. А для кого отдых, тому и работа. Не зная времена, но примерно в четвертом часу утра, затемно, вся активность работников постепенно угасла, а потом и выключился световой прожектор, с небольшого административного здания. Перерыв должен быть относительно длительным — с час. Засим, ко времени раннего завтра — после шестнадцати часов работы, эта смена должна был замениться другим составом. Пребывая в сонливом состоянии, мальчики представляли свое будущее, предвкушая то, чего сами не знали.

«Воображение — это начало создания. Вы воображаете то, что хотите; вы желаете то, что воображаете; и, наконец, вы создаете то, что желаете»

Бернард Шоу

Чуть было не заснув полностью, тихой поступью, украдкой, как можно тише, босоногие и одичалые дети приблизились к своей внезапной мечте, проявленной в их сознании. Ветреная была ночь, полная луна боролась с бесконечно сменяющимися перистыми облаками, освещѐнные постоянно исчезающим лунным светом. Деревянный мостик — как вход в портал новой судьбы.

Не знаю как взрослые так легко и непринужденно таскали туда-сюда тяжелые ноши, но даже детям было трудно не потерять равновесие на узкой, и очень провисающему перекрытию. Трудно, действительно боязно, вниз лучше не смотреть — нет, там не бездонная пропасть. Но падать всегда неприятно, особенно на «каменную» подушку. Мелким шагом, жонглируя ручками, тренировали свое искусство оставаться в равном положении тела и духа по судовой сходни. Но все благополучно, подобие «трапа» выдержало.

Рука крепко зацепилась за палубу, а дальше они стали изучать судно, находясь уже в более привилегированном положении, без норова, свалиться или быть замеченным с суши. Обойдя надстройку — заметили открытую дверь. Позднее и большинство замеченных внешних дверей — были открытыми. Как оказалось, уже чуть позже, не просто так.

Увидеть что-то в обделенном даже лунным светом помещениях оказалось трудным делом. Здесь в помощь включалось шестое чувство, и конечно же осязание — искусство понимать прикосновения. Корабль издавал свои звуки, а шум ночного прибоя в стальные листы лишь усиливал таинственную напряженность. И действительно — весь этот шумящий ансамбль затмевал грохот от неаккуратных передвижений. А гвалт от ветра, раздражающего тросы и мачтовые составляющие, закрепленные, не самым достойным образом, лишь подчеркивал всю эту полифоническую картину.

Лестница железная. Спустились. Коридор между каютами, кажется, а может и лазарет. Не видно ничего, длинный путь, шагают, а вот зачем и куда — не мыслят. Вдруг слышен голос грубый мужской. Не разобрать ничего. Голос приближается, слышно шаги. Сторож заметил. Прятаться, да вот куда, все закрыто, впереди тьма, ничего не видно. Надо бежать. Добежали до конца, спустились в еще более нижний ярус — ребят засекли. Хоть бы что-то было, за что спрятаться, но нет.

Мрачный и чудовищный звук приближающегося титана сковал сердца притаившихся, за каким-то шкафом, стоящим в углу, по форме напоминающем в страшные секунды деревянный макинтош. На деле же это был обычный, крупный пожарный ящик, содержимое которого не отличалось от хранилища у пожарной каланчи — лопата, песок и ведра. Резкий щелчок рубильника и появился свет. Уже не спеша, заметив нарушивших его покой нарушителей, спускался по лестнице, огромный бугай, гора мышц и подкожного жира.

Его лицо испускало странные чувства — идиотическая улыбка, неправильной формы брови и с небольшой, мало кому заметной, но при пристальном изучении должным образом, подмеченным асимметрии лица.

Пару дней назад Ваня видел его — засмеявшись с его неумения разговаривать должным образом — структурированная речь была редким явлением в его жизни. Он был юродивым по мышлению, сыном давно умерших родителей, работающих ранее здесь. Его недюжинная сила и условная покорность в большинстве случаев устраивала здешних работодателей, платили ему мало, в основном вопрос содержания заключался в четырехкратном, не обязательно сытном обеде, который готовили ему и местным сторожевым собакам, чаще всего какие-то щи, каши и то, чем можно было забить огромнейший желудок, просящий постоянным образом о еде. Он редко болел и был прекрасным кандидатом для тяжелой работы. Многие считали его бесконечно добрым дураком, и да — этому были основания, он часто угощал конфетами беспризорников, работников, и проявлял достаточно дружелюбное поведение, в большинстве жизненных ситуаций.

Но, как и полагалось даже такому, как он, человеческая натура не однозначна, и противоречива. Всякий раз, когда была большая луна — он менялся, становясь более замкнутым, озлобленным, весной и осенью он также проявлял не самые милые эмоции, играя роль злого шута, издеваясь периодически над тем, кого не знал и знал слабым образом. Очень жаль, что его судьба лишила его, при его прекрасных антропометрических показателях главного — рассудка, сопоставимого с среднестатистическим жителем его времени.

Он мог быть тяжелым атлетом, культуристом, ибо все было при нем. А с каких мастерством он крутил в одной руке тремя огромнейшими пальцами полупудовые бочки с вином.

Ему, правда, не говорили о содержимом бочонков, так как он имел грех к алкоголю, после чего, как и любой другой человек, правда в более малых дозировках, приводящего у «нормальных» для его веса, к легкому и среднему опьянению, буянил так, будто выпил три литра красного зелья. Выглядел он как скала, весом в пару центнеров и высокого роста. Такого высокого, что так редко заходил в каюты малых кораблей, чтоб не проломить затылком потолки. Сила есть — ума не надо.

Стена самым злым образом окинула взглядом непрошенных гостей и что-то сказав, странно, чудаковато, посмеялся, и начал приближаться к шкафчику, где в самом углу сидели «диверсанты». Саша понял, что этот человек неадекватен, и тихо об этом сообщил Ване. В свою очередь подопечный капитана судорожно искал в карманах штанишек перочинный ножик, он чувствовал его, но не мог найти, какая-то проблема была в заднем кармашке, нервно покусывая нижнюю губу, которую едва нашел, ибо она была такой тоненькой. Голем вплотную подошел к слугам Гулливера. Да, именно слугам, так как иначе описать физическую разницу между ними — было бы не точно, а так, даже упуская художественный смысл, наиболее верным образом.

Ножик был вытащен сразу — в надежде прекратить напор юродивого. Но это лишь стало спусковым крючком — триггером. Заметив блестящее перо, направленное в его адрес, он, быстро прокрутив в голове ситуацию и принял окончательное решение — атаковать. К тому же он вспомнил насмехающегося над ним несколько дней раньше — это его вольная, тонкая и очень болезненная натура, сродная его психологическому типу, моментально высвободило бурю негативных эмоций, перерастающих в агрессию. Работая сторожем, он досыпал последние часы своей негласной смены, сидя в рубке капитана, устав после бессметного числа кругов по палубе. Он был раздражен сильным ветром, случайно глянул вперед, где заметил робких нарушителей его территории.

У таких людей активно включается компонент «своего», словно у животных, живущих не коллективами, а одиночно — как иногда волки, чаще тигры, не мыслящие тем, что их пространство будет заполнено чужими. Для этого «тигра» двое мальчишек оказались загнанными гиенами, и он готовился к наказанию для них. Слабое помахивание ножиком, попытки толкнуть и сбежать от истукана не получились. Он взял с жуткой силой двумя руками за шиворот и Сашу и Ваню, словно слепых котят, и попеременно борясь с буйными жертвами в его руках. Саша попытался ускользнуть от его «попечительства» Порвалось то, что было в качестве верхней одежды, но убежать ему не удалось, он, швырнул Ваню об пол, прямо лицом, обеими руками достал до шеи Александра, пытаясь придушить, оттащил к себе, затем, будто и не было ничего, почему-то отчаявшись также молниеносно, сменил поведения, стал тащить обоих, но уже отпустив — подбадривая ногами под зад, словно обуздывая лошадей, но те не сдавались, все время стараясь оторваться и сбежать.

Глаза его налились кровью, словно говоря — «зря, очень зря». Ваня достал нож. Ведь, как поговаривали здесь, его отчим, будучи пьяным, при нем — еще совсем мальчике, зарезал его мать кухонным ножом, что оставило глубокую борозду в памяти этого человека. Но кто знал, кто знал, что такой серьезный дядька мог изменить свои истинные помыслы, которые не были таким страшными на самом деле, в дикую ярость, с напряжением, усугубляемым дурным влиянием текущей фазы луны.

Он долго искал подходящее место, где намеревался упрятать мальчишек. На протяжении всего времени предпринимались даже попытки укусить за руку, но этот огненный Прометей даже не обращал внимание на такого рода деятельность в его отношении. Ничего не могло остановить его настойчивое желание. Нет, гальюны — отхожие места, не подходят. В ахтерпик — не попасть.

В разочаровании, куда же деть жертв своей ярости? Он плохо разбирается в судне — имея лишь базовые представления, уровня опытного пассажира. Надоели ему ребята — и он со спокойствием мясника отрубил обоих ударом по голове. Кажется, что не убил, так как мог. Дыхание наблюдалось, ребята находились в бессознательном положении. Истукан тянул их прямо по полу и ступенькам.

Лица и тела были в множестве ссадин, у Вани — после удара лицом об половую поверхность, началось небольшое носовое кровотечение. Гигант бродил возле камелька — поднявшись на время в машинный блок, блуждая вокруг машинной шахты и множества кладовых, но все они были основательно закрыты. Все не то, все не то — подумал сторож, которого мило, словного маленькое дитя, звали все без разбору, Стѐпой.

И вновь спустился на уровень ниже — и продолжая тащить тела, спустя минут десять, нашел крайнее кормовое хранилище, расположенном рядом с малым грузовым отделением — корабль был модифицирован и некоторые его составляющие отличались от первоначальных.

Он обнаружил вход в помещение — оно было крайне малым, без доступа к солнечному свету, окруженное какими-то небольшими кладовыми со всех сторон. Мощнейшая деревянная дверь, оббитая толстенным слоем стали с внешней стороны, а с внутренней — какимто поглощающим материалом черного цвета, стопками книг, заваленных до дверей в высоту в несколько в пару футов-саженей. Свертки карт и множество — больше десяти, запиленных компасов, разбросанных крайне небрежным образом, возможно, от морской качки. Здесь было очень и очень много пыли. Любая макулатура — прекрасное сборище пыли, даже в таком замкнутом помещении. Освещение здесь было — управлялось с соседнего распределительного узла и представляло собой одиночно висящую лампочку накаливания, у которой очень и очень оборвется жизнь — нить накаливания. Забросив, будто мертвый груз, мальчишек — он закрыл дверь, взял в руки висящий без дела, на стальном колечке, удивительно ржавый, так как на судах всегда следят за состоянием замочных компонентов, винтовой ключ, и закрыл дверь, с облегчением вздохнул, и как ни в чем не бывало, с большой улыбкой, что-то распевая, вероятно Марсельезу собственного «производства», стал постепенно убирать немногочисленные следы, при помощи найденной части бесхозного сукна, убирая следы грязи от обуви мальчишек.

Сам же Стѐпа был педантом и чистюлей, в рамках своего образа жизни, привычка, данная в детстве, намертво отложилась в его мышлении, и он по несколько десятков, а осенью и зимой — и сотен раз в день, смотрел за своей чистотой, возможно, таким образом, для того, чтоб привлекать барышней. Ничего не подозревающие мальчики, лежали без сознания в закрытом далеком, темном и отчасти даже сыроватом помещении, еще не понимая сложности ситуации, в которую они поймали. Сильный удар вырубил их надолго. Стѐпа убрал все, что видел и вышел на палубу — начинало светать. Он был рад тому, что скоро наступит долгожданный отдых, и смиренно ожидал смены «караула». До отплытия «Гельвеции» оставались сутки. Сколько кораблей он уже встречал и провожал, а сколько было еще впереди — с застывший детской гримасой он продолжил мирно спать. Ведь больше и делать нечего было, за исключением разве что приѐма пищи — но сон был выше этого желания.

***

Ровно через сутки — заступив на вахту, с наблюдательной вышки, одиноко стоящей за злополучным холмом, он, уже и забыв, что делал, мирно и весьма спокойно, провожал взглядом «Гельвецию». Никому ничего не сказав. Непонятно, что творилось в его голове, почему он решил закрыть мальчишек, может здесь был фактор того, что он вроде бы как понял, зачем они туда пришли, но с другой стороны — нож, сопротивление, вместо помощи, он тоже не был лишен романтизма бегства — ну не совсем же он был идиотом, раз ему поручали охрану судов и были им довольны. То есть определенные способности мыслительного характера в нем были заложены…

Истерика уже овладела ребят — внезапно осознавших, что они попали в западню. Сколько не били они по дверям, сколь не кричали и звали на помощь — все тщетно. Десять часов мольбы о помощи не увенчались даже частичным успехом, дверь казалась гранитным монолитом, ее невозможно было открыть с внутренней стороны. Но почему никто не слышал? Да все потому, что по року судьбы — они оказались в одном практически непроницаемом для звука помещении, усугубляемым тем, что здесь мало кто вообще мог находиться. То было хранилище малоиспользуемых вещей — таких как чердак вашей усадьбы в пригороде. Вы часто бываете на чердаке в поиске нужной газеты или журнала? Ну вот — точно также и в этом случае.

Здесь не было запасов еды, ни вентиляции, ни воды. Если их не найдут в течении ближайшего времени — они обречены на мучительную смерть. Вот что устроил этот юродивый мерзавец. Уж лучше он их кинул где-нибудь в машинном отделении — там их нашли бы сразу, заступившие на вахту члены команды парохода.

И где-то здесь, отойдя после морфийного блаженства, ходил по узким коридорам, Евгений Николаевич, вместе с капитаном корабля, раздавая последние указания, и в последний раз осматривая корабль на наличие возможных проблем. Загрузка в судно закончилась — и даже в те далекие от взгляда моряков, и тем более недоступные для пассажиров места, где были в буквальном смысле замурованы два мальчика, никто и не приближался. А хотелось бы, очень хотелось.

У Вани была проблема с носом — кровотечение то прекращалось, то возобновлялось, задратый к потолку нос не помогал, лишь способствовал к заглатыванию противной на вкус крови в ротовую полость. Этот беспризорник и не подозревал, что имел проблемы со сворачиваемостью крови, вызванной не врожденным заболеванием, а плохим питанием, совершенно лишенным целого ряда микро — и макро — элементов, если говорить с научной точки зрения.

К полудни двадцать четвертого сентября на корабле почти все «устаканилось». Пассажиры разобрались с каютами, небольшая экскурсия в исполнении капитана завершилась успешным образом. Однако, члены экипажа утаили ставшую очень неприятной для многих, как оказалось, подробность того, что коки — т.е повара и централизованное питание, не будет обеспечены для путников, по отсутствию персонала. Все было крайне прозаично — повара испарились с первым пароходом. Ну, видимо, «первому классу», ушедшему тогда, было нужнее. А остальным — на самообеспечении. Об этом узнала и команда корабля в чуть ли не последний момент. Но расстраивать полностью пассажиров они не смогли — продовольствия было много, а сравнительно большой камбуз должен быть стать общим.

К обеднему времени Евгений Николаевич, заручившись поддержкой капитана корабля и боцмана, находясь в кают-компании, думая о том, как решить насущную проблему, о которой вовсе ранее никогда и не задумывались, приняли решение провести совещание, собрав взрослых на палубе и объяснив все в подробностях. «Гельвеция» набрала скорость и двигалась с допустимой максимальной скорость равно девяти узлам в час — более привычном для нас современных понимании в почти семнадцать километров. Для довольно большого парохода это хороший темп. Корабль попрощался с бухтой Золотой Рог, окинув своим взглядом исчезающий из виду город.

Одна из самых красивых достопримечательностей Владивостока — это его окрестности, представлены в виде архипелага императрицы Евгении — гряды островов в заливе Петра Великого Японского моря.

Архипелаг состоит из пяти крупных островов и пары десятков более мелких островков, таких как острова и скал (кекуров). Самым крупным является остров Русский и занимает две трети всей площади архипелага.

«Красота — абсолютна. Человеческая жизнь, вся жизнь покоряется красоте. Красота уже существовала во Вселенной до человека. Красота останется во Вселенной, когда человек погибнет, но не наоборот. Красота не зависит от ничтожного человека,

барахтающегося в грязи.» Джон Гриффит Чейни

Острова впервые были обнаружены французскими и английскими моряками в начале 1850-х годов, в те же годы были названы островами Императрицы Евгении — по имени французской императрицы Евгении. Впервые нанесены на карту французами в 1855 году В 1858 году архипелаг впервые был осмотрен русскими моряками пароходо-корвета, упоминаемого ранее мной, а именно «Америки» — под командованием Е. В. Путятина. А годом спустя была издана первая русская карта залива Петра Великого с частично нанесѐнными на ней островами, а поздней и полностью.

Мало кто из пассажиров не устоял перед соблазном не оказаться на палубе и не проводить своим взглядом Русский остров, покрытый сплошь лесом, а чуть позднее пройти через Босфор Восточный и прочувствовать всем телом и душой Уссурийский залив. Какие же места здешние очаровательные, аж дух захватывает.

Берега — окутанные тысячелетними ракушками, небо голубоеголубое, а вода такая чистая. Берега достаточно крутые — скалы суровые, в этот солнечный день кажущимися с палуб цвета медовика, то светлее, то темнее. Через рупорный громкоговоритель — трофей, доставшийся нелегким образом на аукционе в Желтом Море, сообщили о том, что будет организовано собрание и все приглашаются на палубу.

Пассажиров также уведомили в том, что необходимо не забыть закрыть свои каюты — во избежание возможных неприятностей.

Собирались господа неспешно, медленно, натужно, поднимались их жены. Кое-кто и прихватив детей, а один идиот держал на руках собачонку — так она была ему близка и неотделима, словно он с ней сиамские близнецы. Бархатный ветер последних теплых дней года создавал хороший фон для общения. Встав в полукруг все стали ожидать капитана.

Он, слегка опоздав, так как передавал управление Евгению Николаевичу с навигационными картами по этой местности. Существовала некоторая проблема — но и она была решена оперативно. Он еще раз поприветствовал пассажиров, пожелав различных благ и стал излагать явку сего действа.

Стоящий боцман за спиной капитана и несколько свободных от работы матросов, внимательно наблюдали за реакцией. И да — наблюдать не имело никакого смысла для человека, прекрасно знающего человека как существо, ибо после слов о том, что питания как такового нет, а единственный кок никогда в жизни не справится с таким количеством едоков, было выплеснуто большое количество гнева, особенно от женщин — белоручек по смыслу жизни, привыкших к безмятежной жизни, лишенной хлопот о таких плебейских видах деятельности, как кухни, и некоторых господ, представляющих себе вечно наполненные фужеры и бокалы, с лучшими закусками и пряностями. Капитан их сильно разочаровал, лишь часть — примерно треть, может немного больше, спокойно восприняла эту информацию.

— Черт возьми! Что это такое вообще, стоял в очереди, под солнцем, без головного убора, переживал, и что в итоге? Что я есть буду? Что это будет то, господа хорошие, мы все умрем от жажды и голода? Пить морскую воду мы не сможем, и не пожелаем.

— Чертова посудина. — высказал свое мнение, с излишним эмоциональным окрасом какой-то пассажир, стоящий в бархатном пальто черного цвета.

— Ну и что есть будем? Готовьте сети. И почему нам раньше не сказали? Почему только сейчас. Высаживайте тогда — пропищала какая-то женщина, истерически размахивая руками, чтоб вызвать внимание к себе.

После двух реплик, словно цунами, пронеслись десятки других, если не сотни, разных тембров и тонов, и в этом пчелином гуле можно услышать примерно такое:

— Чего молчите, отвечайте, отвечайте, капитан, как вас там зовут, вы ведь даже не представились, или я что-то упустил.

— А сами-то себе все готовить будут, телеграфировать бы земскому правительству, сразу бы навели порядок…

— Да успокойтесь вы уже, тишину позвольте.

— Зажрались, зажрались, шеи друг другу съешьте, выкусите уже…

— Да подождите вы кричать, лучше послушаем, что они предложат нам.

Вот она — натура человека, истерически ищущего все свое время только то, что является базисом для основных потребностей, как и всѐ животные, лишь скрытое благородством красок, парфюма, одеяний. Вот оно — реальное искусство вести себя как можно ярче, как можно мощней, непотребно, чтоб спасти себя от неблагоприятных факторов. И чем они отличаются от таких же двуногих, орущих странные лозунги, чтоб получить желанный хлеб? Что побудило их к истерике? Беспробудная лень.

— А теперь минуту тишину ради вашего и нашего мира. — выдержанно подытожил капитан — человек непростой, северный, для которого подобного рода «путешествия» казались смешными.

Белая бородка в несколько аршинов, почти седой, он, под действием несмолкающего бреда, направленного в его сторону, вспоминал, как ходил на хрупкой шаландре по северным морям и делился с пассажирами остатками сухарей того злополучного пятого года. Тяжелые воспоминания нахлынули его — но Константин Львович, а именно так он представлялся в мире официальных бумажных изделий, быстро переборол, продолжил свою исповедь перед присутствующими. Он очень не любил, когда его так называли. Лучшим бальзамом было слово «капитан», а для близких «отец». О его жизни было известно еще меньше, чем о Евгении Николаевиче, скрытом от взора пассажиров в капитанской рубке. Плоховато ему было, плоховато. Держался трудно, хотя лицо все еще не подавало — с виду, признаков страшной болезни, мании, сковавшим его рассудок и тело.

И да, действительно, ему повезло, что к нему было обращено мало внимания. Команда была малообщительной — он это понял с суши, близких знакомых тут не было, обычная рабочая обстановка среди людей, не испытывающих друг к другу ничего, кроме редких случаев нужды в коллаборации ради выполнения профессиональных задач.

Постепенно толпа стала успокаиваться. Никто не старался выпрыгнуть из стального источника, еще пять минут назад, апокалипсиса. «Гиппокамп общества медленно уменьшал свою лимбическую активность.» Так, про себя сказал тот странный знакомец, известный нам по данному мной второму имени, а именно «Башмачкин». Он одиночно стоял на близком расстоянии от капитана — но стал смотреть не на него, а на пассажиров. Тщательно нотируя карандашом в своем любимом блокноте. Хотя нет, этот был меньшего размера, чем прежний. «Чем бы дитя не тешилось» — подумал про него, его же научный руководитель, бывший заведующий кафедры психологии, веселый на вид дядька, в довольном простом, незамысловатом, френче, который активно контрастировал на фоне переднего ряда подковного строя.

Вы не поверите, но каково было удивление заметить на некоторых женщинах, в разгар сентябрьского дня, полушубки и даже шубы. Так они решили, используя возможность, покрасоваться своим статусом, или же побаиваясь за самое ценное, чтоб вдруг какой-нибудь матросишка или морская крыса, не сделали ничего плохого, с норьичей, медвежьей или же какой-то иной паницей, тулупом, дубленкой. Мужскому взгляду трудно было понять, что есть что. Если вы конечно не торговец шубами или же не славный охотник.

Скучных людей было здесь мало — серая масса затерялась где-то. Все, какие-то действительно русские люди, правда разных формаций, от придурковатых интеллигентов, пасущихся возле метров науки и докторов — выходцев с того раута, в том числе.

Был там и тот степенный господин — профессор биологических наук, единственный, кто держал в руках бинокль, имея монокуляр на нужном месте одновременно. И вкрадчиво всматривался в эту череду стеклышек, с любопытством юноши, в поисках какого-то редкого кустарника в чащобах дивного берега Приморья.

Его отстраненность, как и некоторых других, чаще всего, рядом стоящих, раздражала толстотелые существа представителей богатой, но лишенной интеллекта, знати. Надоевшие выкриками — будто продавали на палубе любимых осетров или на худой конец, вялую камбалу, с активными призывами — все большой и большей громкости.

Можно поразиться, насколько грубыми голосами все это издавалась из, казалось бы, женских одеяний, такие глотки как у них, по своему звуковому диапазону звучали зловещей диких медведей, особенно после того, как им лучшим, очаровательным, восхитительным и гениальным, сказали, что еды не будет и лакеев тоже. Был бы под рукой батог — мерзавец в лице старика-капитана в миг бы оказался выпорот не тонкими, не прелестными, но при этом оставаясь женскими, диаметром — как сточная труба, ручонками.

Были здесь и снобы, и кудесники малолетние тоже. Лучше всех здесь выглядели военные — именно эти негодяи, по мнению купечества и некоторых шизоидальных, в плане своего бессметного самолюбования, деятелей театра и даже трех артисток труппы сгоревшей театральной школы, совершенно обнаглели и узурпировали право, на желанные апартаменты в каютах первого класса. И поверьте, им было все равно. Так что десять из двадцати кают было занято военными не просто так, как могло быть, по желанию генералища с рыжими усами, а потому — что так были принято в адмиралтействе, в качестве дарования особенно отличившимся в боях гражданской мясорубки, раненым, ходящим на костылях, представителям сравнительного молодого, средний возраст «везунчика» составлял сорок лет, офицерского сословия.

После небольшого затишья, вызванного единственной репликой капитана о том, что еда все же есть, толпа вновь взорвалась, в миг позабыв о удовлетворении потребности в пищи, они же сразу подумали, не все конечно, что команда, имеющая большой дефицит в кадрах, и благодаря им, работающая в фактически бессменном режиме — заменялись лишь человек «у руля» и команда в машинном отделении, остальным была уготована вечное, ну почти, здравствование.

И так не рады были все, кому сегодня пришлось отчалить с уютной гавани бухты Золотой Рог. Так хорошо спалось, так хорошо пилось, а Евгению Николаевичу — и еще кое-что…

Да, понимаю, некрасиво, злая ирония. Но именно так можно было охарактеризовать двумя словами внутренние склоки между неоднородным — второсортным составом пассажиром сей удивительной «Гельвеции», не знающей собственное имя, к своему великому позору.

Какое сборище не обходится без циркачей? Жаждущие переполов в собственном соку, решили «пободаться», так как вроде бы это полезно. И зачем? Да лишь бы так. Капитан человек простой, и чтоб успокоить бурю, не имея нужного числа помощника, да и честно говоря устав от жизни, очень тяжело относясь к всем событиям, посмотрел на этот цирк, попросил принести свое ружье. А справа все пытались в драку. И выстрелил — прямо в бескрайнее небо.

Казалось, что он прям облизался, ожидая, что спустившаяся с небес свинцовая пуля, навсегда успокоит хотя бы одного из чудаковатых пассажиров. Не понравились они ему. Да и вообще — не его это пристрастие перевозить людей. С ними проблем много — ублажением он не занимался, типичный «сухой сухогрузник».

Выстрел оказал благоприятное влияние на беснующихся. И он, словно и не было ничего, продолжил свой монолог, медленно и уже не так громко, повествуя о том, что никто из команды физически не сможет заниматься кухонным делом для всей своры — конечно он сказал куда более интеллигентно, но первым словом, которым он хотел высказать свое изменившиеся отношение к пассажирам, было именно «свора», либо «стая». Далее он сказал, что продуктов достаточно, в хранилищах большое число круп, муки, есть и жир, и масло и под специально заготовленным и привезенным с севера пластами льда — и несколько туш представителей рогатого скота, и рыбу — в случае чего, можно будет попробовать выловить.

Ну и конечно всяческих консервов — специально полученных от администрации Земского края, какой-то объем чая и т.д, чего должно хватить на всех при регулярном питании.

Но он потребовал тех, кто станет кухарками — более привычном для людей слове, и конечно несколько человек, умеющих «быстро считать и планировать, и импровизировать»

Кто-то в толпе, с прискорбием, тихо вымолвил:

— Но не будет здесь моих любимых тульских пряников.

Ответ последовал незамедлительно от рядом стоящего:

— Действительно, тульский пряник заявлен в качестве гастрономического уникума России и должен быть вписан в наше наследие, при том, что он, вероятно, все-таки проигрывает главному национальному блюду России, это так называемой дырке от бублика. — что и подняло на смех большинство услышавших.

И вновь перебив ерундой и смазав его послание, капитан — очень грубо и нетактично с надрывом сказал:

— А первый обед, дорогие мои, для вас приготовили мы. Как умеем. Забрать свои порции вы сможете через час, у меня все, жду ваших предложений, если таковы имеются. Вопросы есть?

Далее публика продолжила обсуждение:

— Есть, но не вопрос, а предложение. Выбрать сменный — каждые два дня сменяемый коллектив готовящих, из числа наиболее «активных» в плохом понимании этого слова, ибо ощущать под собой вибрацию от сотрясения чьих-то башмаков, людям, не имеющим представления по поведению общества, великая честь. — внезапно сказал человек из лица «интеллигенции»

— А может тебе язык или нос укоротить за дурно пахнущие словечки? Такие как вы провоцируете, а потом считаете нас за идиотами, может вам мой дружище, пенсне помочь почистить? А то вы дальше кончика своего носа не видите, стеклышко от рассуждения запотело. — Пусть такие умные и работают. Я вообще никому ничего не обязана, у меня дети, да и большинства тоже, и в основном малые. Что вы скажете, а если потеряются вдруг?

— А вы смешные, а ваши мужья где будут? Кабака нет и не будет. Хватит сотрясать воздух, кормящие грудью, не видел я чѐт таких почти на причале, отстраняются, дети малые, понятным делом тоже, как и раненые и больные. А вот остальные — считаю верным составить список, раз на то уже пошло, хотя не нравится мне эта затея, очень вы нас расстроили, и поделить на группы по сколько там надо людей и приступать к работе.

— Ну вот и замечательно, что вы стали думать и решать насущную проблему. Прошу нас не винить, мы сами не рады, предоставляем вам в пользование все нужные помещения и то, что есть. Ждем в течении получаса в кают-компании людей, которым не все равно. А если безразлично все же всем — ваши проблемы, мы вас кормить не будем. На этом у меня все. Собрание объявляю закрытым. — выцедил Константин Львович.

Дальнейшие телодвижения были более активными и привели к результатам. Не без споров, не без русской упѐртости, желании прокрастинировать, то есть спустить ситуацию на самотѐк.

Вызвалось двадцать человек, женщин было немного больше, чем мужчин. Пришли к консенсусу, приняли решение, нашли необходимое решение.

А вскоре подошло время обеда — команда, неплохо постаралась, приготовив прекрасные блюда, сами такое наверняка по праздникам лишь могли устроить. Камбуз был оборудован должным образом и выглядел наиболее выдающимся в качественном формате помещении. Накормили всех, кто пришел, заодно завели специальные журналы, не без помощи трех моряков, приставленных в помощь. Так медленно и верно общество буржуа превращалось в коммуну…

Анна Леонидовна Крузенштерн — казалось бы, обычная паняночка из богатой семьи, стояла у кухонного стола и готовила пищу, наряду с такими же как она. Наиболее наглые на палубе тоже успокоились и осознали «тяжесть» бытия. Вечер первого дня прошел прекрасно — единственный раз было разрешено устроить танцы, не смотря на мнения некоторых, что это не совсем морально, в отношении политической обстановки.

Но и они переступили через негласные внутренние запреты — действительно, мало кто в двадцать втором году танцевал. Их можно было понять. Небо было ясным до конца дня — лишь к самому вечеру были замечены признаки будущего ветра — красные облака.

Позади был и пролив Аскольда, между одноименным и имени Е.В Путятина — человека необычайной огранки, путешественника, дипломата, подписавшего первый договор о дружбе и торговле с Японией, наконец адмирала, исследователя и министра Народного Просвещения в 1861—1862 годах!

«Лет пятнадцать тому назад здесь было до четырѐх тысяч оленей. Вследствие браконьерства, глубоких снегов и прогрессивного ухудшения подножного корма животные стали быстро сокращаться в числе, и теперь на всѐм острове их насчитывается не более полутораста голов. Выбирая только кормовые травы, олени тем самым способствовали распространению по острову растений, негодных для корма. Полная изоляция и кровосмешение уменьшили плодовитость до минимума. Олени вымрут, если к ним не будет влита новая кровь с материка. Владивостокское общество любителей охоты, которому принадлежал тогда остров, мало думало об этом, и в настоящее время Аскольдский питомник на краю гибели.»

Арсеньев В. К. «Дерсу Узала»

Местность была почти безлюдна. Царствие природы и немногочисленных счастливцев, бывающих когда-нибудь здесь, мельком. И тишина. Никого. Редкие поселки. Среди которых Американка, находившаяся у вышеназванной бухты, и открытая все тем же исследовательским судном «Америка», что и отразилось на ее названии, спустя тридцать лет превратится в известнейший для всякого человека, хоть что-то знающего о Дальнем Востоке в город Находка. Но не будет тогда безмятежного веселья и блаженного созерцания. Примерно так будут характеризовать здешний край через каких-то двадцать пять лет:

«Людские волны без вины виноватых катились на крайнюю точку востока — в бухту Находка, на так называемую „транзитку“. Это было преддверие ада…» «Сквозь колючую проволоку» (из дневников Аркадия Акцынова — этапированного)

Но кто в этот сентябрьский вечер мог о таком полагать. Ничего такого еще не было, несмотря на то, что здешний регион не был обделен для тех, кому предписывалась ссылка, но далеко не в таких масштабах, что позднее, уже при советах.

С каждым часом приближался момент ломки. Капитан предчувствовал это — ощущая своим телом. Ох как он винил себя в том, что вовремя не обратился к лекарю. А уже было поздно. В лазарет на судне он не верил, так как знал докторишку — «ряженного» по своей сути, обычного рыболова, который был вынужден поменять свою профессию по причине проблем с ногами — вызванным переохлаждением, во время одного из выходов в море. Он еле передвигал ногами — и какой же этот лекарь?

Его терзали муки совести, ведь он был ответственным за «Гельвецию» и ждал облегчения, смены. Но время не торопилось. Висящие в капитанской рубке часы не желали сменять время, неторопливо, будто издевательски, делая робкие шаги в будущее. Им было так прекрасно оставаться в настоящем — таком красивом и уютном, без ненастной погоды, которая ждала их впереди.

***

Лишь два пассажира корабля не радовались пейзажам и другим достопримечательностям. Да, прошло уже почти два дня, и разбитые до крови кулачки об двери и стены не привели ни к чему. Жажда, голод, недостаток кислорода, тошнота, и желание курить. Это было адово.

— Спасения не будет — слезно сказал Ваня, в очередной, тридцатый раз.

— Нас никто не слышит — ни звука с внешней стороны. Мне кажется, что мы ошиблись, это не тот корабль. — сказал Саша.

— Тот, тот, почему здесь так жарко и душно, мы здесь долго не протянем. Мы уже тут очень долго — кажется вечность. Корабль идет по морю — это понятно, но почему мы не слышим звуков с той стороны?

— Не знаю, но я хочу и пить, есть и поскорее выбраться с этого страшного чулана, мне плохо от нахождения здесь.

— Зачем мы на это пошли. Как же так, мы умрем?

— Я не знаю, но похоже, что да. Давай не будем говорить, меня тошнит.

— Хорошо, согласен, и рот уже сухой.

Они выглядели крайне жалким образом. Кровь на одежде Вани, бледный как смерть товарищ, приступы истерики с завидной периодичностью. Клетка закрылась и не собиралась открываться. Жуткая ситуация, без малого шанса во спасении. Только лишь случайно прошедший на совершенно близком расстоянии мог услышать их голоса — и то, это зависело от ряда причин, таких как возраст и мешающие звуки окружающей среды в виде бессметных ударов волн об корпус, звучание мотора и иные специфические «радости» для ушей.

Облокотившись об стены, они перестали двигаться, сонливость преодолевала все. Несколько часов назад они потеряли драгоценное время на поиски хотя бы чего в груде книг с странными иероглифами и листами с картами. К великому сожалению ничего не нашли.

Если так продолжиться дальше — то следующее утро они будут обязаны начать с завтрака из бумаги, а воздуха им хватит максимум на пару-тройку дней, при условии, что они не будут его «сотрясать». Дыхание уже было неровным, накладывались друг на друга губительные факторы.

Валялся в каюте и «старый наркоман» — не подозревая о том, что сейчас умирает его последний друг на суше. Ваня сидел с закрытыми глазами и молил о спасении, впервые в своей жизни, но оно, к сожалению, не приходило. Все хуже становилось более слабому и еще более худому как хариусу после нереста, Сашке.

Первая ночь прошла крайне спокойно. Спокойствие нарушал лишь усиливающийся со временем ветер. Какая же богатая земля Приморья на всевозможные бухты. Десятки, тысячи их! И названия в основном аутентичные и запоминающиеся. Навигационные огни «Гельвеции» были единственными в здешнем регионе. Ни лодки, снова тишина и чувство приятного одиночества, лишенного надоедливым нахождением среди подобных себе — построенных с металла и дерева собратьев в портах крупных городов.

Идешь себе на полному ходу — и никто не мешает, ни форватера, ни малейшего опасения «сесть» — морское дно здесь, в примерно в пятнадцати морских миль от суши уже достаточно глубокое. Покатые берега постепенно сменяются отлогими.

Ночью прохладно, температурный режим на уровне восьмидвенадцати градусов.

Мирно спят встревоженные барышни, перекачиваются на своих огромных и отрощенных с любовью животах, с одной стороны на вторую, купцы. И тихо умирают мальчишки, загнанные юродивым минотавром в его не имеющий выхода, лабиринт. Да, не остров Крит, но от того не легче, не зная день или ночь, впадая в беспамятство — скорчились от мук физических они, уже без надежды.

Боцман, перед заслуженным сном, решил прогуляться по палубе. Первый день убывающей луны без фонарей освещал всю поверхность, не скрывая от взгляда никаких тайн. Да и быть их не могло. Последние пассажиры покинули палубу еще три часа назад — таким образом пытаясь смягчить приступы морской болезни, а кое-кто, помимо опорожнения, того, что кое-как, но все же съели, думая, что пройдет, в гальюнах, так еще в само море — перекинувшись через бортик. Но это странное дело — особенно для детей.

Вода морская здесь крайне прозрачна, не оскверненная нечистотами, все больше и больше осознается мощь акватории Тихого Океана, как и в целом мировом океане. Мощного, оказывающего гипнотическое влияние на всех, попавших в его цепкие лапы. Чего только не видел боцман в своей жизни — но и он был подвержен, и скорее всего, как и всякий моряк, да, все же не скорее, а наиболее точным образом, этому влиянию — любви к синему цвету во всех его оттенках, от перламутра до темного, чернильно-синего цвета, которым бывает море в штормы и наиболее точно передано на картинах Айвазовского. И его токсичная натура сменялась добротой в глазах и в сердце, когда он, когда ему никто не мешал и ничего не просил и тем более требовал, и он мог наслаждаться своей детской мечтой о море. Моряки — это в большинстве свое фанатические мечтатели однолюбы. И их любовь, к большому сожалению для жен, это море или океан, ну или на худой конец — река.

Евгений Николаевич, после нехитрой процедуры, восстановился в течении трех часов и как ничего и не было, принял пост, заменив капитана, где смиренно, лучше его, такой бюрократией не занимался никто, проводил расчетно-итоговую деятельность, о итогах первого дня с расходом угля, продовольствия, машинного масла и иных ресурсов, заодно и наблюдая за приборами.

Журнал должен был вестись крайне строго, без ошибок и неточностей, у морфиниста это получалось уже с трудом — вновь напомнила о себе рука, концентрация была низкого уровня и ожидаемый отчет, который он раньше писал для такого уровня судна, составляемый примерно за час, был написан им за трое. И что-то было с глазами, какие-то мошки нависали перед ним, клиническая картина постепенно усугублялась.

Силы постепенно уходили и белый порошок разведенный с водой забирал, то, что было воспитано годами физического труда, честного и правильно образа жизни. Впервые в своей жизни он стал понимать, что управление судовым рулем через классический штурвал, стало представлять для него некоторую сложность. Вены на руках стали выпирать, будто он перетаскал до этого несколько тонн грузов или разгрузил несколько вагонов. Не допускал он раньше и небритости, а теперь — им постепенно стала овладевать апатия, и прежде всего к себе. И очень странно, что никто из окружавших его и знающих хотя бы косвенным образом, не спросил, что с ним произошло.

Боцман казался эгоистом, которого мало интересовали чужие дела. Он даже не представился, и просто делал свою работу — словно каторжный, без всякого энтузиазма. Несколько помощников боцмана и наблюдающий вообще еще не пересекались в поле деятельности с нашим капитаном. Отдельного разговора имело стоил рассказ про внештатного «сотрудника» — дозорного, вечно спящего деда, казалось, что он был ветераном Крымской войны — настолько старым был он и в общем-то не нужным.

А вот штурмана не было, хотя по штату должен быть, его роль взял старший помощник капитана. Евгений, с вахтой в восемь часов, вместо положенных четыре. И так во всем, как вы уже поняли. Крайне недоукомплектованное экипажем, раздражающее капитана, судно. Единственное, с кем повезло — так это с командой механиков, в нужном количество, все опытные и надежные. Ну и шкипер — помощник боцмана по хозяйственной части, и по штату, и по реальности имелся. О судовом докторе я уже рассказывал. Ну и вроде бы все, ах да — матросы, глупые создания, попались, но всѐ, как говорится, приходит с опытом.

Самое прекрасное на море — это даже не шум прибоя и волны, это рассветы и закаты. Далеко не все просыпаются на рассвете, многие упускают возможность начать новый день на восходе солнца. Навигационные сумерки начались того дня ровно в шестом часу утра, а к семи часам ночь отступила полностью. Второй день путешествия только начинался. Через шесть дней планировалось прибыть в Петропавловск, если будет соблюден текущая скорость хода в 7—8 узлов. В «машинариуме» заверили, что не имеется никаких проблем для соблюдения поставленной задачи. А жаль было людей, практически безвылазных в машинного отделения, отсека, как возжелаете назвать, так и называйте. Трудная работа, к тому же крайне тошнотворная, жарище в любую погоду. Но кто-то же должен был кормить железное сердце громадной машины? И кормили, и горя не тужили, годами подкидывая уголька в нужных порциях в жерло несмолкающего вулкана.

Рассвет встретили немногие — большинство, не смотря на трудности, возникающие у всякого путника, в первую ночь, не привыкшего к новому месту, охотно спали. Вот что значит морской свежий воздух, сражение, иль битва за еду, и танцы. Закрылись в комнатушках своих и не думают ни о чем, просматривая третьи сны, перед тем как проснуться. Не бегали и дети — спали как убитые. Ситуация для наших ребят с каждым часом становилась все более критической. Воздух заканчивался, сопротивление полностью прекратилось. Еще немного — и они впадут в бессознательное состояние и навсегда уснут.

Светало. День заходил чуть менее ясный, чем прежний. Встреча нового дня происходила близ бухты Соколовской — у рыбацкого посѐлка, населенного, как и большинство других, выходцам с далекой Черниговской губернии, что в Украине. Так уже было здесь заведено с недавних времен.

Надо было населять людьми, а здешних — раз взял и обчѐлся, что и применимо для всей неевропейской части матушки, за небольшим исключением. Мы все когда-то приезжали. Необжитым оставался до конца девятнадцатого века здешний край, богатым на всѐ, что нужно было для жизни.

На рассвете с мерцающими маковками от православной деревянной церкви и дымкой от разницы температур на берегу и на воде, встретил нас расположенное Преображение — вышеописанный малый посѐлок. Почему такое название?

Бухта Преображения, находящаяся внутри Соколовской, была открыта 19 августа 1860 года — в день православного праздника Преображения Господня. Сам поселок был основан несколько позже.

Рельеф здесь менялся — в сторону возвышения над относительно стабильным передовым прибрежным. Вдалеке было замечено влияние гор — от берега от ближайшей горы Лысой было не так уж далеко. Да, здесь еще не били по рукам, за то, что горы называли горами. Это и являлось характерным отличием от «камчатских», но иногда бывало называли уже сопками — местным словечком. На самом деле разница конечно была, но ругани в ответ за упоминание того или иного слова в синонимичном контексте не наблюдалось.

Тот, кто не всматривался только лишь в передний вид и не обладал близорукостью, конечно заметил, прочувствовал, дух гор. День начинался и нужно было прекращать смотреть на безмерные и очаровательные горизонты. Пищу приготовили в девятом часу, команда «Гельвеции», чтоб не мешать — приняла решения проводить приготовления приѐмы пищи заранее, упрежденным образом. Все равно рацион отличался.

— Вы готовьте то, что есть у нас, а мы — то что сами желаем. Таков закон. — сказал капитан.

— Так и положено было этому славному обычаю невмешательства. Ко второму дню процедура приема пищи нескольким образом видоизменилась. Глотнув утреннего чайку в тесной, но уютной каюткомпании «Гельвеции», боцман принял решение о предоставлении в пользование пассажиров для дополнительных мест в столовой.

Помещения те были небольшими — но благодаря помощи матросов, вынесших несколько книжных полок, разбросав их в окрестностях и должным образом закрепив — как и всю мебель, находящуюся на судне, были организовано примерно пятьдесят-шестьдесят мест, а некоторая перестройка основной столовой еще расширила число одновременно сидящих еще на сорок мест примерно. А так как часть пассажиров принципиально отказывались от приема еды в таких учреждениях, из-за детей малых. «Кают-компанию» для пассажиров решили оставить какой есть, с богатыми креслами и сопутствующими благами.

Таким образом, к обеду второго дня, проблема с размещением была полностью решена, дефицит «мест» был минимальным — люди просто забирали приготовленные для них блюда в свои каюты, часть — и не могла без этого, а еще с двадцать человек обедали позже — «команда коков» из пассажиров. А про команду корабля вы знаете. Открылась и прачечная — в порядке самообслуживания, но это уже не вызвало большой истерии, как «благая» весть вчерашнего дня. А что в каютах пассажиров? Да в общем-то ничего интересного. Обычные — второго класса, и совершенно простые — третьего, наиболее простенькие, лишенные велюра, замши, и прочих прелестях жизни.

Так скучно и обыденно — сидеть в замкнутом помещении. Все силы были брошены на поиск занятий. Кто-то читал книги, заведомо взятые с домашних библиотек, самые ценные дня них, кто-то занимался рукоделием — при достаточном освещении спокойно вязали и шили мелкие вещи, кто-то развлекал своих чад.

Люди науки собирались небольшими, но дружными группами для обсуждений непонятных для большинства аспектов жизни, но и не без обсуждения злободневности. Чем дальше было от бухты Золотой Рог, чем больше нахлестывали воспоминания. О еще совершенно недавних событиях, произошедших буквально пару дней назад. Но этот приступ ностальгии, еще был таким отягчающим — мало времени прошло, еще Родина не отпускала, она еще вот — совершенно близко.

Лишь один благородный поступок был сделан в течении этого короткого времени — неназванный пассажир первого класса самолично решил поменять с семью из пассажиров третьего класса — а разница здесь была и серьезной.

Особенно для семьи с тремя малыми детьми — пяти, восьми и двух лет. Сам же, доброчестивый господин, решил остаться инкогнито, долго не занимая свою каюту, чтоб не встретиться с тем, кому оказал помощь. Лишь к вечеру — после бессметного числа часов, проведенных в отведенной для пассажиров главной палубы, он вернулся, держа в руках лишь два небольших чемодана.

Внутри было мало излишков — одежда тѐплая, то есть пальто, штанов несколько, рубашек и т.д, обувь, несколько фотографий без рамок, сложенных в виде игральной колоды, несколько черновиков, три книги, ручные часы, немного драгоценностей — представляющих больше ценность как для памяти.

И две иконы, занимающие весь второй чемодан, аккуратно сложенные и завернутые в белую ткань. Да и что-то еще, по мелочи. И все. Вот типичный — распространенный здесь, за небольшими вариациями, набор одинокого волка-путешественника, навечно покидающего свою отчизну. Ах да, еще какие-то награды, иногда от самого Государя, сложенные в коробочки. Чем больше наград — тем больше у его владельца пузо. Такая вот интересная закономерность. А вот у «семейного» отложного груза полезного было больше — некоторые имели мандат на дозволенное для каждого постановлениями определенно число грузов, хранящихся в специальных багажных отсеках. Но таких было мало.

«Гельвеция» постепенно отходила от берегов России. К вечеру второго дня увидеть берег представлялось трудным. Во-первых, потому, что погода изменилась — солнце постепенно сдавал свои позиции, во-вторых курс корабля все больше и больше отклонялся в сторону острова Хоккайдо. Японское море стало проявлять себя с не самой лучшей стороны — циклон, пришедший, видимо, с Курил, сподвинул море к волнению, что привело к активной работе трех флюгеров, расположенных на корабле.

Волнение морских волн было уровня четырех балов, что не являлось ужасно страшным явлением, а скорей привычным, чем-то райское благоденствие, сопровождавшее корабль в первый день. На палубу не выходили, качка усугубила положение людей, страдающей морской болезнью. Им надо было привыкать, ибо впереди ожидали еще куда свирепые места — судно неизбежно шло на север.

К пятому часу дня старший помощник боцмана отрапортовал о пересечении сорок пятого градуса северной широты.

В европейской России — эта широта совпадала с богатыми на солнечный свет регионами, а именно с Крымом, Кубанью и Бессарабией, Северного Кавказа где в эти дни все еще было тепло и начинался сбор винограда. Здесь климат был куда менее благоприятен. Хотя и не сказать, что плох. Японцы ведь не жаловались, а с отсюда до Саппоро было девять часов ходу на корабле такого уровня, всего-то. А все, кто бывал там хоть раз, поражались красоте и буйству красок растительного мира. Особо красиво там было именно сейчас — осенью.

Но к сожалению «Гельвеция» не собиралась заходить в Японию, тем самым лишив гостей корабля особенной восточной красоты. С другой стороны, сорок пятый градус, это также и грозная и пустынная Монголия, и район озера Балхаш — там, где соленная часть озера составляет симбиоз пресной части, разделенным узким проливом.

Оставались лишь лицезреть через иллюминаторы за окружающим миром. Постепенно, медленно, с каждой милей, акклиматизируя обитателей стального монстра к безвылазной жизни внутри корабля. Кто-то писал, кто-то читал. Неоднократно посещали горожанпассажиров мысли о том, как поживает их дом, не разворован ли он за это короткое время, не сгорел ли — ибо знали, знали, какой русский человек!

Лишние мысли накручивали и не давали спать, давая странное бодрствование, сопряженное с усталостью от бездействия. Тут и не походишь, не погуляешь, когда за бортом такая дивная музыка! Тяжелее всего было животным — не обнюхавшим действующую обстановку и подверженным влиянию посторонних колебаний, звуков, запахов.

Жизнь в корабле затихала с закатом — лишь редкие всхлипы детей. Собаки смиренно, как и кошки, свернувшись в клубки, спали. Данных о том самом ѐжике — единственном не только на корабле, а на сотни верст точно, не имелось. Невесело, безотрадно, жалобно, невыразительно, уныло, неинтересно, тоскливо, занудно, прескучно, пресно, нудно, нерадостно прошѐл третий день путешествия. Скорость корабля несколько снизилась и продвижение замедлилось.

Со всех сторон «Гельвецию» окружало Японское море, погода окончательно портилась, хоть и ветер смягчился. Свинцовые тучи нависали со всех сторон. Но дождь не срывался — не облегчая заполненные до основания небесные бочки с водой. Небесное светило не появлялось совсем, не видно было и месяца в ночное время. Уж слишком тѐмной и непроницаемой оказалась для света материя крохотных капелек воды.

Сидящим в каюте картина, в меру объективных ограничений предоставляемых небольшими иллюминаторами картинка казалась статичной и несменяемой. Мало кто мог набраться сил, чтоб часами смотреть на застывший кадр немого кино, все ожидая, что рукоятка синематографа прокрутит надоевший кадр и представление продолжится.

Более интересным делом занимался доктор Генрих Вячеславович Бзежинский, изводя перо и бумагу на какие-то рисунки, заметки. Таким образом он решил охарактеризовать всех «постояльцев» морского отеля. Он выводил карандашом прелестные гримасы запомнившихся ему людей, а пером уточнял мельчайшие подробности лица, такие как брови, усы или бороду, либо прическу. Для каждого из примерно тридцати — а он запомнил и больше, имея прекрасную память на лица, и увлеченного физиологией, антропологией и иными сложными и малоизученными дисциплинами, он выделял по странице, где, облокотившись об стену, под не самым качественным освещением, выводил в письменном виде краткую характеристику, и чаще всего — полагаясь на внешний вид. У каждого свой способ помешательства.

Но чего было не отнять — умения классифицировать и концентрироваться на своем любимом занятии, не отвлекаясь ни на что, и ни при каких условиях, таким образом он даже пропустил ужин — увлечено рисуя портреты и описывая какими-то странными формулировками лица. А вот рассеянности в обычной жизни у него, как и у многих людей с таким мышлением, были большие проблемы. Не менее скучным делом занимался и Евгений Николаевич — борющийся с желанием употребить очередную дозу наркотика.

И пока у него получалось — действительно, он начал думать и предпринимать действия по тому, как выйти из сложившийся ситуации, что поверьте, после двух месяцев «стажа» уже являлось если не подвигом, то серьезным проявлением силы воли, под гнетом собственного мозга, обманутого и истощенного алкалоидами всех видов. Нейроны с стремительной скоростью — прямо пропорциональной поглощением яда, выбивались из строя, убивая сознание и делая из человека ужасное животное с одной лишь идей сведѐнной до паранойи жажды к отраве.

Одолжив у капитана не самый тонкий талмуд, часть из которого составляла сшитая ведомость, в которой как вы понимаете значились данные пассажиров, он стал искать среди них врачей.

В самой ведомости профессии не значились, а вот в специальном документе, подготовленным департаментом, наряду с еще несколькими бумагами, для миграционной службы США на русском и английском языках, были указаны многие подробности из жизни каждого из пассажиров, по крайней мере место жительства — по состоянию на сентябрь двадцать второго года и до революции, места работы, образование, дата рождения, всякий двухсторонний лист был заверен печатями, с удивительным качеством самой печати — будто и не спешил тот, кто набирал, без ошибок, на качественной бумаге, с должным уровнем подачи, хотя, замечу, это были последние дни Белых и смотря на многие непродуманные вещи, как то же питание пассажиров, думалось, что и документооборот если и велся, то так себе.

На вопрос Константина Львовича зачем ему это нужно, г-н Врублевский сказал, что ему показалось, что среди пассажиров он мельком заметил его приятелей из молодости, но не успел сблизиться, как они неведомым «испарились», и привирая с хорошим тоном сообщил, что он так хотел с ними пообщаться, ежели не ошибся. Собственно, отказывать Львович не стал, Евгений Николаевич имел законное право доступа к сейфу, где хранились эти документы. Также он предупредил о том, что документы необходимо будет вернуть в должном виде, хотя это звучало смешно из уст капитана корабля, любящего ставить кружку с чаем прямо на бумагу любой ценности и секретности, лежавшей на столе, с вытекающими из этого последствиями.

Напоследок, а так как вахта капитана у руля уже подходила к концу, Константин Львович по-дружески сделал замечание насчет внешнего вида его зама, посоветовав поспать, так как:

— Не нравятся мне твои глаза, так и норовят из орбит вылезти, не читал бы ты сейчас, а то красные какие-то, или мне кажется из-за света. Да, кажется наверняка, попроси матроса поменять лампу, а то что-то, то дрожит, то тускнет.

— Да это она расшаталось, моргает зараза, я прикручу, может и послужит еще. Насчет себя понял, да что-то не здоровиться мне, да и недавно переболел сильно.

— А что же ты так, ну ладно, чего я буду тебя расспрашивать, пойду я, ноги груженные, откину их хоть. Вторая, на вахту!

— Так точно, приступаю. Спасибо за ключи — почитаю попозже.

Жизнь в три вахты в сутки — трудная вещь. Капитан, собственно наш «герой» и старший матрос, трое они держали корабль под своим контролем. Не недооценивая роли остальных, именно пост «рулящего» и создает «благоприятный попутный ветер», и от внимательности и опыта управлять и принимать решения, и продумывать их, так как не всегда то, что написано по уставу может быть воплощено в жизнь. При желании — любое судно можно специально или даже случайно довести до критической ситуации. И человек, должен быть всегда в здравом рассудке. Но никто не знал, что второй человек на корабле, таким уже и не обладал, быстро теряя данное природой чувство трезвости.

Но если уж и быть честным перед собой — то насчет последнего тезиса можно поспорить. Рыльце в пушку было и капитана — имеющего интереснейшую историю жизни, скрытую им же. Константин Львович в молодости провинился, живя богатой жизнью, вызвав кого-то на дуэль, что было просто немыслимо для второй половины девятнадцатого века, и об этом узнали, в итоге он был сослан в здешний край — чтоб проветрить дурную голову, своим же отцом. Так и остался, навсегда порвав связь с родителями и прошлой жизнь.

Был одним из строителей селения для каторжников — одного из первых в Приморье, затем служил на Сахалине, надсматривая над каторжниками. Там и сблизился с наиболее адекватными и подсел на какое-то пойло из корней и чего-то еще, имеющих легкий одурманивающий эффект, что и стало «сахарком» для трудной жизни бывшего жителя одного из крупных городов Европейской части. После 7 лет службы пошѐл в торговый флот. Ничего о себе не рассказывал, оставаясь скрытным и суховатым на жизнеописательные истории про себя.

Еще более странным был доктор — не зря Евгений Николаевич не хотел к нему обращаться. Будучи человеком новым на корабле, ни с кем не сближался, но активно поглощая чай. Капитан судна подозревал в нем повадки бывшего ссыльного, таких он видел подолгу, да и знал как облупленных, но возразить не мог. Работал и работал, воровства никто не заметил за три «ходки», которые он уже провел в связке с текущей командой.

А странным он казался по причине скрытой любви к чифирю — тогда о нем мало кто знал, чай в Приморье знали хорошо, а вот от его концентрированной форме — десятки, максимум сотни. Он еще не стал арестантским напитком, но уже имел небольшую когорту поклонников. Но все еще проявиться и о нем узнают и дети малые и старики. Этот напиток представлял собой очень мощную «заготовку» черного чая, употребляемый без чая и оказывающий психостимулирующее влияние.

И вот таким людям агонизирующая власть поручила жизни трехсот с лишним представителей, как они говорили «лучших из лучших». Не повезло, не повезло. Но к счастью, пока все шло чин-чинарѐм — то есть без нареканий. Впервые за ставший уже продолжительным промежуток времени, показались берега. Дети, проснувшиеся утром и первым мигом посмотревшие в иллюминаторы, обрадовались, посчитав, что всѐ — они достигли финишной черты.

Удивительно, но это проявилось у всех ребят и девчонок, словно их собрали заранее и сообщили синхронно сказать. Но нет, никто над ними не издевался таким образом, потешая враньѐм, все было куда проще — детское сознание прекрасно и думает оно примерно одинаково до определенной поры.

Вот почему с возрастом и проявляется максимальным образом та самая индивидуальность, являющаяся плодом множества идей и факторов, легко зашедших в гостеприимный и поглощающий как губка детский мозг.

Конечно, это было обманом. То был небольшой остров Ребун. Изучить его не представлялось трудным — он находился в трех морских милях от правого борта «Гельвеции». А еще через часвторой, уже после завтрака, корабль вошел в пролив между северной оконечностью острова Хоккайдо и южной оконечностью острова Сахалин мысом Крильон, соединяющий Японское и Охотское моря. Назван он в честь французского мореплавателя Жана Франсуа де Лаперуза, открывшего пролив в далеком 1787 году.

Берега здесь лишены большой растительности, как южнее, сплошные гордые скалы и трава, схожая на ковыль, как в степной зоне. Стоит здесь горделивей всех одиноко стоящий маяк — спаситель душ и кораблей.

Сахалин вот уже полностью под Японской империей. Его южная оконечность — встреченная «Гельвецией» этим утром, вот уже восемнадцатый год, благодаря Портсмутскому мирному договору, утвердившему границу к югу от пятидесятого градуса северной широты., включавшую в себя весь Корсаковский округ и большую часть Александровского Сахалинского отдела, отошла под власть этой империи. А спустя два года после заключение пораженческого договора по итогам Русско-Японской, 31 марта 1907 года на этой территории было образовано губернаторство Карафуто с центром в городе Отомари (б. Пост Корсаковский). Но ведь вы говорили про весь Сахалин? Да, подождите. Вот всего два года назад пришел черед и северной «половинке» этого длинного острова.

Северная часть острова была оккупирована после Николаевского инцидента — конфликта между Японией и ДВР, расправой, проходящей с 23 по 31 мая 1920 года над японскими военнопленными и уцелевшими японскими жителями, последовавшая после вооружѐнного конфликта между партизанами и частями японской армии с 12 по 15 марта 1920 года в Николаевске-на-Амуре.

Если говорить об истории заселения острова, то первыми ее жителями были японцы.

Первое поселение на юге острова Отомари — появилось в 1679 году. Остров был назван японцами Кита-Эдзо, то есть Северный Эдзо (Хоккайдо). Только с 1805 года тут стали появляться первые российские корабли. В 1845 году Япония в одностороннем порядке провозгласила суверенитет над всем островом и Курильскими островами. Однако по Симодскому трактату (1855 год) между Россией и Японией Сахалин был признан их совместным нераздельным владением. По Санкт-Петербургскому договору 1875 года Россия получала в собственность остров Сахалин, взамен передавая Японии все, в том числе северные, Курильские острова.

Если говорить об истории острова и его первом населении — то первыми были японцами. Первое поселение на юге острова — Отомари — появилось в далеком 1679 году. Остров был назван японцами Кита-Эдзо, то есть Северный Эдзо (Хоккайдо). Только с 1805 года тут стали появляться первые российские корабли. В 1845 годуЯпония в одностороннем порядке провозгласила суверенитет над всем островом и Курильскими островами. Однако по Симодскому трактату между Россией и Японией Сахалин был признан их совместным нераздельным владением.

По Санкт-Петербургскому договору 1875 года Россия получала в собственность остров Сахалин, взамен передавая Японии все, в том числе северные, Курильские острова

А где в те далекие времена были русские? Недалеко, семнадцатый век это открытие Байкала и Дальнего Востока. В 1639 году отряд первопроходцев Ивана Москвитина вышел к Тихому океану и открыл Охотское море, после чего разбил лагерь в устье реки Улья. Казаки узнали от местных жителей о большой реке Амур далеко на юге. В 1640 году они отплыли на юг и исследовали юго-восточное побережье Охотского моря, возможно, достигнув устья Амура и, вероятно, на обратном пути открыв Шантарские острова. На основании записей Москвитина Курбат Иванов в 1642 году нарисовал первую русскую карту Дальнего Востока.

В 1643 году Василий Поярков пересѐк Становой хребет и дошѐл до верхнего течения Зеи в Даурии, народ которой, дауры, платил дань манчжурским завоевателям Китая.

После зимовки в 1644 году Поярков спустился вниз по Зее и стал первым русским, достигшим Амура. Затем они спустились вниз по Амуру и открыли местоположение устья этой большой реки с суши. Так как у казаков сложились враждебные отношения с местными жителями ранее, Поярков избрал другой путь назад. Они построили лодки и в 1645 году поплыли вдоль берега Охотского моря до реки Улья и провели следующую зиму в хижинах, построенных Иваном Москвитиным шестью годами ранее. В 1646 году экспедиция вернулась в Якутск.

Но все силы русских первооткрывателей были кинуты на северные окраины здешнего региона — это время появления на картах таких рек как: Колыма, вышеназванного Амура, Олѐкмы и многих других. Это также время открытия Чукотки и реки Анадырь.

В 1660 году Курбат Иванов — первооткрыватель Байкала отплыл из Анадырского залива к мысу Дежнѐва. Кроме своих ранних карт, Иванов взялся за создание первой карты Чукотки и, и того что позже будет называться Беринговым проливом, на которых на основании данных, собранных у чукотских аборигенов, впервые появились (очень схематично) ещѐ неоткрытые остров Врангеля, оба острова Диомида и Аляска. Таким образом, в середине XVII века Россия установила свои границы близко к современному их состоянию и исследовала большую часть Сибири, кроме восточной Камчатки и нескольких регионов за полярным кругом. Завоевание Камчатки осуществлялось в начале восемнадцатого века Владимиром Атласовым, а исследование арктического побережья и Аляски было завершено Второй Камчатской экспедицией в 1733 — 1743 годах.

*** Переходя к делам насущным, с трудом отвлекаясь от изучения истории географических открытий, можно было сказать, что «Гельвеция» даже ускорила свой ход — за счет уменьшения своего веса, по причине потери десятков тонн угля и благодаря силам команды машинного отделения текущая скорость движения состава десять узлов. Стали встречаться небольшие лодки японских рыбаков, реже — русских. Иных здесь не было и быть не могло.

Во время обеда в столовой разразился большой силы конфликт. Поводом для нее послужила дискуссия насчѐт территориальных претензий к Японии. Первоначально разговор велся спокойно — стороны, представленные двумя рядом стоящими столами из состава компании высокопоставленных военных и научным составом мирно обсуждали Японскую войну 1905 г.

Но один академик, как оказалось позже, слегка подпив до этого у себя в каюте, по причине почтения памяти усопшей пять лет назад жены, что весьма странное явление среди русского народа — поминать мертвых спиртом, начал рассказывать с хвалебной коннотацией о «освободителях» японцах и о том, какая прекрасная страна и он был бы рад тому, чтоб лучше вся Россия вошла в состав «великой» Японской империи. Конечно понять востоковеда и японоведа можно, он был влюблен в Японию.

Но на фоне того, что возле него сидели военные, да и к тому же, косвенным образом участвующие в вышеописанном Николаевском инциденте, это было крайне глупо. Усугубило положение его реплики и поддержка со стороны научной редколлегии — подозрительно симпатизирующей японцам и имеющим тесные связи с ними.

Как и полагалось — риторика военных изменилась, хоть и не была излишне критической к объекту обсуждения, ведь не без японцев, хотя вели они себя как оккупанты, но иначе никто бы себя иначе и не вѐл, в обмен на просьбу помощи от белогвардейцев, не имеющих никакой политической силы за собой к 21—22 годам, весь ново названный Приамурский земский край еще держалась на плаву. Но вновь усугубив разговор, человек науки стал обвинять чуть ли не персонально генералов в том, что они сдали или даже продали Сахалин с потрохами в обмен на билет на этому судне. Но тут уже не выдержали и началось представление. Все самое интересное происходило первые три-пять минут, поломанные стулья, головы, посуда, перевернутый стол, паника и бегство мирно обедающих. Как итог — подоспевшие матросы и решение капитана о позорной для представителей высоких сословий гауптвахте. И это при том, что пьяным — и то, с преувеличением, был лишь один человек.

Генералы пытались сопротивляться решению капитана, посылая в его сторону чертовские оскорбления и пожелания, вплоть до того, чтоб этот корабль утонул к чертям собачим. Но матросы были сильнее толстых стариков. Вот так легко было сменить каюту первого класса на позорную обитель. Приступ ярости капитана корабля — Константина Львовича, не проходил целый день. Ох как же он жалел, что подписался на это дело. Он мечтал вести свой сухогруз и ни о чѐм и ни о ком не думать.

Абсурдность ситуации заключалась еще в том, что произошло это неприятное действо, испугавшее людей и нарушившее сложившийся порядок, в непосредственной близости от залива Терпения — одноименный полуостров выступающий на пятьдесят с лишним верст и образующий дугообразный залив виднелся с левого борта и был доступен невооруженному глазу. Залив открытый в 1643 году голландским мореплавателем М. Г. Де Фризом и был назван им заливом Терпения, поскольку его экспедиции пришлось пережидать здесь длительное время густой туман, не дававший возможности продолжить плавание.

Не было в тот день и привычного здесь тумана, погода вновь радовала в этом безрадостном на солнечные лучи местности. И тут такое. Да уж, терпения не хватало большинству, раз нервозность себя стала проявлять уже с третьего часа морского путешествия.

Львович, явно превышая свои должностные обязанности с одной стороны, а с другой — поступая вполне обыденно, как для такой потасовки, на вопрос старшего матроса о длительности наказания для глупцов ответил:

— Да хоть перманентно. Лишь бы не бузотѐрили. Пусть посидят; даже не корми денѐк, пусть заодно и похудеют, может научаться, раз не научились раньше, правильному поведению. Не говори мне о них, поступайте как желаете. Сейчас бы стариков успокаивать, ей Богу. Я такой дурости ещѐ не видел»

Прошедшая ночная вахта у Евгения Николаевича не дала ему в полной мере ознакомиться с добытыми документами. Отвлекаться на управление в некоторые моменты было опасно, в виду непредсказуемости ночи.

Толерантность к морфию росла, но он еще держался, платком вытирая мучительный пот, вызванный жаром от ломки. Глаза болели, хотелось спать, но он стоял на своем и изучил примерно треть от всего объема, мог и больше, но не сумел. Перед концом смены, положил документы обратно в сейф, уведомил, что они еще ему будут нужны. Кто знал, что нужные ему доктора имеют фамилии начинающиеся с последних букв алфавита, а в этой ведомости все «дела» шли в алфавитном возрастании. Он был разочарован — ни одного врача. Но он знал, что они есть, знал, иначе бы не могло бы быть. Ну как же без них? Терпение, терпение…

И лишь заступив следующим днѐм на вахту — ровно через двадцать четыре часа, не выдержав мук и вновь покорившись яду, он продолжил свою деятельность по поиску необходимого врача. Он был уже точно уверен, что никогда не обратиться к судовому — этот идиот вѐл себя ужасно, полностью закрывшись и изолировавшись от остальных. Он выглядел хуже Евгения Николаевича, будто и сам был таким же как его возможный «пациент». Лишь отсутствие проблем со здоровьем и обращений сдерживало команду капитана от еще одного неприятного «открытия».

Врублевского что-то наигрывал на небольшой дудочке, чтоб хоть както скоротать время. Да, Евгений нашѐл двух докторов — да, их профиль не указывался, к великому сожалению, осталось лишь взять ведомость о размещении и узнать номера кают и попытаться откровенно, тет-а-тет поговорить о своей беде.

И следующего дня — едва только закончился завтрак, он направился к нужной каюте, располагаемой в ярусе второго класса, где и должен был найти пассажира. К великой радости ему открыли. Но дальше не заладилось. Как только Евгений Николаевич стал подходить к тому, чтоб начать общение, его стали игнорировать:

— Уважаемый, как вас там, не помню. Я не занимаюсь врачебной деятельностью и советами, пожалуйста, не мешайте, я очень устал, я не сплю уже шесть суток. Поймите меня, у вас же есть доктор на корабле, вот к нему и обращайтесь. У вас же что-то простудное — выпейте чего-то погорячей, и так далее. Ну вы знаете.

— Нет, нет, подождите. У меня другая проблема, большая. Можно я закрою дверь? Личного характера.

— Ну я же попросил вас уйти. Мне не до вас, сегодня я не врач, мне самому плохо. Пожалуйста, идите к моему другу Алексею Иннокентьевичу — он рядом, через три каюты, вот к нему и обращайтесь. Простите, но если я сейчас сорву свою попытку заснуть — сойду с ума.

— До свиданья, извините, извините…

***

Наш капитан и не думал, что его так отошьют, да еще так грубо. Но почему? Ему сразу и перехотелось идти к следующему. На своѐм молоке обжѐгся, на чужую воду дуть ли? Он опустил руки и решил не идти. Это было ошибкой — но в такой ситуации без помощи со стороны никак, и он потерял силу в себе.

«Грозное» Охотское море не доставляло никаких проблем. На протяжении всего следующего дня стояла восхитительная погода, позволившая без проблем приблизиться к пятидесятой широте. Курс корабля смещался по диагональному направлению — впереди «Гельвецию» ожидала встреча с Курилами — еще одним место для жарких споров за территориальный контроль, «Геркулесовыми» столбами перед входом в «настоящий» Тихий океан.

Ах, как жаль, что «Гельвеция» практически не приспособлена, практически, к ловле рыбы. Это ведь настоящая сказка и блаженный рай для рыбака. С большим огорчением на бескрайнее море смотрел боцман — вспоминающий свои ежемесячные походы сюда в мирные времена. И ох, как давно это было. Вспоминал он и берег Сахалина — и найденный янтарь необычайной красоты, вишнево-красного цвета, размером в ладонь.

— Через два дня будем в Петропавловском порту, ночью пройдем меж Онекотаном и Парамуширом. Надо будет весточку дать — а то мало ли что там произошло, можем нарваться на проблемы. — во время завтра сказал Боцман.

— Проверьте пункт радиотелеграфа, завтра с утра и отправим сообщение. — сухо ответил Константин Львович, поедая нехитрую похлебку и рыбу с консервы.

— Да может перестать давиться ей, Отец, может попробуем половить? — И как ты себе это представляешь?

— Может через лебедку как-то. Ваше дело. Странно конечно, но я бы не отказался.

— Ну-с, сворганьте, спорим на добычу, если будет хоть что-то съедобное, готов взять вахтовую смену на себя. Но не в укор времени. Да уж, сам вспоминал десятый год.

— Ну и ладненько. Через час попрошу ребят, у них как раз смена заканчивается, час времени заберу, вдруг получится, хотя представляю я себе это весьма странно. У нас есть сеть — но лично мне сложно представить, чтоб ее закинуть. Я пошѐл — вечером жду результата.

По мере приближения к Курильским островам ветер становился все более и более жестким. Волны подхватывали инициативу и они становились серьезными. То благополучие, которым встретил «Гельвецию», ошибочно называемую некоторыми пассажирами — Венецией, оборачивалось тяжелыми проводами. В десятом часу утра стали виднеться, еще не очень отчетливо, вулканы острова Парамушир — названия, имеющего айнскую этимологию (айнский — малый язык, распространенный на острове Хоккайдо).

«Пара мосир» — «широкий остров» являлся одним из островов Северной группы Большой гряды Курильских островов.

Видимость снижалась постепенно, и седьмой день путешествия оказался самым неблагоприятным для наблюдений. Лишь поздной ночью — ориентируясь на приборы, стало понятно, что еще через пару дней пароход дойдет до малого острова Макарунши — и надо было смотреть в оба, ибо видимость была на уровне 300 метров — то бишь 450 саженей. Почему большинство измерительных единиц указано в русской, а не метрической системе измерений? Обязательный переход на метрическую в Российской империи не состоялся, и эта система длин стала необязательной, но разрешенной к использованию лишь в 1898—1899гг.

Будучи людьми не прогрессивными, а можно сказать, что и ультраконсервативными, вся команда корабля использовала в обиходе прежнюю систему, хоть и была знакома с новой, ставшей уже очень скоро общепринятой. У советов данная система вытеснила русскую в восемнадцатом году.

Семен Семѐнович проснулся в разбитом состоянии — ноги и руки выли от меняющейся погоды. Он уже стал жалеть, что решил на старосте лет намерять на себе одеяние «разведчика», но его потешали скудные и весьма гиперболизированные представления о Америке, которым он обманывал мозг и глаза — видевшие до боли скучную картину за иллюминатором. Слежка проводилась и являлась, как и он полагал ранее, крайне скучным занятием. Его подопечные ушли играть в карты с одним из тех, кого большевики посчитали нужной целью. Он лежал и думал о великом?

Нет, в такие мрачные дни — а был уже октябрь, как вы понимаете, а здесь это было похуже самого мрачного ноябрьского дня для среднестатистического жителя необъятной России, особо не подумаешь. Хотелось спать и ничего не делать.

Но он был доволен, кормили хорошо — он и сам уже поработал разок в роли кока, впервые в своей жизни. Но тогда еще стояло солнце и ему было весело на душе. А вот последние два дня сломили его оптимизм, и он мысленно просчитывал, взяв какой-то странный, будто пожѐванный собакой с одного угла, где мысленным штангенциркулем рассчитывал скорость движения и ориентировочное место прибытия до Америки.

Количество занятых различными играми и делишками, стало резко увеличиваться. Первичный интерес к окружающим реалиям постепенно угас. В кают-компаниях проходил момент социализации, где еще вчерашние незнакомцы стали обрастать дружественными связями. Еще недавняя тактика изоляции и отстраненности от связей с незнакомыми людьми постепенно складывалась как неправильно построенный карточный домик. И все же человек — несмотря на любовь к индивидуализму, это стайное животное. И чем больше проявляется его скукота и незанятость работой, тем больше он ищет повода для общения, занятия общеполезным делом, тем более он становится открытым и более честным.

А как недавний инцидент связал общением барынь! И понеслось. Пароход стал снова «обрастать» социальным духом, слухами о коварном капитане корабля, о негласном «сухом законе», и о том, как Константин Львович тиранизирует тех, кто идет против его правил.

Как и во всяком слухе и здесь была своя доля правды.

Алкоголь — как и на любом судне такого уровня среди членов экипажа понятное дело был запрещен, да и среди пассажиров тоже не рекомендовался, по причине отсутствия у пьющих всякой грани, хотя с этим делом могла помочь океанская вода с стабильной в любое время года температурой 0…+5 градусов по Цельсию.

И много кто бы выдержал в ней хотя бы пять минут? Не думается. Раз пьете — так меру имейте, здесь не скроешься и не побуянишь без привлечения внимания остальных — таков закон пчелиного улья.

Евгений Николаевич в трижды разбитом душевном состоянии стоял за штурвалом. Он проходил Четвертый Курильский Пролив и встречал Тихий Океан.

Снова наиболее серьезный к концентрации внимания момент попался на его вахту, но в этот раз ему помогал вновь боцман, пролив был широким, но вот названная ранее видимость — крайне слабая. Но все прошло благополучно. Важный момент был преодолен.

Повара сменялись одни за другим, и синтез коллективного мышления направлял недюжинные усилия на «придумывание» вариантом блюд из того, что имелось в наличии.

А было многое, разве что ананасов и мандарин не имелось совершенно. Были даже яблоки — правда, в виде вареньица, интересным образом попавшего в деревянной бочке с немалым объемом и под действие сахаров представляло собой кристаллизованный, до ужаса сладкий концентрат, светлокарамельного цвета! Сыты были и животные — они питались отдельно, проблематично было лишь ежу, птицам нашли зерно.

Хлеб не выпекали, ограничились лишь галетами, которых было заготовлено на без малого армию — сотни пудов. Велась борьба против грызунов силами матросов и поварят.

Вот уже и календарь сменил второе октября на третье. Шѐл легкий и достаточно теплый дождь — как для здешних мест. Видимость несколько улучшилась, за счет исчезновения тумана и меньшей облачности. Непостоянство в климате — второе «я» этого региона.

Камчатский полуостров, а вернее его южная оконечность — то, что вскоре будут называть Южно-Камчатским заказником — пожалуй самым медвежьим местом России.

Нигде нельзя увидеть одновременно столько косолапых рыбаков, сколько их собирается вдоль берегов Курильского озера во время нереста красного камчатского лосося — нерки. Корабль шѐл вдоль полуострова — так было проще держаться положенного курса на Авачинскую бухту. С левой стороны наконец, после надоедливых пейзажей, могущественно возвышались вершины.

Живое сердце южной пяди полуострова — кратерное озеро Курильское, которое увы скрыто от взгляда со стороны моря. Рожденное мощным взрывом вулкана, напоенное снеговой и дождевой водой, обрамленное вулканам. В небе близ берега можно было заметить сапсанов и каких-то белых птиц — на них и велась охота со стороны хищников. Разглядеть это можно было лишь в бинокль, так как человеческий глаз, к сожалению, не такой зоркий, как у многих хищных птиц и зверей.

Дикие земли на крайнем юге полуострова, неустанно штурмуемые Тихим океаном с восточной, и Охотским морем с западной стороны, не оставили равнодушных к грозной красоте, с постоянным опасением того, что вот-вот и сопки заиграют с пламенем и начнут тлеть. Да, и действительно — все окрестные и видимые с «Гельвеции» вулканы являлись действующими. С великим удовольствием, стоя на палубе толпы пассажиров смотрели на здешние виды. Да и соскучились они по свежему воздуху — благо им скоро повезет с этим и будет даровано время, чтоб постоять на суше, на все еще Русской, но такой далекой земле. Лишь гора Неприятная — являлась потухшим вулканом, а вот Желтовская сопка, Ильинская, и конечно Ксудач — весьма активными, то бишь «живыми».

Последний и вовсе извергался пятнадцать лет назад, по замечанию одного из географов, который увлекался вулканами и бывал здесь неоднократно, чем и вызвал для публики интерес, став своеобразным рассказчиком, лектором, с такой любовью рассказывая про кальдеры, кратеры и менее знакомые обычному гражданину слова.

Но эта идиллия не могла долго продолжиться — и в разговор вступил еще один знаток, но только фауны и флоры, который негодяйским образом переманил к более интересной темы для обсуждения большую часть непреданных слушателей, он как и полагалось по специализации рассказывал про растительный мир и про животных. А его друг — орнитолог, иногда встревал с рассказами про птиц — показывая на них прямо рукой. Прохладная погода и сырость вовсе не распугали путешественников, а горячий чай лишь продлил нахождение до позднего вечера. Ночью корабль впервые сильно снизил скорость хода — усталость обслуживающих его «сердце» давала о себе знать. Корабль шѐл с ходом в четыре узла в час и лишь утром вновь стал набирать скорость. Так, неосознанно, не хотелось прощаться с последним оплотом русского духа.

А что «охотой» на морских обитателей? Увы — затея оказалась глупой. Заброс получился неудачным и порвал сеть, что вызвало гнев у горедобытчиков. При поднятии сети обратно — случилось еще более неповадное дело, сеть разошлась на сотни «нитей», уж слишком древней она была и под воздействием холодной воды с ней что-то случилось. Капитан с боцманом посмеялись и разошлись по делам.

Но оказалось, это была не простая авантюра — а внутренний спор между ними. В итоге боцману пришлось сварить уху с сапога, и выпить «замечательный на вкус» прелестный бульон при всех на обед. Конечно это было смешно и подняло настроение на несколько пунктов точно. Издевательская натура Константина Львовича не знала мер, и эта шалость была одной из самых проявлений его безразмерной фантазии. Он пытался подколоть и Евгения Николаевича — но тот, сославшись на усталость, сорвал попытку.

Берег кардинально изменился, и был схож на Норвежский. Капитан предположил, что это подобие фьорд — узких, извилистых и глубоко врезавшийся в сушу морских залив со скалистыми берегами тем сопровождали корабль до вечера девятого дня путешествия.

Но это мнение было ошибочным с точки зрения каждого географа. Оказались позади сопки — Горячая и Мутновская, огромнейшие вулканы, вносящие страх и чувство даже какого-то раболепства. За час до ужина корабль вошѐл в Авачинскую бухту, уже было темно, но вечно белая маковка Корякской сопки привела в экзистенциальный восторг любителей фотографий — а этим увлечением страдали поголовно все. На фоне светящихся огоньков Петропавловского порта это выглядело сказкой.

Здесь уже все были готовы к причаливанию «Гельвеции», весточка, набранная одним из матросов, умеющих работать с радиотелеграфом успешно получена и на запрос был дан положительный ответ. И правильно — ведь ситуация на Камчатке была сложной. А вот для этого необходимо проследить за оригинальной историей борьбы за власть за последние годы. События 1917 года подняли страну на дыбы, не оставив в провинциальном благодушии и камчатскую «Тмутаракань». До Октябрьской революции в Петропавловске жили около двух с половиной тысяч человек, в основном, чиновничество с семьями. Довольно многочисленной прослойке полицейских и жандармов делать практически было нечего: воровали у нас редко, а про убийства — слыхать слыхали, но не видели.

Например, за весь 1916 год окружной суд рассмотрел пять или шесть уголовных дел. Стражи правопорядка, в основном, «трясли» с местных рыбу и пушнину, искали неплательщиков ясака, шлялись по кабакам и домам терпимости — благо их в городе хватало.

А вот к началу 1918 года Петропавловск сильно обезлюдел — осталось около тысячи горожан, остальных суровые вихри рассеяли по просторам теперь уже бывшей империи или по заграницам.

Но странно — чем меньше оставалось в Петрограде экс-подданных российской короны, тем больше появлялось торговых лавок, парикмахерских, ювелирных и прочих ремесленных мастерских. И в каждой такой точке можно было лицезреть личность восточной наружности: островная империя издавна вела политику отторжения Дальнего Востока от России. «Хакко иттио!» — «весь мир под японской крышей» — часть древнего самурайского закона Бусидо.

Шустрые эмиссары Страны восходящего солнца всячески подогревали и без того неспокойную обстановку, вербовали сторонников среди обиженных переворотами горожан, готовились выступить в роли гонимых, чтобы немедленно получить помощь в виде экспедиционных войск метрополии.

10 июля 1918 года в Петропавловск пришла телеграмма от русского консула в Японии, Лебедева с запросом, арестована ли советская власть, а не то… соли вам Япония не отгрузит! Руководители Совета находились во Владивостоке, члены Совета впали в ступор от растерянности.

Воспользовавшись беспомощностью Петропавловска, в селе Завойко (Елизово) клан Машихиных махом собрал волостной съезд, объявил диктатуру волости по всей губернии при подчинении еѐ сибирскому правительству.

Получив поддержку от скинувших рыбацкие робы подпоручика Колышкина, штабс-капитана Семѐнова, есаула Сальникова, прапорщика Охрименко, владельца мельницы Болтенко (прибывшего в Петропавловск с документами союза приамурских кооперативов, чтобы прикупить рыбы для нужд Владивостока), сельские властители Камчатки арестовали членов Совета и на пароходе «Завойко» отправили во Владивосток. Но оттуда в августе под видом инструкторов по кооперации прибыли коммунисты М. Воловников, Н.

Холодов, левый эсер (ставший большевиком в 1920 году) П. Маловечкин, возглавившие борьбу за восстановление власти Советов…

Во Владивостоке высадились японские оккупанты, сибирское правительство было с их подачи низложено Колчаком. Заодно слетело и «автономное временное правительство Завойковской волости». Губерния оказалась под белой властью. Но в ночь с 9 на 10 января 1920 года окрепшие борцы за власть Советов арестовали 25 офицеров и работников администрации Петропавловска. 10-го числа же на общем собрании жителей Петропавловска и окрестных сѐл был избран военно-революционный комитет. Возглавил его некий Маловечкин. В мае в состав комитета вошѐл Ларин. 11 января ВРК объявил по области власть трудящихся и, не откладывая дело в долгий ящик, приступил к организации добровольной охраны (милиции).

Летом 1921 года из Читы пришло сообщение о готовящейся высадке на полуостров полутысячной белой экспедиции во главе с Бочкарѐвым (по некоторым данным тех лет под этой фамилией выступал коммерсант Валентин Озеров, в своѐ время сдавший американскому предпринимателю Олафу Свенсону на шхуну «Мазатлан» за 220 тыс. долл. 75 винчестеров, полсотни автоматических револьверов «Ремингтон» большую партию казѐнной пушнины). В распоряжении Совета находились десять милиционеров и столько же сотрудников аппарата управления.

На собрании жителей города ревком принял решение уйти в глубь полуострова. 28 октября, завидев приближение парохода «Кишинѐв», набитого бочкарѐвцами, советская власть вместе с народной милицией ушла в сопки. Остановились в селении Колыгер близ Жупанова. В декабре того же 1921 года из Анадыря в Петропавловск перебрались Георгий Елизов, Митрофан Лонгинов и Пересвет-Солтан. Вначале они нашли приют в Сероглазке в семье И. Крупенина, но через несколько дней были арестованы. Белые не смогли за две недели допросов «расколоть» троицу на причастность к деятельности в пользу красных и отпустили еѐ восвояси. Те сразу подались в партизаны. В феврале следующего года Елизов уже командовал небольшим отрядом, который, присоединив по дороге десяток охотников — аборигенов, стал вблизи Петропавловска.

На крыше своей заставы «красные» водрузили деревянный макет пулемѐта, а сами, разъезжая на лыжах во все стороны, имитировали многочисленность. По ходу дела захватили и расстреляли направлявшегося в Паратунку полковника князя Лукомского. Может, человек искупнуться ехал…

Вскоре елизовцы заняли село Авача. По возвращении местных жителей с охоты и по прибытии членов ревкома, было решено созвать съезд, который и состоялся в Завойко. Согласно решению съезда делегат от жителей ительменского села Ухтолок и ряда других деревень Тигильского района, первый председатель Тигильского кооператива, телеграфист Илларион Васильевич Рябиков вместе с двумя камчадалами был послан в Петропавловск с требованием к японскому консулу и городской Думе очистить город от власти белых и вывести прочь из бухты японские кораблей.

С ними разговаривать не стали. Делегатов-камчадалов на второй день прогнали, а Рябикова после нескольких месяцев издевательств и пыток убили в трюме парохода «Свирь».

2 июня 1922 года партизаны заняли располагавшуюся близ Петропавловска сельхозферму, потеряв в бою за неѐ Тушканова, Давыдова, Бохняка и Войцешека. Японцы высадили десант с крейсера «Читозе», и красные отступили, решив организовать… добровольный! отряд из охотников, поселившихся вдоль реки Камчатка.

Таким образом ситуация вокруг Петропавловска на октябрь двадцать второго напоминала осаду, в глубине полуострова, совершенно неподалеку развивался красный флаг, чего до последних дней не было в Владивостоке, несмотря на постоянно проявляющие себя «приступы» красных партизан в окрестностях Спасска и на берегу Татарского Залива отделявшего Сахалин от Приморского края. Нагло вошедший в бухту Петропавловска корабль не оставался незамеченным. В последнее время, редкому зашедшему кораблю радовались — хоть какая-то работа немногим муженькам, помимо действительно надоевшего морского ремесла. Да и трудно было не услышать не такую уж миниатюрную «Гельвецию», гордо окуривающую — обдающую пепельно-черным дымком крошечную Авачинскую бухту, «шаманку» с моря.

Несмотря на поздний час и по обыкновению холодную погоду — в микроклимат этого региона вмешивались гряды льда на окружавших вершинах сопок; к пристани все же стали стекаться люди. Швартовка корабля произошла успешно — пассажиров еще при свете предупредили о том, что корабль будет простаивать здесь не менее полных суток, если не двое. Да и мало кто спал — искали одежду потеплее и ожидали возможности ступить на каменный или деревянный причал, жаль, что длинная ночь была впереди.

Через громкоговоритель было сообщено о прибытии в Петропавловский порт. Также было сообщено — что в дневное время можно будет прогуляться, и сейчас спешить без особой нужды на сушу не нужно, так как до утра «Гельвеция» будет стоять без дела. Таким образом, сэкономив время, да, именно так, не зря перед Камчаткой была снижена скорость хода — чтоб не прийти утром и сразу же начать работать — а ее хватало, а чтоб ночь провести спокойно и не у штурвала, а с якорем в дно морское.

Устали люди — они же понимали, что впереди будет куда большой промежуток без отдыха, равным примерно в два раза большему расстоянию чем от Владивостока до Петропавловска. Ванкувер по всем подсчетам казался иной цивилизацией — Магеллановым подвигом. А впереди еще был и Лос-Анджелес. Такого класса судно так далеко никогда не ходило и первоначально не было разработано на такие огромные расстояния.

Небольшая часть наиболее любопытных и бесстрашных пассажиров, в основном из числа мужчин, одетые как надо, с головными уборами, женщин практически не было — решили дождаться рассвета, да и действительно холодно было, промерзать не желали, решили пройтись по простенькой набережной этого рыбацкого городка — одного из самых первых и самых восточных форт-постов самодержавия. Петропавловск был основан в далеком 1740 году и на протяжении всей свой истории представлял малонаселенное — лишь к середине XIX века преодолевшее тысячный рубеж, поселение, с не самым стабильным числом населяющих, как было описано ранее. Название Петропавловский острог получил от имѐн кораблей-пакетботов «Святой апостол Пѐтр» и «Святой апостол Павел».

Молчать во время первого за десятидневного «путешествия» не приходилось. Господа обсудили — как оказалось не для всех известную историю о Петропавловской обороне — защите русскими войсками города-порта Петропавловска и территории полуострова Камчатки во время Крымской войны 1853—1856 от превосходящих сил объединѐнного англо-французского флота с корпусом морской пехоты на борту. Оборона Петропавловска является одним из значимых сражений Крымской войны и второй половины XIX века. Но несмотря на это далеко не все знали о таковой — хотя Крымская война в той или иной мере коснулось большинства семей из числа обсуждающих. Более всех рассказывал внук одного из непосредственных участников той героической обороны, состоящей из двух штурмов неприятеля, завершившийся победой русских. Где тот Крым, а где Камчатка? А люди гибли за отчизну и там, и там.

С наступлением утра — потянулись к выходу, даже не завтракая, пассажиры корабля. Они были рады этому клочку земли — сейсмоактивному, расположенному на подножье одного из грозных и высоких вулканов, нависающих над городом и смотрящим с опаской и настороженностью, будто камышовый кот в ожидании прыжка на существо, мешавшее ему крепко спать в зарослях очерета. Тем временем — оставив Евгения Николаевича, страдающего головной болью — одним из новых симптомов отказа, длившегося вот уже третий день, с небольшим числом матросов, и парочке добровольцев на кухни и в других помещениях, боцман с капитаном направились в «управу» — иначе назвать «домик на курьих ножках» было трудно.

С интероцептивной точки зрения, встреча произошла достаточно обычно, с определенными коннотациями напряженности у работников пристани. Проявления настороженности проявлялись, вероятно, не в отношении гостей, а по внутренним причинам. Поздней выяснилось, что красные партизаны устроили несколько налѐтов со стороны гор пару дней назад и скорей всего заметили и «Гельвецию», так как имели наблюдательные посты на склонах вулкана Козельского — расположенного буквально в десяти верст от пристани. Так это до вершины, пост на склоне находился куда ближе! Все сочувствующие белым — а других тут по первому взгляду и не было, находились в состоянии близком к истерии.

Со слезами на глазах встретили тогдашней ночью — будто спасателей, оставшиеся мирные жители. Последний корабль к ним заходил два месяца назад и наш был первым — кто решил строить свой путь через Петропавловск. Первый, флагманский, пароход, ушедший за неделю до «Гельвеции» имел место временной остановки в Японии и шѐл несколько южным курсом. Японцам, все еще находившимся здесь было не до русских.

Внутри деревянной будки было невероятно темно, несмотря на то, что какое-то да освещение было. Оказалось, что электричества централизованного здесь не было, что, в прочем не удивило, а вот дотлевающая лампа, кажется масляная, оказывала угнетающее влияние на находящихся здесь.

А как же было телеграфисту — в таких условиях зрение можно было потерять за пару месяцев работы. Здесь и днем солнца не дождешься, а в вечернее время и свеч нет — заканчивались. Посмотрев на здешние реалии — окинув взглядом, как посветлело, город, он осознал, что ему надо чем-то помочь. Петропавловск представлял собой унылое зрелище — дома были просто ужасны, настолько бедные, что смотря на них хочется плакать даже серьезному и скупому на эмоции мужчине средних лет.

Эмпатия овладела командой корабля — ступивших на землю Камчатки. Осознанное сопереживание привело к тому, что Константин Львович после согласований с Евгением Николаевичем и боцманом приняли решение помочь материальными благами у, выгрузив продовольствия на общий вес в двадцать пудов, подарив три керосиновые лампы и запас керосина и чего-то еще по мелочам. Таким образом они подтвердили свою и не только от себя лично, скорей от лица быстро тающее «Большой Земли», имея в виду «Чѐрный буфер», поддержку страдающим и нуждающимся.

Щедрость или умение дарить — это лучший вид корысти. И единственный. Все остальное необходимо пресекать на корню. Людям, находившимся здесь не хватало общения и информации, они были заложниками собственного географического расположения и знали немного о том, что происходило в глобальном порядке. Связь с большим миром чуть было не оборвалась, после серьезной неисправности радиотелеграфа. Но умельцы смогли восстановить его работу, правда, лишь недавно.

Как и было оговорено — заготовленные еще в летнюю вахту, в самое благополучное время для навигации, тонны пречѐрного сухого — закрытого двумя слоями толстого и непроницаемого материала, схожего на брезент, но таковым не являющимися. Все это добро хранилось в специально отведенных прямоугольных угольных бункеровках — складах под хранение угля.

Угля действительно было много и хватило бы не на одну полную загрузку такого корабля как «Гельвеция». Как вы помните, наш пароход являлся «творчески» переработанным еще в верфях Владивостока, а ранее — капитально доработанным в каком-то японском порту и он был заточен на большую дальность хода.

Никогда ранее база того, что стало «Гельвецией», называемой уменьшительно-ласкательным образом некоторыми моряками просто Геллой — нет, маловероятно, что в честь дочери орхоменского царя Атаманта и Нефелы, сестры-близнеца Фрикса из древнегреческой мифологии, не могла похвастаться тем, что смогла пройти 1700 морских миль без захода за «чѐрным золотом». Первоначально — по техническим паспортам судно при восьми узлах в час дальность хода с базовыми бункерками, что уже на судне, пароход мог пройти максимум тысячу пятьсот миль.

Но японские гении инженерной мысли, а именно там, в период с 1909 по 1911 год по документам, проходил ремонт пароход, совершили модернизацию силовой части — облегчив некоторые части паровой машины, увеличив объем бака и усовершенствовав отвод пара в конденсатор за счет замены цилиндра высокого давления и расширения до невероятных объемов, превышающих в два раза базовый объем хранилищ угля за счет уменьшения трюмов и «компрессии» некоторых других помещений, за исключением среднего трюма — балластного.

Такого добра хватило намного, но уже в двадцатом году, наравне с двумя кораблями подобного класса и грузоподъемности, был проведена еще одна реконструкция, которая уменьшила число пассажирских мест с четыреста восьмидесяти до четырехста нацело, что еще увеличило каким-то неведомым образом, однако после огромной расчетной работы и усиления бортов, увеличив хранилища под «суточное» потребления корабля в двукратном объеме, и еще предоставив до семидесяти пять тонн полезного места.

По итогу Гелла была буквально «заряжена» топливом, чего должно хватить на рекордные 3500 миль при полной загрузке, в так называемом экономичном режиме, понятном лишь героям-кочегарам, — расстоянии от местечка в названной ранее бухте до далекого канадского Ванкувера.

И это с дровами и всем необходимым. Действительно серьезная заслуга. Помимо всего на всякий случай была средняя мачта с парусом — ставшая уже рудиментом, прямиком из белых времен, на всякий случай. Но и паровая машина не являлась легким, не нуждающимся в тяжелом труде, способом передвижения по морям и океанам.

Капитаны и навигаторы разных судов скрипели зубами, наблюдая промасленные лапы в сахарницах на накрахмаленных скатертях, но вынуждены были признать, что пар лучше ветра. Корабли теперь не особо зависели от настроений «зефира».

В одиннадцатом часу началась загрузка углѐм — двадцать пять взрослых мужиков из местных и почти весь состав экипажа участвовал в сложнейшем этапе, обратной стороны монеты, отплатой за тысячи миль относительно легкого для пассажиров, конечно же, путешествия.

Увы, элеваторного механизма на судне не было, так как это являлось прерогативой крупных торговых «галеонов». Понятно, что иметь такую роскошь, пусть даже и в сокращѐнном состоянии, как многочисленный экипаж, торгаш себе позволить не мог. Зато были преимущества в другом. Конструкция судна позволяла принимать уголь без многочисленных грузчиков. На пассажирских суднах это только-только начало внедряться.

Пассажиров негласно предупредили, что лучше покинуть корабль, либо находиться в каютах безвылазно. Кто-то остался, кто-то решил погулять по Петропавловску. Здешние жители, в основном женщины, были крайне гостеприимны, они еще ночью, как писалось выше, вышли поприветствовать пассажиров русского корабля, но это было малозамеченным, по причине ночного времени. Днем же, общение между людьми действительно началось. Погрузку обещали завершить к вечеру лишь следующего дня. Да и не только в ней была вся суть работы, имелись небольшие технические неисправности, которые можно было решить силами в этой уютной бухточке.

Наиболее гостеприимные жители приглашали посетить дома дабы угостить дарами моря — только благодаря им и выживали. Опустошение бункеров и погрузка прекращалась трижды — на полуторачасовые перерывы во время приема пищи персонала и пассажиров. Грядущая ночь обещала быть бессонной — лишь глухой мог спокойно спать во время продолжавшей ночью работы, обремененной звуками скрипов и грохотом вызванным сыпучестью погружаемого твердого топлива. Старые морячилы рассказывали — когда в столовую входили кочегары, все вставали.

Не знаю как на других пароходах — на «Гельвеции» три работающих по вахте триады (четверки) непосредственно причастных к этому делу, естественно имели такую же степень уважения и авторитета как и капитан и действительно, в те редкие моменты — когда они, а так получалось, что по графику первая смена спала, вторая работала, а третья — вечеряла, проявляли уважительный тон зашедшим в камбуз героям тяжелейшего труда, правда, не вставая.

Очень приятно было то, что в Петропавловске они провели часть необходимых и выматывающих время, силы и нервы мероприятия, сопутствующие погрузке и последующей загрузки в внутренние — скрытые бортом помещения-хранилища. Грязные пуще прежнего, отдохнувшие всего лишь одну ночь, наконец в полном составе оторвавшись от накаленной до тысячной температуры топки, теперь, кочегары, с натруженными руками и вышедшими наружу венами, вместе со всеми остальными помогали загружать себя тоннами черной каменной грязи, предвкушая часы, дни, непрерывной работы. Спустя четырнадцать часов бездействия котѐл еще был горячим, его слегка поддерживали с завидной периодичностью в четверть часа. Хотя эти мероприятия являлись скорей избыточными, чем реально нужными, несмотря на опасения — а вдруг остынет.

А «заводить» с нуля этот механизм «часовщикам» было несколько затруднено. Здесь встречались ассоциации с доменными печами — да, что-то в этом роде, если не вдаваться в технические подробности и действительные различия между этими технологическими процессами, общими лишь в одном, а именно в необъятном желании поглотить как можно больше топлива и струями пота на телах тружеников-кормильщиков. Несколько странной была одна традиция, любимая и проводимая несменяемым костяком команды «Гельвеции», бороздящим моря и океаны под русским флагом примерно с четырнадцатого-шестнадцатого года.

А именно, всякий раз, когда проводилась бункеровка — капитан, а за все это время их было двое, взяв в руки кортик, найденный при невыясненных обстоятельствах, брал наиболее примечательный по виду «каменный артефакт», бережно отрезал небольшой кусочек, клал на вышеуказанный кортик под сугубо-верным углом, иначе нельзя, и облизывал его, а затем, с монструозным выражением лица, на время глотал, и только лишь потом выплевывал в сторону моря. Увидев эту странную процедуру, а к ней в обязательном порядке должны быть причастны к просмотру все члены экипажа, Евгений Николаевич, ретировался в какой-то кубрик, то ли от приступа тошноты от увиденного, но вероятно всего — в беспамятстве усугублявшегося абстинентного синдрома.

Ему стали делать замечания даже матросы, замечая его скверный вид, а вот капитан к его счастью перестал это замечать. А Боцман же, как и говорилось ранее был не из людей, умеющим в эмоции и взаимное общение.

Но он боролся как лев, и пока, у него получалось. Все же сказывался небольшой опыт использования морфина — хотя прямой зависимостью от этого не было. С точки зрения наркологии он все еще мог самостоятельно, при его характере, стиснув от боли зубы, сойти с пагубной тропы. Его случай был достаточно атипичным по клинической картине, боль в руке создаваемая его мозгом, все еще обманывала его, но он все же стал понимать, что скорейшим образом все пройдет. Все-таки не зря он имел какое-никакое неполное высшее медицинское, правда, уже устаревшее, в этом аспекте жизни, образование.

Но как только он задумывался о том, сколько он протянет — банку с морфием он спрятал в малом сейфе капитана, что было здравым решением, так как не имел ключи к ним на постоянной основе, ему становилось плохо.

Последний раз он спал три дня назад, и кажется, что мозг вынуждал к нему, испуская плеяду сильнейших сигналов. Никого не предупреждая, он, не участвуя в погрузке груза, самостоятельным образом быстро вбежал в свою каюту и пытался заснуть, пока ночные галлюцинации не овладели им полностью.

Шѐл седьмой день борьбы — этот день был еще нормальным, по сравнению с прошедшими, но чувство тревоги, вызванное отравлением ядами, усугубляло его положение. Навязчивость мыслей о приеме наркотика росла и росла. Его стойкость поражала — так долго воздерживаться могли единицы. Но без иллюзий — в любой момент он мог сорваться и скорей всего это и произойдет. Лишь избранные судьбой могли оторваться самостоятельным образом. Первичная взаимная аттрактивность сменилась раздражительностью и недостатком опыта взаимодействия — моряков не устраивал способ погрузки мешков, которые приходилось долго перекручивать необходимым образом, чтоб потом складировать. Да и мешков заделали лишь шестьсот. Хотя «лишь» будет излишним. Это очень много — с учетом того, что каждый мешок весил примерно восемь пудов, или примерно триста двадцать фунтов, равных более привычным современному обывателю — 120—130 кг. Таким образом — благодаря заготовкам местных было загружено самым простым способом семьдесят с лишним тонн угля.

Но корабль нуждался еще сто сорока — чтоб благополучно добраться до далекого Канадского порта. Здесь в помощь вступили специального образа вагонетки-ванночки, каждая из которых выдерживала вес примерно в тонну. Взяв в руки секундомер, можно очертить заполнение каждой из ванн примерно в дюжину минут, в быстром темпе, еще несколько минут на подъем при помощи лебедочных механизмов, закрепления, еще с пятнадцать минут на снятие и обработку — скидывание груза в угольные ямы, которые и так были заполнены на семьдесят процентов.

Часть же угля при помощи лопат и деревянных ящиков — старых, некрепких, устанавливали в штабельном порядке прямо на палубу, чтоб потом поставить на «колеса», доморощенные вагонетки и аккуратно спустить в трюмы — и заставить их. За сутки погрузили чуть более 130 тонн.

Оставшиеся пятьдесят, вскоре решили взять еще тридцать, были загружены смешанными способами и часть из них остались на главной палубе, в специальном огороженном месте размером с пятьдесят на восемь футов и высотой в десять футов. Для балансировки тридцать были, по договоренности, одолжены. Так за одни сутки белые стали афроамериканцами, сами того не подозревая. Ситуацию спасло еще отсутствие дождя и сравнительно малый конденсат от тумана. Погода вновь радовала, действительно, в это время навигация не осложняла жизнь даже на этом, пусть и не крайнем, но севере. Помылись в бане — крупном, на удивление, здании, расположенной на второй улице, сразу за набережной. Радовались все — лишь кочегары-машинисты смеялись со всех, осознавая свою судьбу, так как они отмывались от «графитовой сказки» каждую вахту. На палубе было грязно, сказывалась выгрузка золы — оставшейся после сгорания, печь второго дня частично очистили, дабы лучше работала, больше такой возможности не будет еще долго. Кочегары второго дня не работали — за исключением двух добровольцев, остальные ребята занимались машинным отделением. Проблемы были решены, воду пресную набрали с Авачи. Неприятным моментом для всех работающих с погрузкой и выгрузкой угля был «синдром шахтѐра». Надышаться за одну большую погрузку и заполнить легкие мелкодисперсной дрянью на всю жизнь — это всегда «приятно». В Петропавловске стояла холодная погода и мало себя проявляла еще беда от «черного золота» — реакция воздуха с залежавшимся твердым топливом.

Да, несколько раз, благодаря правильному «сухому» хранению, относительно сухому — так более точно сказано, ведь это не уровень хранилищ больших портов, между угольков все же вспыхивали язычки пламени, но на это было свое объяснение. Несмотря на первичную критику насчет крепежа мешков, местные ребята оказались опытными и делающими все правильно, не дилетантами. Иначе вся эта бункеровка заняла бы куда больше времени.

Откуда здесь, в Богом забытом городе были запасы угля, старательно расположенные в разного рода крытых и полукрытых хранилищах? На севере Камчатке существовали угольные месторождения, но сжигание камчатского угля дает много золы и мало тепла. Судя по всему — старательные сбережения с далекого Кузбасса, либо закупки с Азии.

Никто не раскроет тайну логистики, ведь действительно от этого зависело многое. Данный уголь на деле был привезен давненько и японским судном, тогда еще угроза эвакуации Владивостока не висела над головой. Из Петропавловска японцы планировали делать плацдарм для захвата Камчатки, по крайней мере так считало пару здешних, видевших все что происходило собственными глазами прошлым летом и ранее. Оговоренную плату за работу предоставили в том числе за счет грузов, поставленных вне «подарочных», частично золотом. Экипаж корабля — как и было договорено еще в Владивостоке, увеличился на шесть человек, восполняя дефицит. Камчадалы неохотно прощались со специалистами, вернуться они могли сюда лишь весной. Но чтоб прокормить семьи — зарплата была уплачена заранее семьям, им пришлось уйти. Хотя, к такому женам моряков не привыкать.

Капитан принял решение переждать наступающую ночь в Авачи, а в пятом часу утра, хотя какое утро, рассвета в это время здесь нет еще и близко, и затем отправиться навстречу Тихому Океану. Решение обрадовало уставших матросов, лишь какие-то семь часов сна, хотя это было супротив графика. Попрощались и пассажиры с местными, кое-кто даже обменялся небольшими подарками на память.

С грустными лицами уходили и местные моряки на «Гельвецию». Ведь так хорошо было ходить на небольших лодках на пару дней, а тут — аж до Америки. И да — капитан все же получил то, что хотел, уху из камчатского лосося! И не только он; три центнера замечательной рыбы было отгружено в качестве эдакого бартера. В четырех деревянных бочках — две засоленные, две — закинутые льдом, одолженным у горы, свежей рыбы: тут и горбуша, нерка, тихоокеанский лосось и сѐмга. В общем-то райское разнообразие для любителя. Часть из этого добыта в районе Авачи, либо в окрестностях ближайших горных речках.

Машина заработала, котѐл нагрелся, стропы для подъема грузов привели в исходное положение, «корзины» запрятали, непромокаемой тканью палубное хранилище прикрыли, включили габаритные огни и начали движение. Менее через час ходу Авачинская бухта была преодолена. Набрав допустимую скорость в девять узлов пароход шѐл ровно на восток — к неосязаемой и не отмечаемой на большинстве карт линии перемены даты. Это очень интересная и парадоксальная линия на глобусе. Время вокруг нее течет по своим правилам. Расположилась она восточнее самой восточной точки России, за островом Ратманова и южнее.

Известный любитель приврать барон Мюнхгаузен рассказывал пораженным слушателям, что во время посещения Северного полюса, помимо знаменитой охоты на белых медведей, он смог перекинуть камень через вчерашний день, а разбежавшись посильнее, перепрыгивал из сегодня во вчера. Это звучит парадоксально, но так ли далек от истины барон Мюнхгаузен? Истина где-то рядом… Линия перемены дат нигде, кроме Антарктиды, не проходит по суше.

Есть случаи, когда она проходит между близко расположенными островами: например между островами Диомида, которые находятся всего в четырех километрах друг от друга. Линия делит пролив между ними ровно пополам.

Но до нее надо было дойти. Корабль вышел, теперь уже по серьезному, без лазурного попечительства со стороны заливов и морей в океан. Два полных дня не запомнились ничем. Совершенно ничего нового не происходило. Это время активного ведения дневников всеми грамотными, а неграмотными тут были лишь малые дети, и может быть жены купцов второй и третьей гильдии, и имеющими средства к написанию «великих» писем самому себе о том, как им бедолагам грустно и что океан не хочет заканчиваться, как и Российские территории. И как жаль, что все это вскоре будет сдано дьяволу.

И в общем то все, будто под копирку, менялись лишь имена, почерки и объем. У кого чернил было много, а таких товарищей было с десяток, писали без всяких ограничений, у кого мало — выводя каждую буковку. Ну что с людей взять — любили они таким заниматься. Меньшинство писало в повествовательной форме, большинство — комбинируя. Единицы занимались более путным делом — выводя строки наукообразного текста или чем-то подобным.

Был, как и полагается, и художник, правда без мольберта — он был упрятан. Рисовал шаржи, таким образом потешая окружающих и неплохо так зарабатывая. Смекалка, так сказать.

Рисуя очередной шарж, в полутѐмной каюте, он периодически встречал «гостей» — недовольных объектов шаржа, в основном мужей тех, кто это заказал. Никто и не знал о том, что происходило в знаковом для них Спасске. А происходило печальное — для многих. На календаре было восьмое октября — со всех стороны «Гельвецию» окружал бездушный Тихий океан.

***

«7 октября части ударной группы 2-й Приамурской дивизии большевиков вышли на подступы к спасскому укрепрайону, обороняемому Поволжской группой генерал-майора В. М. Молчанова. Укрепрайон А уже восьмого октября части ударной группы начали штурм укреплений, в этот день подразделения овладели третьим фортом и к исходу дня закрепились на северо-западной окраине города. Утром 9 октября красные перешли в наступление по всему фронту. После короткой артподготовки к полудню они заняли северную часть города. К 14.30 были захвачены ещѐ четыре форта, и белые отошли на последний укрепленный рубеж в районе цементного завода, однако затем, оказавшись под угрозой охвата с флангов, были вынуждены оставить Спасск.»

В этом сражении потери белых составили свыше тысячи человек убитыми и ранеными, части красных захватили не менее 284 пленных, две артиллерийские батареи, три полковых знамени, штаб Поволжской группы белых и даже бронепоезд. В результате Спасской операции в Приморье войсками большевиков был ликвидирован стратегический узел обороны белых и открыт путь на Владивосток.

И останутся как в сказках, как манящие огни —

Штурмовые ночи Спасска, Волочаевские дни… «По долинам и по взгорьям» Владивосток с еще большей силой проводил эвакуационные работы. Пароходы отправлялись одни за другим, по больше мере уходили японские интервенты. Новость о захвате Спасска пронзила городской слух за пару часов до его реального взятия или освобождения — я судить не буду, являлось ли это оккупацией или «исцелением».

Евгений Николаевич стал подходить к порогу лишения рассудка. Он сорвался — зачем он себя обманывал? Он бережно оставил на всякий случай в каюте несколько микрограмм порошка, а шприц всегда был при нем. Восьмой день борьбы закончился крахом. Как, впрочем, и ожидалось. Но он уже болезненно осознавал, что морфия осталось не так уж много и когда же он кончится. И что делать тогда? Только мысль о том, что он уже подходит к концу выводила его из себя.

Сухой кашель — побочный эффект от приема таких средств усугублялся. Капитан уже косо смотрел на своего заместителя, а третьего дня — подходя к окрестностям Алеутских островов, сделал замечание и предположил, что г-н Врублевский заболел туберкулезом? Но Евгений Николаевич вновь придумал причину для хорошей легенды — по крайней мере той, в которую поверит и сам наркоман и его окружающие.

Не скучали в те октябрьские дни лишь немногие. Среди них — знакомые нам большевики под прикрытием. Они пытались стебать общественность, вступать в разговоры, спорить, и выяснять привычки и повадки нужных их лиц.

Сблизится правда с ними они так и не смогли — по причине истероидного типа личности у «пациентов». Скорей даже вызвали у них проявления антипатии и неприязни к ним же. Но с другой стороны выяснили несколько замечательных фактов, которые даже решили записать на бумагу, на всякий случай, вдруг забудут. По большой мере это касалось историй, рассказанных с безмятежным пафосом о некоторых поступках. отождествляемых большевиками как преступлениями.

— Но ничего, придет время и мы с них подать их же шкурой возьмем. Твари подколотные, гореть им. — Бобров-Негласов был в ярости, разбалтывая уже ставший холодным горячительный напиток, казалось, будто он ложкой перемалывает что-то.

Но так он перемалывал идеологическую и человеческую неприязнь. Более опытный Семен Семеныч тоже не мог слушать ставшую уже традиционную хвалебную вечернюю речь, в которой частенько выражались дифирамбы в сторону том числе и объектов надзора. Все это вкупе усиливало перечное послевкусие от уже длительного нахождения в таком неприятном окружении. И нельзя было сорваться. А так хотелось.

Десятого октября власть того, что в рамках дореволюционного времени являлось империей, закончилось. Ни одного корабля — ни птицы. Нечему глазу зацепиться. Гельвеция шла параллельно Алеутским островам и полуострову Аляска. Но как по Евклиду, так и здесь — параллельные линии не пересекаются.

Ни один из островов громадного Алеутского архипелага не был доступен невооруженному глазу. Да и вооруженному тоже — несмотря на то, что среди ста с лишним островов располагалось двадцать пять высоких вулканов. Преодолен сто восьмидесятый меридиан. Он и стал практически «экватором» для путешественников. Оставалось немногим больше по расстоянию. Единственное что радовало, что последняя тысяча миль должна быть пройдена по благоприятному региону — прямо по направлению условно холодного Калифорнийского течения.

Корабль стремился отойти как можно южнее — чтоб приблизиться к направлению Северо-Тихоокеанского теплого течения, зарожденному еще Куросио. Но нет, если бы — не в случае с утвержденным маршрутом. Навигация не терпела сослагательного наклонения и серьезных отклонений от курса, несмотря на то, что этот регион не являлся загруженным на судна и не существовало даже малой опаски столкнуться, с судном подобного типа, в здешних местах. Но и «пустынным» этот район нельзя назвать. Американцы частенько бывали близ Камчатки и Чукотки, где весьма активно скупали различные вещи — как и вы полагаете, шкурки и меха, где потом очень удачно, без напрягу, продавали по спекулятивным ценам на материке. Так они — скупщики, одна из категорий людей, бывавших в этих северных краях, получали прибыль, соизмеримой с золотой лихорадкой, прогудевшей по всей Аляске и Канаде еще совершенно недавно, но уже не дающий ничего, кроме издевательски крошечных самородков, случайно оставленных незамеченными после орд золотоискателей. А еще здесь бывали китоловы.

И вот таких господ посчастливилось увидеть утром тринадцатого октября, когда «Гельвеция», снизив ход, находилась в состоянии самоуправления — сама по себе преодолевав без большого присмотра волны Тихого океана. Дело было у Лисьих островов — а именно в шестидесяти милях ниже южной оконечности острова Умнака.

— Интересно, разве живут в таких холодных и окаймленных океаном, а температура здесь была всего три градуса плюс, лисы? Крысы — то конечно. Вдоль Крысьих островов мы уже прошли. А вот лисы — они что совершенно глупы, уж лучше жить на материке.

— Да нормально там. Если только не шторм. Как и повсюду здесь. Поодаль множество озеро и все они чем-то, да населены. Мертвых не припомню. — сказал Константин Львович, находившийся вместе со всей командой в столовой, на пару часов поручив управление судном самому Господу Богу.

Действительно, иногда и самые матерые капитаны позволяли своей фортуне отойти составом от надоевшей работы. В машинном отделении правда было два матроса — на всякий случай сидящих для согреву, а так — без малого, все, проводили странную процедуру «освобождения от дел», общались на абсолютно житейские темы, будто сами они пассажиры. А для работы и Посейдон какой-нибудь, ась Нептун есть. Разрядка — если коротко. Но весьма рискованная, несмотря на паршивую погодку средней важности.

Но долго такое нахождение в прострации продолжаться не могло, и с заделом на повтор — имели право, свора матросов и людей высшего ранга, направились за работу. Да и правильно, через часок, со сниженной скоростью можно было наблюдать интересную, даже для людей опытных, картину, оказывающему противоречивые чувства. С северной стороны — по правый борт пыхтящей отходами от своей жизнедеятельности трубы «Гельвеции», в примерно пяти километрах стали наблюдаться ботики китоловов, с каждой минутой их становилось все больше. Начинался рейд. Они все еще не были у дел. Но вскоре началось.

Конец ознакомительного фрагмента.