Закат полуночного солнца

Вячеслав Мунистер

Роман повествует о последних днях «Чёрного Буфера» – крайнего оплота белогвардейского сопротивления на Дальнем Востоке, в городах Владивосток и Петропавловск-Камчатский. Эта история раскрывает сущность тогдашнего бытия, как и самой страны осенью 1922 г., на примере как оставшихся в России, так и тех, кто был вынужден эмигрировать в Америку без всякого шанса на возвращение – в роли «счастливчиков», на пароходе «Гельвеция», идущем холодными водами.

ЧУДА НЕ БУДЕТ

Идет активная работа к массовой эвакуации части городского населения. Став Правителем, Дитерихс заявил в интервью в июле: «Вопрос об освобождении России мне представляется чудом». Он понимал, что чудес на свете не бывает. Но у него был выбор. Рискнуть, ввязаться в драку, пусть даже проиграть — или продолжать тачать сапоги. А еще у него появился шанс закончить во Владивостоке дело чрезвычайной важности. Уголовное дело об убийстве последнего российского императора Николая II и его семьи. К двадцатому августа он отказался от всего в пользу крайне болезненной, но более рациональной идеи широкомасштабной подготовки к окончательному уходу из России. Тяжело быть тем, кто подписывает капитуляцию. Да, в этом случае эвакуация была именно ей.

«Маленькое национальное приамурское государственное объединение, горделиво и смело выкинувшее знамя борьбы за Веру, Царя и Отечество, конечно, будет раздавлено и стерто с лица земли, — честно вещал Правитель в обращении к народу. — Нечего скрывать, что у нас нет ни денег, чтобы жить, ни патронов, чтобы защитить свою жизнь…» — об этом он сказал несколько позже.

Нужны были корабли, нужны были организаторы, шла активная и сложная «работа с Американскими континентами», где «заокеанские русские» готовили почву для швартовки будущих кораблей с людьми. Проведены наборы команд, идут тяжелые и долгие разговоры с Японцами по судам, топливу, и иным вопросам. Последние остатки средств тратятся на доукомплектование, на сдерживание противника. Японская империя всеми силами желала получить как можно больше навара, прибыли, гешефта на происходящем. Пришел срок пожинать жатву, иначе скоро здесь будет ураган, который все это снесет, как будто и не было этого всего. Прочитавшие в мягких креслах своих домов, недавно опубликованный рассказ Ивана Алексеевича Бунина — «Господин из Сан-Франциско», еще не задумываются, что часть из них в прямом смысле этого названия могут стать жителями сего города, недавно пережитого сильнейшее землетрясение.

А еще часть — уже в смысле названия, данного автором, должны были задуматься над идеями суетности той жизни, смысл которой наполнен лишь погоней за деньгами, состоянием и развлечениями, утехами. Такой знакомой многим из них. И будто кажется — что все, что произошло недавно, и является платой за все эти греховные деяния. И что не просто так все произошло, и теперь они, как и Наполеон, будут сосланы на остров Эльбу, чтоб осознать это, а если не поймут — то и на свой Остров Святой Елены. То есть — до конца своих дней. Конечно, на деле все будет не трагически, но не для всех, потому что и по состоянию на августовский день не все отойдут от своего ремесла похоти и гедонизма. Одними из первых стояли в очереди на запись «на счастливый билет» в неизведанный мир по ту сторону Тихого океана, лица, замеченные на том самом рауте.

Всего через пять дней после, они консолидировались в одну группу и вероятным образом планировали отправиться жить в ЛосАнджелес, столицу Калифорнии, одного из самых крупных городов на западном побережье США. Это был наиболее распространенный вариант, так как в Южную Америку суда решили не отправлять, и попасть в нее представлялось трудным делом, да и зачем, если была еще Канада, Мексика, а кто средств имел достаточно — чаще всего представленных драгоценными металлами или бриллиантами, перебирались в Европу.

Конечно, бедноватое большинство, никуда и не собирались. А несколько тысяч среднего и высокого достатка с великим желанием подбирали как можно лучшее судно — чтоб было мягче и быстрее, и чтоб соседи — если были, позавидовали. Но это касалось лишь наиболее выносливых «тиранозавров» из прошлого. Большая масса собирающихся уехать была куда менее богатой и не являлись ярчайшими сторонниками покидать свой край, свою отчизну.

Первая группа — это «туристы» и «гастролеры», колесившие в такт с победами и поражениями белых, странного мышления, вроде и не трусы, нуждающиеся в бесконечных игрищах и активных действиях, непременные спонсоры, иногда и крупные землевладельцы, не успевшие вовремя покинуть свой регион, и разъезжающие по России в надежде успешных контратак и возвращения потерянного недвижимого имущества.

Такие даже не стояли в необходимых для бюрократов очередях, их знали пофамильно, и в городе было таких не больше дюжины. За двадцать лет до этого, коммунист Дзержинский в письме сестре Альдоне про таких, как эта дюжина напишет, причем вполне заслуженно и объективно:"Во сто крат лучше работать за меньшую плату у хорошего человека, нежели у тех подлецов, которые за деньги, которые тебе платят, готовы высосать не только силу твою, но и нервы, и здоровье, и жизнь. Они хотят купить не только работу, но всего человека целиком. Они превращают человека в товар, и это самое ужасное…»

К первой группе еще можно отнести ярых представителей «контрпропагандистов», людей публичных и общественных, пишущих различные были и небылицы про своих антагонистов, в том числе в местных газетах, например, журналисты «Слова» — ярые антисоветчики из преимущественно богатых семей. Ко второй группе можно отнести консервативное сообщество врачей, ученых, преподавателей — даже и столичных университетов, да, их судьба довела до этого края земля, люди вполне спокойные. Небольшая группа духовенства, и конечно крупная свора начальников и бесконечных заместителей разного уровня, иные сугубо-военные элементы. Ну и местные торгаши — далеко не все, вот эта группа все голосила и оплакивала огромные сундучки и пыталась упрятать в лесочках и борах то, что не могла увезти, согласно регламенту. Этот небольшой по хронологическому признаку период был богат на создание тайников, кладов, в надежде, что они когда-то за ними вернуться.

Некоторые, особо чудаковатые представители «кладосоздающих» будут прятать свое имущество под водой, причем крайне небрежным образом, скидывая все крупногабаритное добро с острых вершин скал, в тихих бухточках, вместе с мебелью, которая по понятным причинам разрушались. Лишь бы не досталось — девиз многих глупцов. Но не все узнают, что немалую часть найдут ищейки пролетариата и совершенно мизерное количество людей когда-то вернется к своим тайничкам.

Первое судно, предназначенное для эвакуации зашло в порт пятого сентября. Именно этот корабль двадцать дней назад ночью ушел в направлении бескрайних горизонтов, за «согласованием».

Он выполнял задачу — о которой можно было догадаться, но озвучить не имело смысла, так как через несколько десятилетий скажет индийский религиозный деятель Ошо: «Пока Истина не стала вашим личным опытом, что бы вы о ней не думали, это только убеждение. А все убеждения — ложь, и все убежденные — слепы.»

И как вы понимаете, в более понятном для русского человека формулировке, ваш покорный слуга свечи не держал, когда вышеописанный объект бороздил моря и океаны. На четырнадцатое число было назначено отправлено. «Счастливые билеты» получило до семи сотен людей, намеревалось, что судно еще заберет нуждающихся «в спасении». Полностью оголять город никто не разрешил, военные там были — но только отставные, высокого ранга, да и раненые, но конечно, не из простых солдат. Пароход был не без роскошей, как и полагалось такому судну.

Люди не составляли большую часть полезной нагрузки, это было и так очевидно, но замечу, что три дня до этого — с небольшими перерывами, в него загружали явно не чемоданы пассажиров, а крупные и тяжеловесные деревянные ящики, реже оцинкованные контейнеры, над этим трудилась «труппа» из примерно тридцати мужчин, имеющих феноменальную силу и необычайную выносливость. Словно все они — братья известнейшего Ивана Поддубного. Иных сюда и не брали, за исключением юрких подростков, нужных для закатывания в нужные, труднодоступные для широкоплечих, места, совершенно смешных по объему бочонков. Да и таким образом предоставляли хоть какую-то оплату, во времена безработицы, чтоб те имели хоть какие-то средства на выживание. Достаточно скромно, с небольшим количеством провожающих — если и уезжали, то целыми семьями, кто будет провожать то, если только не приближенные, и по каким-то причинам не взятые в долгий путь служанки, домработницы, гувернантки. Ранним утром корабль покинул гавань и отправился первым, флагманским образом, пробивать дорогу до такой далекой и непонятной Америки — обросшей большим количеством мифов.

Если про Европу знали весьма много, то единственные, что помнили многие пассажиры про Новый свет — так как это про гражданскую войну, произошедшую там полвека назад, что не успокаивало, а наоборот усиливало напряженность и заставляло задуматься над тем, а что если повториться? И снова бежать? Мир не так и бесконечен. Сюда очень точно подмешивался призрак мировой революции — окутавший страхом ее противников. Многие смеялись над революционерами пятого года, но ведь это было зря. Никто не верил в революцию в Германии — но она же произошла, о чем говорить про Россию. Мало кто вспоминал ухмылки в адрес студентов, проводящих малоудачные террористические акты на местных чиновниках в разных уголках империи — но не так смешно было, когда узнали о покушениях на императоров, которые привели к известнейшим последствиям в итоге.

Помнится и смерть Столыпина. Тремор овладевает лишь мысль о том, что большевики доберутся до каждого из наиболее проявивших борцов с ними. Это было тяжелое время, когда чернь, люмпены — именно так их называли многие здесь, наступала семимильными шагами по всем фронтам жизни.

Теперь хоть прямиком на плаху. К двадцатому сентябрю обещали подготовить второй корабль — теперь на него было куда более попасть, и в порядке условной живой очереди, большинство из тех, кто были на том самом рауте, попадают на судно, первым или вторым классом, в зависимости от таинства распределения. Семнадцатого сентября большинству разносят письма доброчестивые разносчики писем.

Открывая каждого из них — удивленным образом упакованное в конверт из дешевой бумаги письмо, растиражированное печатной машинкой, за небольшим исключением разнящуюся по фамилии, имени, отчеству, кому это письмо было адресовано, и от печатки и подписи — кем учреждено разрешение. Отправление было назначено на двадцать четвертое число. Город все еще жил мирной жизнью, Спасск держал оборону, японцы еще не покинули регион. Все было так, как и месяц назад, за исключением одного — момент времени, когда жизнь должна будет круто измениться в очередной раз, нещадно приближался.

Наступает время прощания, невеселых сборов, местные впервые осознают потерю своих домов, неместные — это уже прошли, их дома уже давно сожжены, разворованы и захвачены чужаками. Мило наблюдать, как гости — приезжие, успокаивают сердобольных барынь, оплакивающих все, что не могут взять с собой, в отдельных случаях — истоптанные сапоги то ли брата, то ли мужа. На каждого человека установлен строгий лимит по багажу, равный нескольким пудам живого веса. Первоначально запрещается провоз питомцев — нет, никаких проездных документов тогда никто не просил, но истерика детей и жен, капающие на седые и лысые головы глав семей, заставляют обратиться с коллективной просьбой смягчить ограничение, и их просьбу удовлетворяют — собаки и кошки имеют право в ограниченном количестве покинуть Россию и больше не

оставить здесь своего потомства. Великая потеря конечно же…

***

До салона оставалось не больше сотни шагов. Это было достаточно примечательное здание на Светланской улице, названной в честь «Светлана», на котором тогда посетил Владивосток Великий князь Алексей Александрович в 1873 году. Самое удивительное, первое ее название — Американская. Она была названа в честь пароходо-корвета «Америка» — первого российского судна, исследовавшего залив Петра Великого в 1859 году. Американская улица стала главной и вроде бы как первой улицей Владивостока. Через пару лет ее переименуют в Ленинскую.

Так очевидно и так глупо, как и в сотнях городов, создавая образ «божественного» вождя, наспех уничтожая то, что еще вчера было частью настоящего, а сегодня — проклятьем нового режима. Но об этом не в этот раз. В этот день все было еще по-старому, и капитан — одетый по уставу, как и полагалось — ему нужно было еще зайти в портовое управление, отвел мальчика к своему личному цирюльнику, старому еврею — Борису Моисеевичу, который был его близким другом и также планировал «отчаливать» в скором времени. У него была первый и самый лучший салон в городе, открытый еще его отцом, и перешедшим ему по наследству.

Он попросил своего друга найти мастера, который бы справился с непоседой, которого он привел, вызвав странное выражение лица у всех тех, кто частенько бывали здесь и попивали кофе с прекрасной выпечкой, в ожидании своей очереди подправить прическу, бородку или усы. Здесь стояла своя, аутентичная атмосфера, где поход к парикмахеру — не являлся первичным, а лишь дополнял эту обстановку, пропитанную запахом только что выпущенной газеты — купленной у юнца на переулке, и чем-то еще. Так было не только у Бориса Моисеевича, это характерная черта того времени, исчезавшему с стремительной скоростью. Такой обстановки уже не будет никогда, все станет куда прозаичней.

Оставив мальчика, без пояснений — показав непонятный для чужих жест, Евгений сообщил, что ему нужно отойти на часок, а затем он вернется и заберет мальчишку, а если немного опоздает — то попросит угостить его чем-то, и за это позже заплатит. Да и едва не забыв, уже на выходе сказал, что прическу делать на свое усмотрение, так как ни он, ни естественно его патлатый, с свисающими до плеч волосами, подопечный, не разбирались в этом сложном деле.

Рука болела нещадно, но он не подавал виду, с легким шагом, словно молодой человек, скорейшим образом направился домой. Минут через пятнадцать он был уже в квартире. Взял ключи, спустился в погребок — да, в его доме он был, где помимо пустой тары, где с трепетом нашел упрятанную между пустыми бутылками вина маленькую бутылочку, вроде бы с нашатыря, внутри которой оказался кристаллический порошок белого цвета.

Он применял его уже на протяжении двух месяцев — после сильнейших болей, овладевающих его руку, и норовящих лишить его работы, которую он так не хотел терять. Это был морфий. Он взял шприц и развел с ранее подготовленной водой, в нужной концентрации, сделал себе инъекцию чуть ниже плечевой области, облизнулся в предвкушении счастливого облегчения. Он успел добежать, так как малейшая отсрочка очередной инъекции грозит нестерпимыми болями в мышцах, суставах, внутренних органах, кровавым поносом, рвотой, нарушениями дыхания и сердечного ритма, фобиями и страшными видениями.

В скором времени, как только инъекция попала в его кровь, боль постепенно стала уходить, давая неким образом мифическую эйфорию. Тот доктор, назначивший ему морфий, забыл сказать одно — нельзя было применять его так, как это делал капитан, не знавший о губительном влиянии этого наркотика, который для него был лишь анестетиком. Морфин гулял по миру и всегда приводил к быстрому привыканию.

Очень быстро он покорил и капитана, хотя это он еще не осознавал, думая, что таким образом лечит боль. А боль то была фантомной. Примерно как месяц он перешел в первичной стадии наркомана — человеком, имеющим зависимость. Зачем он продал ему так много порошка, не знает никто. Это был суррогат, который еще больше усиливал эффект, чем условный «морфий». Он побледнел, откинулся на кресле, его зрачки были сужены — в таком состоянии он просидел с полчаса, его дыхание и сердцебиение замедлилось, он почувствовал удовлетворение своего знойного желания прекратить болезненные ощущения. Непонятно, почему он так и не обратился повторно к врачам, ведь он же сам должен понимать, что лечение не есть анестизирующий эффект. Но увы, вокруг не было знающих понимающих, а он медленно и верно начинал себя убивать.

Одновременно с этим, нарастающее желание курить у мальчика, вырывалось из его тела. Шел четвертый день, когда он перестал употреблять свое утешающее средство, имеющее такое же страшное и коварное влияние, как и вышеуказанный морфий. Повезло и у него. После подстрижки его угостил заядлый курильщик, который все время, пока Ванечка находился в кресле, обольщал его нюх запахом свежего и «вкусного» табака, сигареты, которую он провокационно раскуривал, затмевая его маленький и глупый мозг, принуждая думать только над тем, когда он вырвется из под опеки совершенно не нужного его парикмахера, а вел он себя раздражительно, ощущая запах табачного дыма. Мастер даже оскорбился таким поведением, перестал пытаться успокоить ребенка, не понимая, что на самом деле является красной тряпкой для быка из испанской корриды. Он лишь строил гримасы в зеркале, все время мешая человеку сделать свое дело. И да, его боги услышали его мольбу, его угостили — без всякого зазрения совести со стороны «угощавшего» и он был безмерно благодарен, получив длительным воздержанием мощнейшее удовольствие, и казавшуюся приятной слабость в ногах.

Непродолжительное время он ощущал себя Лермонтовским героем, воображая, что бьется в горах Кавказа с врагом не на жизнь, а на смерть, даже размахивая руками, ничего не говоря, испуская пену со рта, что было достаточно странно, зная клиническое действие опиатов, хотя почему — ведь это все довольно индивидуально. Но сознание постепенно приходило в себя, и еще через несколько минут он восстановился и вспомнил, что надо бежать в цирюльню и забирать того, кого взял под опеку, забыв на кратковременный промежуток даже его простое имя. Два идиота — скрывающие друг от друга свою болезнь, один старый, а второй молодой, вновь воссоединились, и побрели домой, где капитан, получив «заряд легкости», распевая какую-то песню, приготовил обед, накормил юнца, а тот и не был ему рад, так, как спрятанному в карманчике сушенной дряни. Потеря аппетита имела место быть после прокуренной дотла папиросы. Вскоре после обеда, Евгений Николаевич направился в порт, где начал работать в составе команды, которая через три недели будет готова к отправке в Америку. Все последующие три недели проходят крайне скучно, это время от дозы к дозе, явного сокрытия своей пагубной привычки, причем весьма удачного, позднего осознания и понимая того, что он уже не может отвязаться от сего ремесла. Ваня одно время живет у Евгения, затем исчезает почти на три две, еще с большей силой разочаровывая бренную жизнь капитана, однако появляется, как ни в чем не бывало, в десятых числах месяца…

Дозировка морфием постепенно растет, и он относительно скоро закончится, хотя у него его вполне достаточно.

Все дни он связан с судном, часто, от любопытства, с ним путешествует и Ваня, которого он называет сыном, несмотря на то, что все знают, что его сыну гораздо больше лет, но не встревают с лишними вопросами, да и не до этого всем. Разрабатывается план хода, где обязательными пунктами являются остановки в Петропавловском порту, где необходимо будет «подкрепиться» запасами угля и иных средств, и некоторое изменение курса,

из-за того, что запасов топлива не хватит, с еще одной остановкой в Ванкувере, а затем только до финишной прямой в Лос-Анджелесе.

Путь обещает быть долгим, и запланированный ранее выход первого октября переносят на неделю раньше, из-за того, что корабль не является хорошо приспособленным к дословно формулируемой начальством порта города к «погодным явлениям, которые могут быть проявлены в осенне-зимний период». Евгений, как и обещалось ранее, получает ту должность, на которую и рассчитывал.

На вопросы о семье всячески отшучивается и никому не говорит, что ее нет в живых, скрывая этот факт по непонятным причинам. Все идет своим чередом; без всяческих эксцессов провожают первый корабль, ушедший из города с большим количеством людей. Второе судно — на котором пойдет г-н Врублевский, будет куда менее скромным, но не тем не менее, проходным — именно по такой пути должны будут пройти еще семь пароходов такой вместимости. Наш герой являлся единственным из команды парохода, повторюсь, единственным, бывавшим ранее на Американской земле. Правда, тогда он ходил по другому маршруту, но тем не менее. Даже «главный командир» судна не был там, за исключением одного старого похода близ Аляски, когда тот еще был китобоем. Вся команда насчитывала двадцать семь человек, при необходимых тридцати шести. Это было обусловлено решением морского департамента — вернее той структуры, которая в этот момент времени занималась всеми вопросами, связанными с «морской» частью вопроса эвакуации, по причине нехватки кадров.

***

Как хорошо и как прекрасно, что урбанизированность тогда еще не обрела таких масштабов, как в Лондоне, из-за многочисленных кварталов трущоб. Владивосток был молодым городом, не без узких проулков портовой части. Но здесь все еще можно было дышать во весь рост, где все еще были сосѐнки и ели, и конечно очарование бухты Золотой Рог. Здесь — в теплый и безоблачный день, двадцать третьего сентября, дня, когда ночь вновь доминирует над дневным светом в северном полушарии, можно было заметить интересную картину, прогуливаясь по улице Набережной в направлении Семеновского базара, Семеновской, Фонтанной улицах, а немного поздней и по Николаевскому и Центральному проспектах. Здесь, помимо обычных пешеходов, трудно было не заметить группки, расхаживающих дам с платочками, и какими-то финтифлюшками, всех в слезах и печали. Так прощались хозяева прежней жизни. Разобщенно прохаживались по родным местам с детства, или ставшим родными за этот короткий миг, мужчины, обязательно с тростями, в парадным костюмах, подчеркивая свой статус.

Трости в тот день были с ними не потому, что все они были хромыми, а потому что так надо было — по негласному правилу. Благоухающие дети прямо между родителями, затмевали стройным шагом всю дорогу, не давая проходу проезжавшим, на редких в ту пору, автомобилям.

Попрощались все также и с трамваями, гордостью Владивостока, ставшего первым городом на дальнем востоке Российской империи с трамвайными сообщением всего десять лет назад. Проехались на «городских поездах» и непосредственно создатели — основатели, инженеры и глава первого трамвайного депо, так как второе как оказалось позже, и не использовалось по своему назначению. Не отметят они десятилетний юбилей трамвайного сообщения, в узком кругу всех, кто был причастен к этому важному этапу для каждого города. Завтра большая часть из них покинет город, не желая этого, часть останется — и примет мученическую смерть за сотрудничество и сочувствие «буржуям». А кому-то повезет. Много слез прощания будет сдержано, а еще больше — вылито.

Но это нормально, как и нормальна, естественна любовь гражданина к своей родине, по крайней мере, если она точно искренна. Вещи были собраны, ключи отданы, указания отданы, подарки на память сделаны. Прогуливались по абсолютно чужому городу и никогда не бывавшие здесь даже с проездной целью три господина из «Москвы». Изнурительным показался им переход, в обход Спасска. Они чуть было не сорвали указания своей власти — лишь подкупив золотом чиновника из «белой» администрации, им удалось получить разрешение на выезд, где они — по подготовленной в краткий срок легендам и документами, являлись представителями журналистики из какого-то небольшого города в средней полосе России, то ли Тулы,

то ли Орла, дабы не быть обнаруженным — мало ли что, если бы взялись считать вхожими в мир Москвы, или не дай Бог самого Петрограда.

Уж сильно много подводных камней и лишних «знакомцев» могло быть и поступили весьма верно. За то время, пока они находились здесь, они вышли на все нужную подпольную ячейку. Передали пламенный привет от большевизма и нечто, что было необходимо, без лишних объятий, получили временное жилье на самом окраине города на улице Луговой, в заброшенном домишке из морского камня, абсолютно непримечательного с виду. Сюда не было подведено электричество, что вовсе не являлось проблемой для гостей — приобретенные свечи и найденная «летучая мышь», то есть керосинка спасли ситуацию.

Дом представлял собой крайне скромное помещение с двумя комнатами и плоским настилом и скорей был похож на домик охотника, если бы не каменные стены, которые в том случае чаще всего были представлены деревянными бревнами. Проблемы с едой не было, керосин спустя пару дней обменяли за какие-то безделушки у слепой старушки, которой он был и не нужен. Играли в карты в вечернее время, а днем — проводили активную деятельность по слежке за приставленными лицами. Что было довольно скучным делом, хотя им дали ознакомиться с делами, аккуратно сшитыми бережными руками будущей советской разведки, где весьма в грубом и понятном виде описывались злодеяния агитационного плана и эмпирические доказательства того, что эти самые усатые негодяи вели самую активную разрушительную деятельность против молодого советского строя До основания советского государства оставалось четыре месяца…

Ежели честно говорить, то ребята были не очень впечатлены историями тех, за которыми нужно было следить, два скучнейших буржуя — первый недоделанный, рахитообразный, худой как смерть, писательнишка, которого можно было задушить платком, а второй — вспоминая и проводя аналогию с Чеховым — толстый вояка, генерал от кавалерии, прославившийся тем, что позже назовут «белым террором».

Между собой тройка, нет, не лошадей, предполагала, что «обоих» в нужно будет убить, но начальство посчитало более сладким образом постараться их прикончить за океаном, и перечить этому было глупо, ведь месть — сладкий плод, и чем лучше ее проявить и организовать, то тем слаще он будет. Пока что мало кто из беглых был убит на чужой земле, но скоро, очень скоро все проявиться. Большевикам пока было не до этого. Всех радовала возможность посетить то, что они называли не иначе как «Стэйтами». Сами парни были примерно тридцатилетнего возраста, проявившими себя во время событий в Петрозаводске, позже на Каспии.

— Напоминаю, что завтра мы отчаливаем, никакого питья и глупостей, хотя вы не такие, но все же. Да, и еще, как вас там, «господин», эх, Богодухов, да, звучит смешно, не так ли, товарищ Нойтер? Напоминаю вам в официальном порядке, что общаться на «вы» отныне и с «пиететом» должны и выбросьте ваши глупые шутки, на корабле это не поймут. — сообщил в утренней беседе, за столом у заросшего малинника главный по операции, бывший «уполномоченный» Самарской «царской охранки», мужчина, лет сорока пяти, Бобров Семен Семенович, под «творческим псевдонимом» под данную операцию — Негласов Семен Петрович. — Мне такой ликбез проводить не надо, выучил все, все понятно — с хохотом заявил третий, после реплики и тишины от товарища Нойтера-Богодухова, кому было все адресовано. Третьего звали Романом Михайловичем Морозовым, ему даже псевдонима не дали, таким и остался.

— Ну и ладненько. — сказал в очередной раз свою любимую фразу Семен Семенович.

Именно так он говорил и февральские дни, когда поджигал здание Самарского полицейского отдела и несколько раз приговаривал. Сгорело все, но нужные архивы он, вместе с неравнодушными, унес с собой и помог большевиками, чем заслужил великий почет и должность. Но дальше он не героизировал, охотно сидя в штабах в тыловых городах, но вызвался на данную операцию, и без труда получил разрешение, решил «проветриться».

Крайне странным, схожим на хищный, взгляд, посмотрел на главного, Нойтер-Богодухов. Его оскорбило, что его перебили, да и не ладилось у него в отношении с Семѐн Семеновичем. Он был довольно странным товарищем. За это непродолжительное время у них не сложилось в общении и лишь Роман сдерживал нарастающую неприязнь между ними. Непонятен лишь повод. Товарищ Семен понимал, что если так пойдет дальше, то проще будет от него избавиться, но с другой стороны понимал — что это невозможно, да и не нужно.

Сближаться с объектами надзора коллективным решением принято было в процессе «круиза», или даже уже там, в Америке. Все зависело от указаний центра, но пока они были весьма туманными, с ограниченной задачей, кажущей простой.

Вечером был последний акт связи через телеграфиста, но дополнительных указаний дано не было, да и телеграфист в порту был весьма раздражен, что его отвлекает от передачи списков тех, кто покидал город, украденным за пару часов до этого.

*** В ту же пору, двадцать второго сентября, капитан складывал последние вещи, Ваня был при нем. Вместо долго разговора, он сказал ему следующее:

— Как ты понимаешь, я покидаю город, и это скорее всего, навсегда, но возможно, мне повезет еще вернуться на том же корабле, чтоб забрать оставшихся. Я хочу попрощаться с тобой, к сожалению, я не могу взять тебя на корабль, прости. Ничего не говори, мы сблизились, и ты стал мне за это время сыном, но увы. Я оставлю тебе «фантики», потрать их с умом, да и побыстрей, скоро они станут неактуальными. Квартиру отдаю соседям, ты можешь в ней прожить еще неделю, затем в нее вселяться их родственники. Так было оговорено еще давно.

У Вани проступили слѐзы. Он был крайне разочарован. Но он набрался сил, чтоб сказать лишь одну фразу:

— Я понял, понял, хорошо, но я уйду с тобой, туда, откуда пришел, в порт.

— Это твое право, прости, но через пару часов я ухожу. Капитан ходил по комнате и касался руками стен его квартиры, едва сдерживая слезы. Он был сонным — так как принимал снотворное, одолженное у соседки в первой квартире, это была настойка на травах, которая почти мгновенно вырубала его. Он испробовал его два раза — таким образом, успокаивая растущее желать сделать инъекцию. И пока это, с горем пополам, но помогало. Он уже во всю понимал, что попал в ловушку морфия, но если бы, если бы, еще у него было время здесь, на земле, он бы направился к врачу. Но нет, времени не оставалось. Ломка проявлялась, он не употреблял наркотик на протяжении почти двух суток. Поверьте, это сложно. Выглядел бледно, но держался, как мог. Лишь бы выдержать до отправления и первой смены — подумал он. Но это казалось фантастическим исходом.

Сердце болело, болезненные ощущения были и со стороны печени, а послезавтра, да даже скорей, почти что завтра, ему надо было быть одним из двух руководителей судна, с ответственностью за жизни нескольких сотен.

Посидели на дорогу, и разошлись, в надежде друг друга не увидеть, в якобы разные стороны. Ночью в Пароход загружали уголь. К утру рабочие осознают — что их труд был напрасен. Темная ночь скрыла тот факт, что вместо необходимого каменного угля, были загружены тонны бурого, причем неважного качества и марки. С таким судно далеко не уйдет, очевидно, посчитав грубым образом теплоѐмкость этого топлива. Тридцать пять тонн, которые они успели загрузить — благо, не спешили, были выгружены, и заменены на верный вид топлива. Оказалось, что бурый уголь должен был уйти в Японию, на японском судне, стоявшем рядом, который проходил здесь транзитом, только ради того, чтоб забрать залежавшийся бурый уголь. Добро не сильно большое, но и терять возможность забрать — устойчиво не желали.

В капитанской рубке происходило крупное совещание и генеральное обсуждение маршрута хода. Маршрут еще раз скорректировали, но незначительно, на сугубо внутреннем уровне. Уточнили списки пассажиров, запасы необходимых ресурсов, в том числе питьевой воды и продовольствия.

Днем, двадцать третьего сентября, «отдали» телеграммы в порт Ванкувера, Петропавловского порта и Лос-Анджелеса, что следующего дня судно выйдет в нужном направлении и через энное количество дней по расчетам они зайдут в вышеуказанные города. Пароход был сделан из естественно железа и имел две мачты для парусов и одну большую-пребольшую дымовую трубу. Корпус, разделѐнный на три палубы, имел размеры больше двух сотен футов длины и тридцати, возможно сорока футов ширины. На «Гельвеции», а именно так она называлось, имелось три трюма, оборудованных паровыми грузовыми лебедками. Общая грузоподъѐмность парохода составляла до восьми сотен тонн полезного груза, помимо запаса угля в бункерах, которые расширили в полтора раза, за счет перестроек, которые осуществлялись за пару месяцев до этого в каком-то японском городе. В среднем трюме располагался балластный танк.

Таким образом, характеристики парохода очень сильно напоминали

известнейший в былые времена «Владивосток» — товаропассажирский пароход Добровольного флота, однотипного с пароходом «Камчатка», построенным на той же верфи, закупленным у Англии в далеком 1880 году за громадные по тем временам деньги. Он был знаком многим старожилам, и чем-то напомнил о тех добрых временах, весной 1891 года пароход «Владивосток» сопровождал крейсер «Память Азова» с цесаревичем и будущем императором, к горести последним, Николаем Александровичем во время его пребывания на Дальнем Востоке и визита в Японию и Китай. Но «Владивостока» не было с нами, так как 5 октября 1893 года корпус переломился и двумя частями ушѐл под воду, потрепанный морской стихией чуть ранее, а вскоре части корпуса были проданы японцам за смешные тысячу рублей.

Стальной монстр «Гельвеции» приводил в движение двигатель схожего типа «Компаунд» мощностью в восьмисот лошадиных сил. Вероятно, это был младший брат «Камчатки» и «Владивостока», построенный нескольким позже, примерно на десять лет, с определенной модернизацией внутри, но сохранивший очень и очень схожий вид, как у старших братьев. Настоящее название судна было старательно стерто со всех мест, само оно было в неплохом состоянии, хотя и нуждалось в определенном ремонте косметического характера. «Гельвеция» — имя, данное, видимо, швейцарцам, прежними владельцам судна, иначе бы трудно объяснить название корабля в честь персонифицированный символ Швейцарии — страны, не имеющей выхода к морю. Еще более странным было то, что название написано кириллицей, а не как должно быть — «Helvetica». Но никто на это и не обращал внимание, не имея время на догадки, а имея конкретную цель подготовки к выходу «Гельвеции» в назначенный срок. Из тех рабочих порта, мало кто вообще знал, где та Швейцария находилась. Другое дело — «Владивосток». И слуху приятно и сердце близко.

Во втором половине дня, с корабля спустили флаг Японской империи, зачем-то повесили Андреевский, вскоре догнав, что сделали что-то не так, вернули Японский на место, повесив на первой, залежавшийся в каком-то учреждении старый добрый флаг гербовых цветов по толкованию времен Александра II:

«Чѐрный цвет был взят с герба России, на котором был изображѐн чѐрный двуглавый орѐл. Жѐлтый цвет по одной версии был также взят с герба России, таковым было поле, в котором изображался двуглавый орѐл, по другой версии — золотым был двуглавый орѐл на штандарте Византии. Так или иначе, но золотой цвет и двуглавого орла изображали на знамѐнах ещѐ при князе Иване III Васильевиче. Белый цвет был известен как цвет Георгия Победоносца, поражающего копьѐм дракона. Белый цвет символизировал вечность и чистоту у всех народов мира на всех флагах.»

Данное решение вызвало удивление у многих, кто заметили этот, уже как двадцать лет неиспользуемый флаг, но возразить никто не стал. А на третьей палубе повесили привычный современникам «Русский флаг» образца 1883г., ставший официальный в последние года существования Российской империи. И тот, и этот был уже анахронизмом. Не было империи, равно как символов, представляющих ее, как и герба и гимна. Исполнять «Боже, Царя храни» кощунственно, а остальное — непотребно. Провожать торжественно в этот раз не стали.

Наш капитан в ночь перед отплытием, сославшись на проявления лихорадки, прилег в каюте, где надеялся вновь испробовать снотворное, но в этот раз оно дало осечку, он пребывал в муках абстинентного синдрома, укутанный в плед, скорченный от боли, но пытался, на подсознательном уровне противиться. Продержался в таком состоянии до двух часов ночи — и на четвертые сутки воздержания, дотянулся до целительной баночки, размешал дрожащими и горячими, подверженный сильным жаром, будто действительно — заболевший сильно простудой, подготовил тот самый стеклянный шприц, ставший его другом, и укололся, получив облегчение, с отсрочкой примерно на сутки.

Все грузы были погружены, с облегчением вздохнули работники, направившие в свои дома, получив зарплату за свой тяжелый труд. Завтра они обрадуют своих детей и жен нехитрыми подарками. Отплытие назначили на десять часов утра — за три часа до этого началась загрузка пассажирского парохода, стоящего у дебаркадера, пассажирами. На берегу — множество людей, ожидающих очереди на погрузку. Если быть точнее — почти с четыре сотни.

Момент посадки пассажиров всегда волнителен и интересен, особенно со стороны, третьему лицу, не участвующему в непосредственном «празднестве». Несмотря на спешку пассажиров, со стороны некуда спешить и можно наблюдать за такими искренними слезами, за такими искренними переживаниями семей, за тем, как они выглядят.

Смиренно стоящие господа ожидали своей участи — они покидали город. Все шло штатным образом, спокойно, без лишней суеты, все же люду было меньше и проще управлять, нежели в прошлый раз.

Среди организованного строя были и знакомые нам «неофиты» — тройка скрывающихся блюстителей, вернее надзирателей, нравственности и «новой морали». Потешный вид, с ошибками с точки зрения манерного поведения, особенно у «младшего состава» честной компании. Как-то угловато стояли, не так, как рядом находящиеся жеманные, слащавые и напыщенные собственным надутым статусом представители мужской половины человечества. Находились совершенно рядом и представители той самой встречи в домике профессора.

И вновь, между конфликтующими в тот августовский вечер, спустя месяц, здесь, на причале, вспыхнуло пламя раздора на фоне какой-то банальной шалости, выраженной в легкой шутке, адресованной Яну Собескому в ответ за показавшуюся седовласому молодому господину реплику месячной давности. На что, прекрасно понимающий господин ответил, упреждая тем самым возможную реплику своего оппонента, который постоянно упрекал его некоторыми подробностями из жизни, о которых тот, к сожалению Яна, знал, такой фразой: Не судите чужого прошлого — вы не знаете своего будущего. Чем отрезал на корню последующие разговоры, в точности как прошлый раз. На эту небольшую эмоциональную стычку обратил внимание Семен Семеныч, именно Собеский и являлся одной из двух, как вы помните, фигур, ради чего и была затеяна эта доморощенная в представлении красных «охота на ведьм».

Вздохнули с облегчением, когда пароход сделал прощальный гудок и стал медленно, со скоростью равной три узла, отходить от причала, тем самым прощаясь с городом, чуждым для него, но не для тех крошечных, в сравнении с ним, обитателей.

Россию покидали умнейшие и глупые, сильные и слабые, честные и нечестивые, принципиальные в своих суждениях и беспринципные, молодые и старые, добрые и не совсем, но все они были людьми. А что насчет домашних питомцев? Таких по специальной форме было записано три четыре живности, среди них девятнадцать собак и десять кошек, три попугая и один ручной ѐж! Такой милый и желаемый многими, кто имел честь заметить его. Уезжавших с зверьми было видно издалека — со слободки; конечно иронизирую, но в этом была доля правды, так как в основном их обнаруживали корзинки, прикрытые платками или в случае с птицами — клетки.

Вот и все, всяко растягиваемый в хроносе, не путать с мифологическим божеством, миг, наступил. И сказать больше нечего. Так как так обыденно описывать первые минуты и часы путешествия может лишь бездарь, для которого это имеет какой-то смысл, либо же человек, впервые осознавший ту палитру чувств, складывающихся в мироощущение, я же полагаю, что вы не достойны такой траты своего драгоценного времени на эту величайшую глупость. Так пусто на душе, и не о чем думать.

Все уже там, в точке, где прошлое с настоящим уже не пересекаются. Заняты места первого класса — и совершенно немного. Второй класс и третий класс примерно одинаковы по комфорту, в итоге триста пятьдесят два человека пассажиров и названное ранее число экипажем. Но нет, не так это на самом деле.