Спутница по июньской ночи

Вячеслав Викторович Сукачев, 2020

В свое время Виктор Астафьев назвал автора этой книги "дамским угодником", имея в виду его литературные пристрастия, и не ошибся. По замыслу Вячеслава Сукачева все женские образы неизбежно становятся эмоциональным и психологическим центром каждого отдельно взятого рассказа, поскольку они ему очень интересны, как писателю. Но у автора нет и не может быть отчуждения и к героям-мужчинам. Просто ему любопытны даже самые малые нюансы женской натуры. Ведь именно к женщине чаще всего сходятся все сюжетные линии рассказов: она – перекрестье любви и ненависти, красоты и предательства, она – истинная душа избранных рассказов автора.

Интеллигент в первом поколении

Анатолию Бабаеву

I

Вера Николаевна Калашникова заканчивала прием, когда ее позвали к телефону. Она извинилась перед маленьким седеньким старичком, носившим старомодное пенсне, и пошла в ординаторскую. Звонил Калашников. Он густо прокашлялся, подул в трубку(отвратительная привычка!) и нерешительно спросил:

— Верочка, это ты?

— Нет, это тетя Маша! — раздраженно ответила Вера Николаевна.

— Извини, — Калашников засмеялся. — Я, кажется, не вовремя?

— У тебя совещание? — нетерпеливо спросила Вера Николаевна.

— Понимаешь, — Калашников обрадовался ее догадливости, — срочный вопрос…

— Вот и прекрасно! — перебила Вера Николаевна. — В таком случае я иду сегодня на день рождения.

— Отлично! Обязательно сходи, — она почувствовала, что Калашников улыбается, добродушно щуря близорукие глаза. — И я бы с удовольствием, да вот, понимаешь…

— Хорошо, Калашников, у меня пациент.

— Не сердись.

— Будь здоров…

Вера Николаевна опустила трубку и задумчиво посмотрела в окно, за которым медленно просыпалась земля, простреливаемая молодыми зелеными побегами. Вниз по течению, обнажая свинцово-холодную поверхность реки, медленно уплывали последние льдины. Странно, она и не заметила, как подступила весна, как сошли талыми водами снега, а на тополях в больничном сквере набухли клейкие почки. А теперь вот взглянула в окно, увидела греющихся под солнцем воробьев, мальчишек с новеньким скворечником, черную ленту дымящегося асфальта и удивилась — весна! Словно бы прожила она все последние недели взаперти, ничего и никого не видела, а сегодня вдруг вышла на улицу и зажмурилась от яркого весеннего солнца, жадно хватая ртом мягкий воздух, легонько попахивающий дымом. Где же она была?..

— Верочка! — впорхнула в ординаторскую Тоня Жигалкина. — Ты уже видела новенького?

— Вера Николаевна вздрогнула от потерянной тишины и непонимающе посмотрела на Тоню.

— Говорят, оч-чень интересный мужчина и прекрасный хирург, — с превосходством осведомленного человека сообщила Тоня. — Его к нам из Прибрежного перевели: будет заведовать хирургическим отделением вместо Петра Ивановича… Представляешь? А Петр Иванович остается простым хирургом… Представляешь?

— Представляю, — вяло ответила Вера Николаевна.

— А я за подарком бегу. Ума не приложу, что ей купить? Она ведь такая разборчивая, не угодишь — два года будет дуться.

Старичок прилежно сидел на стуле и понимающе улыбнулся вошедшей Вере Николаевне. Она еще раз извинилась, вспомнила жалобы пациента и вежливо предложила:

— Может, в стационар?

— Нет-нет! — даже привстал больной. — Ради бога! Я в состоянии на процедуры ходить — зачем же мне в стационар? — Он снял пенсне, протер его смятым платочком и не без смущения пояснил: — На улице весна, Вера Николаевна, все живет, все обновляется, а я — в палату. Не хочется. Кто его знает, может быть, последний раз вижу… Я вот летом путешествие задумал, на теплоходе. Хочется, знаете, на все насмотреться. А то ведь жизнь прошла, и все некогда было. Спасибо вам, но я потерплю, а если что, тогда уже зимой…

— Уговорили, — Вера Николаевна улыбнулась, — будь по-вашему.

Закончив прием, Вера Николаевна аккуратно подкрасила губы, с неудовольствием отметила легкие крапинки веснушек на носу, переоделась и, не заходя в ординаторскую, вышла на улицу.

До сбора в ресторане оставался час, и она направилась к Амуру, невольно отмечая, как переменились люди: перемена была не только в одежде, обуви — перемена была в самих людях. Кто его знает, может, она просто не обращала внимания, но показалось Вере Николаевне, что люди стали красивее, щедрее на улыбку. И она сама того не замечая, невольно расслабилась, облегченно вздохнула, свободно и просто глядя в глаза прохожих.

«Нет, все хорошо! — с радостью подумала Вера Николаевна. — Все в порядке… Просто здесь слишком длинные зимы — очень длинные. Шесть месяцев — это много. Все-таки, она южный человек, а здесь так вот сразу: метели и морозы, морозы и метели… Большая квартира и — тишина. Это ужасно, когда в большой квартире поселяется тишина, тогда квартира кажется еще больше, и приходят всякие неприятные мысли. Например, что ты уже похоронен, давно не живешь, и тебе лишь кажется, что над тобою бетонные перекрытия пятиэтажного дома, а на самом деле это крышка захлопнувшегося гроба…»

Вера Николаевна вышла к реке и с высокой набережной увидела глубокий простор приамурской поймы, пронизанный легкой голубоватой дымкой. Внизу, вдоль берега, громоздились грязно-серые льдины, выброшенные на камни мощным течением реки. Лёд был — вчерашним днем, голубой простор до отрогов Малого Хингана — днем сегодняшним, а высокое, безмятежное небо с кофейным шаром над сопками — всей будущей жизнью.

Рядом с Верой Николаевной остановились женщина и мальчик лет шести. Мальчик был в аккуратной курточке и джинсах, от чего казался потешно взрослым. Видимо, продолжая разговор, он серьезно спросил мать:

— А солдаты носами ходят?

— Носами? — удивилась мать. — Почему носами?

— А почему ротами ходят?

Вера Николаевна тихо засмеялась, распахнула плащ и медленно пошла по набережной в сторону стадиона.

II

В ресторане Вере Николаевне не понравилось, и она почти сразу раскаялась в том, что пришла. Начать с того, что их заперли в какой-то маленький банкетный зальчик, один из тех, которые давно и прочно именуют по всей стране «розовыми» и «голубыми». Трудно вообразить что-нибудь пошлее этих наименований. Было тесно, душно и отвратительно пахло из раскрытого окна с видом на мусорный контейнер.

Веру Николаевну усадили рядом с именинницей, Марией Александровной Семухиной, женщиной нервной и разговорчивой, большой любительницей «резать правду-матку». С другой стороны устроилась Тоня, добровольно взявшаяся сообщать Вере Николаевне все самые последние новости. Доброе, раскованное настроение, пришедшее к Вере Николаевне на набережной, постепенно улетучилось, и она лишь выжидала момент, когда можно будет уйти, не обидев Марию Александровну.

Разговор, покрутившись вокруг именинницы, постепенно перешел в более привычное, хорошо всем знакомое русло — на медицинские темы. И почти сразу определились два враждующих лагеря, один из которых возглавляла Мария Александровна, а второй хоть и оставался без лидера, но явно поддерживался молодежью.

— Странно получается, — нервно говорила Мария Александровна. — Оч-чень странно… Я не против молодых специалистов, упаси бог: пусть приезжают и работают, кто им не дает? Но прежде пусть они докажут, что умеют работать. Выучить латынь и отличать воспаление легких от катара верхних дыхательных путей — еще не значит быть квалифицированным врачом. Да ведь и латынь-то не знают! Вы посмотрите Тонины рецепты, они совершенно безграмотны, на уровне какого-нибудь деревенского коновала. Да и у других не лучше…

Почти каждый воспринял это «других» на свой собственный счет. Неприятно кольнуло и Веру Николаевну.

— Можно отлично знать латынь и оставаться бездарным доктором, — обиженно выпалила Тоня и, повернувшись к Вере Николаевне, возмущенно зашептала: — Вот она, ее принципиальность: готова всем выцарапать глаза только за то, что ее Петеньку попросили из кресла главного хирурга… И правильно сделали. Правильно!

— Маша, — попробовал утихомирить свою распалившуюся жену Петр Иванович, — выбирай выражения…

— Я к чему все это говорю, — гнула свое почтеннейшая Мария Александровна, — страдают ведь в первую очередь наши пациенты…

«Та-ак, — неприязненно подумала Вера Николаевна, — сейчас перейдут на личности и частности: такой-то в прошлом веке обидел такую-то, такая-то в средневековье смертельно оскорбила такого-то… Нет, пора уходить. Пора и честь знать, как говорили сентиментальные чеховские герои, и не менее сентиментальные героини отвечали — как угодно. Хорошие были времена… Сейчас, кажется, взорвется Бездомцев, этот тихий псих…»

Но Бездомцев, молодой стоматолог с вишневыми глазами, взорваться не успел, потому что в банкетный зал торопливо вошел человек, при виде которого все стихли, а Мария Александровна даже забыла опустить руку.

— Вот он! — восторженно прошептала Тоня. — Вадим Сергеевич Петров… Кто бы мог подумать, что он придет сюда. Верочка, он тебе нравится?

Нет, Петров Вере Николаевне не понравился. Может быть, потому, что был не слишком высок ростом (лет с тринадцати она тайно обожала высоких мужчин). Она-то ожидала увидеть дородного представительного мужчину, с мягкими холеными руками хирурга и неожиданно пронзительным взглядом. Сама того не подозревая, Вера Николаевна рисовала в своем воображении почти точный портрет мужа, за исключением разве что пронзительного взгляда…

Петров довольно-таки ловко вручил подарок Марии Александровне, от приглашения сесть за стол не отказался, штрафную рюмку выпил в общем-то смело.

«Неплохо, неплохо, — невольно отметила Вера Николаевна, и в самом деле удивляясь той естественной непринужденности, с которой Петров вошел в компанию. — Но вот как примет тебя Мария Александровна? В ее лагерь ты не годишься, а врагов она не щадит. Посмотрим…»

Петров, однако, сумел поладить и с Марией Александровной, ни разу не впав в подобострастный тон, но и не задев ее обиженного самолюбия. Это, как иронично подумала Вера Николаевна, был уже высший пилотаж, школа, которую бог знает где хорошо освоил новый заведующий хирургическим отделением. Но больше всего поразило Веру Николаевну то, что именно с Марией Александровной Петров разговаривал почти небрежно, с едва уловимой, но твердой иронией, совершенно не позволяя себе этого с другими. И Мария Александровна не обижалась: в чем тут был секрет — она не могла понять…

— А почему мы не танцуем? — с юношеским пылом вдруг выпалила Тоня. — Мужчины, пожалуйста, приглашайте дам и перестаньте курить! От вашего дыма можно с ума сойти.

Это были пробные стрелы, которые не очень умело выпустила Тоня в адрес Петрова. Однако же он и здесь оказался на высоте: понял все правильно и тотчас пригласил Тоню на танец.

«Да он просто проходимец! — восхитилась Вера Николаевна. — И наверняка немалый сердцеед. Наверное, он обязательно читает бедным женщинам стихи и говорит примерно такие фразы: «Я верю в предчувствие. Я предчувствовал вас. Моя интуиция никогда не обманывает меня. Видимо, это профессиональное». Ну и что-нибудь в этом же роде, с обязательным условием — постель в первую ночь. «Иначе мое предчувствие может жестоко обмануть меня…»

— Вера Николаевна, — перебил ее более чем нелепые мысли Бездомцев, — а вы не хотите танцевать?

Она не хотела, но вдруг решила посмотреть, как танцует Петров: ей казалось, что он должен танцевать виртуозно, вкладывая в это дело тактический расчет и грубоватую прямолинейность опытного сердцееда.

Бездомцев принял ее руку, и они вышли в соседний «общий» зал, где дым стоял коромыслом и окна звенели от истошного музыкального электроизвержения. Бездомцев восхитительно не умел танцевать и восполнял этот недостаток разговорами, которые мало в чем отличались от его танца.

А Петров (ур-ра, она угадала!) танцевал великолепно. Правда, он не тискал партнершу, не пытался прижать ее к себе, он просто уверенно вел ее по кругу, учтиво предохраняя от столкновений.

— Я смотрю, вы привыкаете к нашему коллективу? — заметил Бездомцев.

— Привыкаю…

— Сегодня в нашей компании два сюрприза: вы и Петров…

Веру Николаевну неприятно задело это сравнение, и она суховато ответила:

— Мне трудно соперничать с Петровым.

— Не скажите, — многозначительно улыбнулся Бездомцев.

Следующий танец Петров посвятил Марии Александровне, потом Тоне, потом два танца пропустил и, наконец, он подошел к Вере Николаевне. Была какая-то сложно-замысловатая музыка, коктейль из русской плясовой и еврейского гимна. Плясали — кто во что горазд, а подвыпивший кавказец, лихо гикнув, даже попробовал изобразить лезгинку. Но Петров и здесь не растерялся, он взял за основу только один ритм и, строго подчиняясь ему, уверенно повел Веру Николаевну.

— Вы уже все знаете обо мне, — монотонно, в нос и куда-то в сторону, заговорил Петров. — Я напоминаю вам плохого актера на хорошей сцене. Вы весь вечер изучали меня и пришли к выводу, что я порядочный проходимец. — Петров улыбнулся и весело посмотрел на Веру Николаевну. — Разве не так?

— Допустим, — она решила не щадить его. — Только не надо со мной говорить в нос: я не девочка из подготовительного класса и не идиотка…

— Вот как! Приму к сведению, — и он опять улыбнулся, и зубы у него были неожиданно хороши.

«А он забавен, — оживляясь, подумала Вера Николаевна. — Вот так, наверное, бедные женщины и попадаются на его удочку».

— Мне кажется, вы должны быть и отличным кулинаром?

— Почему «и»?

— Потому что вы отлично ладите с людьми, танцуете, едите и… Что там еще, вам лучше знать…

— Большое спасибо, — неожиданно серьезно ответил Петров. — Таких комплиментов мне еще не говорили…

Они уже возвращались в свой зальчик, когда Петров, вновь переходя на шутливый тон, сказал:

— А вы неплохой психолог, Вера Николаевна… Оч-чень опасный человек. Я же, увы, гораздо лучше ориентируюсь в анатомии, чем в психологии.

— Ну-ну, — усмехнулась Вера Николаевна, — не умаляйте свои достоинства…

Поздним вечером возвращалась Вера Николаевна домой. Пожалуй, впервые она была на улицах города так поздно и одна. Ярко светили ночные фонари, густо и весело шли люди из городского парка, воздух пах дымом горевших за Амуром торфяников. На юге, где родилась и выросла Вера Николаевна, таких запахов не было, и она искренне удивилась тому, сколь различен воздух этой земли и ее родины.

III

Дома ее встретил Калашников. Поцеловав Веру Николаевну и приняв от нее плащ, он заботливо поинтересовался, понравился ли ей вечер.

— Хороший был вечер, — улыбнулась Вера Николаевна. — Главным образом за счет одного восхитительного типа — тебе надо было на него посмотреть. Артист! Из салона графини Шерер.

— Рад за тебя, — и в самом деле обрадовался оживлению жены Константин Иванович. — А кто он такой, этот артист?

— Новый заведующий хирургическим отделением… А я, Калашников, голодна. У тебя что-нибудь съедобное есть?

Они вместе попили чай с тостами, и Константин Иванович коротко рассказал о совещании. Вера Николаевна, невнимательно слушавшая мужа, перемыла посуду, протерла подоконник и холодильник и, неожиданно перебив Константина Ивановича, спросила:

— А в отпуск мы нынче едем?

— Калашников смутился, начал что-то объяснять, но так ничего толком и не объяснил.

— Прекрасно! — заключила Вера Николаевна и ушла в ванную комнату.

Пока наполнялась ванна, Вера Николаевна неторопливо разделась и подошла к зеркалу. Она долго изучала свое лицо и вдруг с горечью подумала: «Гос-споди, а ведь я старею… Хотя мне кажется, что я еще не начинала жить, что я только на пути к настоящей жизни… Что же это такое — настоящая жизнь?»

«Что же это такое — настоящая жизнь? — вновь подумала она, одиноко лежа в постели: Калашников любил работать по ночам. Она давно смирилась с этим, а вот привыкнуть так и не смогла. — Неужели только вот это: работа, дом, муж, посуда, магазин, работа? И так изо дня в день, из года в год, до первых морщин, потом — до седых волос и… Дом, анатомка, кладбище. И это — настоящая жизнь? То, ради чего я появилась на свет, училась ходить, смеяться, любить прекрасное, вообще — любить… Значит, все это ради дома, мужа, посуды, магазина, работы? Нет и нет! Где же в таком случае моя настоящая жизнь? Может быть, в детях, которых у меня нет? В детях — возможно… Но ведь не только в них. У детей должна быть своя настоящая жизнь, у родителей — своя. Так где же она?»

— Мысли Веры Николаевны хоть и были беспорядочны, но упрямо кружили на одном месте, словно почуяв какую-то добычу, которую непременно хотели настичь и получить в виде желанного трофея.

— Калашников! — громко крикнула Вера Николаевна. — Ты можешь оторваться от стола?

— Да, конечно, — Константин Иванович появился в дверях.

— Объясни мне, пожалуйста, что такое настоящая жизнь?

Константин Иванович удивленно вскинул густые брови, озадаченно погладил подбородок и, явно недооценив вопрос, начал обстоятельно объяснять:

— Это, Верочка…

Нет, не понял Константин Иванович жену, как не понял и того, что после таких вопросов следует немедленно бросать самую спешную работу, бежать, лететь, ехать хоть с самого края света, чтобы обнять и успокоить Женщину.

IV

У них установилась забавная привычка: за десять минут до приема Петров, если он бывал свободен от дежурства, заходил к Вере Николаевне и в том шутливом тоне, который он усвоил по отношению к ней еще в ресторане, заводил какой-нибудь пустяковый разговор. Вера Николаевна уже при одном только виде опрятной, подтянутой фигуры Петрова невольно настораживалась.

— Ну вот, уважаемая Вера Николаевна, — переступая порог, говорил Петров, — оказывается, вы в городе знаменитый человек.

— Вы что же, обо мне сведения собираете?

— Как вы плохо обо мне думаете, — вздыхал Петров и садился на стул для пациентов. — Просто о вас всюду говорят…

— Говорят, очевидно, о моем муже? — уточняла Вера Николаевна.

— Никак мне не хочется верить, что у вас есть муж, да еще такая знаменитость…

— Вадим Сергеевич, у вас не повышенное давление? Давайте проверим.

— Всегда мечтал быть знаменитым, но кто-нибудь опережал меня: космонавт, предприниматель, диктор телевиденья, модный актер… Теперь вот — ваш муж.

— Оставьте в покое моего мужа! — возмутилась Вера Николаевна.

— Извольте, — покорно согласился Петров. — Между прочим, Вера Николаевна, я ему совершенно не завидую…

— У меня начинается прием.

— Приняли бы вы меня — по личным вопросам? — Петров засмеялся.

— А вы женитесь! — посоветовала Вера Николаевна. — Вот и обеспечите себе ежедневный прием по «личным вопросам».

— Я подумаю, — согласился Петров.

Постепенно разговоры по утрам превратились в привычку, а там, Вера Николаевна и заметить не успела, в необходимость. Если Петров по каким-то причинам не заходил, она весь день хандрила, была раздражительна, объясняя это себе переутомлением и влажным климатом. В такие дни Вера Николаевна неизменно вспоминала свой родной юг, подруг и знакомых, теплые ночи у моря и само море, таинственно живущее среди земли. На юге, думала Вера Николаевна, совершенно иная жизнь и поэтому там невозможны такие люди, как Петров. Только на краю земли мог сохраниться этот тип мужчины: старомодно-интеллигентный, ироничный и пошловатый одновременно.

Как это ни странно, Вера Николаевна еще ни разу не усомнилась в том, что Петров — «пошловатый мужчина». Первое впечатление — сильное впечатление, а оно было именно таким от элегантных танцев Вадима Сергеевича Петрова в ресторане. Но еще удивительнее то, что именно эта, воображаемая Верой Николаевной пошлость Петрова, более всего привлекала ее к нему…

— Знаете, Вера Николаевна, — сказал как-то Петров, — я подумал и решил, что мне жениться рановато. Женщины любят сильных мужчин, а у меня едва душа в теле держится… Женщины любят знаменитостей, а я пока даже в своем околотке мало кому известен… Женщины любят…

— Хватит! — перебила Вера Николаевна. — Я знаю женщину, которая полюбит вас и таким… бе-едненьким.

— Кто она?! — вскричал Петров. — Где она?

— Рядом, — Вера Николаевна улыбнулась, — через кабинет от меня.

— У-у-у! — Петров сел. — Не люблю окулистов: когда они заглядывают в глаза, мне всегда кажется, что они там видят мою поджелудочную железу. А домашний окулист — это еще хуже инспектора ГАИ перед подвыпившим водителем. Вера Николаевна, на что вы меня толкаете?

— Кто ваши родители, Вадим Сергеевич? Старые интеллигенты?

— Мои? — он искренне удивился. — Ну что вы! Увы, Вера Николаевна, в нашей семье я интеллигент в первом поколении…

Через два дня Вера Николаевна случайно узнала, что Петров дважды заходил к Тоне: прощался с нею и заходил к так не нравящимся ему окулистам. Вначале она удивилась — и только. Но когда Тоня, пунцовея щеками («здоровье краше всех румян!»), с испуганным восторгом передала содержание их разговоров, которые носили чересчур смелый, даже — рискованный характер, Вера Николаевна возмутилась.

«Вот он где, голубчик, проявился, — с тихим злорадством думала Вера Николаевна. — Интеллигент в первом поколении… Конечно, он не женится на Тоне, но почему бы не поразвлечься с милой дурёхой? Очень даже охотно! Итак, уважаемый Вадим Сергеевич, вас не хватило и на месяц…»

В таком духе она размышляла долго, весь день, тщательно заготавливая фразы, которыми хотела положить конец затянувшимся визитам Петрова, но все получилось иначе…

— Вообразите, Вера Николаевна, — по-своему обыкновению с порога заговорил Петров, — я решительно взялся ухаживать за Тонечкой. После наших академических бесед я просто наслаждаюсь тихим и уютным разговором о последних событиях в городе, и даже рискую выражать свою точку зрения на современную семью.

Как всегда, он упредил ее своей наигранной искренностью. Но ее почему-то задело, если не сказать больше, академическое определение их бесед. Что он хотел этим сказать?

— Значит, — Вера Николаевна решила говорить прямо, — если я правильно поняла, вас наши встречи уже не устраивают? Разговоры на отвлеченные темы, кабинетный официоз — не для вас! Гораздо больше вас привлекает интим в полутемной комнате? Или ресторан, а потом полутемная комната и диван с думочками… Вы что предпочитаете?

— Я? — он странно посмотрел на Веру Николаевну, усмехнулся и раздельно ответил: — Интим и диван с думочками…

Неожиданная вспышка раздражения прошла, и Вера Николаевна с ужасом подумала: «Что я ему наговорила? Зачем? Господи, всегда презирала служебные откровения, разговор на «любые темы», а сама? Что же это такое получается?»

— Вера Николаевна, — Петров поднялся, и никогда еще не видела она его столь серьезным, — в это воскресенье я улетаю на два месяца в Москву на специализацию.

— Зачем вы мне об этом сообщаете? — тихо спросила она.

— Если у меня возникнет желание продолжить наши, — он подчеркнул «наши» и едва выговорил следующее слово, — беседы, можно мне вам написать?

— Конечно, — она попыталась и не смогла ответить шутливо, она просто почувствовала, что шутка сейчас прозвучит фальшиво и бесцветно. И вот эту невозможность пошутить — создал опять-таки он, сделав новый шаг в их отношениях…

«Он вытворяет со мною все, что захочет, — растерянно думала Вера Николаевна. — Вздумается ему, и я начинаю паясничать, ему не до шуток и мне, видите ли, тоже возбраняется смеяться. Однако это уже слишком! В кого я превратилась? И главное — на каком основании?»

Так думала она, а рядом, почти синхронно, жила совершенно иная мысль: «Он уезжает. В воскресенье он уедет на целых два месяца. И что же, мне радоваться этому или горевать? А почему, собственно, я должна делать то или другое? Каким это образом отъезд Петрова может влиять на Веру Николаевну Калашникову? Но он — уезжает! И скатертью дорожка…»

V

Уже через неделю после отъезда Петрова Вера Николаевна поняла, что их свидания по утрам были куда серьезнее, чем она предполагала даже в самых тревожных мыслях. Утром она входила в кабинет, приводила в порядок стол, садилась в кресло и ловила себя на том, что ждет Петрова… Ждет — и все тут. Знает, что он в Москве, что ждать его — глупо, и — ждет. Или представляет, как он с порога улыбается ей и что-то шутливое говорит…

— Верочка, ты одна? — заглянула к ней Тоня. — Ужасно скучно. Я не знаю, куда себя девать, — пожаловалась она. — Вчера ходила в кино — кошмар: кто храпит, кто матом выражается…

Вера Николаевна ждала письмо. Как-то тихо, исподволь она решила: если будет письмо, значит — так тому и быть. Чему именно — она не уточняла, не хотела уточнять, наперед зная, что готова на все. И эта готовность была в ее внутреннем состоянии…

Теперь она уже не скучала по своему югу, не думала о «настоящей жизни»: ожидание, память и предчувствие вполне устраивали ее.

Но писем не было. И она вспомнила последнюю фразу Петрова: «Если у меня возникнет желание продолжить наши беседы…» Значит, не возникло? Но его отношение к ней уже ничего не меняло — она любила Петрова.

«Вот так, девочка, — грустно иронизировала Вера Николаевна, — любовь — в тридцать лет! Бальзаковский возраст… Оч-чень мило… А что же с Константином Ивановичем? Ошибка? Он старше на двенадцать лет? Но куда же ты, милая, раньше смотрела? Ничего не понимала? Позволь, для этого высшего образования не надо — достаточно послушать свое сердце. Не услышала? Ах, бедное существо… Хорошо, любовь! Но как ты ее представляешь? Развод или в любовницы к Вадиму Сергеевичу?»

И пришло письмо — короткое и откровенное.

Вера Николаевна ушла в парк и долго слушала разговор молодых листьев. Вспоминала строчки из письма, ощущая гулкие, напряженные удары сердца и решительно не хотела думать о будущем. Слишком долго жила она будущей жизнью, чтобы теперь торопить настоящую… Мимо нее проходили молодые парочки — она им не завидовала. Вера Николаевна хорошо знала, как долог путь к настоящему чувству и как сложно в этом пути не растерять веру в него.

Здесь, в парке, она решила все рассказать Калашникову: она не хотела обмана, потому что любовь, думала Вера Николаевна, начавшаяся с обмана, не может и не должна принести счастье…

— Калашников, — твердо сказала Вера Николаевна вечером, — я, кажется, влюбилась…

Константин Иванович, читавший за столом газеты, машинально перевернул полосу, потом выключил лампу и положил руки перед собой. Он долго молчал. Молчала и Вера Николаевна, зачем-то упрямо рассматривая его грузные плечи и коротко стриженый затылок. Она ждала и боялась ответа…

«Кажется», — глухо, не оборачиваясь, проговорил Калашников, — или влюбилась?

Вера Николаевна, заранее настроенная воинственно, вначале возмутилась этой канцелярской формальностью, но тут же и поняла, какое большое значение может быть для Константина Ивановича, да и для нее самой, в этом слове «кажется». Кажется — неопределенная форма, которая еще позволяет на что-то надеяться, дает отсрочку… Только теперь, в эти секунды, Вера Николаевна до конца поняла, какой разговор она затеяла. Стало страшно. «Вдруг мне и в самом деле только кажется? — испуганно подумала она. — А завтра все пройдет, и что тогда? Что тогда! Вновь тишина огромных комнат, когда-то напомнивших ей призму, вновь осточертевший круг, по которому она будет перемещаться, а в центре этого круга — убывающая точка времени, которая с каждым новым кругом становится все более призрачной и эфемерной, как шагреневая кожа в романе Бальзака. Но ведь течение времени не изменится, будет она с Калашниковым или без него — точка неизменно растает в пространстве, положив предел всему земному, и какая разница — с кем она встретит этот предел. Значит, дело не во времени и даже не в тишине огромных комнат? В чем же тогда? В чем?! Ужасно глупо было затевать этот разговор, не переговорив с самой собою. Что же ответить? Вот сейчас, от одного-единственного ее слова будет зависеть все… Что ему ответить? Оставить сомнительное «кажется», и тогда останутся корабли, на которых она в любое время сможет вернуться в свой заколдованный круг, в свою бетонно-кирпичную призму. Что ему сказать? Он ждет…

— Кажется, влюбилась, — Вера Николаевна закрыла глаза и откачнулась на спинку дивана. Оказывается, все это время она сидела в столь напряженной позе, что у нее заболела спина. — Кажется, Калашников, — тихо повторила она.

VI

Дня три-четыре в отношениях Веры Николаевны и Калашникова чувствовалась напряженная натянутость и, не сговариваясь, они старались как можно реже встречаться в эти дни. Константин Иванович кочевал с одного совещания на другое, присутствовал на всех ученых советах и заседаниях, с твердостью отстаивая свою линию, горячась и обрушиваясь на оппонентов с несвойственным ему пылом. Домой Константин Иванович приходил поздно, возбужденный спорами, и в такие минуты он нравился Вере Николаевне. Она пыталась представить его в молодости, когда он еще не был знаменит, не имел званий и степеней, и видела этакого безобидного, но упрямого увальня, которому надо помогать и внимательно следить за чистотой его носовых платков. Увы, когда они встретились, Константин Иванович в этом уже не нуждался… Его привычки, симпатии и антипатии к тому времени окончательно сложились, кодекс домашнего быта был определен, и Вере Николаевне ничего не оставалось, как только приспособиться к этим неписаным правилам. А ей так хотелось самостоятельности, она просто мечтала хоть раз предостеречь его от чего-нибудь, поправить пусть в самом незначительном пустяке…

В первые годы супружества Вера Николаевна с завидной смелостью бросилась в погоню за славой Константина Ивановича. Она не хотела быть просто женой знаменитости и поэтому упрямо отвоевывала свою маленькую независимость в семье, обществе, среди близких и знакомых. Однако не только догнать, но даже сколько-нибудь приблизиться к известности Калашникова так и не смогла. Слишком велика была дистанция, а она выдохлась уже на первых километрах. Пришлось свыкаться с тем, что всюду, куда бы она не приходила, вежливо и даже с оттенком уважения говорили: «А-а, это Вера Николаевна, супруга Константина Ивановича Калашникова». Или — «Константин Иванович Калашников с супругой» и так далее… Это ее раздражало. Но более всего негодовала и раздражалась Вера Николаевна на своей работе, когда прежде чем назвать ее, опять-таки называли мужа, награждая ее тем оттенком уважения, которое заслужил он. Тем самым ни в грош не ставились ее собственные заслуги, знания, опыт, стремление делать свою работу честно и хорошо. И она устала. А когда Вера Николаевна устала — появился Вадим Сергеевич Петров…

Вера Николаевна не ответила на письмо. Вернее, не было аккуратно исписанного листа бумаги, конверта и московского адреса, а писем было несколько, много, на десятках страниц, и все эти письма оставались в ее воображении. Она сочиняла очень откровенные, обнаженные письма, в которых рассказывала Петрову о своей жизни, начиная с маленького южного городка, в котором когда-то родилась, ходила в школу, потом уехала в институт, возвращаясь в него на каникулах и, наконец, в котором познакомилась с Калашниковым. Сама того не замечая, в этих письмах Вера Николаевна пыталась разобраться в той ситуации, которая привела ее к замужеству.

Почему именно Калашников? С его возрастом, намечавшимся животиком и славой? Неужели она стремилась к легкой жизни? Никогда! К необычной, красивой — может быть. И потом: она искренне надеялась, что чувство придет со временем, что это не самое главное. И еще — желание самопожертвования: сделать все, чтобы ему легко работалось, ничто не мешало, стать его правой рукой, необходимой в самых разных мелочах. Увы, тогда она еще не знала, что в больших и малых делах Калашников привык обходиться сам. «И вот теперь ты, Петров, — мысленно писала она свое длинное письмо, — молодой и талантливый. Ты даже немного моложе того Калашникова, которого я встретила впервые. И все-таки — тебе уже тридцать. За тридцать лет человек ко многому привыкает и не хочет уступать свои привычки другим. А я, Петров, просто не в силах еще раз подчиниться чьему-то укладу жизни, пожертвовать своими привычками ради чужих. Я устала, Петров, а ты мне не уступишь. Ты всего лишь интеллигент в первом поколении и еще не научился уступать женщинам… Мы слишком поздно встретились. Я долго думала об этом и пришла к странному выводу: очень хорошо, Петров, что мы не встретились раньше. Я бы тебя любила — очень! И скоро бы надоела тебе. Из двух любящих один всегда любит меньше, еще меньше, потом — совсем не любит. А я бы этого не перенесла…

Странно, мы так мечтаем о любви, ищем ее всюду, а когда она к нам приходит — становимся несчастными людьми: ревнуем, сомневаемся, делаем глупости и очень скоро превращаемся в больных и раздраженных субъектов. В этом отношении, Петров, человечество все еще находится в пеленках… Ты не замечал? Да и вообще во всем, что касается чувственной стороны дела, человек ужасно отстает от времени. Ну вот любовь! Какое-то завораживающее и в то же время пошленькое словцо. Но пошлость, наверное, от частого употребления — к месту и не к месту. Любят уху, машину, шмотки и… женщину или — мужчину… Нет, Петров, ничего у нас с тобой не будет. Когда я получила твое письмо и сидела в парке, мысленно разговаривая с тобой, я думала, что все возможно: и любовь, и новая жизнь, но… Нет, Петров, повторяться нельзя. Я это поняла, когда призналась Калашникову в своей любви к тебе. Я не хочу все усложнять, но мне кажется, что ты слишком легко смотришь на вещи, которые очень дороги для меня…

А в городе, Петров, давно уже лето. Стоят жаркие, солнечные дни. И очень много молодых людей: красивых, уверенных в себе, в своей молодости, в праве на будущее счастье и будущую любовь. Петров, совсем недавно и мы были такими. Неужели — были? Ведь и прошло-то всего-навсего десять лет… Только десять лет и — уже десять лет! Господи, иногда мне кажется, что я живу со времен пещерного человека. А иногда… Да что там говорить — стареть грустно…»

VII

Однажды приехал Петров. Вера Николаевна была дома и читала книгу. Очень долго читала о том, как у героя уехала жена, и он вдруг затомился похотливой страстью, заметался в поисках приключений, а жена, где-то там, в отпуске, тоже не терялась и тоже металась по солнечному пляжу в поисках выдуманного идеала. И все это так просто и буднично было описано, словно автор меню на завтрашний день составлял. А может быть, подумалось Вере Николаевне, так и надо? Без напрасных усложнений, мучительных раздумий и поисков какого-то выхода. Раз — и головой в омут! А там будь что будет — хоть трава не расти! Но что-то мешало ей согласиться с таким выводом… И в это мгновение, совершенно неожиданно, пугаясь и волнуясь, она подумала: « А ведь он приехал!» Уверенность в этом была настолько сильной, что она невольно подошла к окну и, отдернув штору, внимательно осмотрела улицу. Никого там не увидев, она мало-помалу успокоилась, вновь села на диван и уже с иронией спросила себя:

— Да, он приехал. Что теперь?..

Утром Петров сделал небольшой доклад о своей поездке в Москву. Он похудел и показался Вере Николаевне усталым. Она плохо слышала то, о чем он рассказывал, никак не могла сосредоточиться на его словах, которые казались ей такими же незнакомыми, как и светло-серый костюм из Москвы.

«Он изменился, — подумала Вера Николаевна. — Он сильно изменился — столица пошла ему на пользу… Пожалуй, теперь бы он уже не написал того письма или написал — другими словами».

— Скажите, Вадим Сергеевич, что слышно в Москве о повышении заработной платы? — спросила Мария Александровна.

— Если и будет, то только сгущенным молоком! — усмехнулся Петров, и Вера Николаевна тут же подумала: «Нет, он прежний. Просто за эти два месяца я отвыкла от него или сама стала другой…»

День тянулся мучительно долго — Петров не заходил. Вначале она боялась его прихода, потом ждала, а к вечеру уже возмущалась и негодовала. Вере Николаевне казалось грубым и бестактным поведение Петрова, демонстративно не заходившего в ее кабинет.

«Хорошо, — думала Вера Николаевна, — он обиделся, но мог бы зайти и сказать об этом прямо. Конечно, прежде он так бы и поступил, а теперь… Нет, он изменился и изменился к худшему… Прекрасно, в таком случае и она его встретит…»

Но в тот день Вера Николаевна его не встретила. Не встретила и на другой день. А в субботу был коллективный выезд за грибами…

Лес принял их тихо и печально — он уже готовился к осени, к той волшебной поре, богатой на краски и звуки, которая невольной грустью отзывается в человеке, лишний раз напоминая ему, что еще один круг завершен, один из многих, которыми одарила природа землю и все живущее и произрастающее на ней. Давно вызрели и опали ягоды, просыпав в землю семена, чтобы в новом круге свершить еще одно таинство рождения и смерти… Лес принял их тихо и печально, а они были излишне суетливы, с громкими криками, смехом и шутками вошли в него, нарушив покой вековых деревьев и тихий шепот состарившихся листьев.

— Верочка! — щебетала восторженная Тоня. — Я совсем-совсем не умею собирать грибы: я знаю только мухомор. Можно, я буду с тобой? Ты мне подскажешь?

— На обед — в два часа! — командовала Мария Александровна. — Далеко не отходить — водитель будет сигналить нам.

— Верочка, а змеи здесь есть?

— Наверное…

— Боже мой! — ахнула Тоня. — Я боюсь…

Вере Николаевне хотелось побыть одной. Несколько раз она пыталась уйти от Тони, но из этого ничего не вышло: Тоня через каждые пять минут окликала ее, молола ужасную чепуху и под конец так надоела Вере Николаевне, что она не сдержалась и раздраженно сказала:

— Тонечка, ты бы могла немного помолчать?

— Конечно, Верочка… Это у меня с детства. Я и сама не знаю, как у меня все тут же срывается с языка. Просто ужасно… Это хороший гриб?

— Хороший… Выбрось подальше!

— Ты заметила, Верочка, что Вадим Сергеевич после Москвы стал какой-то не такой. Раньше и поговорит и пошутит, а теперь — здрасьте — до свидания и все.

— Нет, не заметила

— А я заметила, — вздохнула Тоня. — Вот и сегодня всю дорогу молчал…

И все-таки Вере Николаевне повезло: Тоню окликнула и забрала с собою Мария Александровна. Выяснив, что Тоня совершенно не разбирается в грибах, Мария Александровна уже не отпускала ее от себя.

Вера Николаевна никогда раньше не была в настоящей тайге и совершенно не знала ее. Теперь же, одиноко шагая между вековыми деревьями, она впервые поразилась мощи и величию того края, в котором прожила целый год. Нет, она не боялась тайги, просто было у нее такое ощущение, что по тайге можно идти день, два, неделю — и никогда не кончится это царство седых великанов, этот мягко-зеленый полусумрак, осторожное потрескивание, неожиданный всплеск чьих-то невидимых крыльев. В одном месте наткнувшись на поваленную ветром лиственницу, Вера Николаевна присела и долго слушала удивительной глубины тишину. И здесь, в тайге, Вере Николаевне показалось, что время замерло, она вырвалась, наконец, из заколдованного круга, и жизнь у нее впереди бесконечная. Это длилось только мгновение, но и мгновения хватило для того, чтобы поверить в возможность счастья. Огромного, как эта тайга, безмерного, как остановившееся на миг время — так хотелось верить, так хотелось жить…

Конец ознакомительного фрагмента.