Лысая

Вячеслав Береснев

Перед вами – летопись бардака в лысой голове Павлены Романовой. Все её метания, боли, вся её злость, кипящая раскалённым газом, скрыта под бритым татуированным черепом. И когда татуировка на виске гласит «Сторонись!», а сама Пашка по кличке Лысая шлёт тебя ко всем чертям – осмелишься ли ты подойти к ней и заговорить? Сумеешь ли ты разглядеть птиц в её голове? А тараканов в своей? И сможешь ли ты, незнакомец, принять своих привычных тараканов за птиц? И жить дальше?

Глава 3. Долги

1

Нежно-рыжий закат раскинулся над городом на противоположном берегу пруда, спокойного и ровного, как зеркало. Стоящая на коротком мысу Пашка старательно пыталась нарушить его безмятежность: швыряла плоские камешки в воду, пуская блинчики. Её рекорд был три раза — а ведь когда-то в детстве она умела как-то изгаляться так, что камешек отскакивал от воды семь раз, не меньше!

К сожалению, она была не одна.

Истомин, пришедший вслед за ней (сегодня почему-то был не на машине) стоял поодаль, прислонился спиной к дереву и скрестил руки на груди. Пашка чувствовала его присутствие, но ничего не говорила. Какое-то время царило молчание — но Истомин предпочёл его нарушить.

— Интересная у тебя татуировка.

Плюх! Камешек отскочил четыре раза, а затем ушёл на дно.

— Сочту это за комплимент, — сказала Пашка, решив, что этого хватит, чтобы разговор заглох.

Не вышло.

— Но не тебе, а скорее, мастеру. Кто её сделал?

— Один мой знакомый. Хобби у него татухи набивать.

— Адрес не подскажешь?

— Не подскажу.

— «Держись подальше» — это что, предостережение?

«Перевёл, зараза. Он что, учитель английского?» — подумала Пашка, бросив камень, а затем озвучила свой вопрос.

— Нет, не английского, а алгебры, — поправил её Истомин.

— Тоже ворчишь на учеников, когда они решают правильно, но не так, как ты говоришь?

Её собеседник короткое время молчал.

— Если ученик сам освоил способ, о котором я не рассказывал, и решает им — это ли не повод для гордости? Это скорее заслуга, чем вина.

— Ну надо же, какие мы добрые, — недоверчиво скривила лицо Лысая, запустив в воду ещё один снаряд.

Теперь Истомин молчал подольше.

— У тебя что, детская травма, связанная с математикой?

— Вот скажи, почему ты вообще до сих пор здесь? — зло обернулась Пашка. — Какого хрена тебе надо от меня?!

— Тот парень, которого ты от гопарей спасла… Ты его знаешь?

— Хватит. До меня. Допытываться. Это не твоё собачье дело, знаю я его или нет!

Истомин снова замолчал. Спустя какое-то время он произнёс, глядя в сторону противоположного берега:

— Красиво, да? Хоть пейзаж рисуй.

— Да хрен там, — сказала Пашка мрачно. Ей не хотелось ни в чём соглашаться с этим странным типом. — Этот пейзаж — шлюха.

— Что ты имеешь в виду? — не понял Истомин.

— Ну такой пейзаж, мимо которого люди постоянно ходят, на фоне которого фотографируются, которым любуются изо дня в день, потому что его красота не меняется. Он всегда один и тот же, и каждая идиотка, у которой на камере установлена фронталка, желает сфоткаться на его фоне. Смотрите, как красиво! — Пашка опять скривила лицо. — Вот я и говорю: этот пейзаж шлюха. Его видел каждый, каждый им любовался, каждый говорил, что он красивый. Сказали столько раз, что… уже тошнит от этого.

Истомин надолго замолчал, так ничего и не ответив.

Солнце почти село. Начинало холодать: Пашка чувствовала это, хотя кожанка отлично спасала от мороза. Пора завязывать с киданием камней — решила она, разворачиваясь и покидая берег. Вот только перед тем, как идти домой, нужно избавиться от Истомина.

— Я иду домой. Мне на Рудный.

— Хорошо, нам по пути.

— Давай ты пойдёшь куда подальше? Чего я точно не хочу — это чтобы ты за мной шёл.

Пашка остановилась, глубоко вздохнула: она начинала медленно закипать.

— Если я сейчас обернусь, и увижу тебя сзади, я тебе врежу, — спокойно произнесла она.

— Это нечестно, потому что ты в любом случае…

Истомин молниеносно поймал её кулак.

–…обернёшься.

— Да какого хрена тебе надо?! — возмутилась Пашка, выдёргивая руку из его крепких пальцев. — Ты же вроде не хотел драться, ублюдок!

— И не хочу.

— А тогда нахрена ты ходишь за мной?! Что тебе нужно?

— Мне ничего не нужно. Я просто хочу тебя спасти. Ты интересный человек, Павлена.

Тут Пашка рассмеялась.

— Спасти — меня? Ты больной мудак, и в башке у тебя каша вместо мозгов. Мне, как видишь, угрожаешь только ты, так что, будь добр, спаси меня от своей мерзкой хари!

Ни один мускул на лице Истомина не дрогнул.

— Что бы ни было написано у тебя над ухом, тебе нужно, чтобы кто-то был рядом. Ты просто сама этого не понимаешь.

— Ты вдобавок ещё и хренов психолог, да? Гадалка?

— Тут никакая гадалка не нужна, у тебя всё на лице написано… Если быть точным, немного правее.

— Завязывай шутить, юморист! — Пашка начинала не на шутку сердиться. Ещё немного — и она точно приложит усилия, чтобы вместо лица Истомина остался один сплошной синяк. Пусть она и сама при этом порядочно отхватит, плевать. Нужно было срочно дать выход всем накопившимся чувствам, а Истомин, как назло, усердно нарывался.

— Хочешь узнать, что это значит? — спросил он.

— Ни капли.

— Это значит, что ты разочаровалась в людях, Лысая. Ты одинока, а твоя тату — это твой крик о помощи.

— Ты ебанулся?! — вскричала Пашка, не выдержав. — Там, блядь, написано «STAYAWAY», переводится как «Держись подальше»!!! Хренов ты задрот, что ты вообще о себе возомнил?!

Она наступала на Истомина, тыча ему пальцем в грудь.

— Не смей пытаться угадывать, что со мной происходит! Не смей жалеть меня! Не смей говорить, что мне нужна помощь! Не смей, сука, говорить, что я одинока, потому что это ни хрена не так!!!

— Не была б ты одинокой — не набила бы такое на черепе.

— КАК ТЫ МЕНЯ ЗАЕБАЛ!!! — разнёсся крик на весь парк.

Замахнувшись, Пашка со всей дури врезала Истомину по лицу — тот даже не успел никак защититься. Дужка очков хрустнула. Лысая собралась ударить ещё раз, но ей прилетело с такой силой, что помутнело в глазах. Едва устояв на ногах, она схватилась за кровоточащий нос, отойдя по инерции на несколько метров назад.

Так же покачнувшийся, Истомин аккуратно снял очки, зажмурив один глаз. Висок его кровоточил.

— Ты одинока, Лысая. И тебе нужен нормальный друг.

— Заткнись, иначе врежу ещё раз, — неуверенно пригрозила Пашка. Лицо и костяшки рук — в крови. — Да и такой друг, как ты, мне к херам не сдался.

Медленно наступала ночь: в парке зажглись фонари, хотя было ещё не так темно, и поверхность пруда была по-прежнему бледно-голубой.

— Когда мы только встретились, — снова заговорил Истомин, — я подумал, ты просто ещё один гопник, каких здесь пруд пруди. Ты ведёшь себя так, как они — вернее, пытаешься. Но ты не такая. Они не спасают кошек с искалеченными лапами, и не помогают школьникам отделаться от хулиганов.

— Ты не знаешь, о чём говоришь.

— И тем не менее. Я не знаю, какое событие побудило тебя набить такое тату…

Их разделяло несколько метров. Можно было развернуться и уйти — но Пашка почему-то не спешила.

— Но я знаю, почему оно именно такое. Тебе кажется, что для других это угроза, предостережение, что-то, что делает тебя сильнее и опаснее. Нет, это — самозащита. Твой панцирь. Чтобы никто не пытался приблизиться к тебе. Чтобы снова не было больно. Как в тот раз.

«И в пролёт не брошусь, и не выпью яда, и курок над виском не смогу нажать…»

— О чём ты?

— Сама знаешь. Ты ведь уже натворила дел, не так ли?

Истомин не мог вообще ничего знать — они лишь во второй раз сегодня встретились, почему он говорил так, будто знал всё? Почему он смотрел на неё так, будто ей нужна была помощь?

«А мне не нужна? — подумала Пашка, и тут же мысленно вскрикнула: — Нет, не нужна! Я сама могу о себе позаботиться!».

«Ага, уже позаботилась. Послала единственного родного человека куда подальше».

— Да что ты вообще знаешь… — отчаянно прошептала Пашка, развернувшись и спрятав лицо.

— Лысая, — голос Истомина в этот момент прозвучал как-то особенно громко, решающе. — Это твой последний шанс. Если ты так сильно этого хочешь, я сейчас разворачиваюсь и ухожу. У тебя наверняка есть приятели, да и помогать тебе незачем, ты у нас сильная. Если это действительно так, тогда не говори ни слова. Я просто уйду — и так всё закончится.

Пашка очень хорошо запомнила этот момент. Когда светили фонари, вокруг сгущалась светлая и тёплая летняя ночь, а ей всё равно было холодно. Она стояла посреди парка и дрожала всем телом, схватив одну руку другой. Скрипя зубами.

Неужели есть шанс всё исправить? Сделать так, чтобы Марья вернулась, и всё было по-прежнему? Нет, твёрдо сказала себе Лысая, ничего из сделанного уже не изменить. Но можно хотя бы сделать так, чтобы не стало хуже. Этот Истомин… что он вообще может знать? Как он может ей помочь?

Она осторожно повернула голову, взглянув через плечо.

Истомин действительно уходил. Медленным, размеренным шагом удалялся от неё. Пашка всё смотрела ему вслед, открывая и закрывая рот. Ей хотелось что-то сказать. Ей хотелось, чтобы замер на месте единственный чёртов мудак, который полностью её понял — и чтобы он провалился сквозь землю, и тогда этот мир никогда не узнает об её, Лысой, главной слабости. Она запрячет собственное сердце так далеко в кожаные закрома, как только сможет, и никто, никогда его оттуда не достанет, ни Марья, ни Кир с ребятами…

«Не надо этого, дорогая моя, хорошая… Давай простимся сейчас…»

— Подожди, — прошептала, прохрипела Лысая еле слышно, скребя пальцами воздух. — Пожалуйста…

Она сама едва себя слышала. Истомин не остановился. Отдалялся. Отдалялся.

Лысая развернулась, хотела, было, бежать, но не смогла: споткнулась и рухнула на колени. Протянула руку вперёд, хотела кричать, хотела звать, хотела остановить Истомина, стоя на коленях, царапала пальцами асфальт, пытаясь выжать из себя хоть слово…

Ничего не вышло.

Истомин ушёл.

2

После ссоры с матерью, случившейся из-за татуировки и принесённого домой Зайца, прошло уже достаточно много времени, и всё почти наладилось. Но с тех пор между Лысой с матерью пробежал ощутимый холодок. Мать ничего больше не говорила про татуировку, но упорно старалась на неё не смотреть: будто бы надеялась, что, если не обращать внимания, она исчезнет, впитается в кожу и больше никогда не покажется на свет. Зря надеялась.

Отец комментировал то, что видел, усталым вздохом «хромая кошка пробежала» — наверное, имел в виду Зайца. Но, как и всегда, сохранял нейтралитет. Пашке тоже очень хотелось бы, но так уж вышло, что она была одной из «воюющих» сторон. И, чтобы избежать лишних столкновений, она реже, чем раньше появлялась дома, при этом и с Киром и компанией почти что не гуляла: ходила по городу одна, слушала музыку и что-то искала — порой сама не понимала, что.

«Может, ты Истомина ищешь?» — приходила к ней в голову шальная мысль, а Пашка не знала, что с ней делать. Истомин как в воду канул, и на глаза ей больше не попадался. Со временем Лысая заметила, что очень уж часто обнаруживает себя в двух местах: на том переходе, где «программист» её чуть не сбил, и во дворе дома, где жила бабушка Лизы.

Истомина не было ни в одном, ни в другом из этих мест.

…Стоял конец июня, жара проникала всюду, где не было вентиляторов или кондиционеров. Зелёные листья клёнов, казалось, вот-вот застонут от нещадных солнечных лучей, люди искусно плутали тенями, словно вампиры, не желая выходить на свет. Пашке пришлось избавиться от любимой кожанки — дышать в ней было невыносимо. Шагая, куда глаза глядят, просто так, чтобы куда-то шагать, Лысая свернула во дворы, где солнца было куда меньше, чем на улицах. Старые тесные дворики и закутки двухэтажных домов казались ей уютными: вдыхая запах сырой древесины и листьев, Пашка чувствовала себя по-настоящему как дома — несмотря на то, что жила совсем не здесь.

Дворик этот был в форме буквы «П», тенистый и уютный. Газоны покрывала невысокая травка, у стен домов вырастающая до пояса. В солнечном квадрате под деревом припарковался старый «Жигуль» — судя по его виду, уже давно припарковался, стёкла были выбиты, двери изрисованы, колёса сняты, внутренности многократно вытащены и втащены обратно. Целыми, что странно, остались только фары за выпуклыми жестяными решётками: видимо, никто не нашёл способа их вытащить. Или не искал.

Свернув с дороги, Пашка пробралась к нему сквозь заросли и тронула ржавчину. Шершавое ощущение на кончиках пальцев напомнило ей о случае, произошедшем, казалось, давным-давно.

— Пашка, смотри!

Пашка хотела сказать, чтобы Марья была аккуратнее, но слова замерли, не пожелав быть произнесёнными: та легко запрыгнула на ржавый капот старого «Жигули», вступила ногой на крышу, покачнулась, удерживая равновесие. Устояла в горделивой позе.

— И чё ты туда забралась, Ленин в джинсах? — ухмыльнулась Пашка.

Марья вытянула руку вперёд, несколько секунд изображая вождя, а затем подняла голову. В полуметре над ней шелестела густая листва дерева, возле которого когда-то неизвестный хозяин и припарковал этот «Жигуль» на весьма длительный срок. Посмотрев какое-то время, Марья сказала, вытянув руку вверх:

— Спорим, допрыгну!

— Ты ж грохнешься…

— А вот и не грохнусь!..

Конечно же, Марья грохнулась, расцарапав до крови обе коленки и сильно ушибившись о землю. Пашка бросилась к ней.

— Я ж тебе говорила, глупая… — сказала она, склоняясь. — Ты как, Марья? Идти можешь? Пойдём домой.

— Больно, — Марья, кажется, чуть не плакала — но держалась.

— Тогда точно домой.

— Паш, я не поднимусь…

— Тогда я тебя дотащу.

Немного повозившись, Пашка вскинула Марья на спину (та обхватила руками её шею).

— И-и р-р-раз!..

Марья была лёгкой, словно ребёнок. Пашка, нисколько не стесняясь, понесла её домой. Та не сопротивлялась, только смущённо сопела, уперев нос ей в плечо. И от этого было так невыразимо приятно, что Пашка готова была нести её сколько угодно, пока не отвалятся руки. Как же чертовски хорошо этот «Жигуль» там уместился! — она обругала себя за такие мысли. Марья поранилась, и думать так — значит поступать по-свински. Чёрт, а руки-то действительно начинают ныть.

— Э, смотрите, Бритая Ворону тащит!!! — засмеялся проходивший по другой стороне дороги Рубенцов с приятелями. Зло взглянув на него, Пашка показала средний палец. Марья в этот момент совсем уж смущённо засопела.

— Не парься, — сказала ей Пашка. — Если скажет чё-нить — я ему врежу.

Марьина бабушка, к которой пострадавшую и принесла Бритая, начала охать, обработала израненные колени спиртом и заклеила пластырями. Пока думала, что Пашка не слышит, жаловалась, мол, завела себе друзей-скинхедов, одни проблемы, убьёшься когда-нибудь.

Но Марья смотрела на неё с благодарностью — и Пашке этого было более чем достаточно.

Не успела Пашка в полной мере насладиться приятной ностальгией, как вспомнила, что она написала в последнем сообщении Марье. На сердце опять заскребли привычные кошки, и Пашка поспешила покинуть заржавевший «Жигуль». К чему ни прикоснись — всё вызывает эту чёртову ностальгию.

Что же делать с Марьей?

После того случая Пашка пробовала писать ей ещё: извинялась, сбрасывала вину на проклятый Т9 и несуществующего племянника, писала, что была пьяна и не разбирала, кому пишет, что перепутала номер и хотела послать кого-то другого… Каждую из этих отмазок Лысая неумолимо стирала: Марья прекрасно умела распознавать ложь. Когда она наконец решилась отправить какое-то из оправданий, выяснилось, что на телефоне очень вовремя кончились деньги. С тех пор Пашка не предпринимала никаких попыток, решив, что со временем всё как-нибудь само рассосётся.

Она шагала по тенистой стороне дороги, когда в двух метрах впереди неё притормозила у обочины чёрная «Лада». Поначалу Лысая внутренне напряглась (вокруг было довольно пустынно), но вздохнула с облегчением, когда из окна выглянул Серёга и приветливо ей помахал.

— Катаешься? — спросила она, подходя к машине.

— Типа того, — в своей обычной манере ответил тот. — Хочешь со мной?

До этого Пашка никогда не оставалась с Серёгой вдвоём: каждую их встречу рядом неизменно находились Кир, Сумчик или ещё кто-то из компании. Так что оставаться наедине им не приходилось. Но Пашка подумала, что заняться ей всё равно нечем, так что не будет ничего плохого, если она немного покатается.

— Тут дело есть одно, — сказал Серёга, когда Лысая села, захлопнув за собой дверь. — Поможешь?

— А в чём суть?

— Да ничего особенного.

Машина двинулась вперёд, выруливая на линию.

— Один парень мне давно пять косарей должен, а отдавать всё не спешит. Я хочу его поторопить и…

— Выбить? — спросила Пашка недоверчиво. Неужели Серёга собирается поставить её в роли коллектора?

— Да ну зачем сразу выбить. Просто вежливо попросить. А ты просто сзади постоишь.

— Ага, буду угрожающе сверкать лысиной, с битой на плече?

— А тебе никто не говорил, что ты в принципе выглядишь довольно грозно даже без биты?

Пашка удивилась: раньше ей это даже в голову не приходило.

— Нет…

Она мельком — Серёга был занят дорогой — взглянула на себя в зеркале справа. Татуировка смотрелась очень круто, а вот рыжие волосы потихоньку опять начинали завоёвывать пространство её черепа, и если ничего не сделать, вскоре она опять превратится в Бритую. Что до лица…

— Да чёрт, мне без разницы, — сказала она недовольно, поморщившись.

Серёга ухмыльнулся, но ничего не сказал.

Они свернули было на дорогу, ведущую в сторону Полтинника, но на повороте поехали прямо, в район Сортировки. Небо начинало постепенно, очень медленно хмуриться, подул нехороший ветер: вскоре мог пойти дождь.

— Чё, как ты вообще? — спросил Серёга. — Чем занимаешься? Чё там у Кира?

Лысая, не вдаваясь в подробности, отмахнулась, что ничем не занята, слоняется весь день по городу без дела, а Кир то ли где-то подрабатывает, то ли мелочь у прохожих жмёт.

Серёга постучал в дверь. Лысая позади него встала в исходную позу: сведённые над переносицей брови, хмурый взгляд, бита на плече — кстати та самая, которой она орудовала, когда спасала Зайца от Клоунов.

В подъезде было неожиданно свежо для дома, располагающегося на Сортировке. Пол был покрыт двухцветной плиткой, стены чистые, почтовые ящики целёхонькие, даже эхо по сводам подъезда разносилось какое-то… «чистое». Как такой дом вообще существовал — оставалось непонятно.

Дверь открылась, и на пороге неожиданно возник Рубенцов, одноклассник Лысой. В мятой синей футболке, ещё более мятых длинных шортах, и с ничего не понимающим лицом.

— Здоров, Серый… — сказал он, кажется, рефлекторно, и только после этого заметил стоящую позади Пашку. — О, Лысая… А ты чё тут делаешь?

Та поняла, во что вляпалась. Рубенцов то ещё трепло, и за ним не заржавеет — всей школе расскажет, что Лысая подрабатывает вышибалой. С другой стороны, это был хороший шанс заткнуть его…

— Да мы с ней гуляли, вот в гости к тебе заскочить решили, — Серёга как бы невзначай опёрся локтем на дверной косяк. — Ты, короче, это… Пять тысяч верни мне.

— У-у м-меня нет… — запинаясь, проговорил Рубенцов.

— У меня тоже нет, — сказал Серёга медленно. — И меня это огорчает.

Рубенцов мельком взглянул на Лысую — неужели, ждал помощи? Та, не меняясь в лице, тихонько пристукнула битой по плечу.

«Сейчас ты у меня и за Рыжую, и за Бритую, и за Лысую пояснишь, скотина».

— Слушай, Серёг, давай не сегодня? — умоляюще сказал Рубенцов. — Я, гадом буду, верну, но у меня это последние…

— Завали! — прикрикнула на него Лысая. Это было дело Серёги, а не её, но уж больно ей хотелось припугнуть Рубенцова, пока была такая возможность. — Ты либо бабки Серёге верни, либо я тебя с этой малышкой познакомлю.

Это сработало.

— Да ща! — с недовольным отчаянием произнёс Рубенцов, захлопывая дверь. Минуту-другую его не было, затем он снова возник на пороге, протягивая Серёге пачку купюр: видимо, единой пятитысячной не нашлось.

— Ну так бы сразу, — сказал Серёга, забирая деньги. — Всё, вопросов больше нет, бывай.

Он даже пожал ему руку (Рубенцов был, мягко говоря, не на вершине блаженства). Когда Серёга стал спускаться, он хотел, было, закрыть дверь, но в проём в последний момент вклинилась бита.

— Если хоть кому-то растреплешь, — как можно более угрожающе сказала Пашка, — прибью!

3

Они вышли из подъезда, направившись к машине. Небо окончательно затянуло, но дождя пока что не было.

— Твой знакомый? — спросил Серёга.

— Одноклассник. Та ещё паскуда: из-за него я и стала Лысой. А с чего он тебе должен денег?

Серёга ухмыльнулся.

— Он как-то раз у меня занял. Надо сказать, это было уже давно, а именно сейчас мне деньги понадобились… Решил его поторопить. Кстати, красава, Лысая, тебе респект. Сам я деньги вытрясать не очень умею. А у тебя круто получилось.

Пашка довольно хмыкнула.

Они снова сели в машину и поехали в обратную сторону. Мелко заморосило.

— Куда ты теперь?

Серёга не ответил: зазвонил телефон.

— Приветствую… Да, как раз. А вы где сейчас? — говорил он с паузами.

Мимо них проскользнул поворот на Полтинник.

— Ну у меня есть, да… Могу отдать, если надо. Да? Х-хорошо, — это слово Серёга неуверенно протянул, притормозив машину, — ладно, скоро буду.

— Что, ещё один должник? — спросила Лысая, когда он бросил телефон в бардачок.

Серёга поморщился, разворачивая машину: теперь они таки свернули к Полтиннику.

— Да не. Кое у кого ко мне есть разговор.

— Звучит так, словно тебя будут пиздить.

— Надеюсь, обойдётся без этого, — ухмыльнулся Серёга. — Но ты же со мной, если что.

Эти его слова Лысой не понравились — но она ничего не сказала.

Они остановились у торца серой, мрачной, как СССР, «сталинки», а затем обошли её, углубившись в поросший высокой травой дворик. Зелень действительно была почти везде: окутала чёрные прутья забора, пролезла сквозь купол разноцветной «паутинки» с отвалившейся краской, спрятала под собой основания турника, даже скамейка с одной стороны почти заросла лопухами. Тут можно было снимать какой-нибудь дешёвый постапокалиптический фильм, если бы двор не полнился людьми: компания подростков сидела на мощном покосившемся стволе дерева, несколько парней подтягивались на турниках, то и дело переругиваясь, а какой-то потрёпанный алкаш рылся в урне, пытаясь найти стеклотару. На одной из скамеек сидела девушка в чёрной спортивной одежде. Именно к ней и пошёл Серёга — и Лысая последовала за ним.

— Добрый день, — с девушкой младше него он говорил на удивление учтиво.

— Присаживайся, — сказала она вместо приветствия, отодвигаясь.

Лысая, оставшаяся стоять — потому что её присесть пока что не приглашали — внимательно рассмотрела девушку.

В ней не было ничего особенного: длинные и прямые русые волосы, бледное лицо, правая рука испещрена мелкими царапинами, на левой тонкий чёрный ремешок. Под чёрной «адидасовской» спортивкой была футболка с какими-то буквами, какими — не разобрать. Кир бы такой точно отдал своё прокуренное сердце.

Серёга отдал этой девушке деньги — куда больше, чем получил от Рубенцова, видимо, свои добавил тоже. Удовлетворённо кивнув, она сунула их во внутренний карман куртки. И, кажется, только после этого заметила Пашку. Не стала ничего спрашивать у Серёги, присмотрелась.

— Ты вроде с Останцевым тусуешься?

Это была фамилия Кира. Лысая кивнула. Эта девушка не вызывала у неё особенных чувств, но как-то напрягала: Серёга был с ней подозрительно учтив, и это было странно.

— Она со мной, — сказал он, — Пашка её зовут. Или Лысая, кому как нравится.

— Я уж поняла, что с тобой. Короче, — она понизила голос. — То, что долги возвращаешь — молорик, ценю. К июлю для тебя работа найдётся, так что на то время пока что ничего не планируй.

— Понял, — кивнул Серёга, согласившись без раздумий. — А что за работа?

Девушка посмотрела на Пашку.

— Погуляй пока, Лысая. Мы побазарим.

Хотелось бы что-нибудь ей ответить, чтобы не залупалась — но Пашку остановило то, что это могло бы испортить таинственное Серёгино дело. Лучше вообще ни во что не вмешиваться. Она отошла, встав поодаль, опёрлась на забор и стала скучающим взглядом следить за парочкой.

И что у Серёги за работа такая? Впрочем, поморщилась Лысая, ей-то какое дело. Пусть работает где хочет. И всё же грызло, мелко грызло неумолимое любопытство, которое Пашка отгоняла всеми силами.

Спустя несколько долгих минут девушка опять подозвала её. Это начинало напрягать: она отдавала приказы таким уверенным и беспрекословным тоном, будто весь мир был у неё в подчинении. И Серёга — непринуждённый, будто бы вечно накуренный Серёга! — слушался её, и будто бы даже побаивался! Это вводило Пашку в ступор.

— Короче, слушай сюда, Лысая, — спокойно сказала она, скрестив пальцы рук и положив локти на колени. — Передай Останцеву, что пизда ему. Он поймёт, за что.

— А сама передать не можешь? — прямо спросила Лысая, нахмурившись: происходящее нравилось ей всё меньше и меньше. Сначала эта деваха приказывала ей, а теперь уже за что-то угрожала Киру. Конечно, ему было, за что угрожать, однако просто так оставлять это Пашка не собиралась. — И от кого?

Девушка взглянула на неё. Глаза у неё были голубые — но тёмные-тёмные, Лысая таких ни у кого не видела.

— Я сказала: он сам поймёт. Он рыпался на одного из наших — теперь пусть расплачивается.

— Слушай ты, — сказала Пашка, встав перед незнакомкой, — я знаю, что Кир косячит много, но передавать я ему от тебя ничего не стану. Просто знай: если с ним что-то случится — ты сама огребёшь по полной.

— Нам пора, Лысая, пошли, — сказал Серёга, поднявшись, и торопливо потащил её прочь.

Девушка на её слова почти не отреагировала, лишь внимательно смотрела ей вслед, а затем сказала негромко:

— Пожалеешь, Лысая.

Пашка собиралась ей ответить что-то ещё, но Серёга потащил её прочь с удвоенной силой.

Первые минуты обратной дороги они молчали.

Лысая обдумывала слова этой девушки про Кира. Обо всех своих делах он не рассказывал не только ей, но и вообще никому, но чтобы кто-то всерьёз грозился набить ему морду — такое было редкостью, и могло быть следствием какого-то очень серьёзного косяка. А такой у Кира пока что был только один, и знала о нём только Лысая. Но как эта девушка могла быть связана с тем боксёром, и откуда знала, что Кир — друг Лысой?

— Кто она такая? — спросила Пашка наконец.

Серёга ответил не сразу.

— Ну… Вроде её Наташей звать. Но все кличут «Харли».

— Странное прозвище. Она что, из… — Лысая не договорила.

Серёга щёлкнул пальцами.

— Она не просто «из», Лысая. Она — глава Клоунов.

Повисло тяжёлое молчание.

— Ты чё, серьёзно? — не поверила Пашка. — Брось шутить, Серёг. Чтобы эта баба — и…

— Я чё, Петросян дохера по-твоему? — недовольно сказал тот. — Стал бы я давать ей бабло просто так?!

Лысой всё равно не верилось — но это было похоже на правду. Разум отказывался воспринимать, что за почти взрослыми и сильными парнями стояла на вид совершенно обычная девчонка, вроде бы даже младше неё. И это объясняло, почему Серёга был с ней так почтителен.

— Так ты всё же с Клоунами шарахаешься? — спросила Лысая.

Серёга не стал оправдываться.

— Кто с ними не шарахается — тот в Полтиннике не живёт. Харли иногда мне даёт работу, за которую отваливают побольше, чем в автосервисе… Кстати, хочешь прикол? Во дворе, где мы были, обычно вообще никто никогда не гуляет.

Лысая посмотрела на него, как на сумасшедшего.

— Ты имеешь в виду, те парни…

— Ага, — кивнул Серёга, — вообще все, кто там был, сто процентов пришли туда с ней.

Пашку охватило ощущение, что она только что избежала какой-то странной ловушки, которая по неведомым причинам не пожелала захватить её.

— Ж-жесть.

— А ты что думала? Естественно, Харли не станет одна приходить. Когда я в первый раз с ней встретился, тоже не понял. Только вот на всех встречах вокруг неё куча людей, которые… Ну, типа просто так там оказались. А стоит ей хоть пальцем шевельнуть — и каждый из них костьми за неё ляжет.

Пашке по-прежнему не верилось: всё, что рассказывал Серёга, звучало как фантастика.

— Хорош придумывать. Клоуны, они же… Обычные гопники.

— Как бы не так, Лысая. Обычными гопниками они были до появления Харли. Теперь под её руководством они внатуре держат весь Полтинник. Собирают бабло с ларьков и мелких магазинов, крышуют своих, чтобы менты не сцапали, устраивают общие сходки. Это уже не шпана дворовая — это мафия.

Выслушав его, Пашка выдала короткое и лаконичное:

— Пиздец.

— Во-во. Так что с ними вам дел лучше никаких не иметь. И Киру ты всё-таки передай, пусть потише будет. Да и сама… не появляйся тут больше. Харли тебя стопудово запомнила.

4

Возвращение домой было безрадостным.

Пошедший-таки дождь не сильно замочил Пашку: он начал хлестать вовсю, когда она уже добралась до своего подъезда, и теперь уже весь двор заволакивали дрожащие от капель лужи.

Палыча в округе почему-то давно уже видно не было. Иногда Пашка задумывалась, где он пропадает, но своих дел было по горло, чтобы беспокоиться о судьбе бездомного философа.

Дома были родители и, судя по дополнительным незнакомым ботинкам у порога, какие-то гости. Лысая поспешила скрыться в своей комнате. Родственников, приходящих к ним, она не очень любила: они смотрели на неё, как на какое-то невиданное чудо. Ещё хуже, если они приводили с собой детей — хоть вовсе на стену вешайся.

Писем от Марьи ждать больше не приходилось, а это зачастую было единственным, ради чего Пашка спешила домой. Ей предстоял разговор с Киром, и как его вести, как заставить Кира быть аккуратнее с Клоунами, было для Лысой загадкой. Ещё и неожиданное открытие, что Серёга с этими сволочами, мучающими животных, на короткой ноге — тоже, мягко говоря, не веселило. Радовал только Ладан, искренне довольный, что Пашка вернулась. Он вставал на задние лапы, виляя хвостом, прыгал, гремел о паркет, и настаивал, чтобы его погладили, в чём хозяйка, конечно же, отказать в этом «пёселю» не могла.

Снова гудела голова: ни с кем говорить не хотелось.

Пашка плотно заперла свою комнату, сунув между дверью и косяком специальную тряпку, для этого и предназначенную, переоделась, нацепила наушники и бухнулась на вечно незаправленную кровать, врубив музыку погромче. Ладан, быстро поняв настроение хозяйки, запрыгнул на кровать, подставив под ноги Лысой мирно пыхтящую мохнатую спину. Были бы тут родители — возмутились бы, что собаку на кровать пускает. А Пашка иногда даже жалела, что Ладан не человек. Он был бы славным малым и отличным дополнением к её одиночеству.

Плеер подвёл: после агрессивной и энергичной «Tear the sky» он неожиданно поставил плавную и спокойную «Weaknesses». Пашка хотела, было, переключить, но большой палец замер, не пожелав нажимать на кнопку. Вспомнилась Марья — опять.

«Надо мною, кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа».

«Господи, отвали ты уже от меня…» — про себя взмолилась Лысая.

Она наверняка обижена, и не пожелает с ней больше говорить. Это ведь даже к лучшему, учитывая, какая теперь Пашка. Да они даже толком друзьями не были, просто пару раз погуляли. И к чему вообще эти глупости? Какие-то письма на е-мейл, СМС, строки «Лилички»… Марья очень славная, у неё таких «друзей» наверняка полным-полно. А Пашка просто дура, напридумывала себе чего-то. Наверняка Марья просто из жалости все эти письма писала. Ну невозможно подружиться с кем-то вроде Пашки, если ты не отжимаешь у мелкоты телефоны и не расписываешь похабными надписями стены подъездов. Маяковский, тоже мне!

Лысая не верила ни единой собственной мысли. Она старалась поверить, старалась убедить себя, но куда там! Те длинные письма, что ей писала Марья, были настолько искренними, что легче убедить себя, что земля — это небо, нежели поверить, что все они были ложью, или написаны из жалости.

К тому же… Пашка помнила её благодарный взгляд. Она была твёрдо убеждена: подделать можно было всё, что угодно, кроме взгляда. Можно изобразить добродушие или отзывчивость, можно насильно сложить челюсть в притворную улыбку, можно писать тёплые и благодарные письма, не имея ничего за душой. Но глаза лгать не умеют: они всегда говорят за хозяина, хочет он того или нет.

— Паш, ты сегодня сама не своя, — сказала Марья, и в её голосе скользнуло беспокойство.

Они шли домой из школы. Пашка, только что трущая глаза, от такого заявления вздрогнула и даже немного покраснела.

— Аа, ээ… С чего ты взяла?

— Ты сонная. Не спала всю ночь?

Пашка поморщилась, но промолчала.

— Ну скажи, — попросила Марья, тронув её за локоть. Когда она просила таким тоном — отказать становилось невозможно.

— Мне кошмары снились.

В то время её действительно часто мучили плохие сны. Виноваты были, возможно, фильмы ужасов, к которым Пашка в то время ещё не притерпелась, или мрачные мысли — в её голове их всегда было достаточно. В кошмарах, правда, никогда не появлялось ни монстров, ни маньяков, ничего такого: они были совсем иного рода.

— Расскажи? — попросила Марья.

— Ну… Снилось, что выхожу из дома, а вместо знакомых людей вижу манекены с изуродованными лицами. Знаешь, как куклы из ужастиков. А я иду и думаю: мне нужно делать вид, что всё нормально, иначе эти манекены почуют неладное. Я ищу хоть одного человека, а вокруг одни манекены, только одетые как кто-то, кого я знаю. И иногда они останавливались, и как будто бы говорили друг с другом, но ни звука не издавали. Я побежала в школу, а там… Ну, сама понимаешь.

— Нет, — сказала Марья. — Не совсем понимаю. Там тоже были манекены?

— Ну… — Пашка замялась, не зная, как объяснить дальнейшее. — Если коротко, я прихожу, а там… Ну, короче ты тоже манекен. И это было стрёмно.

Марья немного помолчала, а затем спросила:

— Хочешь, я научу тебя плести ловцы снов?

Пашка вопросительно нахмурила брови.

… — Теперь завязываешь здесь узел, вот так, — показывала Марья.

Первый ловец снов у Пашки получался (по её мнению) каким-то нескладным. Марья не подавала виду, вплетая в паутинку маленькие ракушки, разноцветные бусинки. Несмотря на то, что Пашка пыталась плести сама, иногда Марья придерживала нить, и их пальцы самыми кончиками прикасались друг к другу. Только из-за этого Пашка до сих пор не начала ворчать: пока такое происходит, пусть помогает сколько хочет. Пальцы у Марьи были мягкие и сухие, как подушечки на кошачьих лапках.

— А почему они так называются — «ловцы снов»?

— Индейцы верили, что они «ловят» в себя кошмары и плохие сны, оставляя тебе только хорошие.

— По-моему, ерунда. Иначе цены на них были бы просто дикие.

— Люди просто не знают или не верят, — пожала плечами Марья. — А от незнания и от неверия много плохого происходит. Может, так даже и лучше. Ну вот, видишь как красиво получается?

— Угу, — промычала Пашка для приличия, чтобы не расстроить подругу.

Первый Пашкин ловец снов до сих пор висел рядом со старой мореходной картой. К нему присоединились и другие, но он сильно выделялся: пластиковый зелёный обруч, тонкие нити, кое-как прицепленные ракушки и бусы. Её первый ловец был по-особенному неаккуратным, нескладным и несимметричным — в общем, одно сплошное «не». Именно это Пашка в нём и ценила. Что-то их с её первым «ловцом» точно объединяло… Не только недостатки, но ещё и Марья, в прямом смысле приложившая руку к его созданию.

Пашка любила думать, что на паутинке из нитей, помимо побрякушек, есть ещё и невидимые места, где соприкасались их пальцы.

Они ехали в электричке. Мимо на фоне пепельных облаков быстро поднимались и опускались провода, проплывали столбы, сменялись в бесконечной плёнке заросли, стройки, пустыри, посёлки и мосты.

Это был второй — и последний — раз, когда они с Марьей отправились просто так ездить по городским окраинам на электричке. Марья любила сидеть у окна и смотреть на плывущие за окном пейзажи, а Пашка, сидящая тут же, включала какую-нибудь музыку и тоже смотрела. Порой она замечала, что больше смотрит на свою подругу, нежели в окно, и принимала эту мысль как данность.

Пашка помнила, что в один момент в наушниках заиграла та самая «Weaknesses»: они ехали мимо какой-то станции. Марья опёрлась на подлокотник, положив подбородок на ладонь. Мизинцем второй руки, лежащей на сиденье, она что-то тихонько настукивала.

Заметив это, Пашка заметила также, что их руки лежат довольно близко. Совсем на миллиметр вбок, якобы случайно она подвинула свою руку, и, на мгновение поднявшийся мизинец Марьи опустился на её — и замер, не двигаясь.

Так они и ехали дальше, будто бы случайно сцепив мизинцы.

Глядя в окно поезда, Марья улыбалась.

Краем глаза она заметила, как открывается дверь. Кто-то очень сильно хотел попасть к ней в комнату и не пожалел усилий. Пашку кольнуло раздражение, а в наушниках — как назло — наступило затишье. Так что до неё донеслось чьё-то сюсюканье:

— Ну? Кто там? Тётя! Смотри, тётя! Тётя лысая совсем…

В единый миг злоба внутри Лысой вспыхнула до предела, настолько сильно и неожиданно, что та даже не успела задуматься о том, чтобы сдержать её. Обида и ярость вскочившей с кровати Пашки слились в один безумный крик:

— А НУ СВАЛИЛИ НАХРЕН!!!

Мамаша с ребёнком уже исчезли из комнаты (закрыв дверь ещё плотнее, чем было до этого), а обжигающая злость до сих пор продолжала пульсировать в мозгу настолько сильно, что снова закололо татуировку. Сжимая и разжимая кулаки, Пашка тяжело дышала.

Ненавижу. Ненавижу. Ненавижу.

Ненавижу!..