Тысяча шестнадцать дней

Воля Липецкая (2024)

Десять сумасшедших рассказов о людях, оказавшихся в фантастических условиях.

Когда…

— Ну что там, на поверхности? Есть улучшения? — Саныч, дежуривший в эту смену, торопливо задраил за вошедшим Андреем гермодверь и суетливо захромал к аппарату обеззараживателя. Андрей пожал плечами, хоть дежурный на него и не смотрел. Сдернул тяжелый рюкзак с плеч.

Саныч, шустрый старик, вывернул все вентили, запрыгал, ковыляя вокруг Андрея, удерживая руками непомерно тяжелый для своего веса толстый шланг: “Давай, давай, едрит твою кочерыжку”. И тугая плотная струя пара тут же обволокла и всего Андрея в защитном обмундировании и обзорное стекло противогаза.

Андрей привычно поднял руки, медленно повернулся вокруг себя. А когда шум агрегата затих и дымка перед глазами рассеялась, снял противогаз.

— Так чо там? Чо? — еще раз переспросил Саныч, — Изменения есть?

— Да нет там ничего. Голяк. Все также.

— Едрит твою кочерыжку, — разочарованно протянул старик и вздохнул.

Он, как и остальные жители подземки, надеялся, что ядерная зима подошла к концу. Им так говорили в самом начале, когда он, еще совсем малец, с матерью оказался в метро на момент взрыва.

Он помнил тот день как вчера. Ему было пять и мама звала его Коськой.

“Сейчас пересядем на эту линию, а там до бабушки рукой подать, Кось!” — сказала она.

А потом случилось то, что врезалось в память до мельчайшей детали, больше, чем образ бабушки или папы, так навсегда и оставшимися где-то там наверху.

Грохнуло. Качнуло поезда с двух сторон от платформы. Осыпалась плитка со сводов потолка и где-то далеко забабахало так, что людей мгновенно прижало к полу. Почти сразу стало темно.

В полной густой и вонючей черноте Коська стоял с матерью, по счастливой случайности прижатыми к выемке между колоннами, и обнимал её. Одним ухом он слышал как бешено колотится ее сердце, а вторым — как орущая людская масса давит друг друга в панике.

— Едрит твою кочерыжку, москвичи! — услышал он тогда спокойный и громкий бас где-то недалеко перед собой, — Да остановитесь вы. Стойте! Что вы мечетесь как крысы? Включите фонарики на телефонах, ну! Живо!

И тут же один за другим вспыхнули квадратные огоньки. Засветились в отблесках лица, обреченные, полные безумия. Взрослые, вдруг превратившиеся в жалких потерянных детей. Жуки, разом попавшие в коробок.

— Едлит твою кочелышку, — повторил Коська про себя волшебные слова, чтобы тоже стать таким отважным.

— Я — машинист Сомов, — пробасил снова тот, что единственный был спокоен, и Коська увидел усатого дяденьку в темной фуражке, — С двух сторон по ветке справа от путей есть аварийные входы в бомбоубежища. Пассажиры двигаются в обратную сторону от хода движения поезда. Артемьев, ты тут?

— Тут, — подтвердил чей-то голос из дальнего полумрака.

— Поведешь со своего перрона пассажиров направо, — произнес Сомов и оглядел людей перед собой, — а мы, граждане, идем спокойно, и не толкаемся, в этот туннель, — Да не давите вы друг на друга, едрит твою кочерыжку. Будьте людьми!

Всё задвигалось, зашевелилось и человеческая масса плавно потекла в две разные стороны.

Сомов же, заметив Коську с мамой, зачем-то ободряюще подмигнул, словно это могло помочь хоть немного.

— Испугался? — спросил Сомов уже не так громко у Коськи, и тот кивнул.

Ему понравился дяденька Сомов сразу и навсегда. Наверное потому, что Коська вдруг перестал бояться. Он понял, что дядя Сомов их всех спасет. И тех, кто остался наверху, тоже. Выйдет, отлупит злодеев, наведет порядок и всё будет как прежде.

— Как тебя зовут? — спросил Сомов, пока последние люди проходили мимо них по перрону в сторону убежища, перешагивая через трупы раздавленных и унося последние телефонные огоньки перед собой.

— Консантин Алесанлович, — ответил Коська и вынул вспотевшую ладошку из рук матери, которая пыталась дозвониться до родных.

— Константин Александрович, значит, — пожал Сомов гигантской рукой маленькую ладошку, — Весомо, едрит твою кочерыжку. Я — дядя Вася.

— Дядя Вася Сомов, ядлит твою кочелышку, — повторил Коська.

— Мне надо наверх. Наверх! — заплакала мама, снова и снова тыча в непослушные кнопки.

— Да что вы, ей-богу, какой тут может быть “верх” и какая связь, едрит твою кочерыжку? При таком то взрыве? — сказал матери Сомов и тоже включил фонарик на своем мобильнике.

Он повел их с матерью следом за остальными, и чтобы хоть как то успокоить молодую женщину, заговорил о непонятных для Коськи вещах. Костя слышал слова про нападение, бомбовые удары, о которых за считанные минуты до взрыва передали машинистам по внутренней связи.

Константин всего не запомнил, лишь обрывки, пронесенные сквозь свою жизнь, как сокровенные знания. Он и еще пара подростков, лет через десять, процарапали их на стене. Всё, что осталось в памяти: “ Если за нами не придут…”, Пять лет не выходить, опасно”, “Черные дожди”, “Десять лет — ядерная осень, выждать”, “ Десять лет — ядерная зима…”, “Через 25 лет все вернется в норму”, “Выйти, когда деревья снова станут зелеными”.

И они все стали ждать. Задраили гермодвери. Включили аварийные генераторы. Вскрыли продуктовые хранилища.

Считали дни и года. Привыкли к замкнутому пространству. Научились экономить воду, еду и силы. Дежурили. Учили детей. Дружили. Влюблялись. Женились. Старились и умирали, передавая путанные знания как эстафетную палочку. Рождались и росли. Строили планы и работали. Мечтали о зеленых деревьях где-то там наверху и отчаянно пытались их найти при каждой вылазке.

Андрей был из тех, что родились уже под землей, и слабо представлял тоску старшего поколения по холодному и чужому верхнему миру. Каждый раз, поднимаясь по полуразрушенным ступеням неподвижного эскалатора, он пытался представить то, что ему описывали старики. Например, что лестницы двигались, или что наверху могло быть также тепло и уютно, как у них в отсеке.

Или что между серых развалин обрушенных зданий однажды вдруг он увидит что-то необычное, маленькое и хрупкое, тянущееся отростками к верху.

Сначала он даже подумал, что это трещина на стекле противогаза. Но потом понял, что это.

Андрей провел рукой в перчатке по отросткам с уплощенными тончайшими блинчиками, цветом схожими с образцовой меткой на рукаве, и те затрепетали.

“Так вот ты какое, зеленое дерево”, — подумалось Андрею и сердце его гулко застучало.

Рюкзак уже был полон находок и пришлось выложить треть, чтобы влез еще и раздвижной контейнер. Потом срезал отросток для исследования, поднял его и сквозь зеленые сплюснутые кусочки посмотрел на солнце.

Словно микроскопическая карта метро насыщенного яркого цвета была нарисована на каждом… “Листике” — вдруг вспомнилось ему название с урока.

“Когда деревья снова станут зелеными, ребята, — говорил им учитель, в прежней наземной жизни бывший музыкантом в переходе метро, — это будет значить, что атмосфера очистилась и на земле снова можно жить. И тогда вы выйдете наверх и начнете расчищать город…”

Андрей оглядел бесконечный горизонт вокруг себя с одной и той же картиной запустения рухнувшей цивилизации.

От привычной спокойной жизни под землей до неизведанной трудной на поверхности народ его убежища отделяло только это растение.

И тогда он положил срезанную веточку рядом с деревцем и отошел.

Мог бы затоптать, но что-то его удержало. Что-то, когда-то услышанное ранее о том, что процесс этот будет не остановить и земля очистится и зазеленеет.

“Но не сейчас. Не сейчас”, — струсил Андрей и почти вернулся знакомыми дорогами к своей станции. А потом вдруг вспомнил Саныча, что дежурил сегодня на входе в убежище. Сколько тому? Всю жизнь старик мечтал только об одном: увидеть, как земля наверху начала оживать. А вот ведь, пожалуй, так и умрет, не узнав про дерево.

“ Да едрит же…” — выругался на себя Андрей и вернулся за веткой. Упаковал её, сунул в рюкзак и уже с более легким сердцем дошел и спустился в подземку.

“Сразу ему не скажу, а то еще окочурится от переизбытка чувств. Вечером объявим вместе с начальником. А пока сделаю вид, что ничего не произошло”.

Ему стоило больших трудов не улыбаться и не броситься развязывать рюкзак и открывать контейнер прямо тут же на обработке, просто чтоб первым увидеть реакцию старика.

“Едрит твою кочерыжку, едрит твою кочерыжку”, — весело повторял Андрей любимую присказку старика Саныча, представляя, как озарится морщинистое лицо вечером на общем собрании.

Он шел по коридорам убежища прямиком к начальнику станции, неся в контейнере драгоценную ношу. Мимо выцарапанных древних скрижалей, напоминавшим маленькому подземному племени выживших о великом и славном будущем, “когда деревья снова станут зелеными”.