Пристально всматриваясь в бесконечность

Владислав Картавцев, 2014

Необходимо прояснить несколько моментов. Эта книга, конечно, несмотря на присутствие большого количества художественных элементов, художественной не является. Так же, как и публицистической или фантастической. Ее, наверное, можно было бы назвать, в некоторой степени, мистической, если бы не один нюанс – в ней нет ни грамма «мистики», но только лишь результат долгой и упорной работы, как раньше говорили, над собой. Вернее, работы над своими возможностями восприятия и изучения «мистики» в целом. Причем, работа эта обращена исключительно на развитие своих собственных способностей и на увеличение своих собственных возможностей, но никак не на манипулирование другими. Мне как-то раз сказали – нужно писать короче. Может быть, кто-то так и делает. Но я считаю, что такой подход имеет право на существование, если ты пишешь конспект лекций. Любая же полноценная книга, прежде всего, должна быть интересной и наполненной – так, чтобы читатель мог насладиться разными формами и способами изложения, и художественными образами. Поэтому я не пишу слишком коротко, как мог бы при желании, но наполняю свои статьи различными образами – исключительно для того, чтобы было интересней читать. Что, однако, никак не сказывается на их наполненности именно той практической «мистической» информацией, которую я счел нужным туда поместить.

«И если у самой природы

Нет средства мне вернуть покой,

То нет моей хандре исхода

И нет надежды никакой».

Иоганн Гёте, Фауст (пер. Б. Пастернак)

Профессор

Как обычно, ровно за полчаса до начала лекции, он вынырнул из вестибюля станции метро «Бауманская» и неспешно пошел знакомым ему до мельчайших подробностей путем по направлению к институту. Точнее, высшее учебное заведение, где он заведовал кафедрой, никогда институтом не было. Сначала оно называлось Императорским Московским Техническим Училищем, потом — после победы прогрессивного строя над регрессивным — его переименовали в Московское Высшее Техническое Училище им. Н.Э. Баумана. Потом — незадолго до очередной победы очередного прогрессивного строя над предыдущим, на самом деле, оказавшимся еще более регрессивным, чем до него — в Московский Государственный Технический Университет имени того же Н.Э. Баумана. Но профессор, как и многие из его коллег, называл его институтом — так было короче и проще, и, в любом случае, все понимали.

Он шел не торопясь, ровно в том темпе, который установил для себя еще сорок лет назад. Ему нравились размеренные пешие прогулки. Они позволяли увидеть вокруг себя еще что-то помимо городской суеты и вечной озабоченности проносившихся мимо на всех парах сограждан. Спешащая по своим делам толпа обтекала его с двух сторон — он же привычно подавил в себе потребность бежать вместе во всеми, не поддался всеобщему темпу и почувствовал себя в некотором роде отдельным. Вот мимо пронеслись студенты-первокурсники, торопившиеся на первую утреннюю лекцию или семинар. Они сильно выделялись из толпы своей массовостью и слегка ошалелым видом. Сколько раз он уже видел вот такие лица за свою долгую преподавательскую и научную жизнь! Скоро они изменятся — станут вальяжными, неторопливыми, пренебрежительно-распущенными и «независимыми». Как же, старожилы — второй курс, третий, не какие-нибудь «козероги»! Или вообще — дипломники! А потом — внезапно, их уютный студенческий мирок перестанет существовать, и им придется доказывать уже совсем другим людям, что они что-то из себя представляют.

Ему вдруг почему-то вспомнился такой же погожий осенний день много-много лет назад, когда он точно так же бежал слушать лекции, и у него горели глаза. Он поймал себя на мысли, что вот такие воспоминания — закоренелая банальность и признак старости. И сделал попытку переключиться на настоящее. Но не смог. Мысли увлекали его в прошлое. Тогда он по-настоящему хотел стать высококлассным ученым или инженером. Тогда только-только полетел в космос Гагарин, космические успехи страны заставляли гордиться, держава отстраивалась и расцветала прямо на глазах. И его сверстники — так же, как и он, мечтали стать летчиками и космонавтами, офицерами и конструкторами звездных кораблей на термоядерном топливе, строить высотные здания и опускаться на дно океана. Хорошее было время — время энтузиастов и время предвкушения грядущей грандиозности.

— Странно, — подумал он, — давненько что-то я вот так не влипал в воспоминания. И действительно, он совершенно не заметил, как добрался до проходной института и прошел мимо памятника Бауману, которого при СССР принято было называть не иначе как выдающимся революционером, и который погиб теперь уже совсем не понятно для чего.

Памятник и скверик позади него был культовым местом всех поколений учащихся. Памятник называли Ногой», а скверик — «Сачком», и там любили располагаться студенты, коротающие время между лекциями или перед экзаменами. Или просто лоботрясы.

Поднявшись на второй этаж, он привычно повернул налево и пошел длинным коридором мимо столовых и буфетов по направлению к кафедре. На душе отчего-то свербило. Воспоминания о своей молодости оказались настолько яркими и захватывающими, что четкое осознание происходящего вокруг несколько померкло, и привычная утренняя ясность и трезвость мышления куда-то ушла. Перед глазами все еще стоял один из самых радостных моментов в его жизни — день, когда его, мальчика из небольшого сибирского города, раскинувшегося далеко за Уралом, зачислили по направлению трудового коллектива в один из лучших технических ВУЗов могучего Советского Союза.

Тогда он был счастлив. Это была Москва, и он был настолько восхищен столицей своего великого государства, настолько очарован ее красотой, людьми и возможностями, которые она предоставляла, что дал себе слово в ней остаться, а если не получится сразу — когда-нибудь обязательно вернуться сюда и осесть уже надолго. Потом была учеба, работа в НИИ и на производстве, научные степени и преподавание, потом — развал государства, и возникновение на его руинах какого-то куцего обломка некогда великой империи, который теперь гордо и свободно располагался аж в границах шестнадцатого века. А дальше наступила разруха — и в головах, и снаружи каждой отдельно взятой головы.

Разруху стали называть «новым временем».

— Еще и семидесяти пяти лет не прошло с момента такой же разрухи и похожего «нового времени» — почему же это случилось опять? — такая мысль, как он помнил, долго не давала ему покоя. — В чем же мы все были не правы?

Казалось, жизнь окончательно потеряла смысл своего существования. Многие годы он находился в какой-то прострации, механически заведуя кафедрой, читая лекции, давая студентам какие-то ненужные знания об управляемых бомбах и ракетах, и видя, что они интересуются совсем другим, и понимая, что те из них, кто останутся в специальности, будут работать в США и на США, укрепляя и делая окончательной внезапную и нежданно-негаданную их победу над своим заклятым врагом.

— Странно — оказалось, нужно было только и всего, что купить одного человека — Мишку-меченного, и всего-то делов. Ну, может, не одного — а десяток-другой, ну, даже сотню или тысячу. Как просто — обещать каждому по консервному заводику в Луганской или Тамбовской губерниях, а потом даже своих обещаний не выполнить — все развалилось само собой, как в сказке.

Незаметно профессор оказался в своем кабинете, задним умом удивившись тому факту, что никого не встретил в коридоре внутри помещения кафедры. Обычно здесь в это время было полно сотрудников. Еще более необычным было то, что его всегда цепкий и ясный технический ум никак не мог оторваться от мыслей о далеко ушедшем прошлом и вернуться, наконец, в настоящее. Такого с ним не было уже очень давно — если старые душевные раны давали о себе знать, он усилием воли гнал от себя ненужные разрушительные переживания, сосредотачиваясь на работе и делах насущных. Но сейчас мысли разбегались, и он никак не мог собрать их в кучку. С ним творилось что-то странное — возникла некая раздвоенность, и вдруг он почувствовал себя сидящим на потолке вниз головой и с удивлением смотрящим на второго него, который стоял внизу и опирался на рабочий стол. Иллюзия раздвоенности была настолько сильной, что он с кристальной ясностью понял — все, он умер и находится в процессе вознесения на небо. И сейчас оставит бренное тело, которое рухнет и перестанет существовать, как человеческая единица. Но тело стояло, а он одновременно находился и в нем, и наблюдал за самим собой снаружи из-под потолка.

Вместе с ощущением раздвоенности пришло невыразимое чувство свободы и бесконечного пространства, окружающего его, и тут он услышал невесомый голос, который предложил ему поудобнее устроиться на потолке и осмотреться, перестав таращиться на собственную стоящую фигуру. Но вместо того, чтобы, как советовал голос, поудобнее расположиться, профессор не придумал ничего лучшего, как спросить: — А ты кто?

— Я, вообще-то, никто, и, самое странное, меня здесь нет, но я есть.

— Ты, что, Чеширский Кот, что ли?

— Нет, я гораздо забавнее — хочешь на меня посмотреть?

— Еще бы!

— Тогда обернись и погляди, и хватит уже пялиться на себя любимого. Не бойся, никуда не упадешь, и пока не помер.

Картинка застывшего внизу профессора вдруг расплылась. Виртуальный сидящий на потолке профессор усилием воли оторвал виртуальный взгляд от себя настоящего и повернул виртуальную голову по направлению к голосу. И увидел такое, что мгновенно покрылся виртуальным потом, и его пробил виртуальный озноб.

…