Непростые смертные

Владислава Николаева, 2022

Смертных завораживает и притягивает бессмертие, и порой только бессмертных интересует смертное продолжение рода. Не читайте, если вам нет дела, как наследники переживали потрясения своего мирка, к чему не совсем смертных подбивали амбиции, как прощались с умирающими и уходили из жизни потомки великих, к кому в трудный час обращались светлые, почему тёмные боятся Гедеона, как воевали воины древности, как платили по долгам и каково по ним платить, как набивали шишки, как радовались первому сыну и как не радовались единственному, кого зовут равным, кому при дележе наследства достаётся священный долг, а кому золотой трон, как условно и переменчиво везение, какой из тёмного проповедник, а из светлого палач, как лишиться всего и опозорить род, в чём разница между хищником и Хищником, каково лишиться жизни и остаться в живых, ради чего можно сговориться с заклятым врагом, в чём ищет удовлетворения извращённое пресыщенностью сознание и что бывает за нарушение слова. Содержит нецензурную брань.

Часть I. До.

Посмотрим

Выхлоп кашлянул чёрным дымом. Открытый грузовик подскакивал по избитой дороге между низких рядов плодовых деревьев. Дороги не было, была широкая тропа для пеших крестьян. По пятам за небольшим грузовиком крался трофейный ройс. За дребезжанием подскакивающей рамы не было слышно рычания его мощного мотора. В ройсе сидело пятеро, все в фуражках с блестящими козырьками и гимнастёрках. В кузове грузовика собралась публика попроще, с непокрытыми головами, в домотканых рубахах. Вчерашние крестьяне громко разговаривали, перекрикивая натужные усилия двигателя. Оттянутые плодами ветви норовили выколоть глаз, выдрать клок волос, оцарапать кожу. Иногда вскрики подтверждали, что ветвям удавалась маленькая месть за вторжение в сад. Кто-то неугомонный встал на шаткое дно и начал размахивать в темноте шашкой под одобрительный смех. Ветки посыпались. Пассажиры ройса, прежде не испытывавшие дискомфорта из-за веток, начали невнятно материться. Останавливать разгорячённых и не очень умных парней не было толку.

Ядовитый выхлоп не был виден в ночи, только вонь раздражала тех, кто ещё не привык к этому угару нового времени, в котором всё так или иначе пахло палёным.

За ройсом ехал ещё один грузовик, на полпути, ещё у Крестовки лопнула шина. Грузовик едва не опрокинулся. Пришлось остановиться на срочный ремонт.

Не вовремя. Могли потребоваться все люди. Нужно действовать быстро… но откладывать больше нельзя.

Сад закончился, несколько гектаров ухоженных рядов яблонь. Курс на поместье. Стена, окружающая его, серела в темноте, стало быть, белая.

Когда затихли деловитые вибрации двигателей, резко стало тихо, только ахнула где-то в высоких дубовых кронах сова. Старый дубовый лес рос поодаль с незапамятных времён. Он тоже входил в территорию поместья. Наконец наступило время, когда незаконно захваченное у народа богатство послужит своей древесиной новому справедливому правительству. Спрут, подмявший под себя жирный кусок ресурсов, гребущий всё под себя… ему даже не нужен был лес, он его не пилил, не получал от него выгоды, говорят, даже не охотился среди высоких толстых стволов — он просто обладал им ради самого обладания, потому что не мог остановиться. Ничего. Остановим.

Буржуй стоял в воротах один. Совсем седой, сухой старик. Рассчитывал как прежде остановить народный гнев повелительным окриком. Прошло твоё время, гнилая развалина! Дожил на свою беду до воздаяния за грехи…

— Смотрите! — крикнул весёлый молодой голос. — Гордый!

Ворота в самом деле стояли нараспашку. За воротами простирались гектары народной земли, незаконно захваченные в единоличную собственность. Земля даже не возделывалась. Скамейки, беседки, фонтаны, искусственные пруды, роскошнейший дом с капителями… тьфу, буржуй.

Человек с водительского сидения ройса резко вышел, хлопнула дверца. Молодой человек с интеллигентным, как будто утомлённым привлекательным лицом, оправил узкий пояс с кобурой. Он значительно смотрел старику в лицо льдистыми глазами. Кончики пальцев, оставшиеся на поясе, подрагивали от внутреннего напряжения.

Он сделал четыре широких, размашистых шага и оказался к буржую ближе всех.

— Товарищ Горский!

— То же мне, товарищ! — не таясь, фыркнул молодой голос в темноте.

В движениях выпрыгивающих из кузова, интонациях их реплик, шуток рос ажиотаж, молодёжь уже едва сдерживалась, кто-то смачно сплюнул буржую под ноги. На сапоги плевать не стали; у старика были хорошие сапоги, высокие, начищенные, ни к чему портить. Сейчас его жизнь стоила меньше сапог.

Водитель ройса продолжил, не обращая внимания.

— Вы обвиняетесь в незаконном присвоении народной собственности! В хищениях в особо крупных размерах! По народным законам вы приговариваетесь к конфискации и ссылке!

Старик до сих пор молчал. В темноте не видно было его лица. Худая фигура жалко пыталась загородить собой бескрайний простор некогда своего владения.

— Куда? — коротко спросил он, как будто речь шла о чём-то незначительном, не имеющем отношения к нему.

Буржуи часто не могли обмозговать своим убогим умишкой, что всё — баста! Время ушло! Осталось только упаковать с собой сухари и стараться угодить товарищу командиру… но на самом деле старик был слишком богат, чтобы выжить. У него могло быть то, о чём не знало Народное правительство. Это «что-то» надо было у него забрать, а сам он вряд ли расскажет. Да и потом, не надо, чтобы он трепал языком…

— На север! — вообще выбор места ссылки был вне поля компетенции командира, его это не касалось и не интересовало, но он должен был ответить на единственный заданный, такой спокойный вопрос.

Старик вздохнул.

Пара удальцов из грузовика прошла мимо него в сад, небрежно смазывая буржуя. Сухая образина, высохшая мумия человека не шелохнулась.

— Пошли вон, — тихо сказал старик.

Такое бригада слышала не впервые. Этого было достаточно, чтобы взвиться, чтобы снять внутренние стопоры.

— Что ты сказал? — все слышали старика, все ждали этих слов.

— Пошли вон, — отчётливо повторил богач.

Сейчас старика изобьют. Учитывая возраст, пара ударов в область живота будет фатальной.

Буржуй был завораживающе богат. У него точно было место, где он прятал то, о чём не знал никто, кроме него. Что-то наиболее ценное, что-то, стоимость чего выходит за всякие лимиты. Его нужно было бы пытать, иначе не скажет… Но вчерашние крестьяне собирались нанести пару ударов в область живота, возможно ногами, и водитель ройса не хотел препятствовать. Он хотел видеть, как умрёт худосочный старик, хотел произнести над костенеющим телом последние слова, пока уши древнего существа ещё могут слышать.

Голоса замолкли. Люди полезли в грузовик. Управились быстрее, чем в первый раз, когда мечтали крушить дубинками пузатые вазы, хрустальные сервизы и мраморные балюстрады дорогого особняка.

— Что? — выдохнул молодой человек. — Нет! Вернитесь! Приказано! Конфисковать!

Водитель завёл мотор. Колёса грузовика завозились по узкой дороге, пытаясь совершить необходимый манёвр. Ройс едва не оказался под грузовиком. Кто-то из его пассажиров напугано вскрикнул, но никто в грузовике не обратил внимания. Грузовик словно онемел.

Через пять минут он исчез в темноте, только рёв мотора сообщал, что он едет по той же выбитой дороге под яблоневыми ветвями.

Молодой человек с ненавистью перевёл взгляд на старика. Буржуй не изменил позы, только теперь лицо его отчётливо усмехалось.

— Твоё время прошло! — гневно прошипел молодой командир.

— Посмотрим, — тихо ответил старик.

Часть II. После.

Послушаем

Пиип… пиип… пиип… пииип…

Раньше комната была иной. Ветер вносился в открытую форточку и трепал лёгкие шторы цвета топлёного молока. Кровать манила белым облаком. На тумбе под рукой стояли симпатично подобранные женой золотые рамочки с чёрно-белыми фотографиями детей.

Ефим Степанович тяжко выдохнул в кислородную маску. Открытые форточки заменили уродливые коробки кондиционеров, облепивших дом по фасаду, как какая-нибудь зараза навроде лишая. Шторы те же, но плотно закрыты. Нет больше того ощущения свежести, словно мир лишился её, как лишается человек молодости. Родные лица на тумбочке сменили бесконечные ряды пилюль, призванных привязать жизнь к не раз штопанному одряхлевшему телу. И кровать — всегда она что ли так кряхтела и скрипела?

Ефиму Степановичу было неудобно, но он терпеть не мог беспокоить родных и даже звать медсестру. Забота очень трогательна, и отрадно, что от старика не отвернулись… но Ефим Степанович ненавидел быть стариком. Навязчивая забота только напоминала о зиме жизни. Поэтому он не звал скучающую в соседней комнате медсестру.

Наследство роздано. У Ефима Степановича не осталось ничего, чем он мог бы распорядиться, даже собственное тело не слушалось его. В доказательство своим мыслям мужчина с трудом шевельнул пальцем. На нём крепилась какая-то медицинская «прищепка». Ефим Степанович снова тяжко вздохнул. Руки немели, палец не чувствовал прикреплённый к нему датчик. Конец был близок. Был лишь один человек, которого он хотел увидеть перед смертью.

Пиип… пиип… пиип… пииип…

Это ныл привезённый в нагрузку к медсестре аппарат. Отсчитывал удары изношенного, как пара сапог, сердца.

Ефим Степанович вздохнул. Где же его посетитель?

Мужчина не подумал кое о чём — вдруг он откажется?

Кислородная маска давила на лицо. Ефим Степанович хотел бы снять её, да только боялся, что без неё не сможет дождаться того, кто единственный был нужен ему сейчас.

Пиип… пиип… пиип… пииип…

Вдруг не придёт? Ефим Степанович отправил за ним дочь, свою главную наследницу. Она уважала его, она постарается выполнить последнюю просьбу умирающего отца…

Однако может не выполнить. Не по лени и не из вредности. Даже не со страху. Хотя страх был бы вполне понятен.

Он мог отказаться прийти. Не будь он подозрителен, не дожил бы до своих лет. Ефим Степанович вспомнил, что нужного человека не раз пытались прикончить, пользуясь и более благовидными предлогами, чем просящий о последней встрече старик. Веру вселяло только то, что пуглив он не был. Подозрителен, но не пуглив.

Пиип… пиип… пиип… пииип…

Клаве ведь не придёт в голову попытаться избавиться от него? У неё вряд ли получится… да и вообще Ефиму Степановичу нужно было увидеть его напоследок…

Пиип… пиип… пиип… пииип…

Ефим Степанович не боялся за свою жизнь. Её осталось совсем немного. Лишь расточительный человек станет убивать того, кто и так скоро умрёт. До смерти был не месяц, не неделя. Смерть была даже не вопросом дней. Ефим Степанович готов был умереть прямо сейчас, но ему нужно, нужно было увидеть его напоследок. Только это останавливало.

Пиип… пиип… пиип… пииип…

Ефим Степанович уловил краем глаза открывающуюся дверь. Всего лишь Клава. Обычно он был рад дочери, но сейчас было поздно. Связи с миром живых обрывались. Он больше не принадлежал ему. Он подписал бумаги, сообщил ей свою последнюю волю, последнюю просьбу, больше ему нечего было ей сказать. Клава улыбнулась ободряюще, но не переступила порог. Ефим Степанович с трудом мог поворачивать голову. Увидел дочь мельком. Она только убедилась, что он не спит и ушла.

Пиип… пиип… пиип… пииип…

Запахи лекарств так далеки от свежести… Ефим Степанович закрыл глаза, а когда открыл — увидел крепкую загорелую руку, перевитую сизыми венами, сомкнутую вокруг верхней перекладины стула. Ефим Степанович взволнованно подобрался и поморщился от боли в груди.

Посетитель тем временем сел на стул, небрежно облокотился на левое колено. Он терпеливо ждал, пока сердце Ефима успокоится. Для него он был просто Ефим. Пронзительные на тёмном от загара и старости лице голубые глаза равнодушно скользили по обстановке. Его силуэт был в ней контрастным тёмным пятном. Он не снял свой чёрный плащ. Ефим знал, что он не тронет умирающего, но в первый момент, едва успев обрадоваться, испугался. Пронзительные голубые глаза. Хозяин подышал часто, комично раздувая щёки, однако тут было не до смеха. Ефим понял, что до последнего не рассчитывал, что приглашённый явится. Но вот он здесь. Редкая удача.

Мужчина ещё подышал. Не хотелось заставлять приглашённого долго ждать. Он пришёл, но как пришёл, так и уйдёт. Если Клава ничего не попытается сделать. Покушаться на него всё равно что рубить сук, на котором сидишь, и сук тот над самой пропастью. Кажется, он говорил об этом дочери. Её путь только начинался. Её сметут, если тёмных не будет отвлекать более заманчивая цель — он.

Пиип… пиип… пиип… пииип…

Ефим вздохнул. Голубые глаза на аристократически снисходительном и философски равнодушном лице смотрели на него. В самом Ефиме никогда не было этой холёной загадочности. В сущности он был простым порядочным светлым, одним из многих… но, к сожалению, не таких уж и многочисленных, как тёмные.

Удивительно, что он пришёл.

Пиип… пиип… пиип… пииип…

— Здравствуй, — от чистого сердца, но немного задыхаясь, сказал наконец Ефим.

Гость воздержался от пустых пожеланий. Ефим не обиделся. Желать здоровья умирающему — лицемерие.

— Рад, что ты пришёл.

Гость кивнул. Ефиму потребовалась минута, чтобы восстановить дыхание. Ему нужны были силы, отчаянно нужны! На последний разговор. Досада заставляла сердце биться тревожно, и это было больно.

— Знаешь… я… в глубине души я был уверен, что ты не придёшь… точно знаю — мне необходимо рассказать тебе… многое, но в голове ни одной путной мысли.

Лицо и поза гостя не изменились.

Ефима воодушевляло его терпение. В остальном им овладела паника — с чего начать? Единственное, что он знал точно — его рассказ будет откровенным.

— Да… вот и прошла жизнь… Помнишь, как мы встретились впервые? Кажется, случайно… хотя однажды мы бы всё равно встретились. Случайно, да… здесь, пожалуй, тебе видней, случайно или как… Я ещё почти ничего не знал о тебе и прочих. Сколько мне было? — Семнадцать, должно быть. Шёл тысяча девятисотый. Сказать кому сейчас, на ум придёт лишь учебник истории, а не живые лица… а для меня, для меня тысяча девятисотый сплошные лица… молодые лица с горящими глазами… контрастные плакаты на каждой вертикальной поверхности, красный, чёрный и белый, никаких полутонов… никаких компромиссов… Ровесники батрачили, крутились как могли… но то простые люди. Эту работящую нетерпеливую толпу приводили в движение несколько пришедших в Совет молодых наследников… как-то вышло, что именно в тот год их оказалось особенно много. Тогда я посчитал это хорошим знаком, все эти энергичные ребята: Феликс, Резо, Аника, Санька, Казимир… к слову, и Тариан… и Виктор… и другие, проявившие меньше интереса к революции… вспоминаю себя в тот год — столько неуёмной энергии, столько силы… на ногах ночи напролёт, не чувствуя потребности во сне…

Пиип… пиип… пиип… пииип…

–… сейчас понимаю — много новых молодых лиц верный признак того, что старые лица отправились на тот свет… ты знал их. Для тебя это должен был быть непростой год. Да. Ты вряд ли горевал по ним… но смерть всегда смерть и в ней мало приятного…

Пиип… пиип… пиип… пииип…

— Голодные годы в тревожной стране, новые хозяева в старых дворцах… Юность так манят перемены, хочется быть на гребне волны, в авангарде, выражаясь языком того времени — хочется быть прогрессивным. Выступающие с трибун говорили убедительно, в большинстве их слушали нетерпимые голодные люди… но возможно сытые и нетерпимые поддаются духу времени ничуть не хуже… Отец уводил меня с митинга, втолковывал, что выступающего подготовил Казимир, и мне его слова принимать за чистую монету не стоит, он пытался объяснить мне, что наследник начинает говорить через посредников, только когда имеет необходимость сказать людям неправду, и при этом не уронить честь в Совете… первая хитрость, на которую он открыл мне глаза… отец объяснял мне это… тогда мы наткнулись на тебя. Отец, по-моему, не удивился. Мне было семнадцать, а ты, на мой взгляд, был стар. Я даже подумал про себя, что ты безобразно стар, и отец напрасно говорит о тебе таким нарочито уважительным тоном, как будто какой-то клерк лебезит перед начальником. Я даже был разочарован. В тебе, в Совете, в собственном отце. Прежде я верил, что в Совете невозможна фальшь… ты был анахронизм… я горячо верил, что тебя необходимо сместить… позже я убедился, что фальши в Совете предостаточно, но не по отношению к тебе… Как говорит твой недруг — тебя невозможно переоценить.

Пиип… пиип… пиип… пииип…

— Тогда я увидел лишь развалину. Ты показался мне жалким.

На лице гостя не дрогнул ни единый мускул. Слова Ефима не задевали его. Вряд ли он услышал что-то, что не ожидал услышать.

— Отец сказал мне потом, что, когда его не будет рядом, а дело примет скверный оборот, я должен буду обратиться к тебе. Тогда я не принял его слова серьёзно.

Пиип… пиип… пиип… пииип…

— Через два года начались высылки, миграции… Меня всё это напрямую не касалось, поэтому я принимал перемены с энтузиазмом. В тысяче девятьсот четвёртом умер отец. Он был дряхлый старик, не лучше меня нынешнего. Что ж. Мы увиделись снова на похоронах. Сейчас я понимаю, что другие претенденты на наследство не могли удалиться просто по этическим соображениям. Не знаю, есть ли в том твоя заслуга…

Лицо гостя отказалось выразить какую-либо эмоцию.

–… ну а кто ещё? — разумно предположил Ефим. — Откровенно говоря, когда мы стояли у незасыпанной могилы на кладбище, я думал, что следующую ямку выроют под тебя. Мы стали часто видеться на заседаниях Совета. Начинался новый, безумный энергичный век, было что обсудить. Ты был из того класса людей, которые могли проникнуть в новейшую историю только вперёд ногами. Признаюсь: мне не было дела до твоей судьбы. Обыски и грабежи продолжались, я становился старше и мне всё меньше это нравилось. А некоторые вроде Казимира, Аники и Феликса всё не могли остановиться… Тебе всё было нипочём. Тебя должны были смести. Ты был… один сплошной анахронизм… Я приходил в Совет, каждый раз ожидая увидеть на твоём месте кого-то другого. В тридцать четвёртом началась война.

Ефим посмотрел вдаль. Те годы представали перед глазами серыми, будто перепачканными грязью, посыпанные взорванной землёй и железными осколками… едкий черный дым пожарищ, огневые установки в ржавчине человеческой красной крови.

Мысли Ефима переключились.

— Наследники тогда озаботились потомством. Те, кто не обзавёлся детьми до войны, завёл их, включая бессмертного… Ольгерда. Те, у кого дети уже были, увезли их от греха вглубь страны. Таких войн ещё не было, никто не мог чувствовать себя уверенным. Смерть могла явиться в любой дом, забрать кого угодно… ну, кроме Ольгерда, конечно. Это сейчас я не боюсь смерти, а тогда… было страшно. Смерть была повсюду, буквально разлита по воздуху, смерть была написана над головами людей… говоря с человеком можно было вдруг разглядеть, как над его головой размахивается дуга — отметина приближающейся смерти. Некоторых из нас рвало от этого зрелища, пока не приходило отупление — слишком много смертей написано в воздухе. Его не хотелось вдыхать. Тёмные чувствовали войну по-своему. Думаю, для них смерть тоже читалась в воздухе, только запахами или предсмертными криками… Она их будоражила, как энергетик. Им не терпелось искупаться в кровавой бане, умыться в крови врага. К тому же у них был Ольгерд. Он ни на секунду не задумывался пойти на передовую или остаться в тылу. Он пошёл на фронт, и они ломанулись за ним, как олени за вожаком… тёмные есть тёмные… но ты… Я думал, война, каких не было, окажется той самой соломинкой, которая перешибёт твой хребет, как бревно. Ты привык к совсем иным войнам, таким, на которых в порядке вещей попить чай из фарфоровых чашек, сплясать на балу, помахать шпагой, попасть в плен, понравиться вражескому императору, получить компенсацию ущерба и героем вернуться в родное поместье…

Длинная речь заставила Ефима сбиться с дыхания.

— Но нет, — Ефим едва отдышался, — размазанная над головами смертников метка не вызывала у тебя ни тошноты, ни страха. Ты смотрел на них, как на меня сейчас…

Смысл сказанного запоздало дошёл до Ефима. Он хрипло рассмеялся. И он сейчас смертник.

— Кхе-хе-хе! — смех его больше походил на кашель. — В твоём взгляде ни тогда, ни сейчас не было жалости. Многие считали необходимым выразить сожаление, но не ты. Жалость оскорбительна? Тогда я посчитал тебя чёрствым… однако сейчас, когда над моей собственной головой уже, вероятно, зависла знакомая нам метка, я действительно не хочу жалости. Поэтому вместо всех дорогих мне людей у моего смертного одра сидишь ты.

Лицо гостя не изменилось. Умные голубые глаза смотрели на умирающего в собственной постели мужчину.

— Близость смерти не заставляет твоё сердце волноваться? — спросил Ефим. — Большинство людей боится находиться при умирающем. А ты — нет. И на войне было так. Тёмные рванули на фронт… не могу упрекнуть их в этом… хотя, пожалуй, им решение далось проще, чем миллионам простых людей… некоторые светлые тоже отправились на передовые… медиками… переводчиками… тыловиками… разведчиками, по всякому… старики вроде тебя должны были уползти в тыл. Многие так и сделали, и никто не упрекнул их — возраст. Но ты остался в Совете. Совет работал по-военному, никаких санкций за пропуски заседаний, каждое собрание экстренное, каждое строго деловое… Я не сразу узнал, чем ты занят. Знал, большинство ушедших на фронт светлых делегировали тебе свои полномочия. Я думал, тебя разопрёт от важности собственной персоны, и ты будешь являться на каждое заседание надутый, как индюк… о твоей деятельности я узнал далеко не сразу. Как-то ты не явился на заседание. Я подумал — откинулся наконец старик. Но Виктор, к всеобщему удивлению, сообщил, что ты устраиваешь диверсию с партизанами, и он сам немедленно отправляется к тебе. Я не поверил своим ушам. Потом выяснил, что ты начал закупать военную технику ещё в тридцать первом, и когда понадобилось, отдал её государству, что ты переделал свои заводы в патронные, что ты сам в ушанке и ватнике возил эти патроны на фронт в грузовичке, что в одиночку переходил линию фронта… ходил по оккупированным территориям…

Пиип… пиип… пиип… пииип…

— Ты не знаешь. Я видел тебя. Четырнадцатого апреля тридцать шестого. Наблюдал через бинокль. С освобождённой высоты. Ты подорвал рельсы перед носом эшелона. Когда улеглись дым и пыль, тебя и след простыл… я думал, ты погиб… тебе даже приходилось таиться с партизанами в юго-западных пещерах…

Ефим посмотрел на посетителя.

— Я словно знал совсем другого человека. В день победы я уже не понимал, почему все чествуют Ольгерда, а не тебя. Он лишь отвёл веривших в него людей ближе к смерти. Он бесчувственен к смерти. Он равнодушен к ней. Он всегда лез в самое пекло, не думал об окружающих. Его отчаянность нравилась маршалам, но его люди были все смертники… кровь Варго на его руках… в то же время ты сделал всё, чтобы сократить напрасные жертвы… все чествовали Ольгерда… и ты сам хлопал ему и превозносил его оправданную временем кровожадность. О тебе не вспомнил никто, и государство не компенсировало траты. Ты будешь смеяться. Я не знал, есть ли у тебя семья, и твёрдо решил, что позабочусь о тебе, чтобы не загнулся на старости лет… Однако ты ещё не собирался помирать. Ты снова переориентировал заводы, занялся электроникой, поднял своё состояние из руин. Тогда я впервые осознал, что мне уже не семнадцать, а ты едва изменился. Открытие меня поразило.

Пиип… пиип… пиип… пииип…

— Я всматривался в тебя, будто брак выискивал. Но не могло быть ошибки. У меня глаза светлого, я вижу лучше других. Я замечал, что ты что-то делал с внешностью… есть ведь предел дряхлости, который способен воспринимать человек. Если перейти этот предел, люди будут воспринимать тебя настороженно и хуже будут поддаваться внушению. Корректировка внешности вроде бы пустяк, но попробуй сильно изменить внешность и походить так весь день, к вечеру будешь вымотан, будто таскал камни… Не знаю… возможно у тебя есть вещь, которая тратит энергию вместо тебя… ты ведь не скажешь… я чувствовал, что упускаю что-то… вижу, но не нахожу названия… и я вычислил, что это…

Ефим с хитрецой посмотрел на невозмутимого посетителя.

— Ты спрятал тело за мешковатой одеждой… да, возраст пригнул твои плечи, но большее ему оказалось не под силу… у тебя никогда ничего не болело…

Гость повернул лицо на зашторенное окно.

— Твои движения ни капли не изменились за годы. Моя жизнь прошла, а твоё тело не состарилось… Как?

Пиип… пиип… пиип… пииип…

— Я знаю, что произошло между тобой и Казимиром… Он собирался подстроить ограбление и твоё убийство в девятьсот шестом. Он был тёмный и не лучший из них. Он поехал убивать дряхлого старика и присваивать его состояние, но людей ты прогнал, а ему сказал — посмотрим. Посмотрим, кто на чьей могиле спляшет. Это даже не была угроза. Сухой старик, учащий молодого грабителя морали… Но я был в госпитале. Пришёл увидеться с Марией из рода Ратмира… меня, признаться, влекло к ней… я видел Казимира, кашляющего кровью, с перепуганными глазами… и ты был там — пришёл посмотреть. На лице Казимира был ужас, но он рассмеялся… жуткий смех… картина до сих пор встаёт в памяти… ты пришёл через оккупированную территорию, под обстрелами… ты пришёл посмотреть… и лицо твоё было таким, как сейчас… ты не злорадствовал, не жалел… ты пришёл посмотреть, потому что это было не пустое слово, а обещание…

Пиип… пиип… пиип… пииип…

— Казимир умер через пару минут. Тогда ты повернулся и ушёл, обратно под обстрелы… я остался хоронить Казимира. Мария, должно быть, подумала, что я очень добрый человек… на самом деле я остался не ради Казимира. Я не хотел, чтобы он лежал в братской могиле, но не ради него или его рода, а ради погибших солдат…

Пиип… пиип… пиип… пииип…

— Но ты… ты оказался хорош… уже тогда ты дал обещание… ты не даёшь обещание, если не считаешь возможным его выполнить… откуда ты знал, что проживёшь эти тридцать лет? Да и Казимир был ещё молод, он жил бы и сейчас, не будь войны…

Ефим поразился:

— Ты знал, что будешь жив и сейчас? Как?

Гость продолжал смотреть на шторы умными голубыми глазами. Ефим вовсе не рассчитывал получить ответы. Чего же он хотел? Быть выслушанным. Стать воспоминанием того, кто проживёт дольше. Он записывал себя, свою жизнь на его память, как на магнитофонную ленту. Получить ответы было не так важно, как остаться самим собой, вероятно, чего-то не понимающим, в чём-то наивным, но таким, какой есть.

— Никого нет старше тебя… в Совет приходят новые наследники, поражаются твоей дряхлости, взрослеют, стареют, дряхлеют, поражаются твоей подтянутости и энергичности, умирают… твой род зовут родом долгожителей… многодетным родом… хотя я ничего не знаю о твоих детях… ты очень осторожен…

Пиип… пиип… пиип… пииип…

— Ты всё понимаешь, ты всё помнишь, — задыхаясь, проговорил Ефим. — Спасибо, что пришёл… мне нужно… было поговорить с тобой…

Пиип… пиип… пиип… пииип…

— Спасибо… думаю, Клава не знала бы, куда себя деть, если бы ты не пришёл… смерть не задевает тебя… а ей тяжело…

У Ефима смыкались глаза, едва удавалось вдыхать воздух. Сквозь полуоткрытые тяжёлые веки он видел, как гость легко поднялся, бесшумно подошёл к окну, резким движением раздвинул шторы и распахнул окно. Пахнущий зеленью и бензином воздух хлынул в комнату. Ефим радостно вдохнул его.

— Ты всё понимаешь, — повторил Ефим неожиданно чётким голосом. — Но похоже одну тайну я раскрою раньше тебя…

Гость не обернулся. Тело закоченело на кровати. Ефим умер успокоенным, на его губах даже осталась едва уловимая улыбка. Посетитель в чёрном по колено наглухо застёгнутом плаще смотрел в окно. Его лицо оставалось прежним, безрадостным, но не тревожным. Он оставил окно открытым. Прошёл мимо тела, не посмотрев, открыл незапертую дверь — Клава грызла палец, обливаясь слезами. В её глазах были неверие и обида, что один старик умер, а другой продолжает жить.

Гость ничего не сказал, только посмотрел пристально на Клаву и покинул дом размеренными твёрдыми шагами.

Часть I. До.

Берсерк

Уши слышат лишь собственное сбитое дыхание. Погоня — нечто сакральное, иначе быть не может. Тобой овладевает что-то, вселяется в тебя. У этого красные глаза и громко бьющееся сердце, оно шумно дышит, сглатывает копящиеся во рту слюни.

Сквозь помутившую склеры дымку трудно смотреть. Приходится часто моргать. Всё одно ни черта не видно.

— Дьявол!

Ругательства сыпятся с языка, словно сбегаются всякий раз со слюной ко рту. Сыпятся скверные слова, брызжет непроглоченная слюна. Вокруг бледные вытянувшиеся лица. Смешно, ох и смешно! Перепугались, ублюдки?! Грёбанные выродки, сучьи потроха!

Они не знают, что такое раж погони… точнее, знают, но знают, как некоторые знают слонов, ни разу их не видав. Они никогда не испытают его, а потому никогда не узнают что он. Рррррраж!

Невозможно остановиться, даже когда нет нужды двигаться с места. А? Да — как же нет нужды? Нужда, такая нужда, не остановиться. Ноги, полусогнутые в коленях, водят кругами по селению.

— Что встали, бляди? Что пасти разинули?

Смешно! Ох и смешно же!

Челюсти квадратные, башки без шеи к плечам крепятся, пальцы, как поленья, а рожи бледные и губы трясутся.

— Ублюдки! Суки!

Счастливая улыбка не сходит с лица. Погоня, раж тревожит горячую кровь, кровь предка, самого бога тьмы, и ты сам становишься как хренов бог тьмы! Ничто не остановит, ничто не сможет остановить, все и всё прогнётся, промнётся, будет сметено, втоптано в пыль, в прах…

Сглотнул слюну, ударил ногой в дверь — дверь с петель, как гнилушка, сзади руки, слабые, вялые. Наотмашь в рыло. Ублюдок скатился с крыльца. В сенях служанка. Забилась в угол, затаилась, думает укрыться в темноте. От меня?!

Тупая сука! Клинок ей в пасть до упора, прямо сквозь зажатые на губах пальцы, пока позвонок не чавкнет. Кровь во все стороны. Мечу нравится, он радостный и красный, праздничный. Ещё дверь — с петель. Мелкий крысёныш под лавкой. За шкирку рукавицей и без меча, так, ногой, хрустит хребет, крысёныш взвизгивает напоследок. Ещё дверь. Толстая сука с ключами на обширном поясе. Рука потянулась к связке, и тут её сучьи пальцы оттолкнули руку. Меч с радостью разделал тушу на три жирных куска.

— Падла вонючая!

Ключи и даром не нужны. Сапог встаёт на пухлую белую кисть, проминает хрустящие кости.

Дверь с петель. Ага. На этот раз не прислуга. Молодая сучка, ухоженная, бледная, как простыня, глаза вытаращенные. Бросается навстречу, берёт за руку, гладит, глаза молят, зажмуривается, устраивает тяжёлую руку себе на грудь. Рука сжимается, она пронзительно вскрикивает, но пальцами всё равно хватается за пояс, пытается вытянуть из штанов.

Как же ты ценишь свою никчёмную жизнь, сука. Баб что ли мало, чтоб о тебя мараться?

Сучка даже не думает, что кто-то может отказаться от обладания ей. Тянет к ложу, удар опрокидывает её на пол, она не сдаётся, зовёт с пола.

Оно с красными глазами и хриплым дыханием зовёт лечь сверху. Сучка думает, что совладала, но сегодня брачная ночь будет у меча.

Глаза таращатся и остеклевают, рот разинут до предела — но ни крика, лишь хрипы. Пахнет кровью. Никакой возможности остановиться. Зубы смыкаются на выставленном, неостывшем горле. Из укуса хлещет кровь, рука проворачивает меч, чтобы он как следует насладился первым разом. Всё влажно от крови, красно, празднично, тепло. От запаха трепещут ноздри.

Вышел на крыльцо пошатывающийся, пьяный. Погоня, травля, раж. Перемазанный кровью. Дыхание сбивчивое, лихорадочное, возбуждённое. У крыльца полукругом ублюдки с бледными рожами.

Ноги в развалку спустили тело с лестницы. Раж отпускал, красноглазое выпило красной крови и довольно уснуло, убаюканное предсмертными хрипами. Ноги послушно подвели к коню.

— Харлуг! — громко окрикнул голос.

Глаза прищурившись оглядывают ублюдочные трусоватые лица — не они. Громкий голос донёсся издали. Навстречу гнал всадник на вороном жеребце, по бокам с морды сыпалась густая пена. Всадник умело замедлил коня, прыжком слетел на верхнюю ступень крыльца, шаги забухали по дому. Никто не успел ничего сообразить, а всадник уже снова взлетел в седло, отстраняясь от людей.

Он прискакал один. Выехать один не мог, но своих людей опередил.

— Харлуг! Что ты натворил?!

Отрезать бы козлу его бороду…

— Харлуг! Как ты мог?! За что?!

Жеребец переминается после галопа, трудно стоит на месте. Он понимает погоню, раж, а всадник — нет. Разочарование. А ещё называется тьмой.

Всадник нагло смотрит в глаза. Не боится или притворяется, что не боится. Напрасно не боится.

Выражение лица всадника меняется.

— Не пройдёт даром твоя злоба! Однажды ты поплатишься за всю пролитую напрасно кровь. Жизнь накажет тебя! Не руками врага, не через голод или заключение. Тебя накажет тот, кто дорог тебе, и тогда ты отплатишь жизни сполна за несправедливые дела свои…

Раж отпустил Харлуга. Дыхание восстановилось, прояснились глаза.

Преувеличивает? Действительно верит, что так будет?

Харлуг внимательно всмотрелся в мрачное лицо всадника. Погибель принесёт тот, кто дорог.

— Я так не думаю, — отчётливо сказал Харлуг.

Клинок в подсыхающей крови вскинулся снова. Он уже напился, потому вошёл в плоть мягко, плавно. Конь взвизгнул, Харлугу в лицо ударила горячая струя, конь опрокинулся, удар отозвался в подошвы, конь дёргал слабеющими ногами, будто грёб под себя увеличивающуюся смешанную с землёй кровяную лужу.

— Ты один был мне дорог, — сказал Харлуг большому распахнутому лошадиному глазу.

Всадник неодобрительно цыкнул, и конь послушно понёс его прочь.

Харлуг смотрел в удаляющуюся спину и тихо смеялся. Он твёрдо верил, что родился не для того, чтобы стать для остальных уроком слюнявой морали, от которой за версту несло, словно какой-то светлый вытер о неё зад.

Часть II. После.

Конь

Харлуг проснулся достаточно рано. Потянулся и спустил ноги с кровати, тут же отдёрнул подошвы от холодного пола.

Простоволосая женщина с округлённым беременным пузом уже была на ногах, с трудом натягивала платье. Вторая, которую Харлуг привёл, потому что первая утратила прыть, ещё лежала кверху гладким задом.

Харлугу некуда было спешить. Он цапнул спящую за ногу и подтянул под себя, будто вознамерился прокатиться, как на кобылице.

Пока он «ехал», беременная равнодушно дозастегнула пуговицы на сарафане, взяла гребень и начала расчёсываться. Выражение каменного, бесчувственного равнодушия долговечно пропитало её лицо. Она никак не реагировала на стоны в кровати, нисколько не интересовалась неприкрытым зрелищем и не смущалась. Она собрала волосы и повязала голову платком. Замужней она не была, но в селении думали, что указать на позор ей, значит указывать Харлугу, а ему никто не хотел указывать.

Женщина отправилась во двор. Пора было приниматься за готовку. Вторая женщина должна была помогать ей, но Харлуг пока не испытывал желания закончить с ней. Она громко стонала, даже когда закусывала одеяло. Харлуга это смешило. Настроение его, хоть он и так на него не жаловался, улучшалось.

Беременная вернулась с вёдрами. Харлуг поднялся на колени. Женщина постанывала и всхлипывала, кожа раскраснелась и взмокла от пота. Харлуг звонко шлёпнул по влажной заднице и слез с кровати, потягиваясь, колесом выгибая грудь. Проходя мимо беременной, хлопнул и её, чтоб не скучала. На лице женщины не отразилось ни единой эмоции.

Харлуг громко рассмеялся. Вышел на улицу обнажённый. На землю за ночь легла тонкая плёнка изморози. Ноги мёрзли, прихватил ночной морозец, но Харлуг спустился к колодцу. Кинул ведро, резко прокрутил журавль, опрокинул ледяную влагу себе на грудь. После горяченького телу понравился лёд. Харлуг довольно встряхнулся, вытирая мокрыми ладонями лицо и быстро вернулся в дом.

Беременная ждала с большим полотнищем, вторая одевалась, сидя на кровати. Харлуг принял полотнище и принялся тщательно вытираться. Настроение действительно было на редкость приподнятое. Мышцы перекатывались под кожей, требуя движения. Можно было дёрнуть на охоту или ещё куда.

Холодное мясо уже ждало на столе. Остатки дикой свиньи. Харлуг ел практически одно лишь мясо, кашей, щами, рыбой брезговал. Пускай землепашцы да бабы перебиваются с пшена на капусту. Он наследник, ему положено лучшее, то, что даст силу сидеть в седле трое суток.

Беременная покорно ждала полотнище. В печке булькала в чугунке какая-то каша. Харлуг закончил вытираться, но задумчиво не выпускал ненужное сырое полотнище. Его посетила интересная мысль. Он швырнул полотнище в сторону и резким движением порвал у беременной на груди исподнее платье. С платьем треснул по шву и сарафан. Две раздувшиеся груди вывалились на обозрение. Женщина стояла, опустив руки и не пытаясь прикрыться. Харлуг дальше дёрнул сарафан по шву, положил руку под обнажившийся живот… неожиданно почувствовал ладонью прикосновение другой руки. Харлуг отступил.

Кратко нахлынуло отвращение, но быстро прошло. Так даже интереснее.

Харлуг усадил отяжелевшую женщину на обеденный стол. Ей было больно и неудобно, но она терпела. Харлуг загипнотизировано смотрел, как тяжело трясётся её грудь с припухшими сосками…

Пока он ел холодное мясо, обе зашивали порванную одежду. Харлуг наслаждался своим настроением. Раздумывал, что неплохо было бы привести в дом ещё одну женщину. У него определённо были силы, чтобы заняться ещё по крайней мере одной. Была одна на примете. Юная, стройная, с крепкой грудью. Гордячка, но ходит с опущенными ресницами, румянец на скулах. Её уже сосватали, но это не имеет никакого значения. Жених сопляк, семья жениха чуть получше остальной бедноты, только что капусты хватает до мая, а в остальном такие же. Будут шум поднимать, пойдут в расход. Для наследника препятствий нет, у наследников высшее право…

— Харлуг!

Крик донёсся с улицы. Прозвучал, точно прокричали над ухом.

Харлуг не дрогнул, только брови взметнулись на чёрный от загара лоб. Непрошеный гость. Землепашцы не смеют подойти к крыльцу.

Оставил мясо, опёрся руками в стол, неспешно поднялся. Натянул штаны, подпоясался. Взял беременную в одном исподнем платье и потащил за собой. Женщина пыталась вырваться, но он лишь крепче сжал пальцы на белом запястье.

Харлуг без страха вышел на крыльцо. При нём не было оружия. Беременная в тонком платье неловко ежилась за спиной, тяжело переводила дух от одышки. Подурнела на поздних сроках. Исподнее платье полупрозрачное, баба и мёрзнет и пыхтит. Точно надо третью брать.

— Так-так, — Харлуг осклабился в улыбке. — Судьба не торопится привести твоё предсказание в действие, и ты пришёл сам.

На сей раз наследник тьмы явился пешим. Одет дороже князя, весь в чёрном, высокие сапоги из телячьей кожи. Харлуга раздражала его лощённость. Не таким должен быть наследник тьмы, не таким. Видно, старость рода даёт себя знать.

— У судьбы много инструментов.

— И что ты собрался делать? — рассмеялся Харлуг. Его настроение ничуть не омрачилось. Противник не годился для честной драки. Против Харлуга хрупок.

Харлуг дёрнул беременную на свет из-за спины.

— На, убей. Нового сделаю.

Мужчина покачал длинноволосой головой.

— Я не такой, как ты. Для меня есть святое…

Баба придушенно перевела дух, попыталась снова уйти за спину.

–…для меня священна клятва.

С этими словами наследник тьмы глупо нагнулся к расшитому мешку у ног, если б Харлуг захотел, размозжил бы ему череп. Однако Харлуга происходящее забавляло.

Наследник поднялся с мешком и извлёк из него огромный вытянутый череп. Чего он хотел? Чтобы он раскаялся? Отрёкся от совершённого? Ползал на коленях, плакал, сапоги ему целовал? Харлуг рассмеялся.

Выставивший себя ослом наследник бросил череп под крыльцо. Харлуг едва вспоминал об убитом коне.

Смех с клёкотом вырвался из горла.

— Ну и дурак же ты, — отсмеявшись, сказал Харлуг. — Змея у тебя там что ли?

— Нет.

Наследник тьмы померк, понурил плечи, опустил глаза.

Не опаснее беззубого пса. Харлуг выпустил запястье женщины. Она спешно скрылась в доме.

Харлуг, не чувствуя холода, вразвалку спустился по ступеням, поднял череп с побелевшей земли.

Дурак. Наверняка не поленился достать тот самый. Повесить что ли над дверью? Всего год прошёл, а кость стала совсем белой. Что не взяли зверь и птица, унесли и отмыли дожди и снега. Вытянутый белый череп, громадные пустые глазницы, совершенное выражение смерти…

Что-то кольнуло, нет, не раскаяние…

Харлуг не сразу заметил крошечного чёрного скорпиона, а когда заметил, было поздно, яд попал в кровь. Хватая ртом воздух, Харлуг выронил череп. Кость придавила ядовитую тварь, инструмент судьбы скрючено затих раньше своей жертвы, контрастный и мёртвый белой и мёртвой земле. Харлуг упал. Судорога сводила и разводила конечности, пена лезла изо рта. Перед глазами стоял агонизирующий в луже крови и грязи конь.

Какие обиженные у него были глаза…

— Ты заслужил свою глупую смерть.

Часть I. До.

Расплата

— Что, что? Да так бы вы там и топтались, если бы мы не подскочили!

— Хорош заливать-то! Подскочили они! Мы уже три часа отбивались, войско в три раза обмелело, подскочили они! К шапкиному разбору!

— Не разобрались бы нипочём!

— Да вы только и сидели в кустах, поджидали, чья правда брать начнёт, чтоб к победителям под шумок примкнуть!

— К победителям?! В кустах?!… Ты — должен мне, Ибор, и ты, клянусь, мне заплатишь…

*

Светлый старшой пригнулся над высоким шалашом дров походного костра. Ветки быстро подхватились, задымили. Старшой отмахнулся от сырого горьковатого дыма длиннопалой ладонью.

— Воду носите.

— Пусть Хало носит, — Ибор подпершись о падуб снимал длинный сапог, — а то есть он всегда первый!

— Да ты!!! — не подобрав слов, обиделся тёмный. — Будто меньше других я в седле трясся!

— Но ведь и не больше? — повёл точёной бровью Ибор. — Что это за замашки-то барские? В походе вон и старшие свою лямку тянут наравне, даже реже людей на привалах гоняют, всё больше сами…

— Да я… — ещё больше сбился Хало.

— Ох, что за судьба быть должным такому мелочному, корыстному, приземлённому существу?! — вопросил Ибор в густеющие чернью небеса.

— Ты заплатишь мне, Ибор, — сквозь сжатые челюсти процедил Хало.

*

— Что это ты делаешь?!

Ибор лениво поднимает взгляд, будто снисходя до закипающего тёмного.

— Слыхал, что тёмные не особо зорки, но с одного аршина и старый дед должен бы разглядеть…

— Какого чёрта ты взял мой платок?!

Ибор продолжил тереть котёл от гари.

— Это? Твой?

— Не делай вид, что не знаешь! Это талисман, подарок матери!

— То-то я смотрю не мужская какая-то вещь, — задумчиво протянул Ибор, не оставляя своего занятия. — Не знаю, отчего никто не намекнул тебе, что когда ты вяжешь его себе на лоб, смотришься страшной злобной бабой… если патлы в глаза лезут, так обрезал бы — всё равно красоты они тебе не добавляют…

— У-у-у!!! — взвыл Хало, бессильно сжимая большие кулаки.

— Не обращай ты на него внимания, — Кирыч, походя, коснулся надутого мышцами плеча.

Хало доверительно заглянул старшому в лицо:

— Матери подарок! Почти не помню я матери! От платка запах слабый ещё оставался…

Тёмные одновременно глянули на внезапно ставшего хозяйственным Ибора. Светлая ткань зачернела, но наследник с энтузиазмом продолжал свой грязный труд.

— Отдай, — коротко велел Кирыч.

Тряпка полетела Хало в лицо. Он схватил на излёте, сильно внюхался, раздувая ноздри. Лицо его померкло, руки упали, одна — сжавшись на грязном платке.

— Не стыдно? — холодно спросил Кирыч.

— А чего? — на голубом глазу удивился Ибор. — Он же не помнит — так может, и мамаша его так пахла? Да и чёрная тряпка больше к его патлам подойдёт.

— Ты заплатишь мне, Ибор…

*

Тёмные мыли у реки довольно всхрапывающих жеребцов, оставшись в одних штанах. Ибор уже приобнимал направлявшуюся на стирку красотку. Девки шли от села, и не знал никто, что войско так близко подошло. Но да бояться не след — десяток наследников сделал дугу с табуном, оставив войско отдрыхивать после вчерашнего боя. Когда вместе выходили, по сговору, коней не загоняли.

Девки встали вкруг ясноглазых светлых, поставив корзины на землю, улыбаясь и ведясь на бойкие речи. Как обычно нашлись те, кто ясному дню предпочитает темень ночи — взгляд нескольких так и тянуло к реке, как светлые ни пели, ни балагурили и ни сверкали очами. Ибор привык, что уж кто-то да спросит, рассказать как зовут «тех крепких молодцев», и без ревности приступил к делу, добавляя к имени несколько подвигов. Девичьи личики серьезнели, глаза смотрели, как надо.

— А тот? — коснулась рукава тонкая рука.

Хало, о котором Ибор, конечно, и не заикнулся, чутко насторожился подле коня.

— А это всего лишь Хало, — небрежно протянул Ибор, — всегда первый у походного котла, чтоб когда в бой идти, был предлог в кустах отсидеться…

— Ну, Ибор… — процедил Хало, неразличимо расстоянием.

Девчонка неубеждённо мазнула взглядом, но смешалась и отвернулась, чтоб подружек не смешить.

*

Застолье. За длинным, ещё нарядным столом сидят мужчины, молодёжь подоспевает с игрища. Молодые парни садятся на положенные места: Хайк, Хизмут и Ивар, девки присоединяются к хозяйственным хлопотам, добавляют блюда на стол. Мужчины успели опрокинуть по одной чарке, сидят серьёзно, некоторые вовсе напряжённо.

Хайк и Хизмут у себя дома, двое мужающих тёмных. Хозяин дома — их отец, Хало. Ивар — откуп за долг, Ивар — сын Ибора, задолжавшего Хало и додразнившего Хало до крайности, Ибора, позабывшего, что должен, и за это расставшегося с первенцем и единственным сыном.

Ибор украдкой смотрит на Ивара, чтобы не привлекать внимания Хало. Тёмный пока вроде бы не замечает.

У Хайка и Хизмута есть всё: рост, стать, сила. Нет только Иваровых льняных с позолотой кудрей, васильковых глаз и губ, к которым девки сами льнут, без приглашений, что на игрищах, где чуть менее пристально смотрят тётки и чуть большее позволяется, особенно обидно.

— Отец, — зовёт Хизмут с недобрым огоньком в тёмных глазах, — пусть Ивар для нас пляшет.

Одна лишь чарка выпита, никого ещё кроме девок плясать не тянет, да и те разумеют, что перед сегодняшними гостями лишний раз не стоит хвостом крутить, свезут от дома, Хало ещё не распалился, не взялся как обычно по пьяному делу вспоминать Ибору былое… но ему не хочется отказывать сыну, и его глаза сверкают так же недобро.

— Пляши, Ивар.

— Да, господин Хало, — кротко ответил парень, поднимаясь.

Униженный Ибор опустил глаза на быстро состарившемся лице.

Ивар позволил себе только глянуть на тихо играющих музыкантов, не произнёс замечания, опустил голову, веселя Хайка и Хизмута своим унижением… оглушительно хлопнул ладонями, развёл руки и пошёл в полукруг, печатая с перескоком шаг, открыв грудь, будто напрашиваясь на выстрел в сердце.

Ибор сник ещё глубже. На молодом гладком лице Ивара над закрытыми глазами изломились с мукой чувства русые брови. Музыка наконец опомнилась. Ивар даже посмотрел на музыкантов удивлённо, но обязан он был не им. На место перед столом вышел Кирыч, не безусый юнец, а матёрый наследник тьмы. Ивар подумал, что ему опостылело зрелище бескрайнего унижения. Ивар не запахнул на груди руки. Вот он я, бей.

Кирыч звучно хлопнул ладонями и развёл зеркально руками, с гибкостью молодого закручивая второе крыло танца. Закружили соколом и коршуном. Девки замерли в дверях, распахнув леденцовые губки и блестя влажными глазами. Для них это уже не было унижение. Высокие мужчины красиво шли, обводя круг, в который бы впорхнуть лёгким ярким пташкам. Сокол первым спикировал вприсядку, коршун поддержал. Соединились кончиками крыльев, один крутанёт, другой в воздухе каблуками стукнет, и так без остановок. Тут уж девки одумались в круг лезть, только и моргать перестали. Чтоб дух перевести в другую сторону пошли, левую руку за затылок заломив и горло выставляя. Ладно, Ивар — его смерть — его избавление, а больше не нужна никому, но ведь и Кирыч туда же! А его враги со скамьи хлопают.

— Хорош-хорош! — выпрямился Хало, громко хлопая. Кирыча оскорблять не смел, а если один хорош, то и другой на пару. Кирыч однако ж в лести не нуждался, его искусство годилось не под одно лишь пьяное дело. Вон девки задумались, какой им больше люб, как скроются от глаз в горенках, непременно спорить станут, с каким ничего не страшно.

Ивар признательно пожал тёмному руку. Ибор, которого он более не имел права звать отцом, наказывал близко к Кирычу не подходить. Тёмный, светлый — для Ивара уже было безразлично.

*

Ещё были пьяными, и Ибор ещё хватал невменяемого Хало руками, уговаривая взять его самого вместо сына.

— Сдался ты мне, старая немощь! — беленел Хало, отмахиваясь. Кирыч и Винсент прошли на пару, аккуратно подвинув хозяина с пути. — Доброй ночи, — почтительно пробормотал Хало, узнавая старших.

Двое подтянутых мужчин не обнаруживали следов хмеля и сорвались в ночь без поддержки сопровождения.

Ивар выглянул на отца из-за занавеси и спрятал лицо. Лучше им друг друга больше не видеть. В темноте коридора наткнулся на девицу. Девка хихикнула, мазнула влажно по губам и сбежала. Ивар ощупью пошёл в свою камору.

Худой топчан на полу да грубый холщовый покров. Нечего и говорить, что дома было по-другому. Душно в каморе и тесно, окон нет, задумана комнатёнка не для людей, а коньей сбруи, до сих пор в углу друг на друге сёдла громоздятся. Ивар своё под голову подстроил, от прежней жизни доставшееся, Хайку и Хизмуту не приглянулось, Ивар даже несколько обиделся, зная, что тёмные что до лошадей большие умельцы — что ж, плохое ему батька седло подарил? Потом Ивар разобрался, что в этой семье предпочитали вещи погрубей, те, что сносу не знают, а каждый мужчина здесь мог сам из чего под руку подвернётся седло себе справить, а то и без седла обойтись. Поэтому осмотрели Хайк с Хизмутом его седло, повертели, подумали, что сами так мельчить стежок бы не стали, да кожу б взяли подублёней, да вернули хозяину.

Не были Хайк и Хизмут особо уж злобными. Странно им было, оттого что взял отец в дом чужого сына, и не слугой, и не равным, а манеры господские, к тому же сын единственный, залюбленный, балованный. Не знали Хайк и Хизмут Иваровой жизни, не носились вокруг них слуги всем двором, не задаривал их отец, предпочитая баловать двух младших дочерей, а первая жена Хало умерла, рожая Хизмута, так что с материнской любовью им тоже не свезло. Мачеха не считала себя обязанной со старшими детьми мужа заговаривать, ни указаний им не давала, ни единого раза по голове не погладила, хотя была в доме с тех пор как Хайк едва на ноги сумел встать, а Хизмута кормилица выхаживала. Вот так, никого ближе кормилицы и разъезжающего по походам отца у братьев не было. А потом кормилица померла, и братья успели размочить счёт боевых походов, увязавшись от нечего делать с отцом. Был Ивар в сравнении с ними сопляк, но держался так, будто это они несмышлёныши.

— Когда женишь меня? — спрашивал в это время Хайк у размягчённого горючим отца.

Хало не мог до конца успокоиться после эмоциональной перепалки с Ибором, которая и радовала его и в то же время оставляла гадкое послевкусие. Тёмный чувствовал, что пить ещё ему не след, а удовлетворительной замены не находил. Поморщившись, глотнул студёной водицы. Ничего вроде…

— А что, полюбилась какая-то? — наконец заинтересовался он словами сына.

— Всё равно. Лишь бы молодая и здоровая.

Хало взглянул на излишне неподвижное лицо первенца, сомневаясь, что спрятанное в этом крепком теле сердце когда-либо любило.

— Посиди со мной, — пригласил Хало, устраиваясь за стол. Кажется, душа, если ей отказывали в горячительном, готова была принять селёдку.

Хайк сел на скамью, задрав к груди одну ногу, взял со стола ломоть и принялся равнодушно перемалывать крепкими челюстями.

— Сын?

— А?

— А чего ты пришёл ко мне да спрашиваешь, когда я тебя женю? Брал бы да женился.

Хайк немного помолчал.

— Не хочу за твоей спиной.

— Ну тогда б привёл избранницу да благословения попросил.

— Лучше ты выбери, — Хайк опустил глаза.

— Лучше? — недоверчиво переспросил Хало, замарав обе руки в рыбине. Из потрохов показался блестящий мешочек икры. Мужчина вытащил его, обтирая пальцами. Детское лакомство, уже и забыл, когда едал, всё дочкам отдавал, уже и неловко самому её есть, но не будить же девчонок. — Хайк…

Хало неловко потянул сыну лакомство. Хайк вскинул удивлённые глаза, подставил ломоть.

— Я вот, понимаешь, — заговорил Хало, пока сын жевал, — не знаю, как другому мужчине жену выбирать. Мы с тобой крови одной и плоти, а всё равно ж не одно и то же. Давай уж ты выбери, а я благословлю.

*

Не было более за Иваром выбора — остаться при дворе или в поход пойти. Хало с сыновьями выдвигался, соскучившись по походной жизни, по ночам под чёрным небом, по лошадиному скоку, по каше с дымом костра, по грубо, по-мужски сготовленной дичине на привале… может, и по страху на лицах врага и запаху человечьей крови.

Ивар предпочёл бы, чтобы отец не шёл с ними. Смотреть на него — душу травить. Знал Ивар, что не виноват, да только видел за месяцы состарившееся на года родное лицо, и начинал мучиться совестью. Да и Хало меньше ярился, когда Ибора не видал. Но, видимо, Ибор не мог отказать старым побратимам, и Хало ещё на сборище стал скрипеть зубами, хоть и стоял померкший Ибор подле своего коня, опустив глаза в землю.

Ивар подозревал, что гонять его в походе будут, как мальчишку, но за дни перехода поручали только огонь развести. Подался однажды дров на ночь подсобирать, Хизмут ругнулся, топор отобрал, да сам в лес пошёл — значит, не просто со злобы, а делал чего-то по тёмному разумению не так.

Со сборища до вечера проделали небольшой путь, только что с места сдвинулись. Когда сборным войском шли, себя и коней не изнуряли, давали врагу всем хребтом ощутить, какая сила на него выдвинулась.

Хайк с Хизмутом достали мечи, погоняли для разминки Ивара, да друг на друга пошли. Со стороны разминка походила на избиение младенца. Меч у Ивара был, от той же жизни при маме с папой, да только чувствовал Ивар, что вот-вот он переломится под тяжёлыми ударами. И сам он был братьев хрупче, без мечей бы придавили.

Матёрые наследники смотрели, как треплют светлого, без брезгливости и отторжения. Оружие у него в руках было, братья шли на него по очереди, за искусство своё воинское только сам отвечаешь. Не умеешь — так и не лезь, а коль заставили, да не убили — то не жалуйся.

Ивар угомонил сердце в груди, закусил губу и пошёл к Хало.

— Господин Хало…

Жующий соломинку тёмный повёл бровью.

— Негде ль спросить меча покрепче?

«Нет» сразу не сказал, поднял руку мозолистой ладонью к небу. Ивар положил на неё меч лезвием плашмя, кажется, и надави острием кровь не проступит — сплошная мозоль от конской узды да оружейных рукояток.

Взявшись за меч, Хало придирчиво подержал двумя пальцами острие, сморщил нос.

— Игрушка детская, — ожидаемо заключил он. — «Спросить меча покрепче»… — тёмный сплюнул, — мечи на кузне делают, а не на базаре покупают… Тут у всех мечи заслуженные, от предков, или собственноручно на кузне справленные — такие сдуру, без заслуги не дарят…

Ивар стоял перед тёмным, дожидаясь, когда ему хотя бы вернут его «игрушку». Хало потянулся к поясу.

— На.

Ивар поймал кинжал, забрал пренебрежительно оценённый меч, коротко поклонился и поспешил скрыться с глаз.

*

Бой. Ржание коней фитильком разжигает человеческое безумие, вырывается всполохами с мягких конских морд с клочьями пены. Копыта месят неподатливую землю, взбивают комья в воздух, разминают в мякоть, смешивают с сыплющейся с боков пеной в чавкающую грязь. Вытянутая конская голова едва слепо не мажет по лицу, перед самым взглядом проносится… замедлился, чтобы запасть в душу — конский расширенный глаз — непонимающий, перепуганный…

У Хизмута кровяные «рукава». Хизмут скалится до коренных зубов. Хайк мрачно довольный, преображённый. Над бровью излётная искра царапины, из которой льётся на глаз и щёку. Не ударом достало — какая-то мелочь прилетела, тот же камень из-под копыт. Наполовину красное лицо прорезает белоснежный оскал — гордо улыбается отцу. Во время боя заброшенные братья не чувствуют себя отторгнутыми… Оскал этот редкую бы девку не смутил, но видят его после боя лишь мужчины. Хало, с рокочуще-шелестящим посмеиванием, целует сына в кровяную скулу, окрашивая губы и чуть бороды карминово-красным.

Одобрительно, бессловно скалится Кирыч, и того более хищный. Широкие груди наследников тьмы мерно ходят приливными волнами, просеивая насыщенный кровью воздух над полем.

Ивар стоит в стороне, на кромке замешанного на не-воде истоптанного поля, скованный и стеснённый. Голова понурена, руки опущены вдоль боков, в кисти каждой по клинку в следах крови. Пальцы держат неуверенно, деревянно, как руки куклы, которой что-то пытаются вложить в недвижную горсть.

Как это отец ходил в походы… раз за разом, ещё умудрялся рассказывать о них так спокойно…

Молодое тело обмякло, как больное и равнодушное. Подошвы приросли к земле. Ивар уловил краем глаза в сизом дыму поднимающихся погребальных костров приближение, сжал непослушные, словно отёкшие, пальцы на рукоятях меча и кинжала и заставил себя сойти с места. Ибор замер и не посмел догнать.

*

Костёр полоскало струёй быстрого ветра. Расшалился, будто пытался задуть. Цель выбрал знатную, и ураганом едва ли снесёт. Ивар пропустил ужин, пренебрёг завтраком и не смотрел на котёл на дневном привале. Трепыхался на ветру лохматый кончик закушенной горькой травинки.

— Будешь есть как баран, отправишься в котёл, — лениво заметил Хизмут, вытянувшийся на колючей траве. С неба слабо светило солнце, приятно было подставить тело его лучам, перемешанным с ветром. Хизмут с битвы пребывал в более благодушном настроении, чем обычно. Губы кривила пусть не добрая, но обаятельная улыбка, серые глаза вальяжно полуприкрылись.

В миру оба сына Хало казались неудобными, неуклюжими, в комнатах прибранного дома смотрелись притащенной на пиршественный стол грязной бороной, во дворе — заплутавшими дикими зверями, рыскающими в поиске выхода… на пожелтелой обветренной поляне уже Ивар выглядел, как кутёнок, отбившийся из глупого любопытства от мамки в лес…

Хизмут лежал на колючем, не подстелив одеяло под спину, хотя вон оно, руку протяни, ноздри со вкусом втягивали порывы воздуха, обогащённого дымом костра и дыханием природы, тело готово подкинуться по-любому поводу, наполненное энергией, раздольно свободное.

— Силы не на что тратить, вот и есть не хочется, — спокойно сообщил Ивар.

Хизмут недоверчиво хмыкнул. Братья почти не таили мысли от окружающих, хотя назвать их открытыми не позволяла тьма в аурах и душах.

— Может, надо было в бою шустрее шевелиться? — предложил идею Хайк, больше в тоне шутки, чем стараясь задеть.

— Может, — легко согласился Ивар. — А вы все силы в бою оставили? Не упражняетесь, даже на мечи не смотрите.

Собственно тёмным и нечего было смотреть на мечи. Как после боя вычистили, так в ножны и убрали. Хайк занялся оружием ещё до того, как смыть кровь с лица. Несмотря на небрежение, сегодня от царапины осталась тонкая белая засечка, обещая исчезнуть за день бесследно.

Хизмут вновь хмыкнул.

— Ну давай посмотрим, — Хайку не давалась многообещающая интонация, но её отсутствие пробирало едва не круче.

Братья подкинулись на ноги, лёгкие, подвижные, гибкие… как так дома задевала их неуклюжесть и угловатость? Будто разные люди, всем попадались на пути, мешали пройти, удостаивались бесконечных возмущённых восклицаний… слуги не церемонились (знали, что Хало выделяет дочек, а сыновья сами по себе), кричали по-свойски, упрекали крепкими словами, если мешались… тут принятому и ценимому людьми Ивару было далеко до их совершенства, их беззвучной походки, их пружинистой силы, их единения с порывами ветра, чуткости к каждому звуку, будь он звериным или птичьим. В миру братья были будто пылью припорошены, а тут смыли её дождями и кровью, чтобы явиться во всей яркости и затмить обычно превосходящего их светским лоском светлого.

— Что, пойдёшь с двумя клинками против одного? — вскинул брови Хизмут, в серых глазах тлели насмешливые огоньки — Ивару и с тремя клинками ничего не светило.

Тем не менее, светлый оправдался:

— Хочу научиться двумя руками биться. Левой только щит умею держать и тетиву натягивать.

Как и думал, объяснение Хизмута устроило. Настолько, что тёмный даже не стал глушить с первых ударов, швыряя на землю, а благородно позволял отбить удары, не выворачивая меча из руки. Для правой поблажек не было.

*

Бой. Святогорич падает в седле, избегая стрелы, на полном скаку, идущий следом Кирыч едва успевает посторониться, уловив свист пронзаемого воздуха. Зычный голос сплёвывает заслуженную брань, Святогорич только смеётся в запале, раскрутившая меч рука сносит голову стрелку. Старшины, выкинув эпизод из голов, несутся дальше, всегда первые, безбашенные, словно смерть сзади, а не спереди, но она уже везде… Отчего коней жальче людей? Оттого ли, что люди выбрали не покоряться, а коней никто не спрашивал?

Постаревший Ибор не суётся в свалку, внимание больше двух противников уже заставляет пятиться. Ивар держится с Хайком и Хизмутом, скорее в их тени, чем наравне, страхует от шальных ударов. Противники и боятся их и мечтают срезать двух берсерков — вокруг них плотные кольца атакующих. Разрубив кого-то Хайк испускает утробный леденящий рык, Кирыч отвечает на него потусторонним хохотом. Глаза людей, всего лишь людей, округляются непреодолимой паникой — они не знают, как показать, что больше не смеют стоять на пути у войска…

Ивар едва удерживает коня, не дав затоптать коленнопреклонных…

*

Ивар, морщась от боли, прощупывает левое запястье.

— В реку опусти, — советует Хайк.

Ледяная лента пробегает под склоном холма, на котором молодые мужчины устроили ежедневную разминку. Светлый принимает любой совет, брошенный без издёвки. Хайк искренен. Изо дня в день махаться с Иваром интереснее, он слушает и смотрит очень внимательно. Братьям это начало льстить. Ивар поднялся из разряда куклы для битья в домашние любимцы, которые уже живые, которых уже жалко попортить, и они даже почти имеют право обидеться на жестокое обращение. Так Ивар думал в тяжёлые минуты хандры, но уже научался с ней бороться…

Рука скользнула в жидкий лёд рыбкой, там Ивар позволил ей задрожать. Удар Хайка выбил оружие из неумелой ещё руки. Пытаясь удержать его и уже сознавая, что сил не хватит, Ивар неудачно принял импульс на перекрутившееся запястье. Хайк переоценил его — это рождало не униженную обиду, как раньше, во время издёвок, а недовольство своей слабостью, а тут уже было понятно, к чему стремиться и с чем бороться, вместо того чтобы снова и снова без надежды на изменение прокручивать своё падение в лихорадке и клясть судьбу матом.

Хайк не умел лицедействовать, лицо его не было мимически одарено, эмоции выдавало искренние, но не очевидно, приглушенно. Ивар насмотрелся на него достаточно, чтобы распознать вину.

Ибор не распознавал. Глаза исхудавшего, посеревшего и обездоленного отца пристально впились в Хайка, губы стянулись в линию. Он смотрел слишком издали, чтобы тёмные уловили угрожающее напряжение, а Святогорич занимался обедом, утопая в дыму сырой растопки.

*

Кирыч подсказал способ, как наработать мясо на запястье, не вывихивая в неравных схватках. Хайк и Хизмут не поленились участвовать. Друг за другом подбрасывали на привалах крупные шишки, Ивар рубил посменно то левой, то правой рукой. Сначала братья соблюдали интервал, потом стали бросать вразнобой. Светлый ждал отправки в путь, как отдыха, потому что в привалах покоя ему не было. Руки изнывали по ночам, горячие и натруженные. Упражнения с живым противником шли своим чередом, руки гудели, но больше не возникало ощущение, что хрупкая кость треснет, приняв удар.

С каждым днём Ивар стаскивал в растопку под котёл всё больше разрубленных шишек, вызывая улыбки на лицах матёрых. Ивар предпочитал видеть их одобрение, а не бессильную злобу на блеклом лице отца. После очередного боя, в котором отец держался с краю, как и в прежние разы, Ивар стал прокручивать в памяти его рассказы о походах, сцены битв, перемежаемые частыми насмешками; когда в доме бывали гости, Ибор ограничивался издёвками в адрес Хало, но когда они оставались с глазу на глаз, однажды даже прошёлся по личности Кирыча. Зябкие вечера под распахнутым небом в круге у костра наводили на воспоминания и пробуждали интерес к рассказам. Тёмным было хорошо в тишине, никогда не полной для них, а светлым не хватало оживления людных поселений. Ивар находил в походной жизни и то преимущество, что хозяин, распоряжающийся его жизнью, давал ему больше свободы. Ему не указывали, где быть, не гнали из круга у костра, передавали чашу, как равному.

Хайк и Хизмут в такие часы сидели к костру спиной, не давая пламени слепить глаза, занимались безупречным оружием, оттачивая и полируя. Ивар работал оселком рассеянно, лицом к огню, часто отвлекаясь на брошенные в ночной воздух слова. В темноте он видел скверно, пламя не могло ослепить светлые глаза, выходило баш на баш. Ночь — время тёмных.

Матёрые рассказывали о походах, не забивая себе головы тем, чтобы быть последовательными. Ивар слушал с интересом. В этих рассказах также часто поминали Хало, но в ином ключе, рассказчикам не в чем было его попрекнуть. Тёмный слушал польщёно, неумело принимал похвалы или, вернее сказать, не принимал, а удивлённо слушал, рдея по-девичьи, что выглядело дико на смуглой коже. Ивара больше удивляло другое — имя Ибора произносилось в начале повествований, когда рассказчик перечислял соратников, вышедших в поход, а потом — Ибор будто сходил со сцены, не так, как в его собственных рассказах, в которых были те же битвы, и Хало поминутно выставлял себя дураком. Слова возносились в небо со столбом дыма большого кострища, но в кругу согласно кивали, вспоминая картины прошлого, возражений не находилось. И у Ибора не находилось, сидящего тут же, скованно и отстранёно, в тени чужого покоя, навсегда утраченного для него.

Хайк и Хизмут могли показаться равнодушными, будто похвалы в адрес отца — пустое дело, но Ивар различал на их лицах выражение глубокой убеждённости — достоинство их отца, их рода бесспорно, они уверены в них от рождения.

Сначала Ивар не понимал их семейных отношений, отец и сыновья будто были сами по себе, дети смогли обратить на себя внимание родителя, только сунув головы в сечу… что-то стало открываться глазам светлого. Да, Хало был весь в войне, да, дома ему было тягомотно и вечно несло куда-то, на охоту или просто подальше от изб и полей, да, он не знал, что делать с маленькими детьми, и маленькими для него были все, кто меньше взрослого, да, отцовские чувства проснулись у него больше с рождением дочерей и на них сосредоточились. Он действительно смог оценить сыновей уже взрослыми, потому что ценил мужчин прежде всего как воинов. Сыновья его не подвели, и теперь Хало будто бы любил их больше, чем когда ребёнку это так нужно. Хало многого не умел в мирной жизни, судьба заточила его в орудие войны, но и сыновей она ему дала под его стать. Когда Ивар попал в чужой дом, его поразили их сухие отношения, но сейчас он задумывался — как ещё можно было бы воспитывать таких сыновей как Хайк и Хизмут? Нянькать их на руках, кормить с ложечки, одевать в дорогие ткани, удовлетворять каждый каприз, задаривать безделицами, чтобы потом безжалостно всего лишить, всунуть в неподготовленную руку меч и втолкнуть в бой? Они выросли будто сами по себе, но Хало мог быть уверен, что если пальцы его сыновей каким-то противоестественным образом ослабнут или устанут и выпустят оружие, Хайк и Хизмут не расплачутся от беспомощности, а вцепятся в горло врага зубами.

Кончилось время историй. Большая часть слушателей потянулась устраиваться на сон. Стойкие старшины остались у костра с первым караулом. Святогорич лицом к пламени, Кирыч — спиной. Светлый сушил у огня простирнутое одеяльце под седло, досаждая тёмному запахом.

Ивар ушёл было спать на обычное место рядом с тёмными, но только дождался, чтобы Ибор убрался в свою сторону, и вернулся к костру.

Подумав, обратился к светлому, хотя перестал видеть разницу:

— Старшой…

Святогорич повёл ладной пшеничной бровью, на его губах бродила миролюбивая улыбка. Он с удовольствием досаждал равному тёмному, но тот ленился браниться после хорошего вечера, и мелкая пакость безнаказанно длилась.

— Сделай милость, — набрал воздуха в лёгкие Ивар, — расскажи, где грань между правдой и ложью?

Святогорич поднял взгляд, и молодой светлый поспешно сел, чтобы не смотреть в ответ свысока.

Старшина посмотрел в огонь, улыбка ушла, оставив лицо серьёзным. Он заговорил, не потребовав уточнений, не спрашивая, чем вызван вопрос:

— Правда велика для смертного. Для некоторых непосильна. Удел большинства — преподносить правду со своей точки зрения, будучи единственным мерилом того, что является ложью.

Ивар глубоко задумался. Его снова переоценили, теперь в отношении ума.

— Грань между правдой и ложью — ты, — пояснил Кирыч, не упустивший ни слова из их разговора.

— Только я решаю, правду я говорю или ложь?

Святогорич заговорил дальше:

— Когда твой научившийся ходить сын поднимает крошечную бадейку и, подражая взрослым, с натугой тащит её и ждёт твоей похвалы, ты скажешь, что он силён, не станешь сравнивать с сыном возмужавшим.

Ивар задумался, как перенести сказанное на отца, возвышающего себя за счёт принижения других, но истории не наложились, не сошлись.

— Ты не отвечаешь за отца, Ивар, — прозрел суть Кирыч. — Тебя не было рядом, когда он совершал самые дорогие свои ошибки. Ты не обязан искупать их, но зная о них, можешь стать лучше.

— Я не принадлежу роду, — опустил взгляд молодой светлый.

Святогорич улыбнулся:

— Становиться лучше, Ивар, нужно прежде всего для себя.

*

Бой. Ивару не для чего себя беречь, но это не самоубийство, он натренирован. Удар настоящего врага не может сравниться с тренировочными Хайка и Хизмута, ни силой, ни проворством. Светлый замечает за собой презрение превосходства — бестолковые замахи, его враги неумёхи, не способные ни держаться в седле без рук, ни правильно держать оружие, ни обращать, ни компенсировать удар. Ивар прогоняет мысль, врага нельзя недооценивать. Если он так слаб, как показался, бой просто закончится раньше, а чем быстрее он закончится, тем лучше.

Хайк и Хизмут как всегда слишком упоены схваткой, чтобы смотреть на соратников, чтобы заметить, что их ученик оправдывает затраченные на него усилия. Хлопнувшая по плечу рука принадлежит старшине света, о чьём одобрении мечтает после боя каждый, будь хоть тёмным. Ликование Ивара прерывает неприятно звучащий голос:

— Не было в бою лучшего бойца, чем Ивар, — произнёс тот, кого в бою не было видно. Ивар отвык на него смотреть. Ему стало стыдно, за завышенную похвалу, за того, кто без заслуги поднял опущенную расплатой за долг голову.

— Мальчик превзошёл твоих сыновей, пусть они и заматерели раньше…

Ивар, не скрывая, покраснел и насупился. Его успех был успехом относительного себя прежнего, с Хайком и Хизмутом до сих пор было не тягаться, и без них и того бы не было. Каким-то чудом Хало не разгневался на того, кто выводил его годами, пока не вывел.

Тёмный спешился, хлопнул Ивара по плечам обеими тяжёлыми руками, на дюйм вгоняя в землю:

— Наконец вижу не мальчика, но мужчину!

Ивар признательно кивнул, не разоряясь на речи, Хайку и Хизмуту как мог изобразил лицом извинения. Братьям было не до этого — их хлопал по плечам скалящий зубы Кирыч, похоже, последние слова Ибора пролетели мимо их чутких ушей, ещё захлёстнутых боем, криками врагов, лязгом металла.

*

Поход изменил Ивара внешне, сделал из гибкого тонкого парня мужчину, в котором прежде бросались в глаза не льняные кудри, свежая кожа и юность, а расправленные плечи, здоровая стройность, твёрдая спина и умный взгляд. Ивар не жалел об уходе детства, но радовался, что не дал сломить себя чужим ошибкам.

Шишки ушли в прошлое, и если и отправлялись на растопку, то целыми. Хизмут попытался смутить его, размяв здоровенную еловую в горсти, но Ивар не повёлся, сказав, что не способен на такое и не будет пытаться — у всех свои сильные стороны. Хизмут не стал над ним смеяться.

Путь лежал в городище. Святогорич просчитал дорогу так, чтобы закупиться в нём провизией, и расчёт оказался редкостно точным — голодать войску и коням не пришлось, а порожние телеги в виду селения катились быстрей.

— Деревня деревней, — заметил Ивар, сравнив его со своими представлениями о городе.

Хизмут немногословно фыркнул.

Через час Кирыч старательно улыбался местному вождю. Назвать князем язык не поворачивался. Старик не уставал расхваливать поселение, его щедрые поля и рыбные реки, будто хотел продать войску не только затребованную снедь, но весь свой край. Наследники бессмертных сидели по скамьям за простовато накрытым столом. Дома гуляли шире и щедрей. Служанки держались без ложной скромности. Хизмут щипнул одну на пробу, готовый стерпеть шлепок по руке, но вместо возмущения получил возможность ущипнуть нечто более мягкое.

С Ивара не сводила глаз дочка князька. Он не обращал внимания. Девица ему не приглянулась, а вот по простой домашней еде светлый соскучился. Хайк изучал всё, что носит юбку. Разбирался он в женщинах плохо, поэтому внимание его сосредоточилось на той, что держалась важнее всех. Когда дело заходило до любовных дел, Хайк становился ещё более неповоротливым и неуклюжим, чем бывал в мирной жизни. Всё, чего он хотел, это привести в дом здоровую женщину, которая будет рожать детей, пока он будет в походах, и желательно не требовать особой заботы.

Девица смотрела на Ивара, переходя рамки дозволенного, только на Ивара, не обращающего внимания на её нарядное платье, расшитый кокошник — то, что не могло купить расположение светлого, потому что было мишурой, не способной его отвлечь.

С женщинами Хайк становился нем. Иррационально боялся напугать — сколько раз в детстве люди вскрикивали и хватались за сердце, стоило ему заговорить, беззвучно подобравшись походкой тёмного. Кормилица вбила ему в голову, что женщины хрупкие, слабые существа, и Хайк уверился, что женщины хрупче и слабее, чем они есть на самом деле. Была ведь ещё мать, убитая Хизмутом. И кормилица умерла едва за тридцать.

Дочь князя смотрела только на Ивара, Ивару не было до неё дела, но в Хайке дала ростки обида — светлый ничего не делал, ничего не говорил, а они сами тянулись к нему. Девиц еле выпроводили из-за стола, князьку пришлось повторить приказание криком, чтобы свитка перестала притворяться, что не слышит. Чуткие уши тёмного уловили вечерний девичий разговор перед сном, и обида расцвела пышным цветом.

*

— Каких кровей будешь? — допытывался утром князёк, несколько пасмурный по поводу похмелья.

— Ивар, из рода Ивара… — мужчина осёкся — забылся, не принадлежит он больше роду. Но Хало не ругался.

Ивар думал, на этом князёк отстанет.

— Выбрал я тебя, чтобы облагодетельствовать, — продолжил старик, приосанившись. — Отдаю за тебя единственную дочь.

Не предполагая никаких ответов, кроме «Какое счастье! Век буду благодарен!», протянул руку для поцелуя. Ивар, вскинув бровь, смотрел сверху вниз.

— Он плата в долг, — вмешался Хало, — мне принадлежит.

Первой мыслью была благодарность за избавление, но тут князёк брезгливо отдёрнул руки и гадливо процедил:

— Раб! И его я усадил за свой стол! Убирайся из дома!..

Он много чего ещё сказал. После «раб» Ивар ничего не слышал.

Раб — так его не называл никто, даже Хало по пьяни, доведённый его папашей до белого каления. Раб. Наследник бессмертного Ивара — раб. Спасибо родному отцу. Раб.

Ивар не слышал, как перестали любезничать с князишкой Святогорич и Кирыч, как воля Стола сковала его не выдающийся ум, как Святогорич бросил ему на колени медный кругляш, выгребая за это амбары дочиста. Смерд не смеет называть рабом наследника бессмертной крови, даже если по сути прав…

По сути прав…

В продолжение пути Ибор дрожащим голосом нахваливал Ивара, что девки весь вечер с него одного глаз не сводили, а князёк обиделся, что такой блистательный жених ускользает из дома.

Чувствующий себя виноватым Хало ни словом не возражал и не останавливал поток похвал. Хало всегда был искренней и чистосердечнее Ибора.

Ивар не слушал, погружённый в свои мысли. Хайк слушал.

Светлому как раз пришло на ум: раньше его подавляло обращение тёмного семейства, но он доказал им своё мужество в бою и был ими принят. Есть, наверное, способ, чтобы…

Как жить с меткой раба? Что он может сделать, чтобы не быть рабом? Ты сам грань между правдой и ложью. Сбежать значит стать беглым рабом. Рабом.

Ибор дрожащим голосом перечислял имена предков, которые, по его мнению, должны были любоваться Иваром с небесных вершин. Ивару досаждала его жалкая попытка исправить то, во что он превратил его жизнь. Предки радуются, что он хороший раб? Ивар не находил сегодня утешения ни в чём. Хоть бы бессмертный Ивар никогда не узнал…

*

Охота. Войско достигло первозданного мирового леса. Лес был непередаваем, могуч. Стоящий перед ним человек потрясенно выдыхал в благоговении.

Кирыч бросил лошадь — явление не типичное — на поруки тёмных, углубляясь в лес, будто вернулся в лоно семьи и не мог более длить разлуку. Хало кивнул сыновьям заняться конём старшины. Люди в таких случаях поручают хлопоты рабам, но услужить старшине было честью, которой удостаивались не все. Хайк и Хизмут занялись конём вдвоём, Ивар без лишней гордости взялся рассёдлывать их выносливых гнедых.

Кирыч не возвращался. Святогорич не удивлялся этому, привычно занимаясь растопкой. Лагерем встали до сумерек. Лезть войском в бурелом не было смысла на ночь глядя. Тёмных потянуло на охоту.

Хизмут выжидающе обернулся.

— Там слишком темно для меня, — покачал головой Ивар.

Вечер светлых обещал быть размеренным и спокойным. Ивар перебрался к костру, ближе к Святогоричу и подальше от отца.

Сломленный Ибор, пусть вина лежала на его плечах заслуженно, переживал варку в раскалённых котлах собственного ада. Тёмные ушли, и он с надеждой подался к сыну, но Ивар не был ему рад. Отвернулся на Святогорича, ни на кого более не глядя, хотя старшина не говорил с ним. Оживившийся Ибор померк, в неприятии сына виня Хало с его сыновьями. Что они ему порассказывали? Чем пригрозили? Или чем подкупили? Ибор не верил, что тёмные не отыгрываются на его парне, потому что на их месте вёл бы себя так. Наследник всё глубже лез в бутылку…

Кирыч вернулся первым, с видом добытчика, очень довольного, притащив… чёрно блестящий валун.

Святогорич вместо насмешки одобрительно прицыкнул языком, будто в восхищении. Ивар заинтересовался ещё больше.

— Небесный металл, — разъяснил старший светлый. — Лучший материал для оружия.

Добыча других больше годилась в котёл, чем в горн. Ужин вышел славный. Тёмные ценят и умеют готовить дичь.

*

В противоположность княжьей дочке, дочь кузнеца Ивару приглянулась. Девушка ходила с непокрытой головой, толстая русая коса лежала через плечо, платье в пол было очень простым, с единственной нитью вышивки по кромке подола, но аккуратным. Ивар засмотрелся на неё, так что Кирычу пришлось окликнуть его дважды, чтобы дозваться в кузню.

Хизмут раздувал меха. Обычно это делали двое, но Хизмут мог сломать незаменимый кузнечный инструмент и в одиночку.

Ивар глянул за спину и вздрогнул:

— Не слышал тебя, — сказал он стоящему над самой душой Хайку.

Застывшее лицо тёмного сохранило каменную неподвижность, серые глаза с нераспознаваемым выражением смотрели сверху вниз — он был выше на голову.

Кирыч позвал снова, и молодые поспешно зашевелились. Тёмные считали, что воин сам должен уметь изготовить себе оружие, но Святогорич был в деле не меньший мастак. Тем ещё были хороши походы, что можно было воспользоваться редкой возможностью поучиться у лучших в своём деле.

Впрочем, Ивар сомневался, что наука Кирыча сгодится для его пользования — тёмный держал молот одной рукой, в замахе казалось, что он вот-вот вылетит от удара, сыпались искры, наследник орудовал играючи, почти не глядя, морщась на лязг, который сам же создавал. В Иваре не было этой силы, пусть род Кирыча был старее. Красная полоса металла складывалась, расплющивалась молотом, складывалась, раз за разом, счёт перевалил за двадцать.

Понадобилось два дня, чтобы превратить небесный валун в три полосы металла. Ивару больше нравилось смотреть на Кирыча в чаду против красного зева печи. Изделия отправились в бочку для закалки, и высокий силуэт оделся в поток дыма.

— На, — бросил Кирыч, подняв на тряпице меч.

Ивар округлил глаза в недоумении.

— Заточи и отполируй, — добавил тёмный.

Светлый затруднялся понять, что это значит. Пользуются им как рабом или просто как мальчишкой, или как младшему наследнику оказывают честь возможностью услужить или…

— Дарю, — усмехнулся Кирыч.

И вручил два меньших равноценных клинка Хайку и Хизмуту:

— Пользуйтесь с умом!

*

Не остановленный однажды, после боя Ибор взялся нахваливать Ивара. Молодому мужчине это досаждало, но деться в поле было некуда, только если ускакать на взмыленном, тяжело дышащем коне.

Когда Хайк привычным жестом позвал на тренировку, Ивар испытал облегчение. После боя прежде не приходило в голову махаться, но светлого не удивило, что у Хайка остались силы на баловство после дела. Хизмут пошёл с ними, как обычно. Скакать понарошку после настоящей схватки ему не хотелось, но братьев редко можно было увидеть порознь.

Мечи были наскоро обтёрты травой, не отчищены по уму. Бойцы встали друг против друга. Шаг навстречу давался без боевого напряжения. Ивар знал, что после ударов Хайка руки будут болеть сильнее, чем после действительного боя, но боль перестала досаждать, как раньше — уверенность, что руки становятся сильнее, снимала её.

Хайк ударил дважды, Ивар не смог вставить между ударами ни одного своего, меч и кинжал покатились по траве и затихли. Хайк, не дав опомниться, бросил свои клинки, чего не делал никогда, выхватил из крепления обоюдоострый остроконечный нож…

Ивар не понял, как оказался на земле, придавленный весом превосходящего мышцами и ростом Хайка, мускулистое предплечье передавливало горло, так что смотреть Ивар мог только сквозь слёзную пелену и дышал урывками. Хайк твёрдо занёс острие вертикально над его лицом. Безумие берсерка не успело отпустить его, он хотел сделать так, чтобы отныне девушка, посмотревшая на Ивара, замечала шрамы, затмевающие всё остальное. В неотпустившем безумии кровопролития Хайк не думал даже, что это больно — берсерк не знает боли.

Светлый почувствовал его намерение. В его мыслях не было никаких девушек, его ожгло неоформленное видение о метке раба, и он с силой, которой у него не было, оцарапавшись, схватился за угрожающую руку, не давая поставить тонкий кончик лезвия на щеку.

— Хайк! — крикнул Хизмут.

Ивар не видел, что младший брат пытается снять с него старшего. Он почти ничего не видел, а потом инстинктивно закрыл глаза, потому что лезвие в твёрдой руке задёргалось. Хизмут был сильнее Ивара, и они пытались угомонить Хайка вдвоём, но того держала на месте навязчивая идея, а Хизмут не вполне понимал, что происходит. Его призывы к брату оставались не отвечены, зато привлекли внимание остальных.

Святогорич бросил растопку, Кирыч недочищенный меч, Хало непонимающе поднялся на ноги, но медлил вмешаться, зато Ибор ранено вскрикнул и схватил лук.

Кирыч выругался на ходу, вытянувшись кошачьим прыжком, сбивая стрелу, Святогорич прервал полёт другой, но перепуганный Ибор стрелял быстро.

Ивару стало ещё тяжелее, он охнул под весом.

— Хайк… — как-то непривычно позвал Хизмут, наконец рассеивая упёртое отупение брата.

Подоспели отвлечённые выстрелами старшины. Хайк беспрепятственно отдал нож, Ивар с трудом вдохнул, но поспешно отполз подальше, держась за грудь. Хайк тупо смотрел на Хизмута на руках Кирыча. Брат висел безвольно, из спины нелепо торчала пернатая спица.

*

Хало мог прибить Ибора, и его едва ли стали бы останавливать. Вместо этого тёмный сел у постели сына и промолчал несколько часов.

Хайк не был виноват. Ивар не был виноват. Ещё меньше вины было на провалившемся в беспамятство Хизмуте. Хало позволил Кирычу вычистить рану и зашить, пока старшина работал, не сводил с него глаз, хотя не подозревал всерьёз, что старший тёмный использует возможность, чтобы отправить Хизмута к праотцам.

Хизмут лежал на животе, непривычно беззащитный. Лицо с закрытыми глазами, повёрнутое в сторону Хало, заострилось. Хайк с опущенными плечами сидел в стороне, не поднимая лица от земли, точнее даже едва не вжимая его в собственную грудь. Ивар держался ещё дальше. Светлый так успел примириться в своих мыслях с братьями, что произошедшее до сих пор не отпускало его из нервного напряжения. Хайк с самого начала относился к нему снисходительней или просто не умел издеваться, что хоть так, хоть эдак не говорило против него, а Хизмут с момента расплаты выискивал способ побольнее уколоть Ивара, такого лощённого и избалованного, что скулы сводит… и вот, Хайк бросился на него с ножом, а Хизмут попытался выручить, пусть даже от родного брата…

Ивар пришёл к мысли, что знать другого человека невозможно. Ты сам грань между правдой и ложью. Если грань между правдой и ложью для тебя несущественна, ты утратишь и потеряешь между ними себя…

Хало смотрел на лицо сына. Не отвечая серым диковатым взглядом, оно выглядело более мирным и молодым.

Наследник почувствовал присутствие — Кирыч дал себя почуять. Он держал в руках изобретательно собранную из нескольких одеял и веток ширму, напоминающую три стороны палатки на одного, длинную стенку и две узкие. Старшина поставил её, закрывая Хизмута навесом.

— Дождь собирается, — сообщил он. — Если будет заливать, повесишь на верхнюю перекладину ещё одно одеяло.

Хало кивнул. Кирыч не торопился уходить. Позвал по имени.

— Отпусти мальчишку. Он тебе не должен. Сын за отца не отвечает, ты знаешь — это давлеет над твоей совестью, это влияет на твоих сыновей.

— Я взял долг по праву. Меня вынудили взять долг.

— Да, — кивнул Кирыч, демонстрируя толику утомления и показывая, что старше, чем кажется на вид. — Тот, кого ты хотел наказать, наказан. Он больше не будет прежним, он сломлен. Мальчишка правильный, он не пошёл в отца, из него выйдет толк. Отпусти его сейчас, и в его сердце не останется зла против тебя и твоих сыновей…

— Я уже не такой сопляк, чтобы поверить в здравомыслие Ибора! — запальчиво перебил Хало. — Он возьмётся за прежнее, стоит мне уступить!

Во взгляде Кирыча просквозило разочарование:

— Ты сопляк, если тебе до сих пор есть дело до слов и мыслей Ибора.

*

Бой. Бледный Хизмут сидит в седле, не может взять оружие из-за плотно обхватывающих торс бинтов. Сведённые руки могут только держать уздечку.

— Твоя очередь закрывать его от стрел, — распорядился Хало.

Ивар кивнул, сжав челюсти. Неудачное время для боя — сумерки сгущаются, крапает дождь, мелкий, холодный и навязчивый, как осенний. Тёмные не дают зажечь факелы. Они правы — пламя исказит то, что и так плохо видно. Хизмута нельзя оставить в повозке, одного. Верный конь несёт хозяина ровнее, чем мог бы возница.

Силы врага превосходят войско. Вышли навстречу, может, не к вечеру ожидали и под дождём махаться не собирались, но как вышло, так вышло.

Бездумно забили с той стороны лучники.

Кирыч откуда-то впереди посыпал врага бранью. Стрела — дура, меч — молодец. Дальнобойные стрелы, они почти копья. У Ивара не было щита, обычно скачка помогала уйти с прицела, но Хизмут не мог скакать, лёгкая рысь уже трясла его, делая серое лицо зеленоватым.

Полетели зажжённые стрелы, мелкие капли заставляли их шипеть, но не гаснуть. Не иначе маслом пропитаны… их ждали. Ночь расцветилась огнями, вспыхнуло во многих местах перепуганное ржание, занялись под копытами пропитанные маслом щепки, всё поле усыпали… коней понесло. Авангард не придал значения, его и так несло.

Ивар постоянно оглядывался на Хизмута, боясь, что он выпадет из седла, кони почти визжали. Светлый со страхом замечал, что Хизмут выглядит всё хуже, но не мог пожалеть, что его не оставили в повозке — те сейчас горели, занявшись во многих местах, было не остановиться и оглядываться было чревато упущенной стрелой.

Светлый потянулся рукой в сторону заваливающегося Хизмута, бездумно засипев и забулькав, не распознавая значения звука.

Бой вышел западающим в память. Горящее поле — нечто из приёмов, обычно прославляющих стратегов в летописях и увенчивающих лаврами победителя. Но против военной хитрости на сей раз были воины с бессмертной кровью в жилах. Святогорич с Кирычем распахали чужое войско, оторвались от своих так, что зрение потеряло в цене — руби, куда хочешь, бей, как придётся.

Вражеская стоянка не горела, скоро старшины смогли прийти в чувства и сумели продолжить бой с большим умом. Против атаки выставили огромную борону из выструганных в иглы брёвен, расчёт был, что обезумевшая скотина сомнёт о них весь авангард, Святогорич сорвал голос, перекрикивая лязг, требуя идти за собой. Светлые глаза на грани отыскали слабое место, ценой коня, старшина пробил оборону, опрокинул кусок конструкции, открывая тесноватый, но всё расширяющийся ход.

Святогорич любил своего коня. Но выбрал сохранить жизни наследников Совета. Они, ещё потрясённые, благодарно склоняли перед ним головы, когда на рассвете на бранное поле опустилась чуждая тишина и воцарилась там. Собирались птицы. Кирыч сплюнул. Предстояло возведение кургана. Войско Совета не оставляло тела тлеть под небом, ни своих, ни чужих.

Кто был в силах стоять на ногах после такой ночки ходил по полю, рассматривая валяющееся повсюду оружие, подбирая уцелевшее.

Святогорич, несмотря на изматывающую и выдающуюся роль в битве, и вообще высокое положение, ходил среди прочих. Хотел собрать раскиданные ночью ножи. Он был не из тех, кто привязывается к оружию, но изготовить что-то того же качества и баланса было бы затруднительно в условиях похода, а метательные ножи были вещью удобной и привычной. Святогорич подобрал два, когда взгляд его наткнулся на знакомый меч.

Старшина опустился на колени у тела Ивара.

*

В Зале Совета было пусто. Собрание не назначалось. К Столу из соседних арок прошли Святогорич и Кирыч. Их было двое, и Стол не созывал остальных. Вильгельм бы почувствовал и явился, но он умер, оставив после себя Винсента, который либо не успел привыкнуть чуять такие вещи, либо не научится их чуять никогда. Мальчишке из второго поколения едва исполнилось шестнадцать, Святогорич и слышать не хотел о том, чтобы взять его в поход, и по его окончании не жалел о своём решении.

Кирыч держал меч, который недавно собственноручно выковал и рассчитывал, что он прослужит хозяину дольше. Старшина тьмы водил по гарде подушечкой большого пальца — красивое вышло оружие. Он молча передал клинок светлому, не касаясь его рук.

Святогорич поднялся в воздух у стены, уже в немалом количестве увешанной оружием. Вложил клинок в держатели.

В других мирах ему приходилось видеть изображения людей, запечатлённых в мгновение, картинки получались едва отличающиеся от настоящих, хотя жизнь светлый видел насыщенней, объёмней и ярче. Эта стена в Совете была для него чем-то вроде альбома с такими картинками, глядя на неё, он вспоминал руки, которые держались за гарды мечей, тех, чья кровь расплескалась по их лезвиям. Эта стена постоянно заставляла думать и помнить. Святогорич считал, что и остальные чувствуют также, но мнение его пошатнулось. Ты — сам грань между правдой и ложью, ты — мерило, нельзя знать другого человека.

Светлый оглянулся на тёмного, будто желая что-то сказать, но потомок Кира выглядел так, что было понятно — хочет тишины.

И в тишине они разошлись.

Часть II. После.

История

Везение Друджи не вызывало сомнений: прочная власть, родовая крепость с доходом, боевые походы, нажитые в них боевые друзья, зрелый, удачный брак, охотничьи угодья, нередкие пиры, чтобы жизнь не казалась пресной.

Голос рода Деина звучал на Совете ровно и уверенно, его слушали, с ним считались. На каменный кремлинец покушались самые ошалелые, разбойники, сбившиеся в ватаги на загородских трактах, не ведающие, что хозяин ждёт их-не дождётся, любовно натачивая более старый, чем крепость, неброский на вид меч. Меч был ровесником первенца рода. Первого сына звали Даиром, а меч — Сверчком. В шутку, за то, что неизменно всверкивал, будучи доставаемым из ножен. Гарда и рукоять у меча были заурядные, даже простоватые, но очередной хозяин по счастью был воин и умел верно оценивать толковое оружие. Друджи не расставался со Сверчком даже в стенах дома, используя незанятое хозяйственными нуждами время, чтобы поработать оселком или мягкой тряпицей, полируя не знающий осечек булат.

Женился Друджи после девятого похода, в лишённые юношеского пыла и несдержанности сорок восемь лет. Его избранницей стала бесприданница, девица строгого воспитания, не имеющая предложить мужу ничего, кроме крестьянского здоровья и приятной наружности. Сделавшись госпожой, она не превратилась в крикливую зловредную бабу, раздающую указания, её можно было увидеть, чуть зардевшуюся, с неизменно припущенными по стеснительности веками, но слышно её не было. Она очень уважала мужа за то, чем считала себя ему обязанной. По её разумению, её бесприданность приравнивалась к смертному греху, и только святой мог принять себе на шею такую обузу. Друджи относился к жене тепло, потому со стороны их миру да покою можно было только позавидовать. Сначала у них родилась дочь, и родители были ей рады, потом, спустя несколько лет, двое сыновей-погодков, и им радовались тоже.

Так что, когда взбрыкнувшая необъезженная лошадь выбросила Друджи из седла, никто не подумал, что он невезуч. Вывихнул ногу, а другой бы шею свернул.

Хозяин сидел на своём месте в зале, где прошло так много пиров, вытянув поврежденную ногу на скамеечку, сжимая в правой руке меч и кривя губы. Со свадебного дня внешность его претерпела мало изменений — на висках наметилась седина. Зал пустовал, Друджи не любил, когда вокруг него суетятся из-за всяких порезов, вывихов и переломов, сразу создавалось ощущение, что сердобольная родня собралась проводить старика на тот свет. Друджи туда не собирался, а назвавший разменявшего седьмой десяток наследника стариком схлопотал бы по загривку тяжёлой рукой. О замедленном старении знали лишь дети: шестнадцатилетняя дочь и десяти-девятилетние пацаны, как ни тепло потомок Деина относился к жене, особо умной её не считал.

Из окон лился серый утренний свет, такой неубедительный, что хотелось зажечь свечи. Скрипнула большая дверь с кольцом ручки, внутрь заглянула дочь. Друджи поморщился, обозначая, что достаточно похандрил в одиночестве; Дана хмыкнула и скользнула внутрь, прикрывая створку. На подлокотник кресла опустилась тарелка с немного развалившимся пирогом. Друджи притулил Сверчка под боком, чтобы отдать должное новому творению. Страсть к готовке была у Даны от матери, а способности к ней, к сожалению, достались от отца. Наследник осторожно прожевал первый кусок.

— Запить бы, — сахара дочь не пожалела. Дана с подскоками упорхала на кухню. Друджи испытующе посмотрел в закрытую дверь и быстро сжевал оставшееся, чтобы предъявить дочери пустую тарелку и улыбку. Дочь не пожалела не только сахара, но в некоторых местах ещё и соли. Один кусок Друджи, не выдержав, сплюнул и воровато отшвырнул подальше, надеясь, что домашние псы не купятся на отраву.

Тяжёлая дверь только дёрнулась, наследник старательно заулыбался, стараясь отделаться без словесной оценки блюда. В щель заглянула лукавая медовая голова Дэвида. Дверь её едва не прихлопнула, но младший сын поднапрягся и прорвался. Изучающе разглядывая, обошёл по полукругу, но не удержал серьёзного выражения на лице, разулыбался, подскочил и вспрыгнул на подлокотник, отец едва успел убрать искупительно пустую тарелку — ещё Дана подумает, что брат опрокинул пирог, и отец не успел насладиться им в полной мере — у неё ведь ещё есть!

— Бать, — вкрадчиво завёл свою песнь Дэвид, поблёскивая глазами, — а дай меч посмотреть?

Друджи молча положил Сверчка к себе на колени. Лезвие всверкнуло, пронзив утренний сумрак, а после тени пролегли ещё гуще. Наследник поморщился. Надо очаг хоть затопить. И поморщился снова — на ногу не ступить, вывихнул, не сломал, но вывихнул так, что ни каждый перелом сравнится. Надо кого-то из людей просить… тьфу, проклятая беспомощность!

Дэвид с приоткрытым ртом потянулся пальцами к рукояти, заслуженной, отполированной касанием сильных рук, уже не понять, из чего сработана, поблёскивает тусклым жёлтым металлом.

— Бать, а это золото? — шепчет Дэвид, будто не спрашивал прежде.

— Нет, сын, — уже привычно отвечает Друджи. — Вот золото, — и показывает другую любимую сыном вещь.

Дэвид будто бы перестаёт дышать, с непроходящим детским восторгом разглядывая много раз виденные ножны в скифских золотых узорах. Ножны кажутся дороже меча, для которого сделаны. Ножны — новодел. Деин редко выпускал меч из рук, Даир заворачивал во что придётся, отец Друджи, Идзи, повсюду терял ножны, не видя смысла обзаводиться чем-то дорогим. Друджи любил меч и хотел одарить его с почти постыдным языческо-воинским суеверием. Что можно дать мечу, кроме ножен? Тёмные говорят: напоить кровью, но это их тараканы, пускай сами их пасут.

Снова заскрипела дверь. Надо смазать, но идти пытка, а звать человека — тьфу, проклятая беспомощность! Друджи ненавидел хозяев, которые ничего не умеют сделать своими руками и день деньской вопят на весь дом противными капризными голосами…

Довольный слуга притащил возящийся в тряпице ком, за ним по пятам следовал сияющий Донат. Дэвид воскликнул и позабыл даже о ножнах — Чуйка щенков принесла. Тёмные слепые комки неубедительно взтявкивали, празднуя жизнь.

Друджи выдавил улыбку и провёл одним пальцем по каждой голове своей будущей охотничьей своры, потыкал под розовато-коричневые носы — пускай запоминают запах хозяина. Для светлого наследника охотничья свора — это не только чтобы лесную дичь на стол поставить, это ещё чтобы тёмную дичь к дому не подпустить. Стоит ночной твари на вершок подойти, Чуйка первая всех собак на уши поставит.

Мальчишеские ладошки непреодолимо тянутся к пищащей тряпице.

— Бать, подари, а? — взмолился Дэвид.

Донат насупился, что не успел попросить первым.

— Не игрушки, живые твари, — Друджи показал слуге унести кутят, — подрастут, посмотрим.

Наследник поманил засмотревшуюся на щенков Дану, жадно припал к кружке с ещё тёплым молоком. Едва не поперхнулся.

— Я сиропу к молоку добавила, — похвасталась Дана.

— Дочь, — скрепя сердце вынуждено начал признание Друджи, — я должен тебе сказать, что твой отец не такой любитель сластей, чтобы запивать сладкое сладким… принеси воды, будь ангелом…

Дочь нерастроенно ускакала, постукивая маленькими каблучками. Донат с Дэвидом нашли развлечение друг в друге и завозились по другую сторону от стола, скрывшись под ним с макушками.

Друджи сжал рукоять Сверчка, подпёр кулаком щёку и скучающе замер. Сегодня даже радости жизни как-то потускнели.

— Дана, затопи камин, братья на полу возятся…

Поленца приятно затрещали, по стенам пустого зала заплясали отблески резвящегося огня. Сыновья недолго оставались на месте, вскоре подле осталась одна Дана с вышиванием. Мать учила её, как вышивать такие цветы, да сякие цветы, но дочь влекли более динамичные композиции. На полотне растянулся воин. Изначально должен был получиться Друджи в доспехе, но что-то пошло не так, воин скорее падал, чем гордо стоял, и концепцию пришлось пересмотреть. Картина теперь называлась «Павший воин», утешало, что лицо ни у кого не вызывало ощущения сходства с первоначальным прототипом, а то бы дочь заподозрили в недобрых чувствах к отцу. Сейчас Дана увлечённо вышивала кровавые пятна в форме анютиных глазок и лютиков. Друджи старался не вздрогнуть, цепанув полотно взглядом — «Павший» выглядел так, будто в него запустили каким-то невероятным оружием, от чего все его потроха вылетели у него из спины, уже нашинкованные в фарш.

— Пересядь к окну, дитя моё, — нашёл выход Друджи, — там светлее.

Дана улыбнулась и подчинилась.

Наследник вздохнул. Внизу занялась звонкая собачья глотка.

— Чуйка! — подскочил Друджи, неловко дёрнув ногу и весь перекривившись от пронзившей до бедра боли. Зря побеспокоился — поди мальчишки полезли к щенкам и взбаламутили нервную суку…

— Дана! Иди, дай братьям по затрещине!

Дочь охотно поднялась, но возмутитель спокойствия уже бодро толкал дверь зала, опередив непоспевающих сопровождающих слуг. Тяжёлая створка шмякнулась о каменную стену и обиженно простонав отскочила.

— Святогорич! — воскликнул Друджи. — Рад тебя видеть!

Гость ответил улыбкой. Его было велено пускать в дом без расспросов. На него и собаки не брехали…

— Кто это там? — сообразил Друджи.

— Винсент за забором ждёт. На охоту выехали, размяться, без слуг и без собак.

Дана медленно села, не отводя глаз от пришедшего. Давно так не смотрели на Друджи молоденькие девчонки. С последнего похода, к слову совместного, Святогорич оброс по поясницу густым светлым волосом для бабы завидным — экую косу можно было б сплести, да вокруг головы короной уложить. Наследник старшего рода ограничился тем, что связал самые назойливые пряди порванной тетивой.

У-у-у! На охоту! С Винсентом! Раз заехали, то ещё где-то на его территории! Но не прогонять же из-за мстительной обиды, что не может с ними поехать? Где поохотиться найдут, удивятся про себя жадности и больше не позовут! И урона от них никакого — наловят себе на стол, пару глухарей или диких уток, может, с десяток перепелов, от силы на оленя позарятся…

Но с Винсентом! Это не то же самое, что с собаками! Когда вместо брехающего пса наследник тьмы припадает к лошади на скаку и низко рычит…

Тьфу! Угораздило же с ногой!

— Гляжу, ты сегодня не охотник, — заключил Святогорич.

Дана завороженно смотрела на загорелое лицо. Друджи уже и не задевало, что девчонки на него не глядят, уже и сам он затруднялся испытывать к ним неотеческие чувства, а Святогорич был старше, правда, дочерей у него не было, а сыновья ускакали на чужбину за славой, успели отхватить себе там земель и послали весточку, что отдаривают их отцу с признанием вечной преданности роду. Старший Святогорич, правда, с места не сорвался. Наследный трон превыше всего и родная земля, какая б ни бедная и суровая, прежде всего родная.

— В следующий раз? — с надеждой произнёс Друджи.

Святогорич неопределённо пожал плечами, не обещая.

— Чего случилось-то?

— Конь сбросил, — буркнул хозяин дома.

— Давай нам эту неразумную скотину, заодно обкатаем, — махнул длиннопалой ладонью гость, — на обратном пути завезём.

— Добро, — вздохнул Друджи, — слуги покажут.

С уходом нежданных посетителей стало ещё тоскливей. Жена заботливо принесла обед, подала ложку с ломтём в руку, пока ел, подпершись кулачком, смотрела в рот. Образцовая жена, но поговорить о чём-то кроме младенцев, квашни и погоды с ней затруднительно. Если только помер кто.

— Ну, — буркнул Друджи, — какие новости?

Жена знала, что дурное настроение всё от вытянутой на её прядильную скамью ноги, и заговорила благодушно, без обиды. Сам же просил говорить. Когда муж перебил поток сплетен, всунув в руки пустую тарелку, тоже ни мало не обиделась. Кликнула к себе Дану и пошла заниматься каким-то своим делом.

— И не помер никто, — вздохнул Друджи, вытягивая и вторую ногу и сжимая в руке рукоять меча.

— Дана! Принеси мне грамоты из моего сундука! — решил наследник.

Кропотливая и монотонная работа не нравилась Друджи. На месте вообще сиделось трудно, но за два часа он приноровился и убедил себя, что лучше потратить на это нужное дело бездарный день, чем отказываться от охоты в день хороший.

Дверь шибанула по стене.

— Войско идёт! — гаркнул Святогорич, так что во всём кремлинце должны были услышать и вздрогнуть.

Друджи встал. На одну ногу.

— Кто? Куда?!

— Семь сыновей рода Мартина! Сам куда думаешь они движутся?

Друджи побледнел:

— Но я же был прав! Правда на моей стороне!

— Они решили опрокинуть твою правду своей силой, — фыркнул Святогорич, прежде видавший, как принятое на Совете решение, подправлялось за стенами тронного зала превосходящими войсками. — Я на башню, — бросил гость через плечо, не дожидаясь одобрения хозяина.

Друджи нетерпеливо ждал на затекающей ноге, не в силах сесть от волнения. Войско по домам, какой смысл его держать?! В последний раз в поход выходили шесть лет назад…

Наследник с надеждой посмотрел на обернувшегося в минутку Святогорича.

— В трёх лигах, — глухо бросил тот. — Конные. Везут таран и катапульту.

— Так значит, не так быстро дойдут?!

Святогорич фыркнул неразборчиво.

— Так быстро дойдут! Чего мелешь? — не на шутку рассердился старший. — Конные придут как только смогут, орудия подвезут без спешки, и защитников к крепости не подпустят и отдохнут перед боем!

— Чёрт… — не сдержался Друджи. — Старшой… подскажи, как быть!

Святогорич сжал кулаки, но не самоустранился, всё-таки побратим боевой…

— Во-первых, — холодно заговорил он, — можно бросить крепость со всем добром, свезти семью и людей подальше, даже лучше чтоб люди к родне подались, нитки следов развели.

Друджи серьёзно задумался. Он сейчас не боец, дети его не бойцы. Из крепких мужчин в крепости человек пятнадцать, включая кузнеца с подмастерьями. Кузнец в возрасте, а подмастерья не дошли до возраста, хоть и могут молотами помахаться, против воина пустышки. Женщин и детей везти — телегу брать, а он и сам в седло не влезет. Конники живо телеги нагонят, сколько их в стороны не отправь — все нагонят. Выгорит — куда семью пристроить? Пока нога не заживёт, разбираться не подашься. У Святогорича приюта просить? Он, положим, едва ли откажет, да вещь не принятая, и не просто так не принятая.

— Во-вторых, — продолжил старший, — я немедля за своими метнусь, но до осады не поспеем.

Святогоричу войско собрать тоже не в два пальца свистнуть, похлопотать придётся и скакать — ой далеко, а с наскоку биться уставшим на взмыленных лошадях. Дай небо, свет победит — долг перед родом Святогора останется. А если не победит?

— В-третьих, до Кирова логова отсюда тоже три лиги, — взгляд старшого стал неподвижен.

— Да ты что?! — распахнул глаза Друджи. — Эта гадюка Мартиновым щенкам ещё и поможет!

— Не за даром, — отчётливо сказал Святогорич.

«В долг», — понял Друджи и наконец тяжело и опустошённо сел.

— Три пути ты показал, побратка, и все три плохи.

Святогорич скривился:

— Помни, что после вдумчивых размышлений они станут и того хуже…

Друджи бросил взгляд на покинутое дочерью у окна полотно.

— Головорезы Кирыча этих шакалов Мартиновых в капусту нашинкуют, — задумчиво проговорил он.

— Цена может быть высока, — поморщился Святогорич, не отрицая сказанного. Вернее всего нашинкуют. С избытком наследников в роде Мартина, можно и подсократить, и Кирычу этот беспокойный род приелся, извечно хотят им прикрыться, пора б на место поставить. Но обвести Кирыча, сделать вид, что оно только ему и было нужно, не удастся. Нет времени интриги плести, хитрости не хватит, а не дай небо хватит — под стеной обнаружатся улыбчивые головорезы рода Кира, которые всех вырежут до последней курицы.

— Да разве подоспеют Кировы ко времени? — слабо защищался от самого неприятного, но и самого верного пути Друджи. — Им же одинаково идти, а войско и не собрано…

— Чего? — опешил Святогорич. — А на кой им сюда идти?

— Ну… как…

— На переходе войско срежут, с нахрапа, со скока — у Кировых лошади резвей.

— Ну так… а первые?

— Да ты чего?! Куда передовые попрут, когда их в серёдке крошат?! Решай, Друджи! Не приму я за тебя решения!

— Кирыча, — закрывая глаза ладонью прошептал хозяин. — В долг…

Святогорич размашисто прошагал, распахнул окно и крикнул ждущему Винсенту. Наследник Вия, не сказав ни слова, пустил лошадь с места, только копыта зачавкали по размешанной ногами грязи.

— Друджи! Друджи! — не сразу прорвался сквозь шум в ушах Святогорич. — Я за своими поскачу! Отдай со мной хоть младшего!

Дэвид.

— Нет, — прохрипел Друджи, — детей от себя не отпущу, никто их лучше отца не защитит!

Святогорич оценивающе глянул, но отступил:

— Будь по-твоему…

Дверь тяжело сомкнулась за широкой спиной в простецкой сероватой рубахе. Без доспеха прискакал, на охоту ведь ехал, зайцы да утки в ответ не отстреливаются…

Друджи уставился в огонь, не находя покоя, уже видя в том огне руины своей крепости. В распахнутое окно задувал ветер.

— Закрыть ворота! — опомнился хозяин. — Ставни на окна! Готовьсь защищать стены! Детей ко мне!

Засуетились, заполошили, погнали птицу под замок, на какое-то время все звуки перекрыло навязчивое гагаканье, потом на первое место вышел грохот сдвигаемой тяжести. Дана привела братьев за руки. Озорные мордашки повытянулись при виде отца. Друджи смотрел в пламень. Он больше не различал смоляного пожара. Высокие языки плясали. Большая часть кроткой дрожью, топоча выбранные из кучи угольки, зато два выписывали подлинные кренделя, наклонив к плечам буйны головы, сдвинув точёные брови к переносицам, разведя руки от распахнутой груди…

Долг тёмному. Тёмный заберёт что захочет. Измучает ожиданием и заберёт.

Помутилось перед глазами… Друджи хватился за голову.

*

Кирыч приветствовал Винсента из рода Вия зубастой ухмылкой. Четвертьвампир, не чинясь и не принимая на свой счёт, оскалился ответной по светло-розовые дёсны. Кирыч был в добром расположении духа, рассмеялся. Винсент не присоединился.

— На дом Деина идут Мартиновы щенки! Хозяин просит помощи, в долг!

Винсент круто развернул коня, потому как оскал Кирова потомка перестал притворяться улыбкой, опытный наездник блохой взвился в седло и спущенной стрелой пошёл торить дорогу. Друджи зря думал, что Кирычу понадобится время на сборы, отчего-то хозяин больших земель вышел сегодня на прогулку с войском. Винсент на уставшем коне стал отставать.

*

— На большее войско другое налетело! — передали Друджи с башни. Слуги встали в цепочку, перекрикиваясь по лестницам, чтобы держать хозяина в курсе.

— Сколько им до нас оставалось? — хрипя, докрикнул Друджи. Паузу наполняло боем взволнованное сердце, наследник сжимал рукоять меча.

— С пять вёрст!

Так далеко от стен! Будто не собиралось войско, будто готовое ждало! Друджи стиснул рукоять. Не к добру, ой, не к добру… Будто и не набивал Кирыч цену, будто на ходу с Винсентом договаривался, и шёл будто сразу галопом в нужную сторону…

— Что, второе войско меньше? — прохрипел наследник Деина.

— Поменьше! — донесли слуги.

— Насколько? — цыкнул Друджи.

— В раз да половинку!

Для Кировых головорезов ерунда, тем паче если там сами Кирыч и Винсент. Друджи Кирыча в деле видал, иные столько не живут, сколько он с мечом неразлучен…

Меч… Друджи прижал полыхающий в лихорадке лоб к приятно прохладному Сверчку.

— Очаг надымил, — задыхаясь, вымолвил он. — Дана, приоткрой окно, дитя моё… Что там?

Слуги взволнованно передали вопрос. Друджи ждал дольше, чем прежде, тяжело дыша. Окно не давало тяги, пламень плясал, издевался, глумился. Только один язык выплясывал самозабвенно, хлеща других наотмашь длинными полами, красное тело бессильно растянулось у него в ногах.

— Дана, мой ангел… перетяни мне ногу… — Друджи запоздало сообразил отчего мутно у него в глазах.

Дочь сдвинула штанину и вскрикнула.

— Натуго, натуго… — без конца повторял наследник, очнувшись только получив невразумительный ответ:

— Не понять, господин, — растерянно передали слуги.

Друджи тяжело привалился к спинке, изо всех сил цепляя меч. Дана ещё возилась. Бледные сыновья вдвоём сидели на одном стуле.

— Кто-то бежит! — донесли слуги.

— Кто?! Куда?! — вскинулся Друджи.

— Прочь бегут! Другие на месте стоят! Ой! А на крепость с другой стороны движутся! Со Христом на хоругви! Далеко ещё! Ой! А те, что стояли, сюда пошли!

Долг. Долг тёмному, неподъёмный, унизительный, мучительный…

Друджи посмотрел на детей: на тоненькую высокую Дану, на серьёзного умненького Доната, на медововолосого меньшого Дэвида…

*

Святогорич и Кирыч вошли в крепость одновременно. Светлый пошёл один, тёмный взял с собой одного, трудно дышащего после битвы человека. Гогот победившего войска долетал в окно скорбно притихшей комнаты. Долг перед тёмным — это невыносимо. Не дай Деин детям расхлёбывать такой долг за родителя…

Друджи стоял перед своим креслом, терпя боль.

Наследники шли не таясь и переговариваясь. Тёмный беззлобно почти поджуривал светлого, что тот подоспел только к шапкиному разбору.

— Зато войско привёл побольше, — опасно заострил внимание Святогорич. Но Кирыч пребывал в благодушном настроении… или правда, не хотел доводить до настоящей бойни.

Бахнула дверь.

Святогорич обмер в проёме. Кирыч встал за его плечом, запоздало отделяя запахи от разлитых по собственной одежде.

— Упустил?! — светлый безумно распахнул глаза на тёмного.

— Кто при ногах остался, в другую сторону бежал! — взревел незаслуженно обиженный Кирыч.

Святогорич метнул пронизывающий взгляд обратно.

— Друджи!!!

Святогорич и Кирыч стояли плечом к плечу, не делая шага навстречу. Дана лежала, как спящая, вытянувшись в рост. Братья привалились к ножке стола, старший заслоняя младшего.

Ноздри Кирыча раздувались, втягивая влажный кровяной запах, у Святогорича подрагивала бородка — от гнева, сверкали глаза.

— Будь ты проклят! — догадался обо всём непрощающий Святогорич.

Кирыч согласно сплюнул на пол по ту сторону порога.

— Чего ты хотел с него?! — закричал светлый, хватая давнего врага за ворот.

Тёмный, с затуманенными от свежей крови глазами, даже не возмутился, даже вырваться не дёрнулся.

— Сверчка б взял.

— ТАК БЕРИ!!!

Кирыч повторно сплюнул.

— Осквернён — не нужен.

— А-А-А-А-А!! — закричал вместо Друджи Святогорич.

Тёмный, не радуясь его крику, обернулся и пошёл прочь. Два плевка иссушили глотку после боя, но пить воду этого скорбного дома не хотелось, лучше коню жилу надрезать и крови хлебнуть, чем из этого опоганенного колодца прозрачной воды зачерпнуть. Ещё восьмёрку своих людей ради этого вымеска загубил…

Из-за скособоченной двери пристройки пискнула шавка.

«Сука», — определил тёмный на слух и распахнул дверь. Все псы как псы, подальше забились и зажмурились. Эта встала на дрожащие лапы, уши по-кошачьи прижала. Кирыч потянул воздух — щенки.

— Знаешь, — заговорил он с собакой, — для детей здесь плохое место. Ты как знаешь, а кутят я твоих в счёт долга хозяина забираю…

Подручный выдвинулся, готовый отшвырнуть шавку, но собака не посмела вцепиться в Кирыча, а видя, что щенков её уносят, увязалась следом.

— Разумное решение, — похвалил животину тёмный, вспрыгивая на напрягшегося коня, не помогая себе руками.

*

Святогорич развернул тряпки, извлекая на свет не бликнувший меч. Клинок, утративший имя, он не стал отмывать его от похожих на ржавчину разводов, но не мог бросить в руки судьбы, жадной до зрелищ. Почти сотня наследников молчала за его спиной, стоя у своих тронов. Род ушёл. Вечная память?

Остался безымянный меч, крепость отдали женскому монастырю, в котором оставили жить не ведающую о произошедшем вдову.

Наследник света воспарил на недосягаемую протянутой рукой высоту и привесил меч на будто созданные под его гарду крюки. Опустился и долго посмотрел задрав голову. Святогорич уронил взгляд на подошедшую женщину.

Аллира въедалась взглядом, вдруг — сплюнула под ноги.

— Так хотел избавиться от щенков Мартина, что не пожалел род Деина?!! — не своим голосом протолкнула сквозь потресканные губы она. — Не побрезговал с антихристом сговориться?!! — Изобличающая рука, не глядя, тыкнула во вскинувшего брови Кирыча.

— Отдал малых детей на смерть, крепость на разграбление!!! Как мог ты, светлый?! — придушенно злобой говорила она.

Святогорича охватил гнев. Мужчина ударил наотмашь. Женщина пошатнулась, схватившись за щеку, головокружение пересилило — она запоздало упала.

Кирыч обидно рассмеялся.

— Не хочешь ли чего добавить к сказанному? — спросил его Франк из рода Цезаря.

— Хочу. Детей не резал, крепость не грабил. Вымеска этого, детоубийцу светлого, старшой проклял, без благословения рода оставил — гниль от ноги его и съела, не пришлось клинков марать… Если кто думает, что войско рода Кира можно в гон за ощенившуюся суку вызвать — войско к вам придёт, — Кирыч ощерил нечеловечьи зубы, приглашая оценить шутку. — И если какая дура начнёт обвинениями из пальца высосанными бросаться, отрезвляющей плюхой не отделается…

Кирыч долго на всех посмотрел и вышел из Зала.

Часть I. До.

Расставания

С северо-запада дул холодный ветер. Ветви осин и берёз гнулись над головами от резко налетающих порывов, понизу поток воздуха шёл слабее, перекатывал тростинки и дорожную пыль, бросал на сапоги, на большее его сил не хватало. Люди и кони стояли на вытоптанной площади. Кони нетерпеливо переступали, мужчины и отроки держали их под брозды. Солнце не светило, небо с утра было бусое, далёкое и облаков не видать.

Со вчерашних сумерек в городище не осталось ни одной невесты. На крыльцах стояли скорбные жёны. Всех невест выдали замуж в один день. Считалось напрасной тратой отправлять невенчанного парня на войну — если не вернётся единственный сын, роду конец. Теперь тонкие белые призраки в померкшем великолепии своих праздничных убранств, молча проливая слёзы, жались друг к другу на крыльцах больших теремов, подходящих ближе остальных к бывшему купищу. Жестоко отправлять на войну мужчину, не провёдшего ночи с невестой. О том, насколько жестоко оставлять вчерашнюю девочку растить дитя обречённого воя, никто не говорил. Днесь некоторые из них уже обещанные женихам, некоторые, с нетерпением ожидавшие свадьбы, некоторые робко влюблённые, а некоторые слишком юные, чтобы думать о замужестве, жались друг к другу одинаково подавляя всхлипы, красавицы, скромницы и простушки, уравненные одной тоской и одной печалью. Может, они не все одинаково любили уходящих на брань мужчин, даже несомненно — не одинаково любили, ведь несколько девушек толком не говорили со своими женихами до вчерашней свадьбы… но ведь навь не станет разбираться, чьего мужчину прибрать к рукам, любимого или едва знакомого, а значит любая из призраков в свадебном убранстве могла овдоветь и навсегда облачиться в чёрное после единственной ночи с женихом. Понесёт — будет растить дитя, сотрёт руки в кости тяжёлой работой, не понесёт — состарится раньше времени, из белого призрака станет призраком серым…

Сегодня женщинам строго воспрещалось говорить — ни звука. Мужчины должны были уйти спокойно.

Не одни лишь молодые собрались у площади в пасмурный день начала войны, только они хуже других знали, что такое брань, и от того пребывали в большем страхе и волнении. Они могли думать только о своём горе, в то время как остальные взрослые женщины, матери, старухи, даже молодки понимали, что рядом с ними женщины с единой на всех злой судьбой.

Меньше всех по общему мнению переживали старуха Паранья и Маришук. Паранья скорее всего выжила из ума. Она сидела на маленькой подножной скамеечке в тени большого теремного крыльца. Солнце не показывалось со вчерашнего дня, но старуха того не понимала. Вокруг её лица был плотно повязан чёрный платок — Паранья когда-то тоже проводила жениха на брань, но детей вроде не родилось. Лицо, усохшее и потемневшее, выглядывало из чёрной рамки головного платка словно из какой-то норы. Старуха издавала какие-то встревоженные приглушённые звуки. Её не окрикивали, неразборчивое бормотание, всхлипы ли, гасились шумом листвы над головами.

Нет, Паранья может и не понимала ничего, но боялась, боялась до ужаса, сильнее белых дрожащих силуэтов на крыльцах, потому что не знала, чего боится, и безотчётный ужас лишал её дара речи, иначе бы она взвыла и побежала наконец прочь.

Только Маришук не боялась ни капли. Паранья сидела в сени её крыльца, на самом большом красном крыльце ютилась стайка белых призраков, по большей части с непокрытыми головами, одна ещё даже носила облетевший цветочный венок с лентой, спускающейся на вздрагивающую спину.

Маришук была одета аккуратно и правильно, в белую рубашку и длинными рукавами с костяными пуговками на запястьях, поверх рубашки бордовый сарафан, опоясанный вокруг талии жемчужным кушаком, на голове положенный замужней женщине платок и невысокий жемчужный кокошник. У Маришук даже были настоящие серебряные серьги.

Она оставалась спокойной на своём месте на собственном крыльце, но не от того, что горе войны не касалось её. Муж Маришук стоял среди воев, придерживая крупного молодого жеребца. Маришук в основном смотрела на него, но примечала и много другого. Например, двое из вящих городских старшин подошли к её мужу. Оба старики, один седой, другой до сих пор черновласый. Они были без коней, но в байданах из мелких колец. Маришук видела среди воев сыновей обоих. Статные молодцы, поженены вчера. За темноволосого отдали младшую сестрицу Маришук. Она теперь тоже стояла в венчальном платье на каком-то крыльце, Маришук не узнавала её лица среди ставших какими-то одинаковыми бывших невест. Молодцы держали по два коня. Значит, старшины пойдут в поход несмотря на возраст. Новость принесла облегчение. Она опасалась седовласого, пускай отправляется на брань, и пусть Господь распорядится его судьбой.

Муж Маришук часто ходил в походы, не было войны, отправлялся сопровождать богатых купцов. Для него войны начались до женитьбы; ушёл из городища в одиночку, не спросившись, ещё мальчиком. Город не хватился, сиротой меньше, сиротой больше. Что за величина сирота, чтобы заметить пропажу? Зато когда вернулся, все заметили.

Вот к нему протёрся сквозь толпу коренастый воевода Микула с рыжеватой бородой лопатой, что-то пробасил, доверительно склонившись через рамо.

— В сёдла! — зычно скомандовал, не дожидаясь воеводы, черноволосый старшина, молодо вскакивая в седло подведённого сыном коня.

Муж Маришук взлетел в седло, жеребец всхрапнул и бодро двинулся вперёд, побивая себя опашью по бокам.

Маришук поднялась и помахала в спину.

Почуял, обернулся, из-под усов блеснула белозубая улыбка. И всё. Теперь ему нужно пришпорить жеребца, идти впереди рати, вести всех в тени широкой спины, гордо вскинув голову, не оглядываясь, не выдавая сожалений, нестись грудью на копья и стрелы врага…

*

— Зачем явилась? — неласково спросила Маришук.

У крыльца стояла зарёванная Янка. Тонкое белое платье было сшито из многих кусочков, и выбелено оно было так, что по краям заметна серость. Всё равно лучшее платье, которое когда-либо у неё было. Значит, мать шила.

— Ты же меня знать не хотела, — напомнила Маришук.

Рать затянула длинный конный хвост за городскую стену, чтобы, победив или будучи поражённой, при любом раскладе вернуться поредевшей. Крыльцо опустело. Брань бранью, лихо лихом, а жизнь продолжается, какая есть. Одна Маришук осталась на крыльце, даже Паранья ушла со своей скамеечкой.

— Теперь отец не выгонит, — просто сказала Янка, по-детски утирая мокрый глаз кулаком.

Маришук раскрыла объятья. Янка взбежала по лестнице и легла к ней на грудь, заходясь плачем. Старшая сестра мягко погладила младшую по горячей и мокрой голове. Косы Янки совсем растрепались. Сегодня за неряшливость не упрекали ни взглядом, ни словом.

— Видела твоего жениха, — заговорила Маришук, мягко перебирая пальцами пряди, на груди становилось мокро, — мужа, — поправилась она. — Тебе повезло. Здоров. Красив. Знатен…

С горячих губ Янки сорвались невразумительные булькающие звуки. Маришук без слов понимала, что сестра пыталась сказать.

— По нему видно — он сильный воин, вернётся.

Янка вдруг выпрямилась, лицо красное, под глазами синяки, тонкие брови страдальчески изломлены:

— Какая стреле разница насколько силён воин? — пылко прошептала она.

Маришук вздохнула. Что тут скажешь?

Янка притихла. Похоже, вылила всю воду, что в ней была.

— А ты… — начала она и запнулась, повернула голову и распахнула большие зарёванные глаза, — а ты будто совсем не боишься.

Янка вздохнула, словно решилась на давно задуманную дерзость. Сколько они не виделись, сколько не говорили — почти четыре года, да, уже четыре. Сестра опустила лицо, упираясь подбородком в грудь.

— Да и в самом деле, — быстро зашептала она, — что ему сделается? Он у тебя заговорённый, вечно первый в любой драке, за всю жизнь ни ссадины, ни царапины, даже синяка не было…

Маришук внимательно дослушала обиженный шёпот и не возразила. Заговорённый? Что ж, очень даже может быть. Действительно ни царапин, ни ссадин. Маришук задумалась, откуда Янка такое знает, но вслух спросила другое:

— Тебя не хватится мужнина родня?

Янка шмыгнула носом.

— Я предупредила, что к тебе пойду. На племянников посмотреть.

— Отпустили? — хмыкнула Маришук.

— Да.

— А ты действительно хочешь посмотреть или так, для предлога?

— Ну за кого ты меня принимаешь? — Янка обиженно надула губы. Губы хороши, сочны, как вишня.

— Да ты глаза при встрече отворачивала!

— Так то из-за отца! Теперь он не может выгнать меня из дома…

Маришук встала и пошла в терем. Янка неуверенно последовала за ней. Младшая сестра с робостью оглядывала домашнее убранство. Терем новый, половицы не скрипят, резьба на стенах свежая, радостная, каждая комната размером со всю избу, в которой сёстры выросли… Маришук поняла, что Янка не успела оглядеть свой новый дом, как смогла прибежала к ней. Если Маришук жила в тереме, то Янка в настоящих палатах. Днесь она переоденется в шелка и парчу, и бедность станет воспоминанием из детства. Больше ей не ходить голодной и босой, но даже изменение к лучшему — изменение.

— Страшно? — поняла Маришук.

— Очень, — у Янки дрогнул голос.

— Ничего. Приходи, когда хочешь.

Маришук отвела сестру в свою горенку. Старший сын играл на полу, младший лежал в люльке. Янка ласково защебетала, первым делом устремляясь к люльке и уже с младенцем на руках наклоняясь погладить трёхлетнего. На её лицо выглянула нежная улыбка.

— Правда можно приходить?

— Правда, — улыбнулась Маришук.

*

Войско победителей вернулось, когда на берёзах начали желтеть листья. На рассвете поднялось летнее солнце, пришло бабье лето. Собиравшие в полях жито, всё в основном женщины и старшие дети, запоздало таскали в амбары высушенное сено. С огородов добирали овощи, заполняли погреба. Нога ни единого мунгита не попрала земли родного городища.

Маришук вышивала для мужа рубашку. Возгласы с улицы заставили её отложить работу. Она не кинулась со всех ног на улицу, как делали соседки. Вести летели быстро, от оратеев, от протозанщиков у острога. Значит, рать ещё идёт к городу по дороге между полями. Первым делом Маришук поднялась к своему столику, на котором хранила гребешки и украшения, взялась за кувшин, налила воды в начищенный таз, придирчиво осмотрела отражение, оправила причёску, надела серьги, повязала платок, убирая углы за спину, закрепила тот самый жемчужный кокошник. Подняла младшего сына на руки, старшего взяла за ладошку и только тогда ступила за порог.

Матери и жёны по большему счёту выбежали навстречу рати, заперев детей по домам. На Маришук косились неодобрительно. Голоса, в основном женские голоса, тревожно переговаривались, носы всхлипывали, глаза краснели. Маришук ступала гордо, смотрела прямо.

Самые нетерпеливые бежали к самому острогу. Маришук не собиралась тащить детей в такую даль, малы ещё… да и не дойдут. Не хватало ещё разминуться. Прошла до края бывшей купчей площади и осталась ждать. Янка держалась поблизости, зябко обнимая себя за плечи, беспокойно бродила кругами, порываясь броситься к острогу. Неподвижность Маришук останавливала её, с Маришук ей было не так одиноко, выносить ожидание последних мгновений в одиночку ей было невыносимо.

Первый всадник, выбивая пыль из-под копыт, пронёсся мимо. Спрыгнул с коня и оказался мужем Маришук, ужасно грязным, но совершенно невредимым. Спокойно улыбающаяся женщина передала ему детей и, потянувшись, поцеловала в губы у всех на виду. Всё равно никому до них сейчас нет дела.

Через минуту Янку подхватил её молодой муж. Она счастливо взвизгнула и вцепилась в него, покрывая поцелуями загорелые скулы. Судя по выражению лица молодого война, он думал лишь о том, чтобы поскорее уединиться с женой. Маришук так точно хотела остаться с мужем наедине.

Вои разошлись по домам, чтобы тихо предаться радости с семьями, не мешая горевать тем, к кому не вернулись сыновья, мужья и отцы. Маришук, не желая того, слышала плач и недобрые вести с улицы. Муж растапливал баню на заднем дворе. Удары чекана глушили невыносимые тягучие стенания. Город заплатил высокую цену за своё благополучие. Сгинул воевода Микула, которого Маришук помнила с детства здоровым, бородатым, никогда не хворающим. В ближний терем не вернулся отец, в одрину за теремом Маришук не вернулись оба сына. На улицах не слышно было ничего, кроме плача. Маришук закрыла ставни. Сердце билось взволнованно, сладко, мысли вились вокруг разгорячённого паром мужчины…

*

Через несколько дней после возвращения муж пошёл закупить муки на мельнице. Маришук вышла на крыльцо проводить его и увидела на бывшей купчей сидящую в пыли нищенку. Она держала на коленях двух малых детей, и ещё один стоял рядом. Муж спустился с крыльца и замер. Маришук с удивлением узнала свою былую подругу. Когда-то они все отвернулись от неё, подружки-сестрицы.

Муж подошёл к нищенке, тронул её за локоть. Женщина только ниже свесила голову. Она была в беспамятстве от голода. Маришук встретила взгляд мужа и поспешила к нему. Он велел забрать детей, а сам поднял их мать с земли и внёс в дом.

Маришук покормила детей и уложила на свою кровать. Ослабленные дети молчаливо остались лежать. Плохо дело, когда дети так вот лежат, как тряпичные куклы.

— Марфуша, — приговаривала Маришук, протирая лицо женщины смоченным в тёплой воде рушником. — Марфуша, Марфуша…

Маришук почувствовала, что если не добудится до неё сейчас, та может уже не очнуться.

— Марфуша!

Впалые глаза на исхудавшем лице открылись. Маришук внутренне выдохнула. Женщина не понимала, где находится, и не узнавала былую подругу, с которой, бывало, кружилась под руки на лугу. Похлопав глазами, она вдруг резко вскинулась — про детей вспомнила.

— Марфуша, — Маришук настойчиво усадила женщину на лавку. Это оказалось несложно, в Марфуше не осталось сил, всю еду она отдавала троим детям, сама в лучшем случае доедала объедки, а может и совсем не ела. Маришук налила в миску похлёбку и всунула нищенке в руки.

Во впалых глазницах тускло блеснули зрачки. Вспомнила. Узнала.

— Что смотришь? — фыркнула Маришук. — Дети накормлены, в моей горенке отдыхают.

Нищенка прижалась серыми губами к краю миски и отхлебнула с голодной жадностью. Её лоб изломили вертикальные морщины — она испытывала боль и унижение. Она крепко сжимала миску руками, словно грелась, но похлёбка уже не была горячей.

Марфуша опустила миску на колени.

— Не вернулся, — сказала она хрипло.

Маришук скованно кивнула. Уже сама поняла. Марфуша заплакала без слёз, громко и скрипуче выдыхая, серая тень былой красавицы.

*

Улёгся снег. Деревья стояли голые, обметённые вьялицей. Ставни в домах закрылись наглухо. Притихли птицы. Женщины сидели по домам у лучин, рукодельничали. Марфуша, не глядя, пряла в уголке шерсть, Маришук шила для подросшего старшего сына.

Зима выдалась морозной. Чувствовалось, что зимовье будет тяжким. Злился мороз, злились неугомонные хинови. Муж вновь собирался в поход. Марфуша тайком поглядывала на безмятежную Маришук.

Мужчины ушли. Невесты-призраки, запомнившиеся Маришук после летней свадьбы, заметно округлились и теперь, ещё более ранимые и беззащитные, вынуждены были снова попрощаться со своими мужьями. Среди них была и Янка.

Вскоре после молчаливых проводов она появилась в тереме. Маришук не удивилась.

— Опять ушёл с отцом? — поинтересовалась Маришук, словно они не расставались. Янка не появлялась с тех пор, как вернулся её возлюбленный муж. Маришук её не винила. Муж разрешил Марфуше с детьми остаться в их доме, так что Маришук не скучала.

— Нет, — Янка тяжеловато села, обнимая живот поверх отороченной соболем шубы. — Свёкр решил на сей раз остаться.

— Он уже не молод, — кивнула Маришук.

— Старость его не беспокоит, — хмыкнула Янка.

— Он не станет ругаться, что ты не дома?

— Брось, сестра! У меня добрый свёкр.

— Муж говорил мне, приведись голодать, куска хлеба не брать из рук твоего доброго свёкра.

— Странно, — Янка засунула за щеку сушёную тыкву, — я думала, они приятели.

— Они больше, чем приятели. Они боевые побратимы.

— Не обижайся, — тихонько заметила Марфуша, — но свёкра твоего колдуном за глаза кличут.

Янка равнодушно пожала плечами:

— Нам он худа не желает.

— Разумеется, нет, — успокаивающе подтвердила Маришук.

*

Мороз посуровел. Янка не появлялась. Свёкр не выпускал её из дома и правильно делал. Воздух в тереме стыл, домочадцы собирались у печи. Марфушины трое ходили тепло одетые и, несмотря на все заботы, в соплях. Хозяйские мальчишки бегали в тонких рубашках и босые. Маришук ощущала уколы совести и иногда думала о себе, как о нерадивой матери, но от детей пыхало теплом, как от печи, и все попытки одеть их теплей заканчивались одинаково — женщины находили тёплые вещи то тут, то там.

— Как тебе удаётся быть такой спокойной? — не выдержала Марфуша как-то вечером.

Маришук разливала детям подогретое молоко. Только так удавалось подсунуть детям что-то тёплое. Марфушины не отказывались ни от чего предложенного, а родные соглашались только на горячую еду. Уже начали показывать характер. Маришук иногда вздыхала, представляя, какими непослушными станут дети дальше. Быстрей бы мужчины вернулись.

— О чём, по-твоему, я должна беспокоиться? — удивилась Маришук. — Дети здоровы, запасов на две длинные зимы, в доме тепло…

— Твой муж, — Марфуша смотрела во все глаза.

Маришук пожала плечами:

— Он будет в порядке.

Её уверенность смутила Марфушу.

*

На исходе зимы родились первые дети летней свадьбы. Маришук, оставив сыновей на попечение Марфуши, отправилась впервые проведать Янку, узнать, не подошёл ли срок. Путь не близкий. Сыновья прыгали вокруг в сенях, пока Марфуша услужливо помогала собраться. Маришук надевала шубу и только и успевала отвечать на требовательные голоса детей отказами.

— Можно с тобой?

— Нет.

— Мама, мама, возьми нас!

— Нет.

— Я уже одеваюсь!

— Ты никуда не идёшь!

— Мама, я тоже хочу!

— На улице холодно.

— Я не замёрзну! Мы не замёрзнем!

— Мы как батька!

— Нет!

— Мама, мы одеваемся!

— Положите всё сейчас же! Вы остаётесь! Не будете слушаться, отцу расскажу!

Сыновья застыли навытяжку, не произнося ни звука.

— Чертята, — покачала головой Марфуша. — Только ремня боятся…

Маришук холодно посмотрела на подругу.

— Он на нас ни разу руки не поднял.

Маришук вышла на крыльцо, спустилась по скользким ступеням, крепко держась за перильца, и, стараясь идти быстрым шагом, пошла по засыпанным утрамбованным снегом доскам. В мыслях ещё были слова Марфуши, неожиданно вызвавшие раздражение. Если их муж бивал, нечего на других свою одёжку примерять…

Идти было далеко, но зимой дороги становились ровнее, ни луж, ни распутицы, ни грязи. Маришук, отвыкнув, смотрела на грязные против снега одрины. Серые и сырые, как звериные норы в лесах. Какая сиротская доля может загнать человека в звериную нору? Легко забывается то, чего не хочется помнить. Когда-то Маришук жила в серой, промоченной дождями одрине и почитала за счастье, что имеет крышу над головой, и боялась лишиться её больше, чем чего-либо другого. Теперь она едва глядела на дома, раза в два большие, чем избушка её отца, и удивлялась их неуютности, их убожеству. На улочках было тихо. Женская работа тихая, особенно зимой. В домах появились младенцы, и старшие присутствовали при роженицах, помогая по хозяйству. Маришук знала это по детским девичьим воспоминаниям. К ней самой никто не приходил, никто не помогал. Хотя нет, что же это… Муж был рядом.

Янка жила в высоких богатых хоромах свёкра, плавно изогнутые крыши которого были выложены плотными чешуями, как спина большого подводного змея. Маришук оробела слегка, остановилась в тридцати шагах от крыльца, провела руками в рукавицах по отворотам долгополой шубы. Хоромы разворачивались впереди, как панорама с реки, закрывая горизонт. Строения шли влево, строения шли вправо, изгибалась зелёная под снегом крыша. Хоромина возвышалась на все четыре этажа, первый этаж и вовсе из камня выложен.

«Вдруг не пустят», — переживала Маришук, проходясь глазами по резным оконцам. Подумала-подумала — зря что ли тащилась в такую даль? Не впустят, так не впустят, не впервой.

Женщина собралась с духом и направилась к дверям.

На стук витого медного кольца явился отрок. В сенях был сам хозяин, оттого слуга голову низко держал, лица не видать. Маришук растерялась. Да, они с мужем приятельствовали, только приятельство то было какое-то чудное. Вблизи старшину Маришук прежде не видала. Мужчина был ещё крепкий и не такой старый, как привыкли считать. Должно быть, сын у него родился в молодые годы.

— Здравствуй, — Маришук растерялась и не сообразила, как обратиться к старшине.

Крепкий мужчина с лицом загрубевшим от солнца и ветра, оправлял пояс с кинжальной перевязью. Он носил тёмный кафтан и ладные сапоги, на ножнах поблескивало серебро.

Старшина поглядел на неё из-под бровей и улыбнулся лукаво.

— Здравствуй, красота. К сестрице?

У Маришук вспыхнули щёки. Однако вдовец смотрел с высоты своего роста, как на дитя, и, похоже, ничего дурного в виду не имел.

— К сестрице, — кивнула Маришук. — О здоровье справиться.

Старшина поманил за собой, провожая на широкую надёжную лестницу. Маришук не ожидала, что он снизойдёт до разговора с ней и уж тем более захочет составить ей компанию. Но делать нечего…

— Тяжело носит, — он обернул к ней величавую голову и прицыкнул языком, — без удовольствия. Гулять совсем перестала.

— Зябко, — Маришук посчитала нужным вступиться за сестру.

— Не май месяц, — старшина не спорил, — всё равно подышать полезно.

Старшина провёл её по второму этажу и без стука отворил дальнюю от лестницы дверь. Янка лежала на ложе под периной, выбившиеся из косы волосы прилипли к мокрому лбу. Сама она была бледна, за исключением пары красных пятен на правой щеке.

— И точно как-то томно тут, — согласилась Маришук, вглядываясь в равнодушную Янку.

— Няньки все окна позатыкали, — презрительно, но беззлобно фыркнул старшина, посторонившись, пропуская её в светёлку.

Маришук вошла. Оглядела диковинный ковёр, серебряное зеркало, заметила сундучок для украшений… Прислушалась к себе — она не завидовала.

— Сестра, — томно позвала Янка. — Тяжело мне.

Маришук сняла шубу, рукавицы, сложила в ногах кровати и села сбоку. Поглаживая сестру по влажной щеке.

— Может, — выдохнула Янка, — двоих ношу?

— Может, — легко согласилась Маришук.

— А его мать… свекровь… в родах умерла…

— Это ты к чему? — нахмурилась Маришук.

— Нет-нет, ничего…

*

К весне вернулось долгожданное войско. С вишен облетал эфемерный трепетный цвет. Земля между простеленными деревянными сходнями превратилась в чавкающую чёрную грязь.

Маришук взяла сыновей за руки и спустилась на нижнюю ступень крыльца. Муж прискакал на незнакомом жеребце. Сам целый и невредимый.

Янка встречала своего тоже с дитём. Маришук не видела, потому что из хором сестру не выпускали, но знала, что родился сынок. Сейчас Маришук не думала о сестре.

Муж спрыгнул на крыльцо, скрипнуло крепкое дерево, с сапог, вымазанных по колено, осыпалась густая грязь.

По улицам северным заунывным ветром носился плач. Маришук запирала от него ставни. Марфуша собрала детей и точно мышь затаилась с ними в комнатке. Муж кормил жеребца в стойле.

Конец ознакомительного фрагмента.