Дерево Серафимы

Владимир Царицын, 2013

Главный герой – Евгений Игнатов – неизлечимо болен. Ему осталось жить практически два месяца. Он пытается вспомнить всё происшедшее в его жизни. Из разрозненных пазлов складывается картина, центральное место в которой занимает большая настоящая любовь. Серафима – женщина, которую Игнатов любил можно сказать с самого детства. Жизнь развела их, но позволила встретиться вновь. Однако вечного счастья не бывает. Серафима, работая экорейнджером, погибает при извержении вулкана. Дерево, привезённое ею издалека и подаренное любимому, способное цвести раз в сто лет, зацвело. По преданию его листья и цветы обладают целительной силой. Так оно или иначе (ведь дерево это – символ великой любви, а именно любовь способна творить чудеса), но герой побеждает болезнь. Да к тому же его ждёт сюрприз – как награда за любовь и страдания.

2. Пятьдесят девять

Что-то сегодня совсем раскис. Прямо с самого утра делать ничего не хочется. Может, непогода так на меня действует? Май на подходе, а хмуро, как осенью. Даже встать, чтобы кофе сварить — лень. Жить лень… Но надо. Ещё не всё перевспоминал. Поживу чуток. Чтобы вспомнить.

А вообще… кому они нужны, мои воспоминания?

Мне нужны. Сам задал вопрос и сам же на него ответил.

А почему мне нужны мои воспоминания, я не знаю. И знать не хочу. Просто чувствую, что мне надо всё вспомнить. Если смерть придёт, а я не успею довспоминать до конца свою жизнь, мне, наверное, будет обидно…

Ха! Обидно. Мне уже всё равно будет, так как меня самого не будет.

И всё-таки я должен вспомнить всё. Ладно, полежу ещё немного и сварю себе кофе. Полежу… повспоминаю.

Серафима…

Я представил Симу такой, которой она была в четырнадцать лет — юной, свежей, обалденно очаровательной в этой юности и свежести. Пахло от неё какими-то неизвестными духами. Нет, не духи это были, в те далёкие времена четырнадцатилетние девчонки не пользовались ни духами, ни тушью, ни помадой. Это был запах цветов и деревьев, которые она держала у себя дома в горшочках. Запах жизни…

Неожиданно мои воспоминания были прерваны звуком открываемой двери. Это Егор пришёл, у него ключ от моей квартиры.

— Евгений Васи-ли-ич, — услышал я его голос. Я не отозвался — сам войдёт и увидит, что я ещё жив.

Егор что-то долго возился в прихожей, ботинки, наверное, снимал. Он всегда ходил в ботинках с высокими бёрцами и со шнуровкой чуть не до самого колена. Не всегда, а когда на улице грязь. А сегодня, как и вчера и позавчера, на улице грязь. Дождь идёт третий день.

— Дядь Жень! — голос тревожный.

— Да живой я, живой, — ворчливо откликнулся я.

— Привет, дядь Жень! — сказал Егор, входя в спальню.

Я невольно улыбнулся — такая жизнерадостность была на лице парня. Улыбнулся, но улыбку спрятал. Я не расстроился, не позавидовал. Каждому своё — кому-то жить, кому-то умирать. Когда-то и мне было двадцать, и смерть казалась выдумкой.

— Ты почему не в институте? — строго спросил я.

Егор учился на четвёртом курсе медицинского института. Или как сейчас по-новому — Медицинской Академии?

— А я уже на сегодня отучился.

— Как это?

— Дядь Жень, — укоризненно произнёс Егор, — ты что это, мою посещаемость контролировать собрался?

— Почему бы и нет? — вопросом на вопрос ответил я. — Я же тебя нанял для оказания медицинской помощи. Мне совершенно не надо, чтобы меня какой-то неуч пользовал.

— Во-первых, — начал Егор, — чтобы внутримышечно делать инъекции витаминов, особой квалификации не требуется. С этим любая медсестра со средним медицинским справится. Во-вторых, нанял ты меня не для оказания медицинских услуг. Витаминный курс я тебе сам предложил пройти, ты согласился. А так — я в основном за продуктами бегаю, еду готовлю. И так, по мелочи. А в-третьих… Может, тебе мою зачётку показать? Там всё тип-топ. Успеваемость присутствует.

— Принеси-ка мне из гостиной пачку сигарет и зажигалку. И пепельницу. Всё там — на журнальном столике.

— Прям в кровати курить будешь?

— Я всю жизнь курил там, где хотел. И в спальне, и на кухне, и в сортире.

— Натощак!

— И натощак в особенности.

— Давай я хоть кофе тебе сварю, — предложил Егор, и, не дожидаясь ответа, ушёл на кухню.

Я тяжко вздохнул, изображая неизвестно для кого возмущение беспардонностью своего опекуна, а в душе одобрительно подумал: «Хороший врач из Егора получится. Умеет с капризными больными общаться. И ведь слушаешься его! А уколы Егор ставит — не почувствуешь».

Кряхтя, я поднялся с постели, подхватил пижаму, висевшую на спинке стула, и пошёл в ванную. Постоял возле зеркала, раздумывая — бриться или ну её на фиг? Решил не бриться, лень. В зеркале отражался бледный седой болезненно тощий старик с глазами уже неопределённого цвета, провалившимися в глазницы. В глазах была какая-то тоска. М-м-да, краше в гроб кладут. Я ещё раз посмотрел в свои глаза и различил всё-таки голубой цвет. И не тоска это вовсе, обманул я себя, это мудрость. Чтобы обман не открылся, отвернулся от зеркала и включил воду. Умылся, почистил зубы, с грехом пополам натянул пижаму, и, уцепившись волей за плотные ручейки запахов, тянувшиеся из кухни, пошёл пить кофе. Кроме кофе, на столе стояла тарелка с двумя бутербродами — один с докторской колбасой, другой с сыром.

— Насчёт бутербродов уговору не было, — сказал я Егору.

Егор не ответил, только хмыкнул. Наверное, хотел напомнить, что и по поводу кофе не было уговора.

Я выпил большую чашку кофе и осилил половину бутерброда с сыром. Больше не хотелось.

— Убери в контейнер и поставь в холодильник, — сказал я. — Позже захочу, съем.

Егор посмотрел на меня внимательно, и спорить не стал.

— Я сегодня весь день свободен, — сказал он, с задумчивым видом изучая содержимое «Шарпа», определяя — чего там в достатке, а чего надо подкупить. — Сейчас сгоняю в супермаркет. Куплю всё, что надо для борща. Ты как насчёт борща, дядь Жень?

— Нормально. Сигарет ещё купи. Вот что — купи блок сразу. И дай мне, наконец, сигарету! Сколько можно тебя упрашивать?

Я с наслаждением закурил свою первую за сегодняшнее утро сигарету и подумал: «А была бы она мне так же приятна, не попей я кофе?».

Егор ушёл в супермаркет за ингредиентами обещанного борща, а я переместился в гостиную на диван. Заниматься воспоминаниями, когда тебя постоянно кто-нибудь или что-нибудь отвлекает, пустое дело. И не вспомнишь ничего толком, и раствориться в воспоминаниях не сможешь. А вспоминать и не растворяться — это душевная мастурбация. Дёргаешься, гоняешь туда-сюда обрывки мыслей и постоянно помнишь: ты здесь, ты никуда не делся, шкура твоя, потраченная, как молью, людьми и обстоятельствами, на тебе. Её не сбросить, как лягушечью кожу. Она — ты сам и есть. Погрузиться же в воспоминания полностью, раствориться в них — значит, прожить всё заново.

Я взял пульт от телевизора и потыкал по каналам. Тягомотина сплошная. Сериал какой-то, говорят не по-русски, а дублирует молодую кудрявую девушку (по всем признакам — латиноамериканку) явно пожилая тётка с противной визгливостью в голосе. Дальше — блок новостей, повтор. Знаю всё уже, ничего нового. Дальше. Опять сериал. Про американских врачей. Что-то не хочется про врачей… Следующий канал. Петросян. Показывают зрительский зал. Все смеются, да как! Просто ржут. Над чем смеётесь, товарищи?.. ТНТ — «Дом-2». Вот что вечно. Я умру, а «Дом-2» будет продолжаться. А потом будет «Дом-3»… Так, следующий канал. Снова Петросян?! О господи, он на всех каналах, что ли?

Раздражённо отбросил от себя пульт и откинулся на подушки. Чем заняться? Может взять да и позвонить Борьке Тубарову? А что, это идея! Посидим, повспоминаем свои школьные годы. Я уже было взялся за трубку, но вдруг представил себе, какое впечатление я своим видом произведу на круглолицего и румяного, пышущего здоровьем и совершенно не поседевшего к пятидесяти трём годам друга, и моя рука зависла над аппаратом. Незачем. Незачем расстраивать Борьку. Позвоню, но позже. Просто, чтобы знал. Хорошо бы просто позвонить, а у Борьки вдруг — важные дела. И отложим встречу ещё на полгода. Или ещё лучше — попрошу Егора, пусть позвонит Борису, когда всё закончится.

И я подумал ещё об одной причине, по которой не хотел видеться с Борькой. Мне некогда. Даже не так — мне надо вспоминать и вспоминать одному. Это мои воспоминания. Мои и ничьи больше. Пусть Борька будет частью этих воспоминаний, но пусть он не будет их активной частью. Не хочу, чтобы в мои воспоминания вмешивались чьи-то ещё. Я помню то, что помню я, и так, как я это помню. Чужое мнение и чужая трактовка событий мне не нужны.

Я снова взял пульт и снова пробежался по программам. То же самое — тот же неумолкающий, бессменный, и, по-видимому, бессмертный Петросян, те же бесконечные сериалы и те же свежие старые новости. Может, почитать что?

Вернулся из магазина Егор. Опять долго разувался.

— Егор, всё хотел тебя спросить…

— Что, дядь Жень?

— Ты почему всё время эти свои тяжелющие говнодавы носишь? Дороги как память?

— Старые туфли вышли из состояния пригодности для носки в осенне-весенний период, — честно признался Егор, — а на новые я ещё не заработал. Вот получу от тебя зарплату за апрель и сразу куплю.

Егорке нелегко приходилось жить. Одна мама-пенсионерка. На её пенсию, да на стипендию студента-сына не пожируешь. Учится Егор и подрабатывает. А ведь молодой парень! Ему и девушку в кафешку сводить хочется, и с приятелями пивка попить. Девушка-то есть у него? Ни разу не спрашивал. Знаю его с детства (с Егорова детства естественно), а вот ни разу не спросил. Да наверняка есть…

— Я тебе премию решил выдать, — сказал я. — Целевую. Конкретно на туфли. Достань-ка из бара мой бумажник.

— Да что, не надо, дядь Жень, — запротестовал Егор. — Подумаешь ещё, что я у тебя деньги вымогаю, на жалость давлю. Я к этим бёрцам привык, и что тяжёлые они, не замечаю. А туфли к лету я со степухи куплю.

— Так! — грозно сказал я (получилось не очень грозно). — Я твой работодатель и сам решаю — выписать своему работнику премию или зарплату урезать. Неси кошелёк.

— Кошелёк, кошелёк… Какой кошелёк, — проворчал Егор, копируя Стаса Садальского, и сначала унёс пакеты на кухню, потом принёс мне бумажник.

Я дал ему двести долларов.

— Щедро! — покачал головой Егор.

— Бери. А за апрель твоя зарплата увеличивается ещё на сто долларов. Не спорь! И ещё… Подойди-ка снова к бару. — (Егор послушно вернулся к бару, открыл дверку). — Видишь, там пакет лежит? Белый, пухлый такой. Он запечатан. На верхней полке, видишь?

— Этот? — Егор показал мне конверт.

— Да. Там деньги. Три с половиной тысячи долларов. Когда я умру, возьмёшь его. Это на похороны, на памятник. Памятник дорогой не ставь, ни к чему это. Если что останется, себе возьмёшь. Понял?

— Понять-то я понял, дядь Жень, но ты это… не рано себя хоронишь?

— Да ладно, брось! Ты же врач уже почти. Понимать всё должен, что к чему. Да и сам видишь — состояние моего здоровья тенденции к улучшению не имеет. А лекарства от моей болезни ещё нет. Может, лет через десять-двенадцать изобретут. Может, ты и изобретёшь. Но у меня, увы, этих десяти-двенадцати лет нет. Малосмертов сказал, осталось девять с половиной недель. Вернее, уже восемь. А то и меньше. Так что, молодой человек, не вешайте мне лапшу на уши, не кобеньтесь и слушайте, что вам говорят.

— Я всё понял, дядь Жень. Выполню твоё завещание.

— Это не завещание, а просто наказ. А завещание тебе зачитают в положенное время. Думаю, тебе оно понравится. Эй, ты что это? — я увидел, что у Егора вдруг изменились глаза и задёргался подбородок.

— Всё нормально, — хрипло сказал он и отвернулся, чтобы я не увидел его слёз. Любит он меня, что ли?

— Егор, а у тебя почитать есть что-нибудь?

— Вообще-то у меня в основном медицинская литература. А что бы ты хотел почитать? Я схожу в книжный и куплю.

— Не знаю… Что-нибудь современное?

— Есть! — вдруг обрадовался Егор. — Есть книжонка. Недавно купил. В Академии была встреча с издательством нашим местным, забыл, как называется… Вспомнил! «Свиньин и сыновья». Там, на встрече, книги дёшево продавали, я и купил одну. Сейчас принесу.

Книга называлась «Там». На обложке были нарисованы человечки, вернее один, но с зеркальным отражением. Я прочёл фамилию автора — некто Царицын. Владимир Царицын. Никогда не слышал о таком. Фамилия звучная, и если бы слышал, запомнил бы. На обратной стороне обложки имелась справка об этом писателе. Ого! Год рождения тысяча девятьсот пятьдесят четвёртый. Так мы с ним одногодки! И родился он в Новосибирске. Ещё и земляки. И служил в ЦГВ, к тому же в те самые годы, что и я. Ни фига себе! И я там служил. Почему же я его не знаю? Наверняка и призывались вместе. Хотя не факт. Мой день рождения пятнадцатого июля, а его? Я вернулся к биографической справке — этот неизвестный писатель родился тринадцатого сентября. Весной он не мог призываться, не было ему ещё тогда восемнадцати, значит, как и я — осеннего призыва. А если мы с ним с одного призыва — значит, я его просто не запомнил. Да не мудрено! Все мы тогда были на «холодильнике» лысые, одинаковые, а если и знакомились друг с другом, то только по именам. Вовок было много и все на одно лицо. Развозили нас с «холодильника» в разное время и по разным сортировкам-накопителям. Кого в Воронеж, как меня, кого ещё куда. А оттуда — в разные части к месту службы.

Я внимательно рассмотрел фотографию. Очки, седая борода — под таким натуральным гримом кто угодно спрячется. Взгляд слегка насмешливый. Черты лица неправильные — нос чуть набок… Нет, не помню. Что, впрочем, вполне естественно — тридцать пять лет прошло. Конечно, он изменился до неузнаваемости за эти годы, но что-то знакомое всё же должно проскользнуть. Нет. Совершенно не помню. Хотя… ведь этот Царицын мог призываться и не из Новосибирска.

Под справкой и фотографией был напечатан отрывок из текста:

— Андрюха! Мне нужно туда. Мне нужно домой. Я не боюсь этой чёртовой бесконечности, я боюсь оставлять их одних.

— Придётся, — спокойно возразил Андрей. — Мы не в силах изменить то, что от нас не зависит.

— А от кого? От кого это зависит? От Бога? От Дьявола?

Андрюха встал и отряхнул с одежды прилипший песок.

— Не знаю, — сказал он. — Я здесь уже десять лет, как ты знаешь, но так ничего и не понял. И ты не поймёшь… наверное. Пошли.

— Куда?

— Пока вперёд, а потом что-нибудь придумаем. Времени здесь нет, а потому у нас его целая вечность.

Интересно… А что это за место такое, где нет времени? По-моему это о чём-то потустороннем. Ну что ж, почитаю. Подобная тема как раз в тему, мысленно скаламбурил я.

Пока Егор варил борщ, я проглотил книжку целиком. Она была совсем небольшая — карманного формата и нетолстая. Всего в книге семь рассказов. Рассказ, выдержка из которого была на задней обложке, назывался так же, как и книга — «Там». В нём человек умер и оказался на том свете. И встретился с умершим десять лет назад другом. Увлекательно написано, ничего не скажешь. Увлекательно и настолько правдоподобно, что я поверил: на том свете так, как написано в рассказе. Нечего бояться смерти.

Впрочем, я и не боюсь. Более того, хочу поскорей умереть.

Доктор Малосмертов сказал мне как-то:

— Вы, Евгений Васильевич, безнадёжны. У вас нет возможности выздороветь. И не потому, что лекарства от вашей болезни нет, вернее, не только поэтому. Вы, уважаемый Евгений Васильевич жить не хотите.

Что ему возразить? Он прав. Я не хочу жить.

Герой рассказа встретился на том свете со своим другом. А с кем встречусь я? С Серафимой. Я уверен, что встречусь с ней.

— Дядь Жень! — позвал Егор. — Отрывай свою задницу от дивана, борщ готов. И котлет я нажарил. А на гарнир гречка.

— Гречку не буду, — капризно проворчал я, — обрыдла.

— Я картошки ещё начистил, но не сварил. Думал, ты гречки поешь, а картошку на ужин. Поставить картошку варить?

— Не надо. Я котлетку без гарнира съем. И вообще, есть я не хочу.

— Надо. Вставай, я борща уже налил. Тебе сметаны положить?

— Клади, — вздохнул я обречённо.

Мы пообедали вдвоём. Борщ удался. А котлета в горло не полезла, хотя я не сомневался, что она вкусная. Всё, что готовил мне Егор, было вкусным.

— Я тебе всего много наготовил, дядь Жень. Завтра у меня денёк напряжённый намечается. Ты не будешь возражать, если завтра я не приду к тебе?

— Не буду.

— У меня, понимаешь, в Академии…

— Стоп! — прервал я объяснения Егора. — Я сказал, что не буду возражать против предоставления тебе отгула. А по поводу твоей Академии мы утром всё решили. Ты же меня сам упрекал, что я, видишь ли, собираюсь контролировать твою посещаемость и успеваемость, а тебе это, видишь ли, не нравится. Кроме того, — я повысил голос, заметив, что Егор желает оправдаться или возразить, — меня всё равно завтра весь день не будет дома.

— В гости, что ль собрался, дядь Жень?

— Малосмертов звонил. Возникло у него желание в очередной раз меня малость помучить. Какие-то анализы, УЗИ, рентген… экзекуции, одним словом. Он с утра за мной заедет и, это, скорей всего, на весь день.

— Тебе это надо, дядь Жень? В твоём-то состоянии.

Я пожал плечами:

— Послужу науке, а что? И не такое уж плохое моё состояние.

— Хороший ты мужик, дядя Женя. Добрый.

— Ну, это как сказать… Слушай Егор, а у тебя девушка есть?

— А почему ты спросил?.. Есть.

— Как зовут?

— Наташка.

— Где-то рядом живёт здесь? Учитесь вместе?

— Нет, живёт она на Затулинке, а учится в театральном. Уже заканчивает. А ты почему спросил-то?

— Да так. Просто… Ну вы с ней… встречаетесь же?

— Гы-гы-гы, — заржал Егор, — встречаемся. Когда время есть. И место для встреч.

— Да я не в том смысле, — смутился я.

— А в каком?

— Девушки любят, когда им цветы дарят, мороженным угощают. То-сё, пятое-десятое.

— Ну и…

— Расходы в этом деле неизбежны. Тащи-ка снова мой бумажник.

— Не надо. — Егор решительно положил свою руку с длинными пальцами хирурга на мою иссохшую старческую лапку. — Не надо, дядь Жень. Ты мне на туфли и так много дал. Мы с Наташкой сегодня пойдём в обувной и купим мне туфли. А на сдачу — и на цветы и на мороженое останется. И маме тортик куплю, йогуртовый, она такой любит. Спасибо тебе, дядь Жень.

— Сейчас к Наташке поедешь?

— Поеду.

— Ну, давай беги. — Я поощрил его уход взмахом руки. — Посуду сам помою, в состоянии. Кое-чего ещё могу. И продукты в холодильник сам уберу. Беги к своей Наташке. Беги, беги… И будь счастлив, — добавил я тихо, когда Егор ушёл в прихожую натягивать свои говнодавы. И зачем-то нарисовал в воздухе крест. Я не был уверен, что нарисовал его правильно. Жизнь прожил, а не знаю — горизонталь слева направо надо проводить или справа налево.

С церковью у меня не сложилось. Совершенно не сложилось. Может, виной тому — время, в которое я жил, и атеистические убеждения родителей? Папа был коммунистом, ему по статусу в бога верить не положено было, но и беспартийная мама в церковь никогда не ходила, а если учитывать её далеко не ангельский характер и абсолютно не безгрешный образ жизни, то можно понять, что она так же была далека от бога, как и коммунист папа. Позже, когда мама состарилась, она ни с того ни с сего возомнила себя глубоко верующей католичкой и стала посещать сначала временную деревянную католическую часовенку на улице Горького, а потом построенный рядом с ней костёл. Мама считала себя латышкой. Из Латвии родом был её отец, а мать, моя вторая бабушка, которую я практически не знал, была полячкой. Мама и меня, уже взрослого, зазывала с собой, говорила, что я только наполовину русский, что корни мои в цивилизованной Европе, и что я просто обязан ходить в костёл. Но я только согласно кивал головой (как-нибудь потом, позже…) и внутренне усмехался. Ну, какой я европеец? Какой я, к чертям собачьим, католик? Я и не католик и не православный, я атеист. И азиат. Родился и всю жизнь, почти безвылазно, прожил в Новосибирске.

В костёле мне всё-таки довелось побывать. Два раза. Когда мама умерла, я, выполняя её завет, пришёл в костёл и договорился с пастором о мессе по усопшей. А потом пришёл эту мессу выслушать. Сидел на дубовой скамье, слушал и ничего не ощущал — никакого душевного трепета и никакой благостности. Сидел и украдкой озирался по сторонам, удивляясь богатству, и, одновременно — скромности и лаконичности внутреннего убранства католического храма.

Бабушка, та бабушка, с которой я прожил всё детство и всю юность, Анна Ивановна, папина мама, была истинно верующей. Соблюдала посты и отмечала божественные праздники. И я с ней отмечал, очень любил пасху — из-за крашеных яиц и всей остальной вкуснятины. Собственно говоря, на рождество вкуснятины было ещё больше, но рождество зимой, а пасха весной, когда ярко светит солнышко. Мы пацанами бегали по весенним лужам и кричали во все глотки каждому встречному: «Христос воскрес!», совершенно не представляя себе, что эти слова означают. Но ответ: «Воистину воскрес» мы должны были услышать обязательно, стояли и ждали, когда нам ответят. Бабушка ходила в церковь, но не часто, ноги у неё больные были. На пасху святить куличи она ходила всегда. А икон у нас в доме не было, и в истинную веру бабушка меня обращать не пыталась. Теперь я понимаю — боялась мне навредить. Как-никак мы жили в эпоху «развитого социализма»…

Помню, в шестом классе зашли с пацанами и девчонками в Вознесенскую церковь. Просто так, как бы на экскурсию. На несанкционированную никем экскурсию. Вообще-то мы пошли в цирк, отучившись в первую смену, а потом передумали — решили погулять по Нарымскому скверу, и сдуру зашли в храм. Никто там не пел, попа не было — только иконы, кресты, полумрак, свечи. Много свечей, но всё равно — полумрак. И старухи на коленках. В чёрном, в чёрных платках. Крестятся, тыкаются головами в пол. И глаза у них какие-то… мёртвые. Мне стало не по себе и захотелось уйти. Ребята, которые были со мной, стали рассматривать иконы, делиться впечатлениями. Разговаривали громко, не так, как принято разговаривать в храме. Я думаю, им тоже было не по себе, и чтобы как-то скрыть растерянность, они и говорили громко. Некоторые смеялись, но не весело, а как-то нервно. Старухи смотрели на нас осуждающе, но ничего не говорили, продолжали молиться. Я вышел, унося в душе холодный комок непонимания себя и своих ощущений.

У кованых ворот стояла Серафима, в храм она не заходила.

Мы с Серафимой ещё не были никем. К тому моменту я ещё не прозрел.

— Ты что тут стоишь? — спросил я.

— Вас жду.

— А что не зашла?

— Мне нельзя, я не православная.

— А кто ты?

— Никто.

— Я тоже неверующий, — сказал я. Слова «неверующий» и «православный» были для меня тогда синонимами. — Я же зашёл.

— И как?

— Да никак! — излишне бодро ответил я.

Серафима посмотрела на меня внимательно и пожала плечиками. Она поняла, что я вру.

— А ты крещёный?

— Нет, — снова соврал я. И добавил гордо: — Я — нехристь!

На самом деле я был крещёным. Только один раз моя бабушка продемонстрировала отцу свою волю и окрестила меня. Я тогда ещё маленьким был.

— Нехристь — это другое, — заметила Серафима.

— А что?

— Я не знаю, но другое.

— А не знаешь, так и не говори.

Позже я узнал, что «нехристь» означает — не христианин, что бабушка и дедушка у Серафимы — татары и мусульмане, стало быть — нехристи. Мама у Симы тоже была татаркой, но без религиозной зависимости, а папа русский. У Серафимы были не такие чёрные волосы, как у её мамы, и она не была такой скуластой — сыграли роль папины гены. И глаза у Симы были не такие уж и раскосые, вполне обычные русские глаза, только карие. Светло-карие. А вот смуглый цвет лица у Серафимы — от татарских кровей. От них же, наверное, а может и не от кровей вовсе, не от генов, а от порядков, царивших в семье Олениных — нежелание заходить в православную церковь. Была ли сама Серафима мусульманкой? Я у неё так и не спросил — ни тогда в детстве, ни потом — ни разу за все почти шестнадцать лет нашей странной совместной жизни.

А начали мы эту странную и необычную, наверное, для многих, а главное — для меня самого — совместную жизнь, когда нам уже шёл четвёртый десяток, и, казалось бы — зачем нам подобные эксперименты?..