Камергерский переулок

Владимир Орлов, 2008

Это новый, долгожданный роман классика современной литературы Владимира Орлова. Роман, сочетающий детективное начало и тонкий психологизм. Захватывающий сюжет, узнаваемые персонажи, сатира на окружающую действительность, – все это ставит «Камергерский переулок» в ряд лучших произведений мировой литературы.

4

Но в те дни уже пробуравило сознание многих: скоро, очень скоро закусочную закроют. Будто бы она общепитовский анахронизм. Напротив, в помещениях некогда лелеемого властями магазина Политической книги (первоисточники, избранные статьи и речи Суслова, иных стратегов и мыслителей, общественные наставления и пр.), заалел призывными огнями ресторан «Древний Китай», а под огнями зазеленели изломами будто бы крыши фанзы. Ежевечерне ресторан был пуст, как и недальнее от него «Артистико», некогда шумное и достойное посещений кафе. Как уж тут было устоять закусочной, в нее уже упирался псевдо-ностальгический ресторан «Оранжевый галстук» с кружкой пива за сто двадцать рублей и несворачиваемостью звуков группы «Браво».

Прокопьев, естественно, не мог не опечалиться. Что ему теперь было размышлять о непутевой девице Нине, чьей-то секретарше либо конторщице, если возникла опасность изведения камергерской солянки.

Конечно, не один Прокопьев опечалился. И меня предстоящее закрытие закусочной не обрадовало. Помимо всего прочего я опять ощущал себя винтиком. За меня принимали решения декоративный рабочий Шандыбин (уже тогда вошло в поговорку: «Умен, как Шандыбин») и декоративный крестьянин Харитонов. Этих бы удрученных народными заботами бессеребреников снабдить серпом и молотом и отпустить постоять на свежем воздухе взамен утомившемуся мухинскому творению. Но названные двое и иже с ними пеклись обо мне на государственном уровне. Теперь, в случае с закусочной, дяди и тети с кошельками намерены были показать мне, кто и в моей повседневности хозяин. Впрочем, о моем существовании они и знать не знали. В их расчетах я входил в общую толпу способных принести выгоду.

Хотя, конечно, надо было дождаться решительного закрытия дверей закусочной, а уж тогда печалиться. Но мы до того привыкли пребывать в ожиданиях неприятностей и перемен к худшему (вроде бы возникло нечто полуустойчивое, но не верим в него, вот-вот упадут цены на нефть и нате вам — обвалы, дефолт, сухие лепешки), что для нас главным становится и не жизнь, а именно ожидание неприятностей. Или нелепиц и невероятных поворотов судеб. И поэтому естественным показалось в закусочной заявление уже знакомого Прокопьеву местного частного извозчика, водилы-бомбилы родом из Касимова, Василия Фонарева.

Васек, а день был холодный, с ледком на тротуарах, опять явился в майке и шлепанцах на босые ноги. Он заказал сто пятьдесят граммов водки с кружкой пива и весело направился к столику Прокопьева.

— Васек, а деньги? — брошено было ему в спину кассиршей Людой.

— Какие, Людмила Васильевна, деньги? — удивился Васек.

— То есть как, какие деньги?

— Да вы что! Денег теперь нет. Их отменили.

— Когда отменили?

— Сегодня утром.

— Все деньги?

— Не знаю, как в других странах. А у нас — все.

— От кого ты слышал?

— По телевизору объявили. Ровно в двенадцать.

— Ты сам слышал?

— Мне-то зачем? Полковник слышала. Сначала заплакала. Потом обрадовалась. Стерва!

— К вам опять, что ли, гуманоиды прилетали?

— Нет, не прилетали. Уже неделю как не прилетали. Совсем обнаглели. Башки бы им поотрывать! Вот полковник от расстройства и послала меня в «Красные двери» за бутылём.

— И деньги тебе дала?

— Какие деньги! — возмутился Васек. — Я же вам объясняю: деньги отменили. Вы, Людмила Васильевна, сегодня какая-то бестолковая. И зря вы сидите сейчас за кассой. Нет денег. Нет касс. И нет кассирш.

— Нет, Васек, погоди… — кассирша Люда и впрямь растерялась. — Последите за кассой (это — к Прокопьеву), я сейчас переговорю с администрацией…

Возвращения Люды Васек дожидаться не стал, а освободив от жидкостей кружку и стакан, ринулся, по всей вероятности, в магазин «Красные двери» выполнять указание стервы-полковника. Позволил себе лишь бросить Прокопьеву:

— Банка воды из Касимова за мной. А как же? Трехлитровая.

Беседа кассирши Люды с администрацией вышла долгой, возможно, со справочными звонками кому-то, из кухни кассирша выскочила в возбуждении.

— Где Васек-то? Где этот жулик? Деньги, видите ли, отменили! Сейчас мы его отловим, грабителя!

Она пронеслась мимо столиков, вырвалась на просторы Камергерского, разнесенному в клочья должно было стать частному извозчику Василию Фонареву, обижаемому гуманоидами! Однако опоздала Людмила Васильевна, опоздала! Не был ею отловлен шустрый нынче касимовский уроженец.

— И их облапошил Васек-то! — возмущалась, но при этом и радовалась Людмила Васильевна. — Попросил дать ему бутылку водки, мол, посмотреть, какого завода, не осетинского ли, потом объявил, что деньги отменены с полвторого и утек. А в «Красных дверях» все рты пооткрывали и будто в полы вмерзли. Вот ведь жулик! Вот ведь молодец отчаянный! Но ничего! Я его достану! Я его обнаружу! Я знаю, где его форточка! Я на него еще трех гуманоидов натравлю! Вот с такими ниппелями!

Следом в закусочной появились актер Николай Симбирцев, Прокопьев уже знал его фамилию, и первейший знаток прекрасного Александр Михайлович Мельников. Опять без церемоний они присели за столик Прокопьева. Об отмене денег они явно не слышали и к радости Люды оплатили выпивку и бутерброды. Кивнув Прокопьеву как несущественно знакомому, они продолжили разговор, возникший, видимо, по дороге в закусочную.

— Врешь ты, Шурик, врешь! — радостно говорил Симбирцев, поднесший ко рту рюмку коньяка. — Все ты знаешь, а кто такой Пуговицын не знаешь. И никогда не знал. Хотя и совал рожу в книги.

— Фу! Как ты неблагородно говоришь! — возмутился Мельников. — Ну груби мне, груби! Ничего не изменится! Конечно, я хорошо знаю Мишу Пуговкина…

— Да не Пуговкина! А Пуговицына!

— Какого такого Пуговицына?

— Значит, ты плохо читал Гоголя.

— Николай Васильевич мне как отец! — программно заявил Мельников. — Я знаю его наизусть!

— Значит, не знаешь.

— Знаю, знаю, — Мельников капризно и как бы даже устало взмахнул рукой. — Успокойся. Кого кого, а уж Николая Васильевича…

— Хорошо, — сказал Симбирцев. — Ответь на вопрос кроссворда. Персонаж комедии Н.В. Гоголя «Ревизор». Девять букв. Первая «п», последняя «н».

— Мало ли какие идиоты составляли твой кроссворд! — поморщился Мельников.

— Не важно какие, — сказал Симбирцев. — Я открыл томик Гоголя и нашел в «Ревизоре» Пуговицына.

— И кто же этот Пуговицын? — Мельников, похоже, был удивлен искренне.

— Выскажи предположения…

— Наверное, кто-то из купцов с приношениями…

— Полицейский! — объявил Симбирцев. — Полицейский. Один из трех. Держиморда, Свистунов и Пуговицын. Квартальный. Но в отличие от Держиморды и Свистунова слов не произносит, а вместе с десятскими подчищает тротуар.

— Ну конечно же! — Мельников вскочил, вызвав недоумение в зале. — Я ведь перед тобой дурака разыгрывал! Ваньку валял! Будто я не знаю, кто такой Пуговицын! Я, когда ставил «Ревизора» в Твери…да, в Твери…Пуговицына сделал главным героем. Я ведь понял замысел автора. Понял! И он, Николай Васильевич, потом являлся ко мне в сны и мои догадки подтвердил. «Молодец, Шура, молодец! — по плечу меня похлопал. — Никто, Шура, не разгадал мой потайной замысел, а ты разгадал! Докумекал!» А как же? Главная сцена в «Ревизоре» — немая. И главный герой с объявленной фамилией Пуговицын — немой! Тротуар подчищает, да еще и с десятскими, для отвлечения смысла.

— Какой репримант неожиданный! — рассмеялся Симбирцев.

— Что ты имеешь в виду? — присев, поинтересовался Мельников.

— Это не я имею в виду, а одна из дам в «Ревизоре». Как раз перед немой сценой.

— Опять ты шутки шутишь! — обиделся Мельников. — Просто ты не можешь понять силу, нет, мощь моего замысла.

— Да видел я твой тверской спектакль! — сказал Симбирцев. — И не было в нем никакого немого квартального Пуговицына!

— Не было! Конечно, не было! — согласился Мельников. — Меня этот стервец Меньшиков подвел, Олег. Зазнался. Нос задрал. В Тверь не поехал.

— Да что он у тебя делал-то бы?

— Как что! Как что! — воскликнул Мельников. — Его немой Пуговицын присутствовал бы во всех сценах, и именно все сцены от того вышли бы столь же значительными, как и знаменитая финальная.

— По-моему, ты все это теперь придумываешь, — в задумчивости произнес Симбирцев. — А прежде ты ни про какого Пуговицына не ведал и не думал.

— А хоть бы и теперь! — все более воодушевлялся Мельников. — Осознай, какое смелое решение! Никому в голову такое не приходило. Даже Мейерхольду! Только мне. Ну и еще, конечно, самому Николаю Васильевичу. Конечно, и ему тоже. Послушаем Прокопьева, пружинных дел мастера. Прокопьев, Сергей…

— Да просто Сергей! — вздрогнул Прокопьев. Произнесение звуков далось ему нелегко, он ощущал себя онемевшим персонажем.

— Вот, вот! Что вы-то скажете о значении в «Ревизоре» немого квартального?

— Я…Я и не думал… — растерянно заговорил Прокопьев. — Я и не помню, что Пуговицын есть в «Ревизоре»… Но по-моему вы, Александр Михайлович, все очень убедительно разъяснили…

— Вот, Николай, вот! Простой-то человек как все чувствует! Ты — смеешься, а он — понимает! — Мельников разулыбался, он, похоже, гордился теперь Прокопьевым, будто достойным своим адептом. — Мастер — золотые руки! Кстати, а как обстоят дела с моим диваном и креслами? Я ведь звонил вам…

— Вы звонили, — кивнул Прокопьев. — Мы договорились, что я зайду к вам вечером в среду. Я заходил. Но дверь мне не открыли.

— В доме была одна собака, — вспомнил Мельников.

— Она мне не открыла…

— И правильно сделала! — одобрил собаку Мельников. — А то пришлось бы и в вас исправлять пружины!

— Но ведь мы с вами договаривались, — произнес Прокопьев почти резко.

— Да! Да! — героем «Разбойников» Шиллера принялся вышвыривать из себя слова Мельников, укор Прокопьева явно не понравился ему. — Да, я просил вас оказать услугу! Но в среду вечером тени мастеров прошлого заставили меня отвлечься от ваших пружин!

И рука Мельникова словно бы отбросила от себя диванные пружины.

— Хорошо, будем считать — моих пружин, — сказал Прокопьев.

— Шура! — возликовал Симбирцев. — Ты как птица скопа над речным простором. Паришь в небесах над людьми!

— Ты бестолочь и пошляк, Николай! — воскликнул Мельников. — Ты ввел меня в раздражение Пуговицыным, а теперь изводишь пружинами! Я не могу… Тебе стоит швырнуть в лицо перчатку с вызовом!

Мельников вскочил и понесся из закусочной. Симбирцев рассмеялся, произвел рукой некое движение, как бы одобряющее Прокопьева и его пребывание на Земле, и степенно последовал за попечителем Теней.

— А не вызовет ли он его теперь на дуэль? — тихо сказал Прокопьев, ни к кому не обращаясь. — Из-за Пуговицына и моих пружин…

— Кто кого? — удивилась кассирша Люда.

— Мельников Симбирцева…

— Ой! Ой! — воскликнула Люда, но чувствовалось, что соображение о дуэли вызвало в ней радость. — Для них же деньги не отменили! Какие могут быть между ними дуэли? Это Васек Касимовский норовит перебить гуманоидов. Я ему устрою! Каков! Кафе и без кассирш! Ну ладно, без денег! Но как же без кассирш-то? Водила отчаянный!

А в закусочную тем временем вошел знакомый Прокопьеву Арсений Линикк, объявивший себя днями назад печальным Гномом Телеграфа.

— Сенечка к нам пожаловал! — обрадовалась Люда. — Душка ты наш!

Прокопьев уважал людей обязательных, сам старался держать слово, а потому действия достопочтенного Александра Михайловича Мельникова породили в нем недоумения. Впрочем, ему ли судить о загадках натур из поднебесий искусства? Но то, что он уже не пойдет починять диван и два кресла, обитые кожей, он постановил. Даже если Александр Михайлович извинится перед ним и станет рассыпать бисер, он в его дом не пойдет. Деньги? Ну и что деньги? Митя Шухов, тот, в нынешнем случае и виду не подал бы, взялся бы возрождать диван с креслами, но вряд ли владелец мебели получал бы потом от нее удовольствия и комфорт.

— Я присяду рядом с вами? — спросил Линикк.

— Конечно, конечно! — сказал Прокопьев, — О чем речь!

Закуской к водке Линикком был выбран бутерброд с красной икрой.

— Это я теперь такой маленький, — объявил Линикк, — а еще совсем недавно я был девяносто метров в длину, двадцать в ширину и восемь в высоту…

Прокопьев все еще был в соображениях о дискуссии Мельникова с актером Симбирцевым (высокомерие Мельникова к ремеслу пружинных дел мастера его уже не знобило, дело определилось и рассеялось). Но неужто приятели и впрямь могут затеять дуэль или просто разругаться, продолжал гадать Прокопьев, и оттого слова Линикка о каких-то метрах в высоту и длину всерьез воспринять он не смог. Но Линикк будто бы ждал сострадания, и Прокопьев пожелал возразить.

— Какой же вы маленький! Ну, по нынешним временам рост у вас небольшой. Метр шестьдесят три, на взгляд. Но в плечах и в теле вы — атлет. На Олимпиаде в штанге вы все медали могли бы отнять у турок. И усы у вас гренадерские.

Линикк слов Прокопьева вроде бы не расслышал, вздохнул, отпил водки, укусил бутерброд и, помолчав, спросил:

— Вы хотите знать, где теперь Нина и что с ней?

— Какая Нина? — Прокопьев чуть ли не испугался. — И зачем мне знать о какой-то Нине?

Линикк с минуту внимательно смотрел в глаза Прокопьева.

— А что вы так волнуетесь? — сказал Линикк. — Если вы не помните о какой-либо Нине и ничего не хотите о ней знать, стоит ли вам волноваться?

— Я и не волнуюсь… — стал утихать Прокопьев. — Нисколько не волнуюсь…

«Нет, надо положить конец походам в Камергерский, — повелел себе Прокопьев. — Нелепости одна за другой. Деньги отменили. Мельников отчитал, будто я виноват в его затруднениях. Теперь Нина фантомная…Конечно, солянки здесь хороши, но ведь и в иных местах они, наверное, есть…»

— От пола до потолка здесь сколько метров? — спросил Линикк.

— Метров пять… — предположил Прокопьев. — Да, пять метров.

— Вот, — сказал Линикк. — А каким существовал я? Девяносто метров на двадцать и восемь в ширину!

— Какие же у вас тогда были усы? — удивился Прокопьев.

— А-а-а! — махнул рукой Линикк. — Какие полагались. И все нутро мое завезли из Германии. Поверженной. В сорок восьмом. Прошлого века. Потом, понятно, заменили многое. А теперь у нас хозяева — паучки из сети-паутины. Меня же расписали в Гномы…

«Ну ладно… — успокаивался Прокопьев. — Я-то забоялся, что он меня в тяготы Нины, той, разревевшейся, с дурной прической, пожелает втравить и действий потребует, а у него, похоже, здравого смысла в голове и на три гроша нет…»

— У меня иные представления о гномах, — не смог все же удержаться Прокопьев.

— Ваши представления, — сказал Линикк, — ничего не изменят.

— Мое существование в мире, — вздохнул Прокопьев, — вообще ничего не может изменить.

— Вот это вы напрасно, — покачал головой Линикк. — Это как сказать. Вы о многом не знаете. А кое-что от вас может зависеть не только в мебелях, но и в судьбах иных людей. Да.

«Сейчас он опять начнет подсовывать мне Нину нечесанную», — возмутился Прокопьев.

— И что же на телеграфе нашем Центральном вы так и числитесь Гномом? — съехидничал Прокопьев. — Об окладе гнома я не спрашиваю из соображений приличия…

— Отчего же… — Арсений Линикк будто бы смутился, усы его углами потекли вниз, — отчего же… В штатном расписании я числюсь инженером по технике безопасности… Надзираю над кабельным хозяйством… оклад соответственный…

— Простите за бестактность, — сказал Прокопьев, — я ощущаю, что вы проявляете ко мне некий интерес. Или я ошибаюсь?

— Нет, не ошибаетесь.

— И в чем же ваш интерес?

— Вы жертвенное существо, — произнес Линикк, как показалось Прокопьеву, торжественно и печально. — Но вы в этой истории — не главный. Главные в нем — другие…

— Вы сейчас — гном или этот… по технике безопасности? — спросил Прокопьев.

— Именно этот… по технике безопасности! — захохотал вдруг Арсений Линикк.

Он выглядел сейчас весельчаком, шляхтичем с кубком на попойке у пана Вишневецкого, но Прокопьеву стало не по себе.

— А ты, Сенечка, опять про своих кобелей заливаешь, — заметила долго молчавшая кассирша Люда.

— Ну, вот вы снова, Людмила Васильевна, надо мной насмешничаете! — всплеснул руками Линикк. — У меня в хозяйстве кабели, кабели, а не собаки! До слез обидно, Людмила Васильевна, до слез!

Однако никакие жидкости усы Арсения Линикка не омочили.

— А тебя, Сенечка, днем Тоня спрашивала, — объявила кассирша.

Линикк вскочил.

— Чур меня! Чур! Что же вы меня раньше-то не предупредили! Бежать, бежать!

И явно испуганный Линикк, переставляя ноги по утиному, унес из закусочной свое основательное тело.

— Вот трепач-то! — рассмеялась кассирша. — Он теперь еще и Гном Телеграфа!

— А разве не гном?.. — будто бы и не к кассирше, а к самому себе обращаясь, произнес Прокопьев.

— Какой же он гном! — хохотала кассирша. — Сколько лет его знаю, и Пилсудским был, и Маннергеймом, но гномом никогда!

Однако Прокопьеву было не до смеха. Его била дрожь. «Вы жертвенное существо, — звучало в нем, — вы жертвенное существо…» Он пытался образумить себя, признать Арсения Линикка личностью несерьезной, мягко сказать, а то и ущербной и уж, конечно, по версии кассирши Люды, трепачом. Но что это меняло? Пусть даже вечернее явление некоей Тони могло сокрушить дух Гнома Телеграфа или погоняльщика энергий по медным нитям. Ущербные и блаженные умели предрекать…Кто же определил его, Прокопьева, в жертвенные существа? И за какие такие свойства натуры? Причем ведь не в жертвенного человека, а именно в существо. В барана, что ли, коему суждено рухнуть в день сабантуя? Или в агнца, еще не откормленного и невинного? За что ему такая участь? Но ведь история с агнцем — история символическая, в символ чего могли произвести его, Прокопьева Сергея Максимовича, и что нынешней жертвой намерены были искупить, уберечь или спасти? Или кого улестить? Никакие разумные разъяснения в голову Прокопьеву не приходили…

— Да что это вы, — обеспокоилась кассирша Люда, — Сергей…

— Максимович, — подсказал Прокопьев.

— Сергей Максимович, что это вы так разволновались-то? Сенечка наш не только трепач и запуган подругой Тоней, у него еще и сотрясение было.

— Сотрясения у всех были, — стараясь не выказать дрожь, выговорил Прокопьев.

— И у вас сотрясение было? — удивилась Люда. — Ой! Ой!

— Я не про мозги, Людмила Васильевна, — мрачно сказал Прокопьев, — я про иные сотрясения…

— Ну, те-то сотрясения всем известны, — уточнение Прокопьева вроде бы кассиршу разочаровало. — Те-то что! А вот Сенечка головой падал на камни, не нарочно, конечно, но с кровью… А вы, ишь, как взъерошились! Вы лучше еще солянку закажите. А к ней и сто граммов.

— Солянку, пожалуй, отложим, — сказал Прокопьев. — А вот сто граммов, Дарьюшка, будьте добры, налейте.

Дарьюшкой Прокопьев (отчасти смущаясь — слащавости, что ли, своей или даже угодливости) назвал двадцатитрехлетнюю буфетчицу, гарную хохлушку из-под Херсона, нашедшую приют у родственников в Долбне. Дома ее окликали Одаркой, да и в Камергерском она ощущала себя Одаркой, однако для Прокопьева, знакомого с комической оперой Гулак-Артемовского, Одарка была дородной и скандальной бабищей, проживавшей за Дунаем, и иной осуществиться не могла.

Сто граммов дрожь Прокопьева отменили, но усатую рожу Арсения Линикка из его соображений не вывели. «И не главный я в этой истории, — вспоминал Прокопьев. — Да и отчего же мне быть главным, я всегда семистепенный…Главные — короли, ферзи, ладьи, а я пешка…Но принесение в жертву пешки — дело пустяшное… Неужели Линикк имел в виду шахматную партию? Вряд ли…» Шахматами Прокопьев не увлекался, а потому мысль о ферзях и пешках продолжения не получила.

А внимание кассирши Люды, как и буфетчицы Дарьюшки (позже Прокопьев называл ее Дашей), было уже занято явлением шумной дамы с двумя раздутыми сумками. Дама была коммивояжеркой, хорошо знакомой в закусочной, привычнее говоря, толкачом-коробейником ходового товара. Она и ее сотоварки обслуживали в округе служительниц продуктовых магазинов и всяких, по их мнению, забегаловок. Производили они впечатление продувных бестий, в отличие, скажем, от хрустальщиц. Те предлагали свои хрустали и фарфоры не то чтобы смущаясь, а словно бы стыдясь всего мира. Им на заводах в дни расплат вместо денег выдавали изделия, и приходилось путешествовать в столицу в надежде на щедрости москвичей. Сегодняшней коробейнице стесняться было нечего. Сумку свою она набила халатами, юбками, колготами, бельем и прочими дамскими радостями. Сейчас же за буфетной стойкой и на кухне начались смотрины товаров, примерки, с восторгами, вздохами, шлепками, нервными похихикиваниями, будто бы вызванными щекотаниями. Понятно, что к поварихам и уборщицам не могли не присоединиться буфетчица и кассирша. «Сергей Максимович, за кассой приглядите», — было брошено благонадежному посетителю. Увы, увы, фейерверк жизни не состоялся нынче для Людмилы Васильевны. Ничто — ни шелковое, ни хлопчатобумажное, ни льняное, ни из искусственных волокон не оказалось безупречно приложимым к ее телу.

— Да, Тонечка, ты уж извини, — говорила Люда коробейнице, вернувшись к кассе, — я бы взяла, но слишком низко приталено и цветочки идут чересчур наискосок.

— Да чего извиняться-то! — весело отвечала ей коробейница, сумки ее чуть-чуть похудели. — Заказ твой я поняла. Во вторник твоя смена? Во вторник я тебе и принесу.

— Была бы баба ранена! — прозвучало в углу закусочной, близком к окну.

Над столиком со стаканом в руке воздвигся свирепый мужчина, седой, лет шестидесяти пяти, не частый, но заметный посетитель закусочной, объявлявший себя то летчиком-испытателем, то следователем по особогосударственным значениям. Может где-то он и летал или что-то выпытывал, но здесь он чаще проявлял себя горлопаном и бузотером.

— Была бы баба ранена! — прозвучало вновь, но уже как бы усиленное рупором.

За столиком оратора сидели крепкие мужчины, с лицами и повадками ответственных работников, то ли бывших, то ли удержавшихся.

— Но шел мужик с бараниной. И дал понять ей вовремя! — продолжал громобой. И заключил: — Так давайте выпьем за мужика с бараниной!

Соседи громобоя сейчас же вскочили и с возгласами одобрения чествовали звоном стаканов мужика, спасшего от паровоза рассеянную бабу.

— Николай Федорович, — оживилась кассирша Люда, — а где вы берете баранину? В нашем районе что-то она пропала…

— Людмила Васильевна, Людмила Васильевна, — сокрушенно покачал головой Николай Федорович. — Это же Маяковский, облачный в штанах. Плохо вы изучали в школе пролетарскую литературу!

— Я ее и вовсе не изучала…

— Людмила Васильевна… — осторожно начал Прокопьев, — коробейница… Тоня… Она и есть… подруга… ну… Линикка с Телеграфа?

— Да что вы, Сергей Максимович, — удивилась кассирша. — Та совсем другая.

— Но она собиралась придти вечером…

— Я Сеньку пугала! Вовсе она не собиралась. Что вы никак не можете забыть сенечкину блажь. Забудьте…

«Как же, — грустно подумал Прокопьев, — забудьте…Дурь какая! Что нашло на меня?..»

— Была бы баба ранена! — вновь прогремело в закусочной.