На светлой стороне

Юрий Быков, 2020

Фантастический роман Юрия Быкова из серии «попаданцы» не изобилует кровавыми побоищами и линиями прогрессорства. Его главным достоинством можно назвать мелодичный, лёгкий и грамотный русский язык, «вкусный» литературный слог и увлекательный романтический сюжет. Судьбы героев начала XX века плотно переплетаются с героями наших дней и последними днями Иисуса в Иерусалиме. Тонкая ирония автора порой перетекает в едкую сатиру. Эти достоинства роднят роман Юрия Быкова с наследием классиков отечественной фантастики, такими как, «Альтист Данилов» Владимира Орлова, «Роковые яйца» Михаила Булгакова или «Понедельник начинается в субботу» братьев Стругацких. Книга не имеет возрастных ограничений и будет интересна всем поклонникам качественной литературы.

Глава 1

В гостях дома

1

— Да, мил человек, — после долгого молчания сказал Лещинский, — попал ты в переплёт… Но это твой выбор. Куда намерен теперь путь держать?

Натыкин невесело улыбнулся:

— Куда-нибудь подальше…

— Рассчитываешь на мою помощь?

— Рассчитываю. Мне, Михал Михалыч, нужно устроиться, чтоб жильё, работа… Кто знает, сколько всё это продлится…

Лещинский задумчиво побарабанил пальцами по столу.

— Ладно, располагайся на диване, а я пойду полистаю свою записную книжечку. Может, и помогу, чем смогу.

Так Натыкин оказался в Зуевске, в краеведческом музее. Числился он там сторожем, а по факту ещё и разнорабочим, и, хоть жалование имел весьма скудное, был искренне благодарен Лещинскому и другу его, Иванцову Даниилу Викторовичу, директору музея.

«Перекантуюсь тут пока, — увещевал себя Натыкин за скромным завтраком в своём новом жилище — служебной комнатке, находившейся в тыльной части музейного здания, — а когда всё уляжется…»

Он избегал додумывать, что будет тогда конкретно, представляя лишь некую расплывчатость, вытекающую из словосочетания «всё будет хорошо».

Этому настрою на умиротворение импонировал и тихий осенний вид из окна цвета дыма и золота.

По тропинке от автобусной остановки торопливо шёл Аркадий Глебыч Ениколопов — худой, длинный, нервный. Был он начальником отдела учёта и хранения — отдела довольно странного, поскольку согласно штатному расписанию в нём, кроме начальника, никто больше не состоял. Один только Натыкин находился в распоряжении Ениколопова, но исключительно по устному указанию директора.

«Сейчас названивать начнёт», — подумал Натыкин, сгребая яичную скорлупу в ладонь. Но прежде, чем трубка ожила, он увидел идущую по той же тропинке экскурсовода Ларису Дмитриевну, полноватую даму лет сорока пяти, и без того небольшой рост которой беспощадно скрадывали так любимые ею широкие шляпы.

Она и Ениколопов состояли в связи, о чём Натыкину поведала кассирша Жанна. Лариса Дмитриевна была миловидна, позитивна, одинока, Ениколопов — неказист, желчен и обременён семьёй. Чёрт знает, как женщины делают свой выбор!

А Жанна?! Ведь не без определённого же умысла рассказала она Натыкину об этих отношениях! Молодая девчонка, а он лет на десять её старше — неустроенный, жизнью ушибленный!

Оставалось только предположить, что генерация зуевских мужчин каким-то образом угнетала гармонию двух начал, вследствие чего жительницы города отдавали предпочтение заезжим гражданам (а Ениколопов тоже был из их числа).

— Антон, зайди! — прозвучало в трубке.

Аркадий Глебыч расхаживал мимо бумаги на столе, красневшей строкой директорской резолюции «К исполнению».

— Областной музей затребовал для выставки художников девятнадцатого века картины Савойского, — объявил Ениколопов и вдруг задумался.

— И… — отважился прервать молчание Натыкин.

Ениколопов пробуравил его острым чёрным взглядом.

— И надо их найти в запасниках!

— Я готов. Но нужна конкретика.

— А нету её! — вспыхнул Ениколопов. — Кроме «Лесного озера», которое у нас в первом зале висит, не помню я больше его картин! По картотеке они проходят, а я не помню!.. Знаешь, какой тут бардак до меня был?

— Догадываюсь, раз его последствия до сих пор налицо, — с сочувственным видом ответил Натыкин и вдруг сообразил, что эти слова имеют двоякое толкование. — Может, у Ларисы Дмитриевны спросить? — не дал он остановиться мысли Ениколопова.

— Пожалуй, — согласился тот.

Лариса Дмитриевна внесла лёгкую, почти призрачную волну духов, так явственно оплеснувшую ноздри.

— Да, были у нас полотна Савойского, — подтвердила она, глядя на Ениколопова по-утреннему свежими, блестящими глазами. — Надо искать, Аркадий… — и, скользнув взглядом по Натыкину, добавила: Глебыч.

— И о чём они? — спросил Натыкин.

— Был там, помнится, осенний пейзаж, выполненный пастелью. Он, стало быть, в раме под стеклом. Потом полотно маслом — зимняя дорога. И портрет старика. Тоже масло.

— Ладно, понял. Я пошёл?

— Ты уж постарайся, Антон, — напутствовал его Ениколопов. — Я тут дела порешаю и к тебе присоединюсь.

Картина в раме под стеклом нашлась довольно быстро.

— Ну да, она и есть — пастель, — произнёс Натыкин, любуясь чудом, сотворённым цветными мелками. Пейзаж поражал глубинной лучистостью красок, будто в них было растворено солнце. И ещё поражала какая-то «особость» каждой детали в общем изображении — таким открывается мир через свежевымытое окно.

Привеченный удачей, он с вдохновением продолжил поиски. В сущности, живописных произведений было немного, в основном, здесь хранились предметы быта, книги, какие-то записи на пожелтевших листах, в углу — одежда, развешенная рядком на перекладине, как в магазине.

Сверкнувший эполет привлёк внимание Натыкина. Он подошёл к вешалке, провёл рукой по зелёному сукну мундира. Размером он был невелик, а на ощупь приятен, как всякая шерсть, и… почему-то влажен!

Антон поднял голову: из трубы под потолком с неспешной регулярностью капала вода. Одежда по соседству с мундиром тоже была мокрой от разлетавшихся брызг.

Пришлось Натыкину поиски Савойского приостановить и пойти озаботить начальство срочным ремонтом трубы. Да и одежду надо было незамедлительно сушить!

Но Ениколопова он не застал — тот был в кабинете у Иванцова. Поднимаясь к директорскому кабинету, Натыкин увидел на лестничной площадке солнечный прямоугольник от окна, а в самом окне — синее небо. Стало быть пасмурное утро сменилось погожим деньком.

«Так вот же!» — осенило Антона. — «Лучше, чем на солнце вещь не просушишь!»

И повернул назад.

Натянув шпагат между двумя деревьями на заднем дворе, Натыкин развешивал промокшие одежды. Хозяева их давно отбыли в мир иной, а зачем они, бесприютные, остались? Чтобы висеть в темноте, промокнуть, увидеть свет, вернуться в темноту?

А свет был тёплый, густой… Только осенью льётся эта золотая патока… У лета — смех, а у осени — тихая улыбка.

И так уютен этот мир!

Но каково же покидать его — даже неодушевлённым предметам?!

Оставив вещи сушиться, Антон снова направился к начальству. Одежду-то он спас, но оставалась труба…

Всё-таки добросовестным работником был Натыкин, болел душой за дело. Если б он знал, чем это его усердие обернётся?!

2

В 12 часов в музее начинались экскурсии.

Первой была группа отдыхающих из санатория «Зуевские дали».

По поводу названия санатория Даниил Викторович Иванцов неизменно иронизировал:

— Где они нашли тут дали? — и, будучи родом из столицы, добавлял:

— Это, как под Москвой: станция называется Подлипки Дачные, а вокруг сплошь многоэтажки…

— Дорогие друзья! — поднеся руки к груди, начала Лариса Дмитриевна. — Нам предстоит увлекательное путешествие в прошлое Зуевского края — малой родины многих замечательных наших соотечественников. Перед вами картина одного из них — прекрасного и незаслуженно забытого художника Савойского.

Правда, в последнее время о нём вспомнили. Его произведения теперь востребованы и на выставках, и на аукционах.

Основу группы составляли женщины от 50 и старше, по большей части с дородными телами, бестрепетными взглядами, уверенными движениями. Находились здесь и мужчины, но их присутствие было как-то малозаметно. Если, конечно, не считать Козличенко, который привлекал внимание своей подвижностью. Он всё время перемещался: то примыкал к группе слева, то справа, то вставал по центру так что Лариса Дмитриевна начала на него коситься.

Роста он был маленького, но коренаст, жилист, с тем примечательным лицом, которое не только не скрывает суть человека, но преподносит её в гротескной форме. А у Козличенко, ещё далеко не старого человека, оно имело выражение желчного пенсионера, который всегда готов попенять кормящему голубей: «Вы вот им хлеб даёте, а они потом червяков не едят»! В этой или меньшей степени, но въедливость характера, несомненно, была свойственна ему, как и напористый, неиссякаемый интерес к женщинам.

Но с ними ему не везло. То есть, на воле, может, и везло, а в санатории — нет! Всему виной, как был он уверен: пренебрежительное отношение персонала к соблюдению медицинской тайны. Или даже злонамеренное её раскрытие. С этим ещё предстояло разобраться! В самом деле, каким образом стало всеобщим достоянием, что в 17.30 по вторникам и субботам он получает лечебные клизмы? При том, что в 18.00 по этим же самым дням в санатории начинались танцы. И что же? Являвшемуся с процедуры Козличенко отказывали все дамы!

Особенно обиден был ему отказ Вероники Витальевны — женщины тихой, волоокой, с шикарными волосами, выкрашенными в тёмно-медовый цвет. Чтобы непрерывно быть перед её глазами, так активно и перемещался он на фоне экскурсионной группы.

И вот во время одного из таких перемещений, обегая группу с тыла, увидел Козличенко зелёный мундир с эполетами, который… прохаживался вдоль стены. Ну, как прохаживался? Неторопливо передвигался в зелёных же штанах по воздуху, размахивая рукавами. И не имелось при нём ни обуви, ни тела! Козличенко замер, раскрыв рот, а мундир тем временем удалился в соседний зал.

Наконец, Козличенко пришёл в себя и издал возглас:

— Это что за безобразия у вас тут творятся?

— Я попрошу вас не кричать, гражданин! — строго сказала Лариса Дмитриевна. — Объясните спокойно, что произошло.

— У вас музей или цирк? Забаву устроили! Кителя с эполетами у них разгуливают!

— Какие кителя?! Вы что такое говорите?

— А вы, конечно, не знаете? Вон, в тот зал пошёл!

Движимая естественной реакцией, Лариса Дмитриевна, а за ней и вся экскурсионная группа, устремилась по направлению указующего пальца Козличенко.

— Ну, кто-нибудь видит здесь китель с эполетами? — остановилась она в центре соседнего зала и, укоризненно взглянув на Козличенко, заметила: — Между прочим, китель носился исключительно с погонами, а эполеты полагались к сюртуку.

Послышался разочарованно-осуждающий ропот:

— И ведь вроде трезвый… Морочит людям голову…

И только когда из-под этого ропота вырвалось негромкое, но вполне отчётливое слово «клизма», Лариса Дмитриевна объявила:

— Итак, друзья, вернёмся к нашей экскурсии.

А Козличенко притих, потому что испугался: неужто с ним случилось что-то неладное?!

Поэтому, увидев через проход в один из залов старинное дамское платье, сидящее на стуле, он не стал поднимать шума, а ухватил себя зубами за палец. Несильно, но с мгновенно наступившим ощущением прикуса. Платье же не исчезло. Наоборот, Козличенко даже показалось, будто над вырезом декольте просквозило изображение локонно-русой головки. Появилось, как мираж, и исчезло…

«Плохо дело!» — подумал Козличенко. То ли у него произошёл какой-то сбой в восприятии мира, то ли с миром происходит что-то не так… В любом случае с этим следует разобраться самым серьёзным образом. «И разберусь!» — направился он к платью, гневаясь на неизвестность.

А платье, словно испугавшись его решимости, поднялось со стула и поплыло в следующий зал. И тогда он снова увидел русую головку, а ещё белую шею, изящные руки… Видение то исчезало, то задерживалось перед взором, как если бы ветер полоскал стяг с изображением, но было очевидно, что платье не пусто, а облачает женщину.

Козличенко неотступно следовал за ним, а оно, торопливо переместившись в соседний зал, вдруг исчезло.

Там, вообще, не было ни души. Это и понятно, поскольку в музее находилась только группа из «Зуевских далей», которая добралась бы сюда ещё не скоро, а на то, чтобы в каждый зал сажать по смотрителю, не хватало музейного бюджета.

Козличенко ещё раз взволновано огляделся. Какие-то картины, чучело собаки, стенд с красноармейской шинелью…

Вдруг по краю зрения пробежала синяя портьера. Козличенко смело толкнул скрывавшуюся за ней дверь и оказался в небольшом помещении, залитом через высокое окно солнцем.

В ярком свете за круглым столом в том самом платье сидела молодая женщина. Козличенко неотрывно смотрел на неё, и она ни на секунду не исчезала. Красивое лицо, глаза оливкового, желтеющего к зрачку цвета, причёска клубится локонами — это было всё очень близко и, несомненно, наяву. Она тоже неотрывно и с изумлением смотрела на него.

— Николаша, что всё это значит?! — воскликнула, наконец, женщина. — Кто это?

Только теперь Козличенко увидел в углу черноусого мужчину, смуглого, кареглазого. Знакомый мундир был на нём!

И ему захотелось воскликнуть вслед за дамой: «Что же это такое, чёрт побери?!»

3

Лариса Дмитриевна видела, как Козличенко, очнувшись от растерянности, направился в соседний зал, но останавливать его не стала и продолжила экскурсию.

А через некоторое время…

«Господи!» — не поверила она собственным глазам, перед которыми явился «идущий» мужской костюм из пиджака, жилета и панталон. Он двигался вдоль дальней стены (поэтому видеть его могла только она) и исчез за поворотом в соседний зал.

Машинально продолжая говорить, Лариса Дмитриевна стояла с таким неподвижным лицом, что экскурсанты начали перешёптываться. Но трудно было потеснить в ней профессионала, и вскоре всё пошло своим чередом, однако мысль о странном гражданине, который, кажется, оказался прав, изнуряла пугающими вопросами: «Что это за видения? На нас наехала аномальная зона? А куда он подевался, тот мужичок?»

И, словно бы в подтверждение, что случилось нечто из ряда вон выходящее, невероятное, а значит воспринимаемое подсознанием как опасность, появился вдруг незнакомец, которого, как и любого постороннего, здесь быть не могло (билеты для индивидуального посещения в музее не продавались). Этот незнакомец, возникший опять-таки за спинами экскурсантов, был седоватый, коротко стриженный мужчина в мягком бархатном костюме. Обращали на себя внимание его усы и борода, красиво растущие с природной естественностью. Но более всего Ларису Дмитриевну впечатлило, что был он бос. Заметив на себе её взгляд, мужчина извинительно приложил руку к груди, слегка поклонился и завернул за угол. Не оставалось никаких сомнений: в музее творится какая-то чертовщина, необходимо срочно заканчивать экскурсию и докладывать обо всём Иванцову.

А между тем Козличенко, отмерев от испуга и пережив бунт сознания, принял, наконец, действительность такой, какова она есть. И эта действительность даже сделалась ему занятна.

— Значит вы утверждаете, что данное здание принадлежит вам? — сам собою возник у него тон следователя.

Дама и офицер переглянулись.

— Да, сударь, — отвечала молодая женщина. — Это мой брат Николай Алексеевич Батищев, а я — Анастасия Алексеевна Батищева. В наше владение этот особняк перешёл после смерти родителей. Я только не возьму в толк, отчего здесь теперь какой-то музей? Или я ошибаюсь?

— Не ошибаетесь. Здесь находится краеведческий музей. Причём давно. Как гласит табличка на входе, с 1973 года.

Анастасия отпрянула от этих слов, точно налетела на невидимую преграду.

— Но разве нынче не 1911 год?

Козличенко усмехнулся:

— Нынче год 2016-й!

— Николаша! — вскочила женщина, простирая руки к брату.

— Боюсь, это так… — обнял офицер сестру. — Вспомни, мы ехали в поезде…

— Да, да, мы ехали в Москву… — согласилась женщина, испуганно бледнея перед какой-то выходящей из забытья правдой.

— И поезд… Ну, помнишь?

— Сошёл с рельсов, — упавшим голосом произнесла она и, оседая в руках брата, прошептала: мы же погибли…

Поддерживая потерявшую сознание сестру, Батищев прикрикнул на Козличенко:

— Что вы стоите, как истукан?! Придвиньте же стул!

Козличенко, досадуя, повиновался, словно заставили его вынырнуть из водоёма, который он с интересом исследовал.

Батищев тихонько похлопал Настю по щеке. Потом подул на лицо, и она открыла глаза, полные какого-то прозрачного тумана, на дне которого лежала застывшая оливковая радужка и чернел лишённый живости зрачок. Она ещё ничего не видела, а её испуг уже зрел и, если бы не мягкий, но волевой голос брата, она, видимо, снова лишилась бы чувств.

— Настя, родная! Соберись! Ты никогда не была трусихой! Всё прояснится. Я видел здесь Фёдора Леонидыча…

Она пошевелилась. Потом выпрямилась на стуле, лицо её порозовело.

— Фёдора Леонидыча?

— Именно. Это он направил меня сюда, сказал, чтобы мы с тобой его дожидались.

И в ту же секунду распахнулась дверь, словно некий распорядитель хода событий торопился раскрыть интригу. Козличенко испугано ретировался в угол, а в комнату вошли мужчина и костюм, так встревожившие до этого Ларису Дмитриевну. Правда, на сей раз костюм не был бесплотен. Он облегал тело босого, как и его спутник, довольно полного господина. Серые поредевшие волосы ползли змейками с затылка на лысое темечко, выпуклый лоб с крупным лицом выглядели единым массивом, круглые глаза чернели из-под лохматых бровей.

— Здравствуй, Настенька! — улыбнулся первый мужчина.

— Фёдор Леонидыч! Какое счастье! — Она с благодарностью посмотрела на него. — Теперь, когда рядом с Николашей ещё и вы, мне не так страшно… Однако, объясните, что всё это значит? И отчего на нас нет обуви?

Она на секунду явила из-под платья изящную по малости и стройности ступню (при этом большой палец оказался кокетливо приподнят).

— Для начала разрешите представить: Орест Сергеевич Савойский, живописец.

Полный мужчина поклонился, но по его встревоженно-растерянному лицу было ясно, что сейчас ему не до церемоний.

— Весьма рад, — пробормотал он и с напором взглянул на Фёдора Леонидыча:

— Так проясни же ситуацию!

— Что ж, если коротко, то мы возвратились из небытия, а, проще говоря, воскресли из мёртвых, как бы фантастически это ни звучало!

Настя снова побледнела:

— Господи, у меня ещё теплилась надежда, что это не так… Теперь её нет…

Савойский тоже сделался бледен:

— Позволь! Мы что, мертвецы?!

— Нисколько! Как учёный я всегда утверждал, что представления человечества о жизни и смерти слишком примитивны! Да, тело бренно, но сознание — нет! И в некоторых обстоятельствах ему возвращается утраченное обиталище.

— Но это немыслимо! — воскликнул живописец.

— Это факт! И мы тому подтверждение! Тело состоит из набора или сочетания огромного числа молекул, астрономически огромного, но конечного и вполне определённого. Эта совокупность, разумеется, распадается после акта, называемого смерть, но она вполне может и восстановиться! Будь на то лишь побудительные моменты.

— Какие же, например? — спросил Николай с совершенно спокойным видом, за которым, однако, пряталось волнение, выдававшееся редким подергиванием щеки.

— Мне трудно говорить обобщённо, но в нашем случае этому послужил некий всплеск сознания там — в околоземной оболочке, чему, в свою очередь, способствовало некое действие, предпринятое здесь — на земле.

— И вы знаете, какое? — снова спросил Николай.

— Всё очень прозаично. Это было вывешивание на солнце, видимо, для просушки, принадлежавших нам когда-то одежд. Пребывавшее в забытьи сознание интуитивно потянулось к этим, так сказать, родным предметам, каковым движением и запустило процесс восстановления прежних молекулярных соединений, то есть восстановления тела. Вот мы потихоньку, пока сознание просыпалось, и заполнили одежды собой. А босы мы потому, что обувь в этом процессе никак не участвовала: её просто не сохранилось — ни здесь, ни вообще где-либо…

В комнате стало тихо, как под водой. Каждый вёл мысленный диалог с самим собой, убеждая принять услышанное. Но разве был иной выход? Следуя руслом этих мыслей, учёный произнёс:

— Да, господа, мы уникальны! Сколь долгим будет наше нынешнее земное пребывание — не знаю. Возможно, под действием каких-либо факторов начнётся распад молекулярных соединений, и, значит, возвращение к исходному состоянию. Однако, теперь мы мудрее, и прежнего взгляда на это как на трагедию у нас не будет. Впрочем, вы, — он кивнул в сторону Насти и Николая, — в прошлый раз, погибнув в крушении поезда, так и не успели ничего пережить. А вот я, пару лет спустя умирая от пневмонии, мучился от осознания своего ухода… Впрочем, не менее мучило меня горе оставляемых мною жены и сына.

— А я? — подал голос Савойский. — Я не помню своего ухода.

— А ты, сударь мой, умер красиво, во сне, правда, от пьянства.

Фёдор Леонидыч печально улыбнулся и вдруг перевёл взгляд на Козличенко:

— Ну-с, а вы, смею предположить по вашим обутым ногам, являетесь представителем нынешнего поколения людей.

— Так точно, — тихо молвил Козличенко, до того внимательно слушавший и наблюдавший из своего угла.

4

— Успокойтесь, Лариса Дмитриевна! Разберёмся!

Иванцов протянул ей стакан воды, подошёл к окну, отдёрнул штору.

Солнечный луч высветил профиль престарелого римского императора, величественная осанка которого, однако, оставалась неподвластна времени. Высокий, большой, головастый — Даниил Викторович был значительной фигурой.

— Вы, я вижу, экскурсию уже закончили. Почему же санаторский автобус не отъезжает?

— Они этого, который мундир увидал, ждут.

— Куда же он подевался?

Лариса Дмитриевна пожала плечами:

— Исчез…

Даниил Викторович озабоченно снял трубку:

— Аркадий Глебыч, срочно зайди…

Но вместо Ениколопова на пороге с растерянным видом появился Натыкин.

— Спёрли, Даниил Викторович! Одни вешалки остались!

— Час от часу не легче… Говори толком!

— Я одежду вывесил посушить на солнце, из трубы накапало, помните, я утром докладывал… Так вот: нет её, только вешалки!

— А развесил всё, конечно, на заднем дворе? — подошедший Ениколопов остановился за спиной Антона.

— А где же ещё? — посторонился тот.

Ениколопов тяжело вздохнул.

— Там не задний двор, а проходной! Как списывать будем — не знаю… Сколько единиц хранения пропало?

— Женское платье, мундир с эполетами, два костюма. Ещё штаны, сорочки…

— Постойте, постойте, — оживилась Лариса Дмитриевна. — Один костюм был тёмный, из бархата, а другой — тройка, с жилетом?!

— Да, из двух костюмов один тёмного бархата, другой — тройка, — подтвердил Натыкин.

— Даниил Викторович, именно их я и видела! Бархатный — на мужчине с бородой, а тройка просто расхаживала, без человека…

— Как это?! — одновременно изумились Ениколопов с Натыкиным.

— Да вот так! — развёл руками Иванцов. — Лариса Дмитриевна утверждает, что у нас тут посторонние люди и предметы разгуливают…

— Невероятно! — воскликнул Ениколопов. — Лариса, ты хорошо себя чувствуешь?

— Да перестань, Аркадий Глебыч! Что-то мне подсказывает, что это не галлюцинации Ларисы Дмитриевны! — директор протянул руку к телефону. — Жанна, закрывай музей! Экскурсанты из санаторского автобуса будут стучаться — не открывай, сиди тихо, жди моих распоряжений! Всё поняла?

Положив трубку, объявил:

— Немедленно идём с осмотром всех помещений!

Много времени не понадобилось, чтобы настал черёд комнаты за синей портьерой.

— Аркадий Глебыч, что у нас там? — запамятовал Иванцов.

— Служебное помещение: храним кое-что из старинной мебели, — и осёкся, поскольку различил — и не один только он — долетавшие оттуда голоса.

У всех на лицах проступила тревога — та, что докатывается из самых глубин от живущего в каждом первобытного страха перед неведомым… Ничего не стоит перерасти этой тревоге в ужас! Но всё-таки есть люди, способные её одолеть в себе и приглушить в других!

— Держимся вместе! — твёрдо сказал Иванцов. — Открывай дверь, Антон!

Первое впечатление успокаивало: казалось, будто собрались в антракте артисты, играющие пьесу из старинной жизни. Но сознание будоражило: откуда здесь взяться артистам?

— Кто вы?! — жёстким тоном спросил директор и, решив несколько смягчить строгость, добавил: уважаемые.

«Артисты» смотрели во все глаза. Затем улыбнулась дама — молодая, премилая, с гордой головкой, с обольщающим своенравием локонов, не усмирённым и неволей причёски. Эта улыбка словно бы всех примирила.

— Добрый день, — учтиво поклонился мужчина с бородой и в бархатном костюме. — Меня зовут Фёдор Леонидович Вележаев. Я профессор здешнего университета, доктор математики.

— Здешнего университета? — переспросил Иванцов. — Но у нас давно нет университета.

— Немного терпения. Я сейчас всё объясню.

Позади музейщиков раздались торопливые шаги.

— Даниил Викторович! У вас сотовый отключен, — приближаясь, взволнованно заговорила Жанна, — а там эти, из санатория…

Она смолкла, увидев незнакомых людей.

— Это они меня потеряли, — подал голос Козличенко. — Без меня не уедут.

— А вы кто? — воззрился на него Иванцов.

— Это тот, который от группы отбился, — объяснила Лариса Дмитриевна.

— Так идите к своим! — воскликнул директор. — Не задерживайте коллектив!

По тому, как к концу фразы замедлилась его речь, было ясно, что он «споткнулся» о внезапную мысль.

— Вот именно! — проницательно разделил её с директором Козличенко. — Мне им рассказать о том, что здесь творится (он обвёл взглядом комнату) или как? И вообще: у меня есть ценное предложение. Но сначала послушайте профессора, я-то уже в курсе.

— Итак, — переключился Иванцов на Вележаева. — Откуда и кто вы?

Профессор заговорил. Объяснял он доходчиво, спокойно, даже невозмутимо, и именно поэтому впечатление от его рассказа становилось всё более ошеломляющим. Обе музейные дамы — сначала Лариса Дмитриевна, а затем Жанна — оказались в состоянии, близком к обмороку, избежать которого помогло лишь присутствие коллег-мужчин. А главное, каждый понимал, что порукой столь искренней невозмутимости может быть только стоящая за человеком правда.

— Невероятно! — взволновано произнёс Даниил Викторович. — Но я вам верю!

На лице его проступил жар, а руки то и дело нервно оглаживали одна другую.

— И что же всем нам теперь делать?

— Я знаю, — привлёк к себе взоры, полные удивления и интереса, Козличенко.

— Говорите! — повелел Иванцов.

5

Козличенко оказался человеком сметливым, что свойственно натурам, которые, хоть и не лишены эмоциональности, но в основном склонны к рассудочности и порядку, а в главном привержены всепобеждающему — что мораль, что тот же самый порядок — эгоизму.

— Есть два пути, — начал он. — Первый путь — адаптировать этих граждан к нашей жизни. Для чего им нужны жильё и средства к существованию. С жильём решайте сами, а вот со средствами… Работать они нигде не могут, а если и могут, то как их устроить без документов? да и куда? Здесь нужен другой подход. Вы же Савойский? — обратился он к художнику.

— Именно так.

— Ваша картина в первом зале висит. Нам экскурсовод (кивок в сторону Ларисы Дмитриевны) сказала, что ваша живопись теперь высоко ценится. Ну, понимаете, к чему я клоню? Вы будете писать картины, а я организую их продажу. У меня есть кое-какие связи. Вы готовы сотрудничать?

— Я не знаю, — растерялся живописец. — Но, если нужно, то… готов-с…

— А вы, конечно же, будете получать свой процент, — уловил суть Иванцов.

— Конечно же. Шестьдесят процентов от выручки.

— Милейший! — вмешался вдруг Ениколопов. — Спасибо за идею, но мы и без вас как-нибудь…

— А вот это уже второй путь. Я сообщаю в полицию о появлении этих граждан. Там, естественно, во всю эту историю с превращениями не поверят. Помаринуют у себя, а потом отправят в дурдом. Какие в этом случае плюсы? Их нет! А минусы? Упущенная выгода! Ну и ещё то, что бедняги до конца своих дней пробудут в психушке!

— Вы циничный негодяй! — холодно произнесла Лариса Дмитриевна.

— Да что вы сразу обзываться-то?! Подумайте, я же дело говорю! Вон, девушка ни жива ни мертва сидит… Пожалели бы…

Настя и, в самом деле, сидела, вцепившись в руку брата и, бледная и застывшая, походила на прекрасное изваяние.

— Дать бы тебе в морду! — произнёс зло и решительно Антон, и такой мужик проглянул в нём, что Козличенко невольно отшатнулся, а Настя отмерла и тотчас нашла его взглядом. — Но придётся с тобой согласиться… Если ты губу закатаешь насчёт шестидесяти процентов.

Коллеги Антона и не подозревали, какой он тёртый калач!

— Ладно, ладно, — Козличенко выставил перед собой ладони стеночкой, — пятьдесят на пятьдесят…

— И орграсходы за твой счёт!

— Хорошо, грабьте!

— Соглашайтесь, Даниил Викторович, — кивнул Натыкин.

— Чёрт с вами! — махнул рукой Иванцов. — Да, и… как вас там?

— Козличенко Валерий Акимыч, — довольно улыбнулся пройдоха.

— Оставьте свой телефон и идите уже в автобус!..

Когда за ним закрылась дверь, директор виновато взглянул на «гостей»:

— Таковы уж реалии нашего времени…

— И вы ещё оправдываетесь! — воскликнул Вележаев. — Вы — наш счастливый случай! Этот тип прав: окажись на вашем месте другие люди, нам, скорее всего не миновать жёлтого дома! Но каково! Мне даже и в голову не пришло, что возможно подобное развитие событий!

— Да уж, — шагнул к Натыкину Савойский и протянул руку, — мы все искренне вам признательны…

— А теперь о насущном, — сказал Иванцов, — вам же где-то надобно жить… Какие, друзья мои, — посмотрел он на музейщиков, — будут предложения?

— Вообще-то, для начала нужно всех обуть, — здраво заметил Антон.

— И, прошу прощения за интимную подробность, — продолжил Вележаев, — на нас нет нижнего белья.

— Конечно, конечно, после совещания займёмся этими вопросами, — согласился директор. — Деньги я выделю… Однако вернёмся к сути. Приглашаю вас, профессор, погостить у меня. Представлю вас супруге как своего старинного приятеля. И вообще, коллеги, надеюсь, история с появлением наших гостей останется сугубо между нами. Так ведь, Жанна?

Жанна устало посмотрела на директора. Пережитые эмоции обессилили её, но в следующую секунду в её глазах шевельнулся огонёк.

— А что я? У меня всегда рот на замке! Как чуть — так Жанна…

— Господи! — на лице Иванцова появилось какое-то мягкое и вместе с тем торжественное выражение, — мы все — свидетели невероятнейшего события, фантастического, события на гране волшебства! Казалось бы, человечество должно узнать о нём! Но вот сейчас мы понимаем: не должно, потому что не поверит, а только навредит. И это при том, что люди, не задумываясь, верят в настоящие нелепицы! Одним словом, чёрт знает что! Кто ещё хочет предложить?

— Я, — улыбнулась Жанна с ожившим взглядом, то и дело тянувшимся к штабс-капитану. — Я могу принять военного с сестрой. Квартира большая, брат служит, мать у гражданского мужа…

— Замечательно! — воскликнул Даниил Викторович.

— Нет, нет! — запротестовала Настя. — Мы у себя дома и никуда не пойдём! Так ведь, Николаша?

Тот кивнул.

— Милая Анастасия, теперь в вашем доме музей, а музеи непригодны для жилья, — здраво возразил ей директор. — Вы не сможете принять ванну или душ, приготовить пищу…

— Даниил Викторович прав, — поддержал его Антон. — Я здесь хоть и живу, но условия, прямо скажем, только, чтобы поспать. А так — по субботам посещаю баню, в остальные дни полощусь в раковине, завтрак готовлю с помощью кипятильника. В основном, варю яйца. Обед и ужин — в столовой через дорогу…

— Ну и что?! Я тоже буду полоскаться в раковине! — не сдавалась Настя. — А кипятильником кипятят воду?

— Верно. Но кипятильник — это нарушение правил противопожарной безопасности, и пользоваться им можно только в тайне от Даниила Викторовича.

Иванцов, приняв отсутствующий вид, отвернулся от весело брошенного на него взгляда Натыкина.

— Тихо! Он услышит! — тревожно прошептала Настя.

Очарование этого простодушия было столь велико, что улыбнулся даже Ениколопов, находившийся в мрачнейшем состоянии. Впрочем, вскоре лицо его снова посмурнело.

— У меня жена, дочь, — произнёс он, обращаясь к Иванцову, — я нет, не могу…

— Понимаю, Аркадий Глебыч, понимаю…

— А я предложу свой кров господину Савойскому! — громко, даже как будто с вызовом, сказала Лариса Дмитриевна, взглянув на Ениколопова.

Тот застыл лицом и позой, а Орест Сергеевич признательно поклонился:

— Премного благодарен. Надеюсь, я вас не стесню.

— Об этом не беспокойтесь: у меня хорошая двухкомнатная квартира…

Орест Сергеевич оторопел:

— Как же мы будем там жить?

— Очень просто: вы в одной комнате, я — в другой…

— А гостиная, столовая, кабинет?

Музейщики переглянулись.

— Наш мир слишком отличается от вашего, — горько усмехнулся директор. — Вам придётся ещё очень многому удивляться!

6

В тот вечер Козличенко на клизмы не пошёл. И на танцы тоже. Подкараулив в коридоре Веронику Витальевну, он решительно шагнул ей навстречу. Волоокая красавица опустила на него свой тихий взгляд (была она выше Козличенко) и впервые одушевлённо ему улыбнулась — мягко и устало, как улыбаются женщины от какой-нибудь докучливости, которая, на самом деле, им приятна. Эта улыбка была, так сказать, с оговоркой, но при этом и воодушевляющая!

— Вероника Витальевна! — на подъёме начал Козличенко, однако вдруг запнулся, кашлянул, и сдавленно закончил:

— Давайте шампанского выпьем…

— А давайте, — просто ответила она.

«Неужели начало везти?» — с осторожностью подумал Козличенко, присовокупляя к давешней удаче (а что как не удача оказаться в нужное время в нужном месте?) это неожиданное согласие дамы.

«Определённо!» — возликовал он, когда Вероника Витальевна не стала протестовать против того, что он закрыл дверь своего номера на ключ. Более того, гостья спросила:

— Мы вашего соседа не стесним?

— Не стесним. Он раньше времени уехал, а нового заезда ещё не было.

— Надо же какое везенье, — молвила дама, и иронично-милостивая улыбка плыла по её лицу. — Доставайте же ваше шампанское…

Первая бутылка незаметно кончилась, как и убыла наполовину коробка шоколадных конфет. Хорошо, что Козличенко припас ещё шампанского. Он очень старался, рассказывая анекдоты. Исчерпав же их запасы, заговорил (правда, намёками) о некотором многообещающем деле.

— Да, да, именно я и придумал это самое дельце. Тут ведь знаете как, Вероника Витальевна: уж если человек не глуп, он никогда своего случая не упустит. Даже в самой невероятной ситуации! Так что не исключаю скорых перемен в своей жизни. Вы не пожалеете, если… если…

— Вы прельщаете меня только тем, — не стала она ждать связного окончания его речи, — как по-юношески хотите меня. Страсть, оказывается, заразна. А женское сердце поразительно глупо…

Она взглянула из-под каштановой волны волос, и Козличенко обнаружил, что пелены волоокости больше нет, а с самого дна её тёмно-карих глаз исходит огнистый жар.

— Ну, что же вы? — начала расстегивать она на большой груди блузку.

Потом, на прощание, она повторила:

— Удивительно глупо женское сердце… — и смерила Козличенко печальным взглядом.

— Вы не пожалеете! Вот увидите! — порывисто отвечал ей Козличенко.

И ведь правда: до счастливой жизни, о которой так мечтал недоучившийся студент и немолодой служащий торгового центра, казалось, рукой подать! Да и что могло этому помешать, раз с самого начала всё так удачно складывалось! Вот и Михаил Савкин — давний, ещё с детства знакомый, перебравшийся в Москву и работавший в каком-то аукционном доме, очень вовремя вспомнился ему тогда в комнате! «Свяжусь, договорюсь, отстегну, понятно, кое-что — без этого бизнес не поднимешь — и потекут денежки…»

«Не в деньгах счастье», — говорят идеалисты и романтики, обратное утверждают люди с приземлённой душой и недалёкие.

Да, Козличенко был недалёк, хоть и смекалист. Эти качества вполне уживаются, иначе отчего он так легко решил, что «дело в шляпе»?

Его приятель, действительно, работал в аукционном доме, но… заведующим хозяйственной частью! Да хоть бы и самим директором! Кто станет выставлять полотна неизвестного происхождения, без экспертизы, без заключения специалистов и т. д.? О том, какие конкретно подводные камни водятся в русле этой реки, можно было и не знать, но не понимать, что они существуют, как и думать, будто обойти их проще простого, мог только человек недалёкий и самонадеянный.

Чего только стоила проблема старых холстов и красок! По этим параметрам современная экспертиза, а без неё ничего не продашь, не купишь, выявила бы новодел на раз, и подлинная рука мастера стала бы просто рукой искусного имитатора. Тут уж больших денег не выручить! И выходило, что толку от Козличенко в реализации им же задуманного предприятия — ноль!

Это и было признано на ближайшем собрании участников событий, проходившем всё в той же комнате за синей портьерой.

7

— Прямо тайный орден у нас какой-то, — пошутила Лариса Дмитриевна.

— Орден избранных и приобщённых, — уточнил Ениколопов.

Но улыбнулись только музейщики, «гости» же оставались серьёзны.

Иванцов задержался на них взглядом.

Вележаев и Савойский сидели за столом в своих прежних костюмах, выглядевших вполне современно, и, стало быть, не требовавших замены. Иное дело Батищевы. На Николае вместо мундира штабс-капитана был теперь бежевый пиджак и серые брюки, а на Насте… Бросались в глаза тёмная блузка и… красивые, стройные ноги. Белая юбочка, как лукавая обольстительница, жеманничала существенно выше колен, взывая к мужскому воображению. Но стариковский глаз Даниила Викторовича лишь удивился, директор подумал: как удалось переодеть даму начала XX века в столь откровенный наряд? Помня, кто хозяйка гардероба, он отдал должное дару её убеждения. Хотя, с другой стороны, наверно, и выбор-то был невелик: у Жанны не водились крадущие тело одежды. В итоге следовало бы признать, что из Насти получилась настоящая современная девушка, не стесняйся она так своей коротенькой юбочки, которая никак не удлинялась от постоянных одёргиваний.

Однако пауза затянулась. Иванцов покачал головой.

— Как же это, Валерий Акимыч? Наговорили, наобещали, а что имеем?

Оказавшись средоточием общего укоризненного взгляда, Козличенко понурился.

— Я так понимаю, Даниил Викторович, — сказал Натыкин, — нам без нашего общего друга Лещинского не обойтись. У него-то как раз имеются нужные связи. А этому… Хватит и пяти процентов!

Козличенко вскинул голову.

— За идею и недоносительство! — пресёк его возмущение Антон.

— А мне бы, Даниил Викторович, хоть какую премию, — негромко попросила Жанна. — Всё-таки два человека на мне.

Штабс-капитан при этом впился пальцами в спинку стула, на котором сидела сестра, и, покраснев, сказал:

— Я уже просил Жанну Игоревну свести меня с карточными игроками, но она ответила, что таковые ей неизвестны. Быть может, господа поспособствуют мне в этом деле? Теперь, когда я отставлен от службы, иных возможностей достать средства у меня нет.

Профессор возразил ему тоном старшего товарища:

— Полагаю, Николя, тебе всё-таки не стоит с этим связываться. Прости, но ты бываешь слишком азартен.

— Но и везуч!

— Математическая статистика говорит, что игрок всегда в проигрыше.

— Николаша, я тебя тоже прошу! — неловко, с «прикованными» к подолу руками, обернулась сестрица.

— Да я не в упрёк вам, Николай Алексеевич! — спохватилась Жанна. — Живите с Настей, сколько нужно! Я к тому сказала, что расходы увеличились…

— Будьте уверены, Жанна, и вы, Лариса Дмитриевна, — поспешил обнадёжить Иванцов, — вы получите премии, но премиальный фонд наш невелик.

— Между прочим, кое-кто собирался оплачивать орграсходы! — вспомнил Натыкин.

— При обещанных пятидесяти процентах… — парировал намёк Козличенко.

— Нет уж, Валера! Сколько процентов — неважно! Ты, кстати, тут единственный, кому хоть сколько-то причитается.

— Можно подумать, вы в стороне останетесь, — буркнул про себя Козличенко, а всем сказал:

— Так по справедливости: за идею!

— И за недоносительство, — напомнил Ениколопов.

— Да что вы заладили… Не собираюсь я доносить!

— Уже хорошо, — смягчился Антон. — Тогда обсудим объём посильной помощи.

— Да какие такие деньги могут быть у менеджера торгового центра? — ухмыльнулся Козличенко.

— У заведующего секцией! Одинокого, расчётливого и жадного. Таких, как ты, Валера, за версту видно.

«Надо же, разузнали, кем работаю, семейное положение…» Козличенко неприязненно взглянул на Антона. Этот субъект — сторож? разнорабочий? — явно становился неформальным лидером. С директором было бы проще. Жаль… Да и пусть! Если будут выгорать пять процентов, набежит, надо думать, немаленькая сумма. А там уж… Ладно, придётся раскошелиться.

— Выходит, вам без меня дело не потянуть! — язвительно констатировал Козличенко. — Ну, давайте обсудим… помощь, только на многое не рассчитывайте!

8

Если б не Михаил Михайлович Лещинский, неизвестно, как удалось бы им наладить поставку старых холстов и нужного состава красок. Да и времени ушло на это предостаточно. Михаил Михайлович был умён, лишних вопросов не задавал и не волновался, поскольку в таких делах достойное вознаграждение — вещь сама собою разумеющаяся.

А вот Иванцов волновался. Премиальный фонд исчерпался, Козличенко средства выделял недостаточные, да и те приходилось из него вытягивать. Подчас директора одолевали нешутейные страхи, ведь основная ответственность за всё лежала на нём: и за успех предприятия, которое иногда казалось ему настоящей авантюрой, и за дальнейшую судьбу «гостей», а главное — за то, что хранил тайну от властей.

Однако, приходя домой и встречаясь с Вележаевым, он успокаивался. Профессор был убедительным оптимистом.

— И не берите в голову эти мысли, голубчик! Всё непременно получится! Савойский великолепный художник! Да и мы не будем сидеть на завалинке. Я, например, когда всё устроится, пойду преподавать математику. Это, знаете ли, наука на все времена!

Фёдор Леонидович сдружился с женой Иванцова, Оксаной Ильиничной. Вместе они проводили немало времени, поскольку та была пенсионеркой и домохозяйкой. Они распивали чаи и мило беседовали, обсуждая исторические события и человеческие поступки.

Но это в дальнейшем, а поначалу Вележаев почти неотрывно смотрел телевизор. Казалось, он питается информацией, поставляемой этим ящиком с экраном. Только было непонятно, по вкусу ли это ему — столь непроницаемый вид имел он, поглощая очередную передачу, причём смотрел Вележаев всё без разбору.

Оксана Ильинична однажды не удержалась, озабоченно заметила мужу:

— Какой-то он дикий, этот твой старинный приятель. Темнишь ты, Даня!

— Он оказался в непростой ситуации. Просто ему нужно время, чтобы придти в себя. И поверь, дорогая, это наипорядочный человек!

Как и следовало ожидать, в определённый момент у Фёдора Леонидовича наступило насыщение.

— Нет, это чепуха какая-то! — произнёс он, не отрываясь, впрочем, от телевизора. — Как можно нести на руках автобус?

Оксана Ильинична никогда прежде не придавала значения расхожей истории о том, как поклонники Высоцкого несли своего кумира в автобусе несколько километров до ближайшей железнодорожной станции. Теперь, сидя на диване рядом с Вележаевым, она оторвалась от вязания и подумала, что это и в самом деле похоже на несуразную выдумку.

— Вы же понимаете, — продолжил Вележаев, — для достижения успеха в таком деле нужна слаженная команда под руководством единоначальника. Иными словами, должна быть проведена предварительная работа, включающая подбор людей и тренировки. Но чтобы кто-нибудь стал всерьёз заниматься этим… Значит, действовала, как всегда в подобных случаях, экзальтированная толпа, а максимум что она может — качать на руках своих кумиров. Впрочем, логика этих биографов понятна: у всех поклонники только на это и способны, а нашего-то героя вон как обожали!

— Интересно, эти фантазёры представляли себе картину во всей красе? — усмехнулась Оксана Ильинична. — Вот несут человека в автобусе, он мечется, требует, потом смиряется, садится у окошка и начинает смотреть на улицу.

— Да-с, картина…

— А как вам, дорогая Оксана Ильинична, такой сериальный штамп? — в следующий раз заметил Вележаев. — К гражданке Ивановой приходит следователь Петров с кучей каверзных вопросов, ибо он подозревает Иванову в совершении преступления. Или в соучастии или в укрывательстве — не важно, главное, симпатий к ней он не испытывает. Это однозначно читается на его лице, но гражданка Иванова вместо того, чтобы скорее распрощаться с неприятным визитёром, по какой-то дикой логике первым делом предлагает следователю испить чаю. Это что, неуклюжая попытка задобрить злого Петрова? Или важно показать, как в Ивановой сильны чувства гостеприимства?

Впоследствии высказывания Фёдора Леонидовича стали регулярными и, по большей части, не просто критическими, но ядовитыми.

— Это всё равно что бегать по улице, заголив зад! — говорил он по поводу одного ток-шоу, герои которого рассказывали о своих супружеских изменах, прижитых на стороне детях и со слезами на глазах мирились прямо в студии под аплодисменты зала.

— Фёдор Леонидович, в этих шоу снимаются артисты, — объясняла Оксана Ильинична.

— Тем хуже! Значит людям сознательно навязывается соответствующая модель поведения! Такое впечатление, что телевидение задалось целью вытряхнуть из общества всякую мораль! Интересно, кто стоит за всем этим?

— Великая либеральная революция! — высказала сугубо свою точку зрения собеседница.

С некоторых пор Вележаев вовсе перестал смотреть телевизор. Он засел за изучение «пропущенного» им исторического периода, в котором умещались две мировые войны, революции 1917-го и 1991-го, вся советская эпоха и великое множество других событий.

Вечерами он делился с Даниилом Викторовичем сделанными выводами.

— Мне всегда представлялось, что история человечества — это история смягчения нравов. Прогресс ведёт к улучшению жизненных условий, а вместе с просвещением — к укоренению нравственных начал. Проще говоря, суровые условия порождают суровых людей, достаток и нега — душевность и миролюбие. Однако мы видим обратную картину. Жизнь стала неизмеримо комфортней, а люди, почему-то агрессивней и безнравственней… Я ошибался. Внешние условия не имеют решающего значения. Пройденный путь человечества — это не движение к моральным высотам, не восходящая прямая, а кривая, которая колеблется между духовным и низменным.

— То, что характерно для отдельного человека, нельзя распространять на всё человечество. Отдельный человек взрослеет, мужает, мудреет. Человечество же, выбравшись из колыбели, не слишком-то продвинулось по пути взросления. Пока что это подросток с развинченной психикой, склонный к немотивированным поступкам. С одной стороны — ООН, то есть стремление к разумному и справедливому мироустройству, с другой — ИГИЛ, триумф дикости и зла. И нельзя делить мир на цивилизованный и отсталый. Для Земли, Космоса мы единое целое — че-ло-ве-че-ство!

Время от времени профессор назначал Савойскому и Батищевым встречи в известной музейной комнате. Там Вележаев читал своим товарищам лекции о современном мире, делясь знаниями, без которых невозможно было адаптироваться к новой жизни.

Встречи эти происходили (с ведома директора и под опекой Антона) в часы, когда музей бывал закрыт. Гости уже самостоятельно перемещались по городу, достаточно освоившись. В сущности, родной им всем Зуевск мало изменился за минувшее столетие, поэтому осваиваться пришлось не в нём, а в людском окружении. При соблюдении правила «не привлекайте к себе постороннего внимания» это требовало лишь осторожности и прилежания.

9

Однако с внешностью Насти трудно было оставаться незамеченной, отчего и ходила она всегда в сопровождении брата.

Антон очень удивился, когда увидел её на пороге музея одну, да ещё вечером.

Стояла она в полутьме коридорчика, красивая, волнующая. Приучила-таки Жанна её к коротким одеждам. Но всё же взгляд, словно бы для пущей очарованности, отталкивался от самого низа, от бархатистости сапожек, возносившей к маленькой шубке телесную смуглость ног. Серебрился серый мех, на непокрытых локонах таял снег, а оливковые глаза то казались неожиданно чёрными, то обращались в зелёные перламутры, какими светятся спинки изумрудных жуков. Эта игра особенно очаровывала взгляд. Натыкину даже подумалось, уж не волшебство ли здесь какое!..

— Можно, я тут немного побуду?

— Ну, конечно! А где же ваш брат?

— Он дома. С Жанной. Не хочу им мешать…

— Так вот в чём дело! — заулыбался Натыкин. — Ничего удивительного…

— А я и не удивляюсь! — встала Настя, сделавшая перед этим шаг вперёд.

— Да не сердитесь! — подхватил её под локоть Антон. — Проходите. Будем чай пить. Я вам запретный кипятильник покажу.

Они расположились в его комнатке за маленьким столом.

— Вот, опускаем эту штуковину в трёхлитровую банку с водой, — демонстрировал Антон, — подаём электричество, ждём…

Настя, сидя напротив, внимательно наблюдала за пузырьками, поднимавшимися от спирали на поверхность воды, которая закипела очень быстро, так как Натыкин использовал киловаттный кипятильник.

К чаю у Антона нашлась только пачка печенья «Юбилейное».

— Откуда же мне было знать, что вы придёте в гости.

— А я как раз очень люблю печенье, — протянула она руку к тарелочке с угощением. — Особенно фабрики Эйнем.

Натыкин вопросительно посмотрел на неё.

— Это в Москве, — пояснила Настя. — На Берсеньевской набережной.

— А, — догадался Антон. — «Красный Октябрь»… Там теперь нет никакой фабрики.

Настя откусила кусочек печенья и отпила из кружки, на которой красовалась надпись «Boss».

Натыкин, конечно, любовался ею, но не смел и думать ни о каких других отношениях, кроме дружеских. Впрочем, в дружбу с женщиной он тоже не верил. Да ещё и женщина была… неземная, что ли…

А Настя, словно бы ощутив смятённость его чувств, спросила напрямую:

— Я вам совсем не интересна как молодая женщина?

— Очень интересны. Но вряд ли я могу рассчитывать на взаимность… По разным причинам… Значит, отношения наши обречены быть нейтральными с уклоном в дружелюбие.

— Вы так думаете? Мне нравится ваша прямота. Иногда вы грубоваты… А подчас вообще бываете хамом! Как бы нелепо это ни звучало, но мне за этим видится смелый человек! А такие люди мне импонируют с юных лет! Судите сами: мой отец — генерал, воевал ещё корнетом на Балканах, мой брат подпоручиком сражался с японцами. Правда, мой муж был из штатских…

— Муж? — изумился Натыкин.

— Муж, — подтвердила Настя. — Я успела побывать замужем. И даже овдоветь… Никанор Дмитрич был в летах, но достойнейший человек — тайный советник и прочее. Что вы удивляетесь? В наше время брак молоденькой девушки с солидным мужчиной был не редкостью.

— Настя, я этому нисколько не удивляюсь! В наше время такой брак тоже не редкость! Но фамилия! Почему вы под девичьей фамилией?!

— Вовсе нет. Просто Никанор Дмитрич — очень дальний наш родственник, потому и однофамилец… Но вы меня уводите в сторону. Я вот всё думаю, что мне дальше делать? Не завтра, не послезавтра, а вообще. Мне двадцать два года… было.

— И есть, — уточнил Антон.

— Я, по сути, ещё не жила. Вышла только замуж, через год овдовела, а потом — всё… Теперь мне выпал второй шанс. Как всякая женщина, я хочу семью, детей… И боюсь. Боюсь, что меня опять не станет — по словам Фёдора Леонидыча это вполне возможно. Я же как бы не совсем земная женщина (Натыкин вздрогнул: раньше ему на ум пришло это же слово!). Да и возможно ли рисковать благополучием близких?!

— Кажется, вы всё усложняете. Берите пример с вашего брата. Он в том же положении, что и вы, однако это не останавливает его. Я имею ввиду их отношения с Жанной.

— Вот именно: «их»… Это и Жаннин выбор. А для неё положение Николая — не тайна. Теперь представьте мужчину, который полюбил бы меня… Как ему, да хоть кому-то ещё, открыться, что я из позапрошлого века?

— Да, — шутливо покачал головой Натыкин. — Если рассматривать тех, кто посвящён в вашу тайну, выбор у вас невелик. Иванцов и Ениколопов женаты, остаются Козличенко и я.

— Разумеется, я бы выбрала вас! — засмеялась Настя.

Но смех её вскоре утих, застыл полуулыбкой на разомкнутых губах, а глаза снова почернели, хоть было достаточно света, и перламутрово замерцали. Антон, как завороженный, смотрел в эту темень, где скользили изумрудные спинки жуков, и не смог остановиться, даже когда от окраины взгляда поступил в сознание сигнал: «она сидит нагая»… «Это зрительный обман!» — решил мозг и попытался расфокусировать взгляд, но безуспешно. Расплывчато, но продолжилось то же видение: округлые плечи, налитые овалы грудей, красные пятна сосков. Оставалось последнее средство: закрыть глаза…

Когда Антон поднял веки, Настя предстала пред ним одетая, светлоглазая. Во взгляде её он обнаружил интерес, который не показался ему заурядным любопытством («что это с ним?»). Это был интерес познания, спокойное, вдумчивое изучение…

Однако вскоре он решил, что ничего необычного в её поведении нет, а представшая прежде картина всего навсего ему померещилась.

Настя как ни в чём не бывало положила оставшийся кусочек печенья в рот и, сделав последний глоток из кружки, сказала:

— Чай у вас очень вкусный. Наверно оттого, что вы используете кипятильник.

Натыкин посмотрел на тёмно-янтарную банку, в которой плавала заварка.

— Ещё? Сейчас нацедим…

— Нет, спасибо, поздно уже. Я пойду.

— Не могу же я вас одну отпустить… И боевой пост тоже не могу бросить. Оставайтесь… А брату можно позвонить.

— Вас не станет ругать Даниил Викторович?

— Да что вы, в самом деле!

— Останусь, — улыбнулась Настя. — Только не беспокойтесь, я спать всё равно не хочу. Позвольте мне побродить по комнатам…

— Понимаю… Конечно! Но, если устанете, в вашем распоряжении этот шикарный диван. А я вот в этом кресле прекрасно высплюсь.

— Спасибо вам, — наплыл её, как тёплая волна, взгляд.

Сердце у Натыкина сладко заныло. «Ещё, к чёрту, влюблюсь!.. Оно мне надо?» — опасливо подумал он.

Под утро Настя склонилась над ним, и он почувствовал поцелуй — припавшую к губам плоть, упругую и сочную, как помятый цвет, — а глаза различили только опущенные ресницы да прядку волос.

Но это был, конечно, сон.

Разбуженный побелевшим светом из окна, Антон увидел пустой диван, и ему вдруг стало нестерпимо жаль Настиного ухода, который он к тому же и проспал.

10

Наконец, всё было готово для того, чтобы Савойский приступил к работе.

Во избежание каких-либо сомнений в авторстве будущего полотна следовало, конечно, обратиться к тематике, присущей Савойскому. Но Орест Сергеевич решил почему-то изобразить несвойственную его творчеству жанровую сцену. К счастью, его — мастера портрета и пейзажа, — удалось-таки склонить к написанию последнего, который, как известно, почти всегда находится вне рамок исторических эпох.

Живописец творил удивительно быстро, и вскоре была закончена картина «В ожидании».

Зимнюю опушку с кривоватой берёзкой на переднем плане освещает размытое пятно луны; деревце стоит на белом берегу ручья из талых вод. Но ручей не течёт, как и стынет всё вокруг… Так бывает, если уходит душа, и остаётся только ждать, когда она вернётся и повелит дальше жить.

Картина получилась тонкая, нежная — совершенно в духе Савойского, и обоснованно можно было рассчитывать на успех, но никто не ожидал, что она будет продана за столь баснословные деньги!

Настоящая удача!

Конечно, Козличенко не претендовал на первую роль, которая, несомненно, принадлежала Савойскому, но однозначно считал себя незаслуженно потеснённым с полагавшегося ему почётного второго места. Это и сподвигло его вспомнить о первоначально оговоренных пятидесяти процентах.

— Вот уж правду говорят: нет предела человеческой жадности! — возмутился Натыкин и назвал Козличенко сумму, которая соответствовала пяти процентам, причитавшимся ему по второму договору. — Тебе мало? Не наглей, Валера…

Он выразительно посмотрел на Козличенко. У того в памяти всплыло понятие «лихой человек», и хоть таковые ему прежде не встречались, у него моментально составилось представление о том, как они в действительности могут выглядеть.

А ко всему прочему названная сумма существенно превышала ожидаемое значение, так что Козличенко решил не лезть на рожон. И потом: от добра добра не ищут! Если доход будет того же порядка и постоянным, это ж какие деньги потекут!..

В голове началось кружение различных мыслей, точнее, не мыслей, а их обрывков. Когда же этот водоворот осел, первым делом подумалось о Веронике Витальевне. Козличенко потянулся к мобильнику.

— Какой Валера? — прозвучало в трубке.

— Ну из санатория… Помните?

Наступила тишина, в которой нельзя было уловить ни одного флюида — ни дружелюбно-тёплого, ни неприязненно-холодного. Это пугало. Козличенко поспешил продолжить:

— Хочу в ресторан вас… тебя пригласить… Отметить. Дело-то, о котором я говорил, выгорело!

— Поздравляю, — ответила, наконец, Вероника Витальевна. — Только я не могу.

— Но почему?!

— Во-первых, я ещё на работе. А, во-вторых… Валера, мы же взрослые люди! То, что между нами тогда случилось, ничего не значит…

— Хорошо, хорошо, ничего не значит, — согласился Козличенко, опасаясь, что сию же минуту она положит трубку. — Но почему мы не можем просто посидеть в ресторане? Просто!

Ненадолго установилась тишина, которая уже не была безмолвна, но была полна прохладных флюидов раздумья.

— Я освобожусь только в восемь. Можем встретиться у ресторана в девять. Это устроит?

Снова увидев Веронику Витальевну, Козличенко окончательно понял: это его женщина! Помимо того, что ему необычайно нравилась её внешность, а она была дородная, зрелая красавица, притягивала её незлобивость — когда сердце, если кого-то и не принимает (как его не приняли санаторские), но и не ожесточается против (а они ещё и обидным словечком наградили!). И, конечно же, не давала покоя память о внезапной страстности этой спокойной пышнотелой женщины.

Ко всему прочему она совершенно не смущалась, что кавалер ниже её ростом.

Они устроились за столиком у окна. Тихо играла музыка, посетителей было немного, все общались вполголоса. Обстановка, пронизанная покоем, как нельзя лучше, располагала к душевной беседе. Именно на неё и рассчитывал Козличенко.

— А, может, сегодня коньячка выпьем?

— Думаешь, так легче меня напоить? — неожиданно рассмеялась Вероника Витальевна. — Я девушка стойкая!

— Значит, точно коньяку!

Зря Натыкин называл его жадным. А ещё называл расчётливым. Вот против этого Козличенко возражать не стал бы. Ничего зазорного в расчётливости нет! Она сродни мудрости! И, между прочим, очень часто заставляет быть щедрым. Как сейчас.

— А к коньяку закажем… Сырную тарелку, сёмгу, икру…

— Постой, постой, ты, в самом деле, так разбогател?

— А ты думала, я пошутил? Что желаешь из горячих блюд?

Чудесный вышел вечер!

Был тот самый случай, когда коньяк раздобряет вкушающих (а это происходит не всегда!) — умягчает души, взгляды, делает проникновенными голоса и речи. А в меру прожаренное каре ягнёнка с гарниром из овощей принималось желудком как благодать, как изысканное подношение организму…

— Никогда не ела такого нежного мяса, — говорила Вероника, — хоть и сама неплохо готовлю.

Слышать это Козличенко было особенно приятно, как и то, что она давно развелась с мужем.

— Не сложилось, разные мы… Да и на сторону он всё время поглядывал.

— При такой-то красавице?!

— Да, при красавице… Вас же, мужиков, сам чёрт не разберёт!

— Нет, во мне ты можешь не сомневаться!

— Хм… — усмехнулась Вероника и испытующе оглядела его. — В общем, осталась я с сыном. Теперь он уж взрослый, женат… А ты что же не обзавёлся семьёй?

— Не хотел! — честно признался Козличенко. — На других смотрел и никакого желания не испытывал. Получалось, что женились они только для того, чтобы ненавидеть друг друга. Парадокс!

Живёшь себе, живёшь, и вдруг у тебя ненавистник появляется! Это, как на гладкой доске заноза! Ну и зачем? Глупые люди…

— Валера, Валера, видно, любовь — это не твоё!

— Почему не моё? С тобой — моё!

— Ты мне в любви признаёшься?! — прыснула смехом Вероника, а её тёмные глаза… глаза зажглись этаким звёздным небом.

От этого сияния Козличенко стало радостно, и он тоже засмеялся.

В этот момент в зал вошли штабс-капитан и Жанна.

Чудесный был вечер…

11

В очередной раз Козличенко отметил про себя, что этот штабс-капитан — настоящий красавец-мужчина (хорошо, что Вероника сидит к нему спиной!): черноусый, осанистый, с твёрдым взглядом и спокойным лицом. Порода, военная косточка… Даже и в штатском костюме в нём нетрудно узнать белого офицера. «Почему „белого“?! — спохватился Козличенко, — они все тогда были просто офицеры».

Рядом с ним Жанна выглядела вполне гармонично — хоть и простовата личиком, но волнующе женственна (и не в последнюю очередь благодаря манере одеваться, привившейся теперь и Насте). На ней было тёмно-красное платье, — облегающее, с волнами складок на груди и открытой спиной, а на штабс-капитане — чёрный, с иголочки костюм, поверх которого аристократично белел длинный шарф. Козличенко догадался, что всё это обновы. «Значит, им тоже была выдана некая сумма денег, — заключил он. — Интересно, какая…»

К появившейся паре сразу же обратились взгляды присутствующих, но после того, как Жанна и Батищев сели за столик, все вернулись к своим занятиям.

Козличенко же время от времени поглядывал на них, желая быть уверенным, что остаётся незамеченным. Справедливости ради следует заметить, что штабс-капитан или Жанна никогда лично ничего осуждающего ему не высказывали, но принадлежали к кругу тех, кому был он мало симпатичен, а давать почву для пересудов этим людям ему не хотелось.

Вдруг, разгоняя покой, в зал вкатилась компания молодых людей. Истерически весёлые, взвинченные, — по всему было видно: догуливали, брали, так сказать, последний аккорд!

Потребовав сдвинуть два стола, они шумно расселись и велели официантке нести виски со льдом и закуски. Явным лидером компании был коротко стриженный белобрысый качок. Над разудало погрубевшими кавалерами и оставившими всякое жеманство дамами висела пьяная грозовая атмосфера, из которой уже начали посверкивать молнийки. Сначала завязалась небольшая ссора между рыжей девицей и её спутником — обладателем куцего хвоста из зализанных на затылок волос, потом перекрёстным полётом пары недружественных фраз закончилось краткое общение двух парней, но грозовое небо рухнуло, когда появилась официантка.

На подносе у неё были закуски, бутылка виски, но не было ведёрка со льдом — не уместилось.

— Ты что, коза! Где лёд?! — возмутился белобрысый главарь.

— Не кричите, сейчас принесу!

— Ещё и грубишь?!

Он ухватил официантку за волосы, стянутые в узел и свисавшие на спину, так что у бедняги запрокинулась лицо с гримасой боли.

— Что вы делаете?.. — обескуражено простонала она.

— Ты знаешь, кому грубишь?!

Публика, до того наблюдавшая за сценой в немом молчании, которое вполне можно было истолковать как паузу перед взрывом негодования, дружно уткнулась в свои тарелки.

И только штабс-капитан поднялся со своего места.

— Вы! Негодяй! Отпустите даму!

Качок улыбнулся: ну вот же, случилось! У сегодняшних похождений будет достойное завершение!

— Ты чего там вякнул?! — отбросил он «конский хвост» девушки и тоже встал.

Противники сближались. Парень шёл осклабившись, подёргиваясь физиономией от разгулявшихся по ней чувств упоения, предвкушения, самодовольства… Батищев же был, как маска, сурово-бесстрастен. Не дожидаясь атаки, он первый ударил белобрысого коротким, быстрым тычком в подбородок. Тот с ухмылкой застыл, а светлые его глаза тут же помутнели, как замёрзшая вода, и обессмыслились. Штабс-капитан добил его ударом в челюсть справа. Вожак рухнул на пол. Компания в изумлении затихла.

Первым очнулся хвостоголовый. Он схватил стул и огрел спинкой возвращавшегося к своему столику Батищева. Удар пришёлся частью по голове, частью по плечу. Штабс-капитан покачнулся. Но немедленно на помощь ему пришла Жанна. С тем же, между прочим, предметом мебели, что и у его обидчика. Это невероятно, но в фехтовании на стульях она одержала победу, после чего снова пришла на помощь Батищеву, который к тому времени отбивался от двух нетрезвых, но крепких парней. Тогда в дело вступили и дамы из стана противника…

Чего только не пережил Козличенко на фоне разворачивающихся событий! Поначалу было острое желание исчезнуть (желательно, конечно, с Вероникой, но…). Хотя, почему поначалу? Всё время хотелось сбежать! Это желание было подобно базису, основе. Однако путь отсюда пролегал через территорию опасности, поэтому на базисе стали возникать надстройки в виде ошеломления («Батищев сошёл с ума!»), сопереживания («ох, и наваляют же они ему!»), радости («молодец, капитан!») и даже азарта («Жанна, давай!»). Когда же прибыла полиция и все участники драки были увезены, Козличенко испытал страх, ясно осознав, что через Батищева органы смогут выйти на остальных «пришельцев» (конечно, не факт, что он их «сдаст», но всё же…) и тогда настанет крах их замечательного предприятия!

— Вероника, мне нужно позвонить!

— По-моему, ты знаешь этих людей, ну, тех мужчину и женщину…

Козличенко задумчиво посмотрел на Веронику, решая, открываться ли ей. Разумеется, не до конца, только в том, что у него есть такие вот знакомые.

— Ты права. Поэтому мне и надо позвонить.

— Что же ты ждёшь? Их нужно срочно выручать!

12

Это был второй раз, когда Настя пришла к Натыкину.

— Николаша с Жанной захотели поужинать в ресторане. Приглашали с собой, а я решила к вам заглянуть. Не возражаете?

— Нисколько. А вы не возражаете, если мы перейдём на «ты»?

— Нисколько…

Натыкин улыбнулся. Он, конечно, не мог проявить своих опасений: а не начнутся ли, как в прошлый раз, всякие миражи-видения? Он пригляделся к её глазам. Цвет оливковый, желтеющий к зрачку. Вроде чудес не предвидится. Именно эта обеспокоенность подгорчила удовольствие видеть её. Да, с одной стороны, ему, как и всякому мужчине, было приятно общество красивой женщины. И не просто красивой, а как-то к нему по-особенному (он чувствовал это) настроенной. А, с другой, именно это обстоятельство и смущало. Зачем он ей? Что она — добрая душа, наивное сердце, себе напридумывала? Знала бы Настя, почему он оказался в Зуевске…

— Чай?

— Угу, — кивнула она. — Как тогда, из банки с кипятильником! Я ещё эклеры купила.

Теперь Натыкин заметил, что к её пальчику в перчатке подвешена белая, перевязанная бечёвкой коробочка.

— Отлично. Если прибавить мою коробку шоколадных конфет…

Настя, снимая шубку, вопросительно на него посмотрела.

— Да, держу в хозяйстве с некоторых пор… В общем, намечается у нас с тобой пир! Проходи.

Вода уже собиралась закипеть, когда у Натыкина зазвонил мобильник.

Козличенко старался говорить спокойно, но придыхание выдавало его взволнованность.

— Их всех увезли в отделение полиции, на Мархлевского. И ещё: главным в той компании был сын Мешакова, хозяина нашего супермаркета, я его узнал. У Мешакова — связи, он сына выгородит, а у Батищева даже документов нет. Что делать будем?!

— Ты ещё в ресторане?

— Да.

— Двигай в полицию. Скажи, что ты свидетель, что знаешь Батищева и Жанну. Ты же, Валера их знаешь?

— Да я как бы… — замешкался Козличенко.

— Вот и прекрасно! Я сейчас буду.

Без труда поняв, что с братом и Жанной приключилась какая-то история и теперь они в полиции, Настя поднялась из-за стола:

— Я с тобой!

— Не стоит рисковать. Вдруг они у тебя документы спросят?

— Не спросят!

Во взгляде её скользнул изумрудный просверк, живо напомнивший Натыкину о давешних волшебствах и будто бы предостерегающий ей перечить. Он подчинился, не имея ни желания, ни времени осознать, было это наяву или только показалось.

В полном молчании доехали они на частнике до отделения полиции.

Свет колышущихся фонарей раскачивал улицу. Серая мгла лежала на небе, метель раскидывала белёсые пряди по земле… И вдруг позёмки не стало, на пепельное небо вышла луна, сделалось тихо и заискрился снег.

Это жёлтое светило было, как одиночество в зимнем поле. Или это странствовала сама печаль, которая, однако, не навевала тоски, а только влекла покоем и какой-то нестрашной тайной…

Возле окошка дежурного Натыкин и Настя увидели Козличенко, рядом с ним — даму в величественной дублёнке.

— Что так долго?! — кинулся к ним Козличенко. — Мешаков уже здесь! В кабинет начальника пошёл. Плохо дело…

— Не паникуй, Валера. Где наши?

— В «обезьяннике», где ж ещё? Я говорю дежурному, мол, мы свидетели, готовы дать показания… Кстати, это Вероника Витальевна, моя знакомая. А он: «Ждите, следователь всех опросит».

Официантку уже повели. Что она там расскажет, одному богу известно.

В этот самый момент из кабинета напротив вышла девушка с «конским хвостом» — вся в слезах. Следом появился мужчина в свитере и джинсах, с листом бумаги в руке.

— Свиридов, я к начальству! — бросил он дежурному и начал подниматься по лестнице.

— Пошли, — взглянув на Натыкина, произнесла Настя тихим голосом, в котором он с удивлением распознал командные нотки.

Пока они поднимались за мужчиной, Антон искоса поглядывал на Настю, отмечая, что лицо её, вроде бы оставаясь прежним, в то же время становится другим. Однако понять, что конкретно с ним происходит, он решительно не мог.

В конце коридора мужчина постучал в один из кабинетов:

— Разрешите, товарищ подполковник?

У закрывшейся за ним двери и встали, обратившись в слух, Настя и Антон.

В помещении было трое: начальник, следователь и Мешаков.

— Не беспокойся, Александр Ильич, сына твоего сейчас отпустим, его друзей тоже.

— Надеюсь, этот залётный получит по заслугам! Совсем обнаглели! Мы в своём городе уже не хозяева!

— У него и документов-то нет! Не сомневайся, я его надолго закрою.

— Ладно, спасибо, в долгу не останусь…

— Ага, на днях загляну.

За дверью раздались приближающиеся шаги. Настя и Антон поспешили отойти в сторону. Из кабинета вышел крупный мужчина с редкими, зачёсанными назад волосами. Холодно скользнув по ним взглядом из-под очков, он неторопливо пошёл по коридору, с достоинством покачиваясь тяжёлым телом, как судно на волнах.

А из кабинета послышалось:

— Товарищ подполковник, а что делать с показаниями официантки? Она утверждает, что сынок Мешакова схватил её за волосы…

— Что делать, что делать? Первый день служишь? Не знаешь как показания меняются? Компанию выпускай, этого задерживай до выяснения…

— А женщину, которая с ним? Она тоже дралась…

— А её…

В этот момент в кабинете распахнулась дверь…

У подполковника Решёткина и следователя Зацепина широко открылись глаза от вида прекрасного женского тела. Нет, оно не было обнажённым, но одежда создавала именно такую ненаготу, которая манит сильнее откровенности, подобно тому, как недосказанность бывает притягательней раскрытой тайны. А на красивом лице женщины отражались своеволие царицы, порочность распутницы, коварство колдуньи. Всё это сходилось в улыбку и взгляд, гуляло в очерке сочного рта, мыском оплывавшего надгубную ложбинку, дышало во тьме чёрных глаз, прятавшую ещё, похоже, что-то изумрудное…

Разумеется, наблюдатели не анализировали подобным образом зримое, они постигали его целиком и безотчетно и были не в состоянии перевести ни на что другое взгляда.

Когда же перевели…

— Здравия желаю, товарищ генерал! — вскочил Решёткин, а Зацепин вытянулся по стойке «смирно».

Натыкин опешил ещё больше. Он и так-то находился в состоянии изумления от Настиного вида. Дело в том, что до того, как они вошли в кабинет, ни этой юбочки, ни облегающей блузки на ней не было! Правда, лицо… Он заметил его преображение ещё на лестнице. И вот каким оно стало… Но, что это?! Как такое возможно?! А тут ещё эти полицейские! Они его что, за генерала принимают?!

Он опустил взгляд, которым упёрся в чёрные китель и брюки с красными лампасами, а, покосившись, обнаружил на плечах тоже чёрные с красной же окантовкой погоны! Правда, генерал! И не армейский, а полиции!

«Что ж, Анастасия Алексеевна, — подумал Натыкин, — оставим выяснения на потом» — и кашлянул.

— Вы что, подполковник, захотели из органов вылететь?! Кумовство развели! Закон попираете!

«Надо же! „Кумовство“, „попираете“! Вовремя вспомнилось!» — отметил про себя Антон.

— Виноват, товарищ генерал!

В вытаращенных глазах Решёткина стояли ужас и мольба, лицо обабилось и поглупело.

«А следак-то держится лучше, — подумал Натыкин, глядя на Зацепина, внешне довольно спокойного, лишь слегка подрумянившегося. — Ну да, а ему-то что? Он ещё не успел показания переделать…»

— Вы следователь?

— Так точно!

— Показания потерпевшей у вас есть?

— Есть!

— Так что стоим?! Не знаем, что делать? Мужчину и женщину выпустить, сынка задержать! Выполняйте!

Зацепин стремительно исчез.

Натыкин заложил руки за спину, обвёл кабинет грозным взором, который — вдруг понял Антон — не смягчился бы, даже попадись ему Настя!

«Надо же, как в роль вжился!» — подумал он и осёкся, осознав, что Насти нет! Исчезла! Когда?

Натыкин направился к двери.

— И гляди у меня, подполковник!.. — погрозил он пальцем. — Чтоб всё по закону!

— Есть! Так точно! — проорал, обезумев от испуга, Решёткин.

За дверью Насти не было. Натыкин торопливо миновал коридор, начал спускаться по лестнице и вдруг заметил: на нём нет формы! Он опять в своих джинсах и серой куртке! Да что же происходит? В пору умом тронуться!

А с лестницы уже были видны дама в дублёнке, возвышавшаяся над Козличенко, Жанна, державшая Батищева под руку, одновременно её обнимая, и… невозмутимо-милая Настя в своей серебристой шубке.

— Уходим, уходим, — поравнявшись с ними, негромко скомандовал Антон.

Молча, они дошли до перекрёстка.

— Ты, Валера, молодец! — протянул руку Натыкин. — Серьёзно, без шуток…

— Да и вы молодец, — отвечал ему с рукопожатием Козличенко. — Не знаю, как бы мы без вас… — и поправился, решив сблизиться со своим антагонистом: без тебя…

— А я тут как бы и не при чём, правда, Настя? — усмехнулся Натыкин.

Неожиданно Вероника Витальевна отвлекла на себя внимание. Она шагнула к штабс-капитану.

— Это был смелый поступок! Вы настоящий мужчина!

— Благодарю, сударыня, — поклонился Батищев. — Но, не стоит!

— И вами я восхищена! — дотронулась она до руки Жанны.

— Знали бы вы, как я испугалась! Особенно потом. Никогда не думала, что окажусь за решёткой!

На губах у Жанны была тихая, недораскрытая, как намёк, улыбка, а в глазах, словно бы горела лучинка счастья. Всё говорило о блаженстве человека, благополучно избавившегося от большой напасти.

— Решётка — это, Жанночка, тюрьма, а ты только в «обезьяннике» посидела, — уточнил Натыкин. — Но всё равно: ты храбрая! Говорят, и в драке участвовала?

— Ещё как! — подтвердила Вероника Витальевна.

— Мне бы без Жанны совсем туго пришлось… — с нежностью глядя на неё, добавил штабс-капитан, у которого чернела ссадина на скуле и заметно распухло ушибленное ухо.

— А знаете что? Пойдёмте все ко мне! — предложила Вероника Витальевна. — Я живу отсюда в двух шагах. У меня бутылочка шампанского есть, отметим! Завтра ведь суббота!

— Уже сегодня, — поправил её Козличенко.

— Тем более. Никому же на работу не надо?!

Все, включая Козличенко, многозначительно переглянулись.

— Никому, кроме нас с Жанной, — ответил Натыкин.

— Анто-о-н! — распевно протянула Жанна. — Первая экскурсия только в три часа дня! Пойдём, ничего страшного не случится!

— Какая экскурсия? — удивилась Вероника Витальевна.

— Обычная. Мы музейные работники!

— Музейные работники?

— Да. Они, между прочим, тоже, — кивнул Антон на брата и сестру Батищевых. — Но у них завтра выходной.

* * *

— Что? Что это было? — улучив минуту, надвинулся Натыкин на Настю.

Штабс-капитан и Жанна плыли в тихом танце (человеку, ещё в юнкерской молодости обученному бальным танцам, освоить современный «медляк» не составило никакого труда), Вероника Витальевна и Козличенко пропадали на кухне, наверно приготовляя чай.

Настя сидела в углу дивана, молчаливая, обречённо-согласная на разговор.

— Это было колдовство… — повернула она к Антону лицо.

— Я так и подумал, — усмехнулся он как небылице, а на самом деле защищаясь от догадки, что это правда. — А ты, наверно, ведьма…

— Да… — промерцали в полумраке её глаза.

От этого признания всё в голове Натыкина встало на свои места. Он разом успокоился, а в кровь его даже вбрызнулся какой-то духоподъёмный гормон.

— И, знаешь? — смерила она его взглядом. — Мне это совсем не страшно. А тебе?

— Ни капли! — улыбнулся Натыкин глуповатой, как ему показалось, улыбкой. — Честное слово!

— Это замечательно… То есть ничего замечательного нет. Я сама только недавно поняла, что происходит. Во мне появляется вдруг другая женщина. Греховная вся насквозь, чувственная, бесстыдная, искусительная… А нравится ей быть такой не из сладострастия, а из какого-то недоброго озорства: вот захочу и будет так! Она безудержна в желании играть судьбами и обстоятельствами! А хуже всего то, что, когда она появляется, мне необычайно хорошо! Неужели молодая вдова — это не я настоящая?

— Не знаю. Может, после всех этих метаморфоз ты и стала собой. Супруга-то Бог уберёг, не дал испить в полной мере…

Натыкин умолк, поняв, что хватил через край, а всё потому, что было у него на удивление легко на душе, даже как-то игриво.

— Прости, прости…

Настя молча улыбнулась, извиняя.

— Ещё чудесный дар тебе достался, — продолжил Натыкин. — Ну и получилась из тебя классическая ведьма…

Он подсел к Насте поближе:

— А ведь дар-то достался?! Как ты меня в генеральский мундир одела?

— Там рядом с военным ещё портрет гражданского висел. Так я хотела поначалу тебя в его виде представить. Решила, что, наверно очень большой начальник, раз в кабинете висит…

Натыкин опешил:

— Настя, ты о портретах в кабинете Решёткина говоришь?

— Ну да. Потом передумала: всё-таки Решёткин в форме, пусть уж и ты тогда…

— Господи, ты знаешь, чьи это портреты?! Президента и министра внутренних дел! Разве Фёдор Леонидович на этих своих лекциях не показывал портрета Президента?

— Нет… Не помню…

— Да… В общем, поздравляю, ты меня в мундир министра внутренних дел обрядила!

— Почему только обрядила? Ты и был министром внутренних дел… Как сейчас говорят, полная идентичность внешности.

— Одно могу сказать: спасла ты Решёткина тем, что передумала; мог бы человек с испугу и в мир иной отправиться!

— В самом деле, спасла?.. А ещё мы своих спасли… Всё хорошо, что хорошо кончается!

Настя положила ладонь на руку Натыкина и слегка её пожала.