Особая необходимость

Владимир Михайлов, 1962

Признанный мастер отечественной фантастики… Писатель, дебютировавший еще сорок лет назад повестью «Особая необходимость» – и всем своим творчеством доказавший, что литературные идеалы научной фантастики 60-х гг. живы и теперь. Писатель, чей творческий стиль оказался настолько безупречным, что выдержал испытание временем, – и чьи книги читаются сейчас так же легко и увлекательно, как и много лет назад… Вот лишь немногое, что можно сказать о Владимире Дмитриевиче Михайлове. Не верите? Прочитайте – и убедитесь сами!

1

— Это у нас рассказывали, бывало, по вечерам, — начал Сенцов.

— Да, по вечерам… — со вздохом отозвался Раин.

Вечера были далеко.

Вечера остались там же, где и тень деревьев, прозрачные, бегущие по круглым камешкам ручьи, белые облака и веселые огни городов.

На расстоянии в семьдесят с лишним миллионов километров осталось и многое другое. Все то, что называлось необъятным словом — Земля.

Родная планета должна была, верно, показаться отсюда совсем ничтожной: она давно уже превратилась в звездочку, неотличимую от других. Но наперекор расстоянию, или благодаря ему, — для космонавтов Земля становилась гораздо больше, ближе, — родная до невозможности.

— Так вот, — продолжал Сенцов, сдерживая улыбку и внимательно оглядывая всех прищуренными глазами. — Баранцева вы все, конечно, помните — ну, заведующего сектором астронавигации Института. В плане подготовки намечалось вывести в полет на околоземную орбиту и всех преподавателей — чтобы получше разбирались в психике курсантов. (На лицах космонавтов мелькнули улыбки.) И вот приходит очередь Баранцева…

Сенцов остановился на полуслове.

Звук мягкий и печальный зародился где-то под потолком. Постепенно он усиливался, приобретал остроту, холодной иглой колол уши. Мигнули голубые плафоны. Затем звук, словно устав, пошел на убыль и затих на низкой, чуть хрипловатой, ворчливо-жалобной ноте.

— Быть по местам! — скомандовал Сенцов, хотя все и так сидели на своих местах. — Через десять минут — поправка…

…От сильного толчка на мгновение закружилась голова, качнуло в креслах. На экране заднего обзора мелькнули и погасли длинные, безмолвные языки огня.

Сенцов, нагнувшись к укрепленному в центре пульта — прямо перед его креслом — микрофону, нажал клавишу, раздельно продиктовал.

— Двадцать — сорок две… Автоматически выполнен коррекционный поворот. Уточненный курс…

Лаймон Калве, оператор, со своего поста управления молектронным вычислителем уже протягивал командиру ленту. Сенцов, чуть наклонив голову, неторопливо назвал показания интеграторов — цифры трехмерных координат корабля в пространстве.

— Экипаж здоров, механизмы и приборы без нарушений, происшествий нет. Все.

Он выключил микрофон. Повернул свое кресло (среднее из пяти, помещавшихся в выгибе подковообразного пульта) так, чтобы лучше видеть товарищей.

Космонавты сидели молча — неподвижные, сумрачные. Казалось, привычная сирена вдруг отняла у них веселость и заставила забыть то, о чем начал было рассказывать Сенцов, и задуматься о чем-то своем — тайном, о чем не говорят вслух. Надо было улыбнуться, и Сенцов улыбнулся. Но глаза его смотрели серьезно и испытующе.

Высокий, широкоплечий Калве, новичок в космосе и человек явно «некосмических габаритов», как шутили товарищи, сидел, погрузившись в размышления, машинально поглаживая рукой редеющие волосы. Он казался глыбой, позаимствовавшей спокойствие и невозмутимость у своих счетно-решающих устройств, и вряд ли кто-нибудь, кроме командира, догадывался о той затянувшейся болезни — боязни пространства, которая все еще мучила Калве. Ничего, Лаймон не подведет.

Рядом с ним откинулся в кресле Раин. Глаза его были полузакрыты, и всем своим отрешенным видом он словно бы давал понять: меня занимает вовсе не предстоящее, а лишь некоторые особенности отражения от поверхности Марса, подмеченные при наблюдении именно отсюда, с относительно небольшого расстояния, из пространства, где нет атмосферных помех. И, собственно, какие могут быть основания сомневаться в моем спокойствии?

Маленький, худой — известный астроном и одновременно штурман или, как теперь говорили, астронавигатор экспедиции, Раин на первый взгляд казался слабым и каким-то чуждым этой тесной рубке, где техника, техника, техника окружала его со всех сторон. Но Сенцов не первый рейс уже провел с Раиным (правда, то были лунные рейсы, но это дела не меняло) и знал, что на ученого можно положиться во всем — кроме разве поднятия тяжестей. Ну на то здесь и невесомость…

Сенцов перевел взгляд на Азарова. Порыв и движение… Из него выйдет толк. Всего во втором рейсе — а ведет себя, как старый звездоплаватель. Правда, выдержки ему не хватает. И чувства юмора… иногда.

Азаров почувствовал внимательный взгляд, поднял глаза. Улыбнуться оказалось черт знает как трудно. Он беспокойно заерзал в кресле.

— Вот… И это называется — человек вышел в космос, — пробурчал он, не выдержав молчания. — А если рассудить — в космос вышли автоматы. Летят они, а мы их обслуживаем…

У Азарова была своя тема, к которой он без конца возвращался.

Сенцов пожал плечами, только иронически дрогнули уголки его губ. Калве неторопливо — чтобы не ошибиться в русской грамматике — тоже в который уже раз ответил:

— Движением корабля управляют быстрорешающие устройства. Они с этим справляются лучше нас… Люди выполняют свои задачи, машины — свои. Так мне кажется…

— А мне не кажется! — отрезал Азаров. Отстегнувшись, он встал и, шурша присосками башмаков — с ними можно было при известном навыке передвигаться по полу, — заходил по рубке, цепляясь плечом за стены.

— И вообще, бросьте вы носиться с вашими машинами. Вы-то, наверное, охотно бы жили в мире таких вот микромодульных интеллектов… Но мы пилоты и должны работать, вести корабль. А тут организовали какой-то санаторный режим. Но ведь, анализируя…

Калве насупился, собираясь обидеться. Последнее время все стали очень уж обидчивы — сказывались двести с лишним дней полета. Раин искоса взглянул на Сенцова и с готовностью вступил в разговор.

— Итак, анализируя? — спросил он саркастически. — А скажите…

Сенцов не вслушивался в очередной спор о том, кто старше: космическое яйцо или космическая курица — спор слишком шумный, чтобы быть искренним. Главное было ясно: ребята в порядке. Вернув кресло в нормальное положение, он стал смотреть на зеленоватый круглый экранчик локатора, по которому волнисто струилась светлая линия.

Спорим. Ну, пусть спорим. Нервы напряжены. Не хватает ощущения скорости, которое всегда поднимает дух; корабль, кажется, просто висит в пространстве. Покой этот обманчив, и напряжение от него только возрастает: вокруг космос, еще неизвестный, неисследованный. Кто знает, что еще таит он в своем черном мешке. Вот и спорим. И спорить будем о чем угодно, только не о главном.

Или сейчас посмеемся — так же старательно. Что ни говори, а сидение в рубке или в тесных постах наблюдения за восемь месяцев всем осточертело. Нестерпимо хочется иногда выйти, увидеть что-нибудь не столь надоевшее, как стены рубки или спальной каюты.

Сейчас полет входит в решающую фазу: предстоит обогнуть Марс на расстоянии тридцати тысяч километров. Поэтому так внимательно и вглядывался Сенцов в лица товарищей.

Их ракета — не первый корабль, ушедший с Земли к Марсу. Несколько раз посылали туда автоматические ракеты. Путь их удавалось проследить до тех пор, пока они не входили в теневой конус Марса. Затем передачи информации прерывались. Даже самые мощные радиотелескопы не могли уловить никаких сигналов. И ни одна ракета не вернулась на Землю…

Вот о чем больше не спорили: что произошло с теми ракетами? Ну что, в конце концов, вообще могло произойти? Метеорный поток большой плотности? Но на ракетах была защита… Встреча с какими-то астероидами, своим притяжением сбивавшими ракеты с курса? Но астрономы таких случаев не наблюдали… Недостаток топлива? По расчетам, его должно было хватить…

Поэтому давно уже было решено: облетим — увидим. Затем и летели люди, чтобы увидеть. Увидеть и вернуться. Для этого метеорную защиту корабля усилили, группы аккумуляторов — тоже. Ракете был придан космический разведчик. Имелись запасные элементы для вычислителей и солнечных батарей. В нужный момент космонавты могли взять управление в свои руки и привести корабль обратно к Земле. Все это делало его практически неуязвимым при любой случайности — неуязвимым, насколько это вообще возможно в космосе.

Но неизвестная, и от этого еще более пугающая опасность, наверное, все же подстерегала их впереди. И Сенцов безошибочно знал, что это о ней думал Калве, приглаживая волосы, ее пытался увидеть Раин, прижмуривая глаза, и на нее злился Азаров, когда клял автоматы.

…А автоматы пока отлично справлялись, и хотя все три пилота несли восьмичасовую вахту — один из них неотлучно находился у пульта, — людям оставалось лишь с выражением полной независимости поглядывать на закрытые множеством предохранителей и опломбированные рычаги…

Так поглядывать — было занятием не из самых приятных, и подчас у Сенцова начинало сосать под ложечкой от желания сорвать пломбы и своими руками блистательно посадить корабль на Марс. Но он успокоил себя и сейчас. Глаза его привычно следили за стрелками, и где-то в подсознании велся отсчет минут. До начала выхода на круговую орбиту вокруг Марса оставалось тридцать две минуты. Расстояния в миллионы километров — и точность до минуты — вот космос. Итак…

В рубке уже шла мирная беседа о театрах. Кажется, о рижском балете, а может быть — о московском. И Сенцов мысленно похвалил ребят за спокойствие. Потом он откашлялся, и беседа сразу оборвалась. Все смотрели на него.

— Ну… — сказал он, стараясь, чтобы это прозвучало как можно спокойнее и бодрее.

Все поняли: пора. Калве и Раин отстегнулись от кресел. Азаров тряхнул головой — волосы взвились и встали дыбом. Чуть оттолкнувшись от пульта, Азаров поплыл по воздуху. Отворив дверь, нырнул в коридор, изогнувшись как-то по-особому: каждый раз он, ради развлечения, изобретал новый способ выбираться из рубки. Калве передвигал свое массивное тело неторопливо, придерживаясь рукой за пульт; он любил чувствовать почву под ногами. Раин вышел стремительным шагом, словно и не было никакой невесомости — на прощание махнул рукой, улыбнулся. Дверь за ним громко вздохнула герметизирующей окантовкой. Он отправился к телемагнитографу — так назывался новый бортовой телескоп, включавшийся, как только Марс оказывался в поле его зрения, и записывавший изображение на магнитную ленту.

Из каюты в рубку, словно на смену ушедшим — чтобы не воцарялась здесь тревожная тишина, — вошел отдохнувший Коробов, второй пилот. В рубке запахло одеколоном, Сенцов потянул носом воздух, замахал ладонью у лица. Коробов опустился в кресло рядом с Сенцовым. Заметив его жест — улыбнулся.

— Подготовился — полный парад! — сказал он весело, как бы показывая своим тоном, что ни слов его, ни возможной опасности принимать всерьез не следует.

Оба склонились к микрофону бортового журнала. Коробов принял вахту. Теперь Сенцов мог некоторое время отдыхать, ни о чем не думая, — пока предупреждающий сигнал не возвестит о начале маневра. Хотя как это сделать — ни о чем не думать, он так никогда и не мог понять.

Сенцов по очереди повернул регуляторы, усилил яркость бортовых экранов. Они замерцали неживым, призрачным блеском. Проступила звездная россыпь, и даже словно бы потянуло пронзительным холодом пустоты. Коробов зябко повел плечами.

Сенцов едва нашел терявшуюся в солнечных лучах Землю и долго смотрел, не отрываясь. Оттуда человек неудержимо стремился в космос. Он и вышел в космос и, конечно, все дальше будет удаляться от дома — так ребенок сначала едва решается обойти двор, а потом все смелее и смелее движется к темнеющему далеко за околицей лесу, — но только все равно без Земли человеку не прожить. Не прожить без Земли, какую бы ни устраивать оранжерею на борту… Здесь вот тоже один умник хотел расписать потолок разными пейзажами — только нагонять тоску… Хорошо, что не дали — покрасили в легкий серебристый цвет.

А ведь летят они не так уж и долго, осваивают, так сказать, пригородный маршрут. Что же станут говорить люди, которым выпадет счастье участвовать в рейсах дальнего следования? В том, что эти рейсы будут, Сенцов не сомневался, иначе их пребывание здесь теряло бы всякий смысл. Но все же противоречие между продолжительностью полетов и основой психики человека — тягой к Земле — оставалось, и разрешения его Сенцов не видел. А он не любил продвигаться вперед, оставляя за спиной нерешенные задачи…

Он покосился на Коробова, нащупал выключатель курсового экрана, нажал.

Рубку залило красноватым светом. Острые тени легли на стену, заиграли на циферблатах. Легкое головокружение на миг задело пилотов.

Марс висел перед ними широченным медным серпом. Легкая дымка смягчала его очертания. Извечная загадка, красное яблоко раздора… До сих пор спорили, есть ли на планете что-нибудь, кроме песка и скудной растительности, а может — даже и ее нет, являются ли спутники Марса искусственными, была ли здесь когда-нибудь высокоорганизованная жизнь…

Ответ на все вопросы был рядом, рукой подать: всего в тридцати тысячах километров от ракеты светилась Аэрия, виднелись Большой Сырт, загадочный Лаокоонов узел… Было от чего закружиться голове.

Коробов смотрел, уткнув подбородок в грудь, тихонько посапывая. Сенцов, сам того не замечая, чуть улыбнулся.

А Марс заливает полнебосклона.

Идет тишина, свистя и рыча… —

медленно прочитал он.

— Тишина… — задумчиво повторил Коробов. — Это недобрая тишина…

— Это написано не о тишине. О победе…

— Я где-то слышал… Недавно написано?

— Нет, давно… Я бы взял его с собой к победе. У него было чувство полета…

Вот так выглядит победа — красным полумесяцем на экране. Без увеличения, с расстояния в тридцать тысяч километров. Добрались все-таки. А дальше?

И вечность космическою бессонницей

У губ, у глаз его сходит на нет,

И медленно проплывают солнца —

Чужие солнца чужих планет…

Так вот она — мера людской тревоги.

И одиночества, и тоски.

Сквозь вечность кинутые дороги,

Сквозь время брошенные мостки.^[1]

Сенцов умолк. Сквозь время брошенные мостки…

Нет, все же лететь годами — это трудно. Трудно… А что будет, когда речь пойдет о межзвездных расстояниях? Как тогда? Смена поколений? Но кто решится дать жизнь детям, которые никогда не увидят Землю? Кем станет — ну хотя бы третье поколение таких людей?

В кресле рядом заворочался Коробов. Вздохнув, он негромко сказал:

— Обидно все-таки… Летим чуть не год, а лет через пятьдесят — сто люди будут сюда добираться за день. Очень просто. Ну — за три дня… Мы с тобой — знаешь кто? Из каменного века… Мы сейчас в дубовом челноке плывем, даже не в челноке, а на раме, обтянутой шкурами. А будут когда-нибудь океанские атомоходы на газовой подушке. Это — обидно… Притом пращуры наши, в дубовых челноках — они не знали о будущих океанских кораблях. Даже и не задумывались, вероятно. А мы-то в общем знаем, что после нас будет. Для этого и работаем: ведь наша работа не столько даже для нашего поколения, сколько для будущих. Ты скажешь — так работают многие ученые. Но ведь истины, открытые ими, остаются надолго. А о нас потом что скажут? Поймут ли они нас, потомки? Не усмехнутся ли: «Летали тут когда-то на тихоходах… только засоряли пространство!» Удастся ли нам сделать такое, чтобы и правнуки сказали: нет, не зря старики жгли топливо!

Коробов настороженно покосился на Сенцова, ожидая всегдашней усмешки: все знали, что Сенцов — человек трезвой логики… А Коробову хотелось еще поговорить о том, как страстно любит он свою профессию и хочет, чтобы не было в ней никаких неясностей…

«Милый ты мой дружище, — захотелось ответить Сенцову. — Ты опасаешься, ты размышляешь, да и все мы размышляем, и где-то, верно, кажется нам, что мы поторопились родиться, не дотянем до трансгалактических лайнеров, даже пассажирами не пройдем на них. Но ведь без нас не будет этих лайнеров, не будет маршрутов Земля — Эвридика какая-нибудь, неведомая сегодня, в созвездии Лиры. Ведь каждый путь начинается с сантиметров и лишь потом вымахивает на тысячи и миллионы миль, и если мы не привыкли преувеличивать степень своего подвига, а привыкли делить славу с академиками и рабочими, сделавшими и этот вот отличный корабль, то и преуменьшать и скромничать перед будущим нам не к лицу. И появись сейчас здесь бородатый, с узлами мускулов предок, выдолбивший дуб, — он был бы нам товарищ, хотя и не сумел бы определиться в пространстве или пустить двигатель. Цепь рассыплется без любого звена, и мы — одно из них, не первое и не последнее. Так что…»

Это и многое другое хотел сказать Сенцов. Но, откровенно говоря, таких речей он стеснялся, потому что оратором себя считал плохим (да, наверное, так оно и было в самом деле). К тому же не оставалось времени. Почему-то желание такого вот душевного разговора всегда приходит именно в те мгновения, когда надо к чему-то готовиться, что-то выполнять. Когда же времени вдоволь, говорится о вещах самых будничных. Лишь в ответственные минуты поднимается то, что таится в глубине души.

И Сенцов промолчал, впившись взглядом в стрелку хронометра, и ему вдруг показалось, что стрелка неуклонно бежит навстречу неведомой опасности.

— Может быть, пустим разведчика? — словно ощутив его тревогу, спросил Коробов.

— Да рано, пожалуй… Топлива у него мало, назад вернуться не сможет. Потеряем, а вдруг он по-настоящему понадобится… Выпустим только при явной опасности.

На голубоватой поверхности экрана серп планеты становился все уже и уже, таял на глазах, как догорающий во мраке огонек. Сенцов перевел взгляд на нижний правобортовой экран — там сквозь фильтры сияло темно-багровое солнце… И вдруг оно погасло — сразу, будто кто-то резко выключил его. Одновременно погас и красный уголек.

На нескольких шкалах стрелки резко качнулись влево и застыли, под серыми кожухами распределителей звонко защелкало — это отключались солнечные батареи, подсоединялись резервные группы аккумуляторов. На панели дальней связи погас зеленый огонек.

Ракета вошла в теневой конус Марса, и для космонавтов наступило солнечное затмение. Начался полет над неосвещенной стороной планеты… Коробов вздохнул. Сенцов сказал:

— Пять минут осталось. Усиль-ка освещение…

Коробов протянул руку к переключателю. Повернул. И сразу, словно именно их он по ошибке включил, пронзительным, прерывистым ревом брызнули сирены радиометров, измерявших количество заряженных частиц в пространстве. Оба пилота, вздрогнув, подняли головы — и приборы смолкли, но смолкли только на миг, чтобы снова завыть на еще более высокой ноте. Зловеще вспыхнули красные лампы, и в окошечках дозиметров сначала медленно, потом все быстрее двинулись, заскользили цифровые колесики.

Сенцов мгновенно — быстрее даже, чем подумал: «Вот оно — то самое!» — понял, что ракета внезапно влетела в мощный поток проникающего излучения. Летящие с околосветовой скоростью частицы, вонзаясь в металл оболочки, порождали опасный рентгеновский ливень.

Командир бросил взгляд на приборы. Излучение проникало и в кабину сквозь защитный слой.

Это было опаснее метеоритов, встреч с которыми, по традиции, больше всего боялись космонавты.

— Ну что же они там? — крикнул Сенцов и резко метнулся вперед, натягивая до предела ремни.

Но автоматы уже сработали. На курсовом экране сверкнула яркая вспышка. Это рванулась во тьму автоматическая ракетка — космический разведчик. Повинуясь радиосигналам управляющих ею автоматов, она начала описывать вокруг корабля все более широкие круги, непрерывно посылая счетно-решающему устройству сведения об интенсивности потока частиц.

Нестерпимо тянулись страшные секунды… Корабль стремглав мчался, может быть, в самый центр потока, способного за тридцать — сорок минут создать в ракете такой уровень радиации, от которого не спасут никакие скафандры… Гибель надвигалась с давящей неотвратимостью, как в кошмарных снах, что насылает космос: когда небывалая перегрузка сковывает руки и ноги и нельзя пошевелить даже пальцем, чтобы уйти от неведомой, но страшной опасности.

Наконец корабль тряхнуло. На ходовом экране мелькнули огненные струи выхлопов. Оба почувствовали, как их прижало к ремням: ракета тормозилась… Автоматы вновь и вновь включали тормозные двигатели, перекладывали газовые рули, стрелка счетчика ускорения катилась вправо, а унылый, похоронный вой радиометров все не умолкал. В багровом дрожащем свете лица космонавтов казались залитыми кровью.

Сенцов сжал зубы, громадным усилием воли заставил себя сунуть руки в карманы комбинезона — так трудно оказалось побороть искушение сорвать пломбы с предохранителей и взять управление самому. Сердце властно требовало — действовать, работать, вдохнуть в механизмы корабля свое желание жить… Руки рвались из карманов, и уж, конечно, не уважение к параграфу инструкции удерживало их там, а вера в то, что не может подвести автоматика.

То же самое, очевидно, переживал и Коробов. Он сцепил пальцы так, что они побелели, челюсти его двигались, словно что-то перемалывая. Но разведчик наконец подал сигнал. Ракета резко свернула и пошла на сближение с Марсом.

Сигналы тревоги стали ослабевать. Багровый свет померк. Сенцов вытер пот со лба, Коробов опустил противно задрожавшие руки.

— Вот это встреча была… — сказал он невнятно. — Откуда же?..

Сенцов пожал плечами. Бесполезно было гадать: из каких глубин Вселенной примчался поток космических частиц, откуда вытекала и куда впадала эта невидимая и грозная река, в стремительном течении которой они чуть не захлебнулись вместе с кораблем. Невозможно было предугадать ее заранее, как весной в лесу под снегом не подозреваешь ручья, пока не провалишься в него и не зачерпнешь ледяной воды… Да и думать об этом сейчас не было времени.

Оба глядели на курсовой экран. Другие группы автоматов, которым не было дела ни до каких космических лучей на свете, аккуратно переключили экраны обзора на прием в инфракрасных лучах. Марс стал значительно больше: корабль заметно приблизился к планете. Но решающее устройство почему-то не дало рулевым автоматам команды вывести корабль на прежнюю орбиту; возможно, в конце концов оно отказало из-за этой сумасшедшей вибрации. А это прежде всего означало, что курс надо выправлять самим.

— Ну, — сказал Сенцов, — вот и дождались. Вот тебе и Особая Необходимость, при которой, как гласят Правила, экипаж имеет право перейти на ручное управление. Собери-ка всех…

Коробов нажал кнопку общего сбора. Несколько секунд оба сидели молча. Первым, придерживаясь за стену, вошел Калве. Он казался спокойным, как всегда, только пальцы теребили застежку комбинезона. Узнав, в чем дело, он пожал плечами, сел в свое кресло, пристегнулся, стал нажимать контрольные клавиши. Под пластиковой облицовкой оптимистически гудело, звякало, на панелях успокоительно зажигались многочисленные цветные огоньки.

— Все в порядке, — сказал Калве не оборачиваясь.

Он выслушал задание — рассчитать поворот и, согнувшись, заиграл на клавиатуре что-то быстрое, как чардаш Монти. Левая рука его подхватывала ползущие из блока интеграторов ленты с данными о скорости, запасах горючего, напряжении гравитации, расстоянии от планеты… Затем он надел наушники справочника — и в уши полезли цифры поправок и коэффициентов.

Встревоженные Азаров и Раин вошли одновременно — их посты находились дальше всего от рубки. Азаров потирал багровую шишку на лбу: ясно, во время наблюдений не пристегнулся к креслу… Теперь все четверо, быстро поворачивая головы, смотрели то на экран, то на мелькавшие руки Калве.

Им показалось, будто прошло очень много времени, прежде чем машина звонком сообщила, что работа окончена. Калве пробежал глазами ленту и передал Раину. Астронавигатор прочел, выпятил губы. Подумал.

— Орбита нестабильна, — сказал он. — При торможении потеряна скорость…

В переводе на общечеловеческий язык это означало: ракета при торможении потеряла ход настолько, что скорость стала меньше круговой, и теперь, правда медленно, по пологой спирали, но корабль все же падает на Марс.

Это никого особенно не смутило. В их власти включить двигатели и снова развить нужную скорость. Вычислением этого маневра и занимался сейчас Калве. Он снова пустил машину.

Вскоре прозвенел звонок. Калве нажал клавишу — машина, стрекоча, выбросила из печатающего устройства короткий кусок ленты. Калве ждал, но индикаторы разом погасли: аппарат выключился.

Калве поднял брови, нерешительно потянул ленту к себе. Прочел ее. Брови поднялись еще выше. Прочел еще раз и — повернулся к товарищам — на лице его, казалось, остались только глаза.

— Так есть… По данным расчета, — сказал он медленно, — в этих обстоятельствах нам… как это? Нам нет возможности выйти на заданную орбиту при условии сохранения посадочного запаса горючего… Перерасход топлива из баков последней ступени. Так здесь сказано… Мы остаемся — вернее, падаем на Марс.

Примечания

1

Из стихотворения Павла Когана «Ракета» (1939 г.), помещенного в посмертной книге стихов поэта «Гроза» (М., «Советский писатель», 1960).