Ядро и Окрестность

Владимир Масленников, 2019

Известно, что все разнообразие наблюдаемых в мире движений можно свести к двум видам: притяжению и отталкиванию. Эта пара управляет как небом, с его большими и малыми объектами, так и землей, образуя течение народов, групп и даже отдельных людей. Россия, сверх всякой меры нагрузив себя государством во времена СССР, захотела легкости, вступив в период отталкивания. Однако отталкивание от самой себя быстро привело страну вместо точеной фигуры к истощению. Максим начинал свой путь из глубины народного тела, постепенно приближаясь к поверхности в надежде света и воздуха. Он принял сторону жизни, ведь кто что выбирает, тот тем и отмечен. Между тем принадлежность к живому требует его понимания. Это и было самым трудным. Ведь предстояло ни много ни мало включить последнюю русскую смуту в цепь Большого времени и только им все объяснить.

Костя

Он учился в третьем классе и хотел объяснить мир. Семиклассники казались очень знающими людьми, а еще старше — совсем мудрецами. Миша учился в шестом. Костя заканчивал школу и был недосягаем. Оба имели разных отцов, и каждый пошел в своего. Встретив их вместе, никто бы не догадался, что это братья.

Костя жил в своем мире. Максим давно заметил, можно жить в одном и том же подъезде на одном этаже дверь в дверь, но в разных мирах.

Миша дольше всех держал в воздухе жошку. Правда, он носил валенки. Валенком набивать легче. Ребята стоят по углам лестничной клетки, считая удары, а он держит. Нога подбивает боком ступни. Пока жошка летит вверх, ноги переступают для нового удара. И так боковой качкой тела он набивал до сотни раз.

Максим носил стеганые бурки, сшитые бабушкой. Свинец пробивал вату, отзываясь болью в ноге, и залипал. Поэтому Максим лишь наблюдал за игрой.

Костя проходил сквозь строй мальчишек со школьной сумкой. Никто не обращал на него внимания. Однажды вечером Миша собрал ребят в подъезде. На верхней ступени лестницы стояла его мать, чуть ниже — незнакомый мужчина. Миша следил за ним с непонятным ожесточением.

— Отец Кости, — объяснил он шепотом. — Опять приперся. Вздумает хамить, отлупим.

Но мужчина вел себя спокойно и, судя по голосу, даже робко. Он тоже пришел из другого мира. С Мишей его соединяла лишь эта темная лестница. Максим знал, что взрослых людей не хватает на одну и ту же пару Дети часто бывают лишь наполовину братья и сестры. Связывает ли их половина любви или целая любовь, спрашивал он себя. Если общая мать, то ближе к целой. Наверное, потому, что и сами женщины более полные существа, чем мужчины. Миша как-то сказал ему, куски свинца, прижатые друг к другу, через некоторое время сплываются.

— Железо сплывается? — спросил он.

Хотя мог бы не спрашивать. Оно ржавело и рассыпалось, ничего больше. Но Миша ответил, если отшлифовать две пластины, они прилипнут, только поверхности должны быть ровными. С общей матерью, подумал Максим, дети соединяются в любовь легко, подобно кускам свинца, а с общим отцом — только как стальные пластины. Муж и жена должны так плотно прилегать одеждами, чтобы сводные дети почувствовали себя целиком родными.

Максим хотел понять все, что видел. Можно просто ждать и следить, пока все нужные вещи не повернутся секретной стороной. Время идет, поворачивая их, стоит лишь дождаться. Но многое зависит от самого человека. Если он идет к ним, то и они к нему. Все связано со всем, нужно только потянуть за самую важную веревочку.

Больше всего ему хотелось узнать, из чего состоит война. Как-то он спросил Мишу. Тот странно посмотрел на него:

— Ты что, не видишь? Развалины, воронки, пустыри, хлеб по карточкам.

Он видел, но это были следы войны, а не она сама. Фронтовики, стуча в домино, ни о чем таком не говорили. Он подходил к ним послушать, но их рассказы были о работе, получке и водке. Костя знал, недаром же заканчивал школу. И Максим искал случая к нему подступиться.

Миша мастерски играл в перья, всегда выигрывая. Десять перьев стоили рубль, потому у него водились и деньги. Переворачивалось перо легко. Перевернутое, оно лежало, как маленькая лодка. Подцепил кончиком снизу, и борта смотрели вверх, как и положено, а киль вниз, но в первоначальное положение возвращалось неохотно — лодка подпрыгивала от щелчка, не желая падать вверх дном.

В тот раз у Максима пошла игра. На улицу идти не хотелось. Почувствовал себя пустым, как их комната. Миша сидел дома.

Максим видел в окно, как тот прошел в их подъезд. Просто так к нему не постучишься, нужен повод. В голову ничего не приходило. Углы комнаты сочились тоской. Оказывается, нельзя зажигать и гасить себя, как фитиль над маслом. Человек должен обязательно что-то делать, иначе ему плохо. Если вот сейчас не пошевелить рукой и не встать с места, то застынешь навсегда. И он выпросил рубль у бабушки.

Десять купленных перьев принесли ему еще десять. Кроме того, он вернул свои деньги. У Миши зажало руку, так бывает. Он не мог скрыть раздражения. Каждый щелчок слишком высоко посылал перо, отнимая вероятность удачи. Максим не имел права на выигрыш, он был мал, слаб и, хуже того, беден на всякую выдумку. Он уже получил гораздо больше удовольствия, чем заплатил, и готов был с легким сердцем спустить свое добро.

В комнате стоял ранний сумрак. Примус сгущал его синим пламенем, волны тепла плыли к столу, за которым они сидели. Максим, поднимая голову, видел большую и богатую кровать, украшенную подушками. От стены ее защищала рубчатая ткань с мелким орнаментом. Он мог бы сидеть здесь сколько угодно. Почему одинаковые с виду люди живут по-разному? Одним все удается, они словно привораживают вещи или носят в потайном кармане ключи от счастья. Мать Миши недавно достала ему галоши — редкостная вещь. Соседи сбежались смотреть. Сейчас бабушка сидит в полумраке, со всех сторон ее обступили густые тени, она пытается разглядеть шов в свете коптилки.

Между тем игра продолжалась. Как только удача отворачивалась от Максима, взгляд у Миши смягчался. Но горка выигранных перьев росла, Максим не знал, что делать. Его перья ложились бортами и дном, как по заказу. И до него дошло: тайна выигрыша в бесстрастии. Если мы хотим его получить, надо мысленно от него отрешиться. Вещи могут поступать наперекор желанию, потому что игра их унижает. В игре речь не идет об их открытии, но только о приобретении. Вот они и мстят за себя тому, кто сгребает их выигрыш в кучу.

Внезапно дверь отворилась, и вошел Костя. Миша отпрянул от стола.

— Завтра доиграем, приходи.

Костя направился к этажерке, где лежали его учебники. Миша подставил ножку, тот споткнулся, но, падая, успел схватить своего брата за руку Рядом стояла кровать, подоспела мать, и все трое стали с сопением и смехом бороться. Костя отбивался, как мог. Его катали по подушкам. Красное серьезное лицо с трудом выпросталось из-под тел. Клубок распался, мать притворно охала, Миша сиял. Максим понял, их соединяла любовь, полная, как луна в новолунье, вопреки разным отцам.

С тех пор, попадаясь Косте на глаза, он здоровался, и тот кивал. Однажды Максим увидел его на полдороге из школы. Костя шел, не глядя по сторонам, и был заключен в себя. Может быть, он, как и я, думает о войне? От этой мысли у него провернуло сердце. Шофера заводили полуторку рукояткой. Машина приподнималась от кругового мощного рывка, начиная тарахтеть. С ним происходило то же самое вблизи чего-то нового. Он стоял у начала переулка. Их окружали неказистые дома с палисадниками. Максим всегда, оказавшись здесь, смотрел на школу. Дома из самостроя вели коридором к ней. Они были равнодушны ко всему, выстояв бомбежки. Теперь, пока он ждал, их окна, стреляющие солнцем, сошлись на нем, как вспышки от взрывов.

Он выступил вперед, Костя от неожиданности вздрогнул:

— Ты?

— Хочу тебя спросить. Ты ведь проходишь физику. — Максим показал в сторону школы, как будто брал ее в свидетели.

Костя чуть было не повернул голову, но вовремя спохватился:

— Спрашивай.

— Мне нужно знать, из чего состоит война.

— Зачем?

— Чтобы сравнить ее с миром.

— Они же разные.

— Совсем, совсем не похожи?

Костя соображал.

— Не понимаю, зачем тебе это нужно?

— Пока она еще недалеко.

— Ну и что?

— Как раз сейчас и можно сравнить. Уйдет, и мы не вспомним, из чего она сделана.

— А при чем тут мир?

— Иначе его не понять.

— Тоже из какого материала?

— Одно отталкивается от другого, и мы видим оба.

Костя остро взглянул на Максима. Углы его глаз блеснули куском стекла.

— Эта война последняя. Другой не потерпят.

— Тогда что станет с миром?

— Будет расти.

— Без конца? — Максим развел руки.

— Что ему помешает?

— Он наберет вес, станет рыхлым, потеряет скорость, успокоится на самом себе.

— По-твоему, опять война?

Костя замедлил шаг, потом и вовсе остановился. Он забыл о том, что шел домой, и стоял над Максимом, высокий и тонкий, держа в обеих руках сумку с учебником физики. Та покачивалась на шнурке в такт его мыслям.

Максим с удивлением понял, что именно мысли, невидимые и бесплотные, раскачивали тяжелую самодельную сумку. Он привык считать вещество главным. Все начинается с него. Мыслям отведено место в самом конце. Как только оно почувствует влечение к одной из них, тут же вбирает. Хотя не исключено, что все гораздо сложнее. Мысли действуют на вещество, побуждая его к движению. Если кусок карбида бросить в лужу, он вспузырится и поскачет по воде. Недавно он проходил мимо тарелки, висящей на столбе. Она говорила об энергии масс, а также об идеях, которые ее будят. Идеи, догадался он, это те же мысли. Все три начала замыкаются в кольцо, по нему течет ток событий. Все события никогда не повторяются, потому что начала берутся в разных пропорциях. Это как цифры, их немного, но можно составить любое число. Допустим, есть большая идея и мало энергии, такое событие похоже на человека с крупной головой, но слабым телом. Бывает и наоборот. Важно понять, в чем отличие между войной и миром в применении к началам.

— Я думаю, они части одного целого, — сказал Максим. — Сейчас война отдала все, что у нее было.

— Наоборот, взяла. Она питается уже готовыми вещами, сама ничего не создает.

— Но ведь она существует, пусть с перерывами, то есть, то нет. Мало того — развивается. Разве сравнить прошлые войны с нынешними. Дошло уже до мировых. Как будто они соревнуются. Мир соединяет и связывает. Она не отстает в разрушении.

— Соизмеримы? Ну и что. Все правильно. Техника боя ничем не хуже остальной. Да ее и производят на тех же заводах.

— У нее есть свое основание, значит, не просто поглощает построенное. Раз постоянно возникает, то нужна, иначе ее не объяснить.

— Кому?

— Миру. Кроме них, ничего другого нет. Хотя середина тоже бывает. За ней надо следить. Она показывает, в какую сторону дует ветер.

— По-твоему, все-таки дает? Тогда назови что.

— То, чего больше. У каждого из них одно в избытке, другого не хватает, вот они и делятся, раз принадлежат целому.

— Целому, говоришь?

— Уверен. Одним и тем же людям, делающим швейные машины и винтовки.

— Что у нее за душой, кроме убийства и разрушения?

— Я потому и заговорил с тобой, с миром разобраться проще, он больше войны и медленнее, знает свое место. Она состоит из перемен, часто внезапных.

— Думаешь, больше?

— Да, он длиннее и шире, она тяжелее.

— Но тяжесть берет не от себя, ведь сама ничего не создает и не может?

— Нет.

— Тогда кто из них массивнее?

— Они стоят на разных концах, уравновешивают друг друга. Иначе не качались бы на перекладине.

— У войны плечо длиннее. Немцы подступили к Сталинграду, мы взяли Берлин. Пространство постоянно ходило из стороны в сторону, сейчас успокоилось и отстаивается в берегах мира. И потом, рассеянное вещество — не масса. Собранное в кулак наливается свинцом. Чего же все-таки больше у каждого?

— Война состоит из тяжелого, то есть сжатого пространства. Мир, наоборот, велик, но разбросан, то есть занимает всю страну.

— Вообще-то война переступает границы стран, — возразил Костя.

— Состоит из тяжелого, но ищет легкого, потому и переступает, у нее нет определенного места, боевые действия находятся в постоянном движении, как только его теряют, перестают быть собой.

— Что отсюда следует?

— Я и хочу понять. Оба хотят своего, тянут в разные стороны и в то же время достраивают друг друга до целого.

— С чего ты решил, что достраивают? Миру не нужны сражения и смерти. Война — другое дело, зарится на чужое добро, не зная покоя, пока его не расхитит. Не достраивают, а враждуют. Не думай, что над ними дуга, — Костя споткнулся на слове, — дуга коромысла, как над ведрами с водой.

— Согласен, совсем разная природа. Он избегает столкновений, но тут другая беда. Он не самодостаточен. Мы к нему привыкаем, только он, ничего другого. А война появляется из-за угла, необъяснимая и страшная. Заметь, люди помнят о ней, рассказывают, она служит мерой. Мир со временем покрывается пылью. Широк и просторен, о нем не говорят, вот и покрывается налетом забвения, как немытое стекло.

— Мерой чего она служит?

— Мерой движения, только не нашего с тобой, отдельного, а всеобщего. Войны ведут не люди, а страны.

— Почему движения? Мир тоже стоит на скорости, как сейчас. Постоянно возникает новое, страна широко шагает.

— Каждая большая война приводит с собой новое время, от него и идет счет. А широко шагает, потому что еще не успел отделиться от войны. Отойдет подальше — устанет.

— Первый раз такое слышу. По-твоему, постареет, замедлив поступь?

— Война и мир живут в разных временах. Война совершает прыжок из засады подобно тигру. Переваривает добычу мир, и делает это медленно. Потому и кажется, что он один на земле, а война случайна. Рано или поздно он теряет силу и бодрость. Война приходит ему на смену, полная молодости и энергии. Сейчас мы почему растем? Восстанавливаем. То есть ступаем по собственным следам. В прошлом проложили, теперь повторяем.

— И правильно, зачем идти нехоженой тропой.

— Я тоже считаю, не надо. Старое поднять легче, но разгребем руины, и мир окажется перед лицом неизвестности.

— И что?

— Так она глушит скорость. Не знаешь, куда повернуть, приклеен к точке.

— Обязательно поворачивать? Перед нами прямая дорога.

— Мир расположен в пространстве, оно потому так и называется, что состоит из разных направлений. Эта война была самой большой из известных, значит, и распахнула вокруг себя необъятные дали.

— Как так распахнула, при чем здесь дали?

— То есть очертила горизонт, который заполнится миром.

— Она очертила или он сам его намечает?

— Она. Каждый делает, что может, к чему предназначен. Война собирается в точке, но владеет расстоянием, как стрела, открывая пространство. Мир не открывает, ему указан горизонт, круговая черта. Он постепенно переливает внутрь свое тело, пока не займет весь объем и больше не останется свободного места. А раз круг велик по тяжести минувшей войны, то каждое направление отстоит далеко от соседа. Выбор делать труднее, особенно с приближением к горизонту. Цена ошибки все выше.

— Говоришь, не останется свободного места?

— Свободного для развития.

— Оно что же, упирается в предел?

— Это условие его продолжения. Без предела не было бы и самого развития.

— Война открывает пространство, но сама им не пользуется?

— Нет, если вздумает попользоваться, перестанет быть собой. Ведь пространство обнимает разные стороны, в том числе противоположные. Представь себе, вдруг она двинется по расходящимся траекториям, что будет?

— Потеряет силу.

— Вот. Ее разобьют по частям, и наступит мир. Война выходит из точки, высверливая свой путь внутри мира, как пуля сверлит воздух, ни на что больше не отвлекаясь. Главное — создать давление, пробить оболочку. Пробьет — из отверстия хлынет наружу все, созданное мирным трудом поверженного народа. Таково дело войны. Поэтому вперед и только вперед, сохраняя скорость и мощь, собранную в точке. Остатки противника, разорванного на части, будут уменьшаться сами собой, как студень моллюска, вытащенного из раковины. Вообще, чтобы понять целое, нужно свести его к самому простому, — продолжал Максим. — Вещество мы знаем, энергию тоже, она тоньше и подвижнее, но у нее нет цели.

— Если продолжить в эту сторону, что будет еще кроме них?

— Наверно, гораздо более тонкое и быстрое, например, мысль, ведь нет ничего быстрее.

— Война наполнена мыслью?

— Она наполнена переменами и стремится к цели.

— Разве мир не стремится?

— Они делают это по-разному. Война складывает свои перемены. Все они продлевают одна другую так, что последняя упирается своим концом прямо в цель. Ведь она одна. Те тоже вытянуты в линию.

— А мир?

— Не складывает. Каждая его перемена течет в своем направлении.

— Это еще почему?

— У него в запасе пространство — длинное и широкое — одним направлением не заполнишь.

— Просто живет?

— Просто жить нельзя, нужно знать зачем. Мир есть и, когда истощается, посылает войну в область неизвестного и тьмы.

— Так кто из них знает зачем?

— По крайней мере, война знает как.

— Все связывают знание как раз со светом. Разве она свет?

— Свет — это ведь энергия. Энергия от вещества.

— Свет разгоняет тьму, и мы видим.

— Сам свет лишь освещает скрытое во тьме.

— Во тьме что же, нет вещества?

— Какое-то есть, — сказал Максим осторожно, — но его не много, как не бывает и беспросветной тьмы, подобно угольной яме. Иначе она существовала бы сама по себе, не нуждаясь в свете. Мы ведь говорим о тени, сумерках, переходах от солнечной стороны к глухой.

— По-твоему, с наступлением ночи вещество исчезает? Утро его не находит, а возводит заново, как фанерные киоски на Новый год.

Про себя Максим считал, что так именно и бывает, но вслух не сказал.

— Ночь не совсем тьма, и пустота не окончательное отсутствие всего.

— Тогда что она такое? — Костя проговорил с долей высокомерия.

Но Максим не обиделся.

— Это все разные состояния. Полное пространство набито веществом, пустое — движением. Вещество в нем тоже есть, но рассеянное. Его частицы малы, число их несметно, они могут поглотить какой угодно свет. Ночь покрывает землю знанием, утро — материей.

Костя опустил и сгорбил спину, сумка чертила круг. Он следил за ее медленным вращением и думал. Максим ждал. Он вспомнил работу настольного бильярда. Один шар наносит удар, другой ждет. Оба одинаковы, но один накапливает массу, другой — направление. Чем вернее удар, тем надежнее биток вырастает из массы в целое, вся энергия направления оседает на нем. Слепой удар обращает усилие в ноль.

— Кошки и совы видят ночью, — сказал наконец Костя. Он нащупывал мысль. — Выходит, все хищники ближе к миру идей?

— Люди спят ночью, — сказал Максим.

— А ночные смены?

— Это просто работа, хотя, — Максим поправился, — они еще не отошли от войны, чем дальше от хищника, тем сильнее пахнут травы. Наступит глубокий мир, люди перестанут ходить на заводы в темное время.

Он вспомнил свою тетку, которая возвращалась домой в глухую полночь, даже не знал когда, потому что спал. До него доносились приглушенные разговоры, но он думал, что видит сон.

— Ночная смена, — заговорил он снова, — делает женщину мужчиной, хотя сама по себе она существо дневное. Возбуждая ночь, люди сливаются с войной. Восход солнца собирает мир, тот доволен собой и никуда не спешит. Но со временем все глубже увязает.

— В чем?

— В незнании. Его становится слишком много. Круг заполнен, непонятно, что делать дальше. Всюду вещество вместо пространства.

— И хорошо. Больше вещества, выше темпы восстановления, таких, как у нас, ни у кого нет.

— Ну да, пока мир находится на иждивении войны. Вот и надо взглянуть на все из будущего, как если бы они уже разошлись.

Иждивенками были старухи — на пенсию не проживешь. Он легко запомнил это слово.

— Восстанавливают заводы, — продолжал он, — дома еще нет. А ведь мир состоит из них. Ты заметил, дни становятся длиннее?

— Так всегда бывает с весны на лето. Земля поворачивается к Солнцу той стороной, на которой мы.

— К Солнцу — каждый год, а к миру — только после войны, — добавил Максим.

— Они что, оба на смене времен?

— Бомбу сбрасывают, земля встает до небес, настоящее затмение, не надо никакого закопченного стекла. Люди сидят в подвалах. Да и комендантский час укорачивает день. Сейчас можно гулять по вечерам. Ночью пока еще страшно, особенно рядом со скелетами домов.

— Луна будет ярче?

— Не ярче, а теплее. Белый холодный шар станет желтым.

— Война знает, у нее есть идеи, а кроме того, снаряды и пули. Ты видел на подъездных путях составы с разбитой техникой? — спросил Костя. — Мир блуждает среди многих направлений, блуждает и путается? Странно!

Максим видел. Паровоз примчал за собой до полусотни открытых платформ — серые танки с оторванными гусеницами, некоторые без башен, как безголовое туловище. У двух-трех орудий были расчленены дульные срезы, они напоминали стебель одуванчика, когда его подержишь во рту и с помощью особого наговора завьешь в кольца.

— Тысячи тонн металла, — продолжал Костя, — вот что главное — стволы и порох.

Это было правдой. Состав застыл на путях. Максим боялся, что от долгой стоянки колеса промнут рельсы. Он всматривался в точку касания, колесо показывало ему зеркальную окружность, ничуть не теряя формы.

— Идея одна, — возразил Максим. — Одна всего-навсего, но какая. А выстрелов великое множество. И все они не расщепляют ее на части. Допустим, каждый снаряд отщипнет для себя немного и обратится в целое. Пуля тоже, глядя на него, урвет кусочек. Так они и оберут всю ее до нитки.

Костя смотрел озадаченно:

— Что за нелепость. Зачем?

— Все хотят быть целыми и принадлежать самим себе. Но на войне не так. Осколок принадлежит бомбе, та — самолету, который ее несет и швыряет, самолет — летчику. Будь осколок наделен мыслью, он бы пожалел себя, уклонившись вонзиться в угол дома.

Дом был сложен из красного каленого кирпича. Максим, проходя мимо, каждый раз бросал взгляд на глубокую выбоину. Он представлял себе, как осколок мчится к стене и, понимая, что впереди боль от неминуемого удара, летит, не снижая скорости. Пусть он вылит из стали, но ведь и она тоже не совсем бесчувственна.

— А что с людьми, — продолжал Максим, — разве они отщипывают? Нет, хотя их тело прошито нервами и каждый кричит о своем. Жизнь с избытком обеспечена болью. Тебе не кажется? Может быть, так только на Земле, в других местах ей легче. И почему смерть наступает через боль, раненые скрипят зубами, прокусывают губы до крови?

— С ватным телом проще расстаться, — сказал Костя.

— Тогда мы не носились бы с ним, как с писаной торбой. Требуют — отдай.

— Кто требует?

— Война, кто же еще. Не хочешь отдать — отберут.

— Опять война?

— Отбирают командиры, но велит она. Дезертиры, изменники, трусы — не желают вкладывать свои чувства в идею победы, как в самое достойное вместилище, держат в себе, где они теряют всякую цену. Что ж, получай пулю по слову военного трибунала. — Он помолчал, соображая. — Я к чему. Мир, наоборот, не требует.

— Каждый должен работать. Кто отлынивает — не ест.

— Это, согласись, другое. Война ставит на грань. Счет идет на кровь и куски вырванного мяса, а мир, как жвачное животное, питается усталостью и потом.

Вечером пастух гнал мимо огородов стадо овец. Мальчишки доигрывали свой истертый мяч. Максим смотрел на их комбинации, низкое большелобое солнце и облако пыли вдали. Овцы возвращались домой. Они блеяли, в шкуры набивался песок, дышать было нечем. Пастух держался сбоку. На кожу лица пал цвет старой меди, как будто он побывал в глубине Азии с ее степными кочевьями. Когда же проходил мимо, то обдавал знойным потом. Максим понимал, что управлять стадом не прогулка по зеленой мураве, а тяжелая работа.

— Видишь, какое дело, — сказал Максим, — война одета в железо. Оно на виду. Мир носит легкие костюмы и особенно платья, хотя его общая масса намного больше. Это как травоядные и хищники. Травоядные сами велики, да и каково число!

Он сбился и замолчал. Костя не подгонял его.

— Кто бы сомневался. Корпус войны создан миром. Она вышла из его цехов и заводов.

— Не в этом дело. Мир распределен. А раз так, состоит ли из массы?

— Из чего же еще?

— Масса всегда сбита в ком, в слиток. Мы говорим: массивное тело. Но если оно рыхлое, пусть тяжелое, грузное, но не сочлененное единством, будет ли массой?

— Ты связываешь ее с состоянием?

— Связываю с отношением к пространству. Чем оно выше, тем ближе к ней самой.

— А не просто тяжелое и легкое?

— Куда ты отнесешь то, что легче легкого, например пух или паутину, неужели и они тоже, плывущие по воздуху, масса?

— Допустим, их много и все свалено в кучу.

— Столько паутины не соберешь, чтобы получить массу, как ни старайся, даже обойдя веником осенний лес.

— Тогда до каких пор уплотнять: вот это уже она, а то слишком легкое и не дотягивает?

— Мы определяем на глаз, сращивая вещество с пространством, пока живем. Пробуем, выстраивая ряд от свинца до волоса одуванчика. А уж затем только приходит догадка: тяжелое устроено проще, легкое сложнее. Догадка встает над этим рядом после того, как его развернут на ширину личного опыта.

— Ты уверен?

— У тяжелого ведь нет пустот, иначе не оттянет руку. Отсюда и выходит, что все вещество сомкнуто и нет в нем разности, вот почему простота.

— Однородный материал ближе к массе?

— Ближе. Возьми золотое кольцо. Цена определяется весом. С камнем уже дальше. Не говорят ведь тяжелый алмаз, а крупный, чистой воды или искусной огранки.

Максим заговорил о кольце, потому что слышал от бабушки. Давным-давно она отнесла его в Торгсин, но до сих пор помнила.

— Сплошной относишь туда же?

— Да, чем меньше разделительных линий, тем лучше.

— Мы говорим о войне и мире, — напомнил Костя.

— И я о том же. Война одета в железо, сплошная, однородная, компактная, стоит у вершины тяжести, сжимает внутреннее пространство и пробивает внешнее. Я думаю, эти свойства связаны.

— Что ты понимаешь под внутренним?

— То, которое стягивает ее тело. Сильнее стягивает — круче вещество. Древние войны украшались медью, нынешние сплошь из стали. Почему и поется: «Гремя огнем, сверкая блеском стали».

Костя усмехнулся:

— Медь как раз тяжелее.

— А сколько ее было — щит и меч всего-навсего, шлем.

— А порох?

— Порох — энергия. Хочешь знать, почему он легкий? Все понятно, энергия не масса. Я думаю, ее проще добыть из легкого. Но ты верно подметил. Война сделана не только из массы. Ей нужна энергия, бросать свою тяжесть далеко и быстро вперед.

— Всем нужна, и миру тоже. Как только выгнали немцев, в первую очередь отстроили ГРЭС.

Максим вспомнил дом, в котором их разместили после войны. Он был ведомственный от этой самой ГРЭС. Там работала его тетка электриком. Уходя на дежурство, она включала плитку для обогрева. А ему наказывала не подпускать к ней своего двухлетнего сына. Максим был не намного старше, но все понимал, стараясь развлечь ребенка игрой. Тот протягивал руки к теплу. Максим караулил. Однажды ему надоело, и он решил напугать брата. Взял его ладошку в свою и пригнул к спирали. «Ой, бойно, пусти!» — «Не будешь?» — «Пусти-и!» — «Пойдем спать». Он укладывал его на кровати, ложась рядом. Тетка, приходя со смены, была довольна, находя обоих спящими. В награду она даже принесла ему магнит в виде подковы — одна половина красная, другая синяя. Запросто двигал гвозди сквозь сиденье стула. С тех пор Максим усвоил: где электричество, там водятся и магниты. Они близнецы-братья. Тетка с сыном уехала к мужу. Максим с матерью и бабушкой, мыкаясь по углам, выстояли в очередь жилье, в котором и живут сейчас. Но здесь нет света, потому что ГРЭС далеко. Провода от нее протянуты только к заводам, больницам и детским садам. Первое время он еще помнил о плитке и лампочке, потом постепенно привык к коптилке по вечерам, сделанной из пузырька с маслом.

— Ток пустили не ради мира, — вернулся он к разговору, — ему тоже досталось, но немного.

— Не понимаю.

— Это же ясно, мир состоит из отдельных людей, они могут подождать. Главное — снабдить энергией общее дело.

— Разве есть другое? Мы все заняты одним и тем же.

— Правильно, одним, совместным, но и своим тоже. Оно у каждого человека, у тебя, Миши, хотя вы и братья. Ты по утрам идешь в свой класс, он в свой, тетя Лида на работу, а после в магазин. Собираясь в комнате, вы делаете уже общее дело, правда, очень маленькое, его можно не принимать во внимание.

— С чего вдруг? — прищурился Костя.

— Вас всего трое, вот и маленькое. О чем говорите, никто не знает.

— Мы не скрываем. — Лицо Кости напряглось.

— Это никого не касается, — поспешно добавил Максим. Он чувствовал, что его занесло. — На то люди и живут отдельно, чтобы делиться самым близким.

— При чем здесь электричество?

— Мы ходим в школу — оно там. И у тети Лиды на заводе освещает сразу много людей, собранных вокруг большого дела. К нашему дому свет не подвели и к другим тоже на улице, все темные. Здесь всюду живут частники.

— Мы не частники, нам дали жилье от производства, а те построили сами для себя, у них огороды с колодцами.

— К ним столбы не идут?

— С какой стати!

— К реммастерским ведь идут.

— Сравнил, там рабочие.

— И что выпускают?

— Откуда я знаю, все за забором.

— Общее дело ближе к войне, — сказал Максим, заключая, — чем ближе, тем плотнее люди прижаты один к другому. Для того и построены специальные помещения — цеха, а внутри станки на электричестве, там же и отопление, и вода из крана, и туалеты, не бегать же на улицу в кабинку. Дома могут постоять без всего лишнего, они разгорожены на комнаты для маленьких дел.

Костя слушал, не перебивая.

— Мы скоро переедем, маме обещали дать рядом с заводом, я ходил смотреть дом, высоченный, в четыре этажа, немцы подводят под крышу. Магазин и кино, все близко.

— А моя мама работает в городской столовой, там же и ночует. Едва ли нам дадут. Их трест обслуживает мелкие организации. Она хочет перейти к летчикам, там очередь короче. Во время войны мир очень мал, почти не виден. Раньше они не перекликались. Французы у Москвы, а в Рязани тихо. Сейчас все в одной упряжке. Не будь бомбы, сброшенной американцами, мир бы наладился. Теперь надо наверстывать, отдельную жизнь не скоро построим.

— Отдельную?

— Ну да, домашнюю мирную, чтобы доходило до каждого.

Костя усмехнулся:

— Маленькую для себя в самой середине покоя, большой жизнью охвачена вся страна, что делает промежуточная?

— Если вся, то войной, потому и песнь «Вставай, страна огромная», ради мира ее бы не сочинили. Промежуточная, думаю, для производства, притом тяжелого, имеющего выход на вооружение, отчасти, конечно, и на закладку основания для нового мира. Сам себя он подхватить вверх не может, если не оттолкнется от плотного и твердого.

— Война может?

— За уши никто себя не поднимет, и ей нужен толчок, то есть не толчок, а, правильнее сказать, сборка. Она не отталкивается, а сводит уже готовое. Как только вберет все захваченное вещество, тут же забурлит и прольется лавой.

— И откуда вещество?

— Приливает из блюда жизни, просторного, как океан-море. Чем больше наклоняют, тем мощнее прилив, больше взять неоткуда. — Последние слова Максим добавил про себя.

Недавно он прочел книжку волшебных сказок. В голове стояли ее странные образы. Он удивлялся своим предкам, которые умели так видеть и чувствовать.

— Получается, что война, производство и мир вставлены друг в друга, отдельно не существуя?

— Так все выглядит сверху, но звеньев больше, сколько — не сосчитать. Война, пожалуй, самое простое дело, хотя нет ничего труднее. Производство уже очень растянуто и пускает ветви. Тяжелое — из сплошного металла, вздымает молот. Здесь голос будущей войны учат подражать грому. За ним идет более искусное и легкое звено. Легкое по весу, но мысли вложено больше, работа аккуратнее, дальше еще легче, ветви тоньше и раскидистее, другой металл.

— Ну-ка, ну-ка, скажи какой?

— Не чугун и сталь, а цинк, олово, алюминий.

— Не такие уж и легкие, кроме алюминия. У тебя цепь сходит на нет.

— Возьмем боевой корабль — бронирующие листы или якорь — одно, а провода на катушках из меди, те же приборы — совсем немного. Кончается производство, отдельно от него действует экономика. Та почти вся вдвинута в область мира.

— То есть чем занимается?

— Выслушивает население вплоть до каждого человека. Тебе, положим, ботинки? Пожалуйста, вот обувная фабрика. А мне галоши — тогда «Скороход», рубашки, платья, все, что угодно.

— Так это гражданские отрасли. Экономикой называется все хозяйство в целом.

— Я для себя, чтобы не путаться. А как точно, не знаю. Пусть гражданские. Они выпускают предметы или вещи. Это самое сложное, хотя разобраться, нет ничего легче вещей, потому что они скорее форма. Материалу немного, но весь он из разных поверхностей и линий.

— Производство не формы?

— Нет. Среднетяжелое — вырабатывает изделия, а тяжелое — не знаю, что и сказать, какие-нибудь образцы военной и иной спецтехники.

— Почему гражданское производство сложное?

— Оно выдувает формы, те должны быть разными, каждое уклоняется в свою сторону — размер, цвет, материал по вкусу покупателя.

— Выдувает?

— Я их сравниваю со звуками трубы или флейты. Звук — всего лишь воздух, а вместе — мелодия. Праздничная толпа разноцветна и переливается, как песня оркестра. В развитой экономике все отделы нарезаны подробно и тонко. Расстояние между окаймляющими концами велико. У нас они смещены в сторону металла и энергии. Война, как большой магнит, притягивает их к себе. Легких отраслей мало, поэтому их голос груб, звуки слетают хриплые. Я думаю, если собрать всю одежду, разделив ее на число отдельных вещей, которые мы носим, вес будет намного выше трофейных. Там разнообразие отделки, утончение, здесь стеганые куртки, ватные пальто, ушанки, валенки, все тяжелое. Наша победа и в этом тоже. Почти все гражданское стало военным. Немцы возглавили Европу в походе на Россию, вместе воевать дешевле. Но она же их и расслабила. Первыми под Сталинградом дрогнули итальянцы, да и румыны были не ахти какие солдаты.

Костя оживился:

— Румын я видел. Их называли цыганами. Вояки из них никудышные. Поменять, утащить чужое — на это ума хватало.

Миша рассказывал, что Костя долгое время жил далеко на юге. Его отправили на лето к родне со стороны отца. Вернуться не смог из-за того, что обратная дорога была перерезана.

— Но все равно, хоть и цыгане, — продолжал Костя, — а люди живые. Немцы механические, холодные. Я их боялся, как будто свалились из преисподней. Там их и скроили в виде людей. Жил с дедом. Боев не было. Наши заняли станицу, но стояли недолго и ушли в степь. После приехали они.

— Приехали? — переспросил Максим.

— Пешком никогда не ходили. Наш дом отдали офицеру. Его машина всегда стояла во дворе. Машина и мотоцикл. Потом появились румыны. Их называли цыганами. Залезли в кладовую и утащили мед — дед держал пасеку Офицер вернулся с работы, он ему пожаловался. Тот повесил на воротах охранный лист. И все равно пришли, но уже немцы, — двое солдат с автоматами. Видно, кто-то из своих донес. Искали мед, а дед после того раза спрятал. В стеклянных банках стояло топленое масло. Сунули туда пальцы, облизали — не мед, он ведь похож на масло, но вкусно. Подхватили и за ворота. Дед догонять, я за ним. Вижу, неладно получается, за руку схватил. «Ложись!» — как заору, и вовремя. Один сорвал с себя автомат и повел с разворота очередью. Я его тогда спас. Еще помню, с самолета сбросили бомбу — не разорвалась. Большая и толстая, как свинья. Другая упала на задах. Дом устоял — кирпичный, а крышу сдвинуло. В яму от взрыва натекла вода. Дед поставил забор от детей.

— Какие дети?

— Станичные. Там глубина — с руками. Он потом обнес ее валом от выброшенной земли, добавил воды из колодца и напустил рыб.

Костя помолчал, вспоминая.

— Потом пришли наши.

— Опять пришли? — перебил Максим.

— Что значит опять? В тот раз они отступали.

— Нет, пешком, как тогда, или на машинах?

— Машин было полно и всякой техники. Без нее какое ж наступление. Без нее солдату… — Костя подумал и добавил: — Как машинисту без паровоза. — Он вспомнил своего отца, который работал сцепщиком на железной дороге.

— Паровоз — это слишком, — сказал Максим.

— Почему?

— Он принадлежит миру и потому крупнее войны.

— Он же связывает их.

— Связывать — одно, принадлежать — другое. Можно сравнить токаря с пулеметчиком, — продолжал он. — Станок больше пулемета.

— Но меньше пушки, — возразил Костя.

— Смотря какой. Сорокапятка весит шестьсот, а станок сколько?

— Они все разные. Долбежный потянет на полтанка.

— А если пресс?

— Линкор в полтораста метров длиной с чем ты сравнишь?

— Линкор — это цех.

— Не цех, а корабль. Свое электричество, склады, службы, орудия — все необходимое для морских сражений.

— Завод, который ведет строительство боевых кораблей, все равно больше.

— Крепость, — не сдавался Костя.

— Крепость стоит между войной и миром, держит оборону, наступать не может.

— Ладно, — сказал Костя, наполовину соглашаясь. — Давай сложим действия всех солдат в правую сторону, а рабочих — в левую. Какая из них перетянет?

— Ты сравниваешь стороны, как гири?

— Да.

— Если как гири, рабочие давят сильней.

Костя молчал, мысленно взвешивая то и другое.

— Бойцов ведь тоже много, миллионы. Весь мужской состав ушел на фронт. В тылу остались женщины да подростки. Так что половина на половину.

— И женщины воевали, — добавил Костя, — снайперши, медсестры, связистки.

— В тылу все равно больше, — настаивал Максим.

— Может быть, только на фронте крепкие молодые мужчины, у них литое плечо. А в тылу кто?

— Неважно. Тыл наполнен длинными движениями, хотя сам прибит гвоздями к одному и тому же месту. Фронт, если он успешен, глотает пространство. Но этот успех обеспечен множеством разнообразных и потому коротких движений. Подросток вытачивает деталь — сам он мал, некормлен, в чем только душа держится, но резец снимает стружку, не жалуясь на усталость. Боец же все делает сам, его мотор не на кнопке, а в груди. Движения резкие и сильные, иначе, не успев развернуться, пропустят дело, уткнувшись в пустоту. Такова война — выбирает крепких мужчин. Каждое их действие выточено по образцу обстановки, а та плотная, как слежавшийся песок. Длинные принадлежат миру, прикреплены к точке, например к станку. Чем тверже мир стоит на ногах, меньше суетится, тем быстрее и дальше шагает война.

— Мы перебросили сотни своих заводов с запада на восток, тем только и спаслись.

— Нашел чем хвастаться. Немцы сталкивали не свою войну с нашей — кулак на кулак, но их фронт утрамбовывал наш тыл. Это кулак в печень. Вещество, которое мечется по вагонам и полустанкам, не скоро отливается в пушки и танки, а без них чем будешь бить врага.

— Как же не скоро? Наоборот, нарастили ядро в новых промышленных базах.

— Потеряв на этом целый год.

Костя собирался с мыслями.

— Скажи, сильные оттого, что короткие? Секрет в мускулах действия или в длине?

— Длинные растянуты. Их концы становятся тоньше. Чем дальше ты несешь свою силу, тем больше теряешь по дороге.

— Зато достаешь.

— Немцы дошли до Москвы и выдохлись. Еще короткие одинаковы. Войне того и надо. У солдата все они повторяются. Кто их меняет — не солдат.

— Разве война не нуждается в свободе действий?

— Нет, конечно. Разнообразие ведет к отдельному. Оно похоже на форму. Дальше от другого — больше своего.

— Чем же плохо?

— Энергия распыляется на единицы, а нужно собрать.

— Как она это делает?

— Уравнивает и усредняет. Средний и одинаковый легко отдает энергию, она гладко течет, не прерываясь разнообразием. Крылья войны поднимают ветер сражений.

— Меняющий свои действия — кто?

— У нас таких нет. Мы не на войне, но рядом с ней. Что колхозник в поле, что городской, который спешит на фабрику, — никто из них не меняет. Станок запущен, не знает остановки, гонит одну и ту же деталь, задания меняются редко. Тракторист ведет трактор, в сторону не уклоняется, пока не дойдет до конца поля.

— У колхозника и заводского одинаковые действия? — не соглашался Костя. — В колхозе не только трактористы пашут. Пусть они главные, но гораздо больше тех, кто работает внаклонку. Да и завод тоже. Кроме станочников есть и те, кто их обслуживает. Труд у них ручной — поднеси, подай, убери.

— Что завод, что колхоз — мы стоим близко к войне, особенно сейчас. Все хозяйство заточено на поток. Оба стоят на миллионах работников. Каждый делает свое дело. Приглядишься, похож на автомат.

— Да и на войне солдат ничего не повторяет, — перебил Костя, — идет ли, бежит с винтовкой наперевес, ведет огонь выстрел за выстрелом и даже очередью впереслой. Враг в наступлении, видит цепь, которая на глазах распадается на отдельные фигуры. Одна из них совсем близко и заслоняет окоп.

— Солдаты ходят строем и поют песнь, стоят в шеренгах молча. Командир знакомит с уставом или отдает приказ — обсуждать нельзя, спят в казарме голова к голове.

— Не обязательно строем, на кухню за кашей, как рабочий в заводскую столовую. Не все же сплошной бой.

— Полевые кухни кашу варили ночью и кормили до рассвета. В окоп приносил один человек сразу несколько котелков, чтобы не создавать толчеи.

— От кого узнал?

— У истопника в школе.

— Знаю, у него клешня вместо руки. А почему ночью?

— Кухня дымит. На дым немцы кладут снаряды. Оставить без горячего целый батальон — большое дело. Все равно что накрыть огневую точку. За кухней и самолеты гонялись.

— За человеком не гонялись?

— Истопник говорил, гонялись, но с кухней игра веселей. Лошади в разные стороны, котел набок, полкуба каши в грязь. С винтовкой бежит, — напомнил Максим, — ноги и руки делают одно и то же.

— Винтовка бьет прицельно из окопа. Его положено обустроить, винтовку приладить и палить не в белый свет. Обученный боец выбирает цель, не всем дается выдержка и меткость.

— В атаке создают огневую завесу, а это автомат.

— В начале войны их не было.

— Так появились же.

— Без немцев бы не появились.

Максим вздрогнул. Костя как будто приоткрыл дверь, и щель засветилась.

— Думаешь, они навели на мысль?

— «Мосинка» против «шмайсера», вот и сообразили. У белофиннов был автомат, хорошо себя показал. Мы тогда не учли, а ведь как просто. И не потому, что не смогли. Не такая уж хитрая техника ППШ.

— Это мир таков, — отозвался Максим. — Если не совсем слеп, то очень близорук. Война видит даже ночью, как кошка в погребе.

— Зачем ждать свою, загляни в чужую и научишься.

— Польша и Франция?

— Финны не убедили, так хотя бы они. За полтора года можно было наштамповать, пусть бы каждый боец поливал перед собой свинцом. За него и прятался. Все фронтовики говорят: «Сходил в атаку — убит или ранен, без отметины в родной окоп не возвращались. Плотность встречного металла сумасшедшая. А все отчего? У немцев весь бой шел на механике, у нас — вручную».

— Ремесленная сноровка против фабрики, — догадался Максим.

Пока Костя говорил, дверь для него отворялась все шире, пропуская свет. Ему захотелось поделиться, чтобы не пропало мелькнувшее в голове.

— Все вооружение, какое ни есть, тоже делится на части, как народная активность — на мир и войну вместе с промежутком между ними. Тяжелое оружие притягивает массу с энергией, повторяя строение самой войны. К нему подтягиваются среднее и легкое в подобие того, как развит мир.

— И как же он развит?

— Так я и говорю, что он распределен в пространстве.

— А тяжелое?

— Тяжелое скапливается в точке и благодаря ей пробивает толщу обороны. Те же пушки и особенно танки. Пушки гораздо менее подвижны, их кулак уходит в прошлое. Наполеон добывал ими свои победы. Других способов притяжения тогда не было.

— Зачем ты вспомнил о притяжении?

— Ствольный металл, ядра и порох — все это собирается в одно большое орудие, которое буквально обрушивает на врага крепость вещества.

Максим замолчал, обдумывая природу войны и мира. Война залегала в подземелье, мир вынесен на солнечную поверхность. Ни в чем не совпадая, оба были порождением одной и той же земли. Время от времени она сводила их вместе, как общая мать. Тогда все переворачивалось вверх дном. Тяжелое, спрятанное внутри свинца и стали, выходило наружу, а легкое в виде одежды, подушек, одеял и детских игрушек ютилось в подвалах и погребах. Ему хотелось найти разницу, лежащую на глубине. Там легче придавать событиям нужную форму. Созревшие бомбы не соединить с игрушками и женскими платьями. Однако если они еще спят в своих будущих замыслах, то почему не сблизить течение идей. Пусть людям суждено воевать, но не с таким же остервенением, разбивая в пух и прах созданное мирным путем.

— Оба находятся в разных состояниях, — заговорил он, — война лежит в начале вещества, мир в конце. Начало сжато, все в нем одинаково. Постепенно вещество высвобождается из тесноты, обретает простор и, радуясь ему, становится формой. А раз так, то оба совершают разное количество движений.

— Где же их больше, — спросил Костя, — у войны?

— В каком-то смысле да, — сказал Максим неопределенно. Он чувствовал, что его шар с трудом держит удар.

— Больше или меньше? — настаивал Костя.

— Вообще-то больше, — выдавил из себя Максим. — Но сами они меньше.

— Ничего не понимаю. — Костя вошел в азарт.

Он уже не крутил свою сумку, понурив голову, но раскачивал его, Максима, как маятник. Ему вдруг подумалось, что оба брата такие же разные люди, как их отцы, и он отвел взгляд за ответом, как будто тот висел в воздухе.

Низкие дома с палисадниками заканчивались пустырем. Деревянные темные столбы стояли шеренгой. Витая толстая проволока удерживала их на костылях. Ни один прохожий не показался. Максим чуть было не потерял представление о времени. Он знал этот переулок, он всегда играл с ним в прятки. Пока Максим не спускал с него глаз, дома притворялись незаметными и тихими, только бы их не трогали. За спиной же смотрели насмешливо и дерзко. Бывало, он круто оборачивался, чтобы настигнуть косой взгляд окон. Но они были хитрее и проворнее его. Если где-то отнималась занавеска, то, уловив его намерение, успевала мигом задернуться. Раз на столбах висела проволока, сообразил он, значит, уже изобрели электричество. Но материал дерева был стар и сед, расколот продольными трещинами. Лишь ржавая вечная проволока скрепляла его от распада. Наверное, до войны, когда их вкапывали, все было иначе. Здесь ходили люди, и дома не крались вдоль переулка, столбы украшали его цветом спелой древесины и белозубым фарфором изоляторов. Костя ждал. Надо было отвечать.

— Все дело в качестве движения, — сказал он наконец. — В одном случае их больше и все они короткие, в другом меньше, но длинные.

— И первый случай — война?

— Думаю, да. Ты сам как считаешь?

— Не знаю, не воевал.

— Но ты же видел ее.

— Видел, но не участвовал. Она все время шла и ехала мимо. Можно сравнить с паровозом. Пыхтит, набираясь сил, включает скорость — и позади гремят десятки вагонов.

— Согласен, накапливает тело, чтобы резко бросить вперед.

— Так это же огромное действие. Все оно движется в одном направлении, рельсы гудят, состав режет пространство, как ножом, земля дрожит. А ты говоришь, их много и все только короткие.

— Большое как раз на виду: заняли Киев, Смоленск, подступили к Москве, а потом неожиданно откатились после нашего зимнего удара. Дробные движения, наоборот, спрятаны.

— Где?

— В солдатских буднях. Углубляют стрелковую ячейку, чистят и смазывают винтовку, прожаривают нижнюю рубаху от вшей, заступают в наряд, без дела не сидят, солдата постоянно дергает время.

— Разве это мелочь?

— Фронт растянулся от Черного до Балтики. Везде то же самое — ячейка, ход сообщения, блиндаж, бойцы заняты одним и тем же и разговоры ведут одинаковые.

— В мирной обстановке, если приглядеться, разнообразия тоже не больше.

— Люди в общем похожи друг на друга. Но этот врач, тот инженер, в школе учитель. Есть каменщик, плотник, слесарь, — профессий тьма-тьмущая. Рядовые все на одно лицо и дело. Мир больше войны, каждое отдельное движение больше.

Максим вспомнил потерянную мысль.

— Война видит ночью не сама по себе, а с помощью заводских приборов.

— Вот видишь, сделано на заводах по чертежам и схемам. Солдат упирается в свое ремесло не по бумаге.

— Сделать легче, чем знать что.

— Не что, а как, — поправил Костя.

— На первом месте что, и только потом как. Разница между войной и миром в том и состоит. Он ищет и, пока не найдет, не успокоится. Получив, позовет войну. Она для мира как палочка-выручалочка.

— А смысл поиска?

— Знание, мы ведь о нем говорим.

— Знание чего? — Костя слегка повысил голос, теряя терпение.

— Как чего! Пути. Он только этим и занят, правда, не сразу. Сначала понимание лежит на самом виду, вот как сейчас. Каждому ясно, что надо делать. Война принесла разруху, значит, впереди восстановление.

— А дальше?

— Развитие.

— Куда, в какую сторону?

— Это же не перекресток дорог, как в сказке. Время покажет.

— Хочешь сказать, что слабое место само притянет внимание?

— Да, притянет. Мир производит вещи, каждая из них требует для себя пространства. Вещей становится все больше — оно не пускает.

— Возьми да отодвинь.

— Мяч может лопнуть.

— Новая порция вещей всегда найдет уголок.

— Именно уголок, все более тесный. Вместо сахара — сахарин, хлеб наполовину искусственный, не масло, а маргарин. Мир пользуется лишь тем пространством, которое ему отвела война. Другого нет. Всюду границы, попробуй переступи.

— Пусть твои вещи не размножаются.

— Тогда не будет развития. Страна отстанет. Ей навяжут войну.

— Это и есть его знание?

— Да, он перестает вмещать, расходится по швам, утрамбовывает лишние вещи. Те принимают уродливый вид.

— Эрзац-сахар, желудевый кофе, — проговорил Костя тихо, — но почему сразу война?

— Не сразу, просто подделок и заменителей становится все больше, и тогда от производства вещей переходят к материалу, из которого отливают войну Смахнет паутину границ. Германия обретет наконец простор. Каждый немец сможет со вкусом устроиться на Востоке.

Костя хотел возразить, но вместо этого сказал:

— Наш мир совсем другой, Россия не Германия.

— Потому и пропустила немцев до Сталинграда. Сейчас у нее внутри сердечник.

— Что это еще такое?

— Заводы, выпускающие пушки и танки. Они придают ей устойчивость, как груз, пришитый к меху.

— Жошка?

— Угадал. Но тут другая беда. К грузу нужно пространство. Они составлены в пару. Мех стелется по горизонталям. Свинец скользит вдоль нити, натянутой между верхом и низом. У России горизонталей мало из-за узкого пространства.

Костя разинул рот:

— Как же так! Посмотри на карту, шестая часть суши.

— Вот в этом все и дело. У нетронутого пространства все горизонтали перепутаны, по ним нельзя взбираться, как белка по ветвям, собирая шишки. Это как сундук с неизвестным веществом. Открой крышку — ее еще надо с большой натугой отвалить. Что найдешь? И как добудешь увиденное? Пространство ли это? Нечего удивляться тому, что плохо живем, будто бы владея горой алмазов. Мы отнесены в смешанную область, где небо едва отделено от земли. Над ней плавают туманы, различить нужное нелегко.

— Скудное?

— Нет, скорее трудное, трава пополам с песком, летом на ней растут камни, до золота копать и копать, вода должна отстояться. Одним словом, все впереслой. Привести в порядок и отделить доброе от пустого — вот что предстоит.

— Германия повержена, — не утерпел Костя.

— И волки дохнут с голоду. Немцы пойдут на поправку, заживут лучше нашего, потому что за ними просеянное и отцеженное пространство. У нас жизненное нечеткое, у них смертное регулярное. Они пришли сюда за нашим. Как и всегда, смерть ведет охоту, лежит в засаде, набрасывается, не предупредив. Ей нужна плоть. К оплате предъявляет знание.

— Твой мир неужели только ищет, готовит и призывает войну?

— У него есть свое Что, но этого мало. Мы обитаем на вертикали, — продолжал Максим, — шишки на ней не растут. По такому грузу, который удалось собрать, нужно как можно шире раскинуть ветви. Тогда Россия станет деревом жизни.

— Как ты обозначишь Что, принадлежащее войне?

Максим задумался. Костя смотрел в прицел. Если уж не назвать, то, по крайней мере, нащупать. Он поднял к нему лицо. Один Костин глаз был прищурен, другой широко открыт.

— Я же сказал, у нее нет Что, а только Как. Лучше всего у нее получаются мгновенные и сильные действия, так как сама она тяжела и громоздка. Быстрые, если смотрят на войну во все глаза. Но такие требуют большого ума.

— Это какие же?

— Чем ближе к жизни, тем медленнее, на войне — действия постоянно бегущие, неуловимые.

— Значит, близкие к смерти быстрее?

— Она же не стоит на месте. Чтобы ее одолеть, нужны вещи, одаренные высокой скоростью.

— Миру ее не хватает?

— Он накапливает форму, а те не складываются. Возьми пулемет. Напоминает станок тем, что выдает серию — тра-та-та. Но пули пронзают пространство, а станочная стружка ложится на пол. Гильзы и пули одинаковые.

— Пусть серия, — возразил Костя, — но впереди вертящийся круг боя.

Костя собирался с духом. Он отчетливо видел свою мысль, но ему хотелось, чтобы и Максим ее тоже увидел. Приближение мысли чувствуется задолго до слов. Некоторые обещают много нового, но, притянув слово, делаются самыми обычными и даже, если как следует вникнуть, хорошо известными. Для немногих, наоборот, слово служит оправой.

— Солдат бежит? — начал он с вопроса.

— Бежит, — подтвердил Максим. — Каждый шаг одинаков, на то и ноги.

— Споткнется, возьмет в сторону, упадет наземь, ноги только напоминают машину, зато станок, который на заводе, стоит мертво, тяжелый да еще болтами закреплен на основании. Думаешь зачем? Все должно быть ровно, — ответил он сам себе, — все детали — близнецы. У солдата же не так — каждый выстрел ложится в свою цель, все тра-та-та разные, на бегу перехватывает ногами новую землю. Что-то в ней есть другое, какая-то черта, которая может изменить все. Сам солдат не всегда замечает то малое и густое, что его обступает, но тело видит, оно старше своей души. Душа идет на сближение с немцем. Тело ее несет. Ему нельзя оступиться, неловко упасть, пропустить осколок или пулю.

— Свою пулю ты не услышишь — восемьсот метров в секунду.

— А чутье? Бегущий в цепи часто не знает, почему отклонился вправо или влево. Слышит лишь свист там, где был мгновение назад.

— Почему тогда большая часть красноармейцев полегла?

— Погибали молодые и необстрелянные. Ни выучки, ни чутья. И сколько он бежит? Двадцать метров, пятьдесят, сто? — Костя отвел глаза. Он шевелил умом. — Сто метров подряд не пробежит — снимут.

— Или наступит на мину, — подхватил Максим, — проволоку.

— Перед атакой наши саперы все подходы проверяли щупом и проволоку резали.

— Двадцать метров может пробежать без остановки, иначе какой смысл. Не ползти же по-пластунски до немецкого окопа.

— Хорошо, подбежал к траншее. Что дальше?

— Бросает гранату — пусть метет осколками все живое.

— Новое действие, и не одно.

— Бросок разве не одно? Была бы сила в руках.

— Отогнуть усики, выдернуть кольцо, где в это время автомат? Я думаю, без гранаты нельзя, когда он подползает к доту или обороняется от танка. Тут нужна мощность.

— Скорость выгодна против живых мишеней, — сказал Максим, подумав, — они действуют зигзагами, как моль. Автомат напрягает время. Граната или еще лучше связка дает взрыв. Дот с руки не расстреляешь — это масса, ее берут энергией.

— Кучные цели тоже любят взрыв. В траншее как раз накапливается немец, поэтому боец верит в гранату. Ты вот говоришь, напрягает время. Как это понимать?

— Мотыльки напрягают пространство, а пули время. Моль порхает не так уж быстро. Весь ее путь состоит из отрезков, каждый из них вмещает целое действие. Тут малый вес соединен с резким углом поворота. Направления меняются, как узоры на вышивке. Сколько действий насчитает в секунду, такова и напряженность его пространства по выполняемой операции.

— Что это еще такое?

— Величина обратная скорости, делит время на пространство. Время растет, пространство стоит.

— Как растет? Не понимаю.

— Насекомое в воздухе, ты не можешь его поймать. Почему?

— Потому что меняет углы и плоскости полета.

— Менять-то меняет, но это способ удлинить время жизни.

— Хорошо, а что с пространством?

— Я же сказал, стоит. Каждая его единица несет все больше действий. Раз больше, то и пространство другое, не наше, привычное. Поднимающий штангу покрыт мышцами. Мотылек придает силу своему времени. Нагрузку принимает пространство, оно в знаменателе дроби. Его немного, мотылек не вылетает из комнаты, не садится на потолок, как муха. Потолок делает муху недосягаемой. В помещении объем полета один-полтора кубометра воздуха, зато эти кубометры испещрены действиями. В скорости все наоборот. Солдат в походе делает шесть километров в час, снаряд в секунду — чуть ли не целый километр. В первом случае секунда несет на себе меньше двух метров, во втором — уже тысячу. Представляешь, насколько она сжата. Солдат шагает в строю — короткий отрезок опирается на широкое время, пушка производит выстрел — километровое расстояние давит на время, как кончик иглы на ткань. Люди, увеличивая скорость, на самом деле стараются свести острие времени к точке.

— Ты хочешь увидеть разрез войны, — сказал Костя, — одни движения против других?

— Раз война состоит из них, что же еще сравнивать?

Костя долго молчал, впитывая сказанное. Он пытался представить себе легкого и слабого мотылька, который придумывает свои повороты. Костя привык к тому, что повороты запутывают нить движения. От усилия он как будто переставил глаза. Теперь правый прищурился, а левый смотрел широко.

— Легкое напрягает пространство, тяжелое — время, — повторил он полугромко для себя, чтобы лучше запомнить. — Давление на пространство означает, что тело успевает побывать в разных его точках. Так?

— Да. Но массивное тело, выполняя одно-единственное и притом длинное движение, тоже пробегает множество точек, разница в том, что они выстраиваются в линию.

— Ну и что?

— Нет смены направления, поэтому все точки подобны. Скорость не отклоняется в сторону, а пробивает расстояние. Ее пространство лишено объема. Оно одномерно и другим быть не может.

— Значит, напрягая время, мы упрощаем пространство?

— Оно ведь растет, занимая числитель. Как же можно расти, не делаясь проще? Попробуй вникнуть: время получает остроту, нагрузка на него увеличивается. Оно потому и выдерживает ее, что природа самого пространства становится везде одинаковой. Будь она разной, снаряд или пуля спотыкались бы на каждом шагу. Сама по себе масса складывает в себе пространство. Если ее много, то сворачивается в шар — трехмерную точку. В движении она стремится к прямой, в которой нет ничего от формы.

— Мотылек рисует формы?

— Рисует, налегая на пространство. Оно становится, как бы это сказать, замысловатым, вбирая углы и петли. Для того и нужно быть легким. У легкого очень высока угловая скорость, а массы и энергии мало. Вот оно и закладывает свои петли. Чем легче, тем круче, вплоть до углов.

— Но в таком случае что происходит со временем мотылька, тоже упрощается?

— Наоборот. Его все больше рядом со своим пространством, которого все меньше.

— Что это значит? — осторожно спросил Костя. — С пространством в общем понятно. Оно наглядно, его легко представить. Но может ли время быть простым или сложным? Это же не вещь.

— Я и не говорю о качестве, только о больше и меньше. Хотя мы ведь говорим: суровое время. Суровое или тяжелое, вот как сейчас. Бывает радостное, праздничное, светлое, впрочем, это лирика.

— А тебе что надо? — вырвалось у Кости.

— Мне? — Максим хмыкнул. — Мне — физика.

Он вдруг вспомнил, что думал об этом раньше, но вскользь, всегда что-то отвлекало. Вопрос о времени был трудным. Он ни от кого не слышал о простоте времени, хотя его и научились связывать с пространством. Говорили, например, об их совместной кривизне. Он пытался представить себе, как искривляется время, но у него ничего не получалось. Все-таки он правильно сделал, заговорив с Костей. Люди должны быть попеременно и отдельными, и вместе. Если только наедине с собой, то, ошибаясь, могут далеко зайти. Но и постоянно бывая вместе, ничего путного не придумают. Это все равно что плавать в мелком пруду, разбрызгивая воду до самого дна.

Его тянуло на улицу. Среди ребят сначала все шло хорошо. Он был одним из них. Однако незаметно подкрадывалась скука, и он искал тишины, пока не приходила пора вновь ступить на территорию шума. Однажды как раз в окружении шума ему пришло в голову, что простое время возникает на виду у людей. Чем их больше, тем каждая единица проще. Их много, и они похожи, как листья дерева.

Недавно праздновали Первое мая. Он пошел на площадь с Мишей и Воликом. Они с ходу нырнули в беззаботную гущу, их понесло к Учителю. Тот стоял над толпой. Глыба постамента, облицованная мрамором, была прохладной и скользкой. Их теснили, разводя в разные стороны. В конце концов он оказался среди незнакомых людей. Пока нырял, как челнок, переходя от одной группы к другой, было интересно. Всматривался в лица, слушал обрывки разговоров, пробиваясь к дальнему концу, где продавщицы с помоста торговали дешевыми конфетами. Но народ все прибывал и уплотнялся. Он уже не мог проталкиваться сквозь множество тел. Месиво людей составилось в единое целое и ходило волнами в такт с криками здравиц. Сколько он видел вокруг, лица были сделаны на один манер. Он задыхался, желая выбраться на свободу, чтобы не оказаться раздавленным.

— Простое время течет среди людей, сведенных в толпу, — сказал Максим.

— Почему?

— Оба условия налицо. Сжатие объема — это, пожалуй, главное — и множество собравшихся.

— В чем ты видишь упрощение?

— Чем теснее стоят, тем больше скованы в своих действиях. Что они могут? Переминаться с ноги на ногу?

Максим вспомнил, что, уставая, он обвисал. Не было возможности повернуться, чтобы сместить центр тяжести. Что делать? Плечо затекло — попробовал высвободить. Головой можно крутить, но из-за малого роста видел лишь спины. Было жарко. У мужчин рубашка, заправленная в брюки, — светлая к серому. Шагая, они различались походкой, лицом, статью. Здесь все это пропадало. Молодых женщин он невольно выделял, природа наградила их светимостью. Она пробивалась сквозь тонкую кожу. В толпе он опускал голову вниз, она уставала смотреть на спины и тянуться в просвет между плечами. Почти все женщины носили матерчатые тапочки. Он понимал, что ноги неотделимы от земли и у нее набираются равнодушия к материалу и форме. На главной улице у кинотеатра попадались женщины в туфлях на высоком каблуке. Тогда ему открывалось неожиданное значение женских ног. В чем оно заключалось, он не вполне понимал. Было ясно, что ими не только ходят или бегают, как у мужчин. Потому они и открыты, а не спрятаны в штанах или брюках. Вообще женщины не должны собираться в тесных помещениях, это их угашает. И слишком много в одном и том же месте тоже плохо. Различия, данные полом, сливаются, они теряют то, что носит бабочка в виде блесток.

— Нет настоящих движений, — сказал Максим, связывая разбежавшиеся мысли в пучок, — поворот головы, шевеление, цыпочки.

— Какие цыпочки?

— Вставать на них, чтобы увидеть трибуну Первомая.

— Увидел?

— Нет, только Учителя. Он был выше площади и постоянно лез в глаза.

— Ты говоришь о движениях, а я спрашиваю о времени.

— Они и есть время. То и другое связаны по рукам и ногам.

— Но почему его много?

— По числу людей.

— Так ты имеешь в виду не время площади, а человека из толпы?

— Площадь слипалась в одно целое. И стоящие на ней тоже. Она — это они. Она одна, их великое множество, — продолжал он. — Попробуй постоять час до хруста костей. И потом, ведь речь не только о теле. Они кричат в едином порыве. Их чувства прилегают один к другому и в основном по прямой линии. — Максим провел рукой сверху вниз.

— Что значит по прямой?

— Их выравнивает давление. Ты не можешь, оказавшись в толпе, думать и чувствовать по-своему. Кирпичи формуют прямоугольными, чтобы укладывать в стену, не подбирая один к другому, как камни. Площадь похожа на кирпичный завод.

— А как ты оцениваешь ее время?

— Оно очень велико, охватывая весь город. Каждый человек бывает там или идет мимо. Праздники отмечаются по календарю.

— Не понимаю.

— Учитель всегда на своем месте. На него смотрят, он вызывает вибрацию. Это душевные движения. В красные дни люди несут сюда портреты вождей, помосты для выступающих увешаны лозунгами. Кирпичи проходят через глубокий обжиг, становятся насквозь прокаленными и при ударе звенят.

— А чем все-таки измеряется ее время?

— Числом людей. Всех пропускают через огонь. Никого не останется — площадь закроют. Время каждого человека невелико, у постамента, можно сказать, совсем крошечное, но их много и сумма все растет и растет.

— Ты не уставал от площади?

— Спина затекала, шею приходилось тянуть.

— А говоришь, крошечная.

— Стоять пришлось долго, но помню только начало толпы и ее растворение.

— Скажи, каков признак конца?

— Дольше всех простоит памятник, он из бетона, только снаружи покрыт мрамором. Вообще, чем мертвее, тем надежнее. Вожди — живые люди и вынуждены скрывать усталость.

— Как это удается?

— Прячутся за свои портреты, не показываясь на глаза. Постепенно люди перестанут туда приходить, их будут сгонять.

Костя порывался спросить когда.

— Никто тебе этого не скажет. Маленькая страна может быстро переделать глину на кирпичи, большой нужно время.

— Война прорабатывает время, — повторил Костя. Он сделал усилие над собой и даже прикрыл глаза. Они мешали словам догонять смысл.

Максим знал, что смысл надо представить. Сам по себе он быстро рассеивается, покидая память.

— Я бы смотрел на нее под углом действия. Множество малых заставляют их быть одинаковыми. Только тогда они складываются. Ты считаешь их разными, но исходишь из них самих. Так и есть. Друг для друга они Иванов и Сидоров. Этого призвали из Тулы, того из Рязани. «Мы ребята на слуху, у нас пузо на боку». Рязанцы топор носили за поясом, как всякий плотник. Вот фигуру и сваливало вбок. А туляк слесарь. Их обоих не спутаешь. Но так только в мирной обстановке, которая особым образом разбрасывает их все дальше по русскому полю. А я смотрю сверху и вижу в них единицы строя, выровненного в шеренгах и в глубину — отделение, взвод, рота. Коробки идут в ногу, печатая шаг, оттого и одинаковые. Разным не прикажешь. Кто в лес, кто по дрова — не войско, а сброд, мигом рассеешь.

— Почему ты все время подчеркиваешь способность к сложению?

— Только так масса и энергия сходят в точку, опрокидывая врага и занимая территорию. Пространство войны растет, но в линию, — добавил Максим.

— Мотылек — это маневр, — сказал Костя, — тут все понятно. Как немцы напрягали время?

— Шли только вперед, громили оборону. Прочный узел обтекали — вторые эшелоны добьют. Главное — протянуть свою руку как можно дальше в глубину мира. Рука в железной перчатке может делать с ним все, что угодно. Ведь мир возвышает формы, из молока сбивает масло, проделывая всю предварительную работу, сам же тонок, составлен из легких предметов. Нужно всего лишь захватить и использовать.

— Яйки, млеко?

— Вообще все. Вывезли в Германию миллионы рабов, зерно, скот, лес, металл, уголь, вплоть до самой земли. Мир, если не запечатан обороной, как банка с консервами, только гора ресурсов. Завоеватель стоит над ним, подобно медведю над муравейником. Разгреб лапой — яйца наружу. Потому и нужна линейная скорость, чтобы пробить. Чем она выше, тем больший пласт мира будет накрыт лапой.

— Блицкриг, — кивнул Костя.

— Да, идея в том, чтобы не война боролась с войной, а кромсала мир. Поэтому блицкригу не нужен маневр. В своем движении он нуждается в равномерном и накатанном пути. Высокая скорость как раз обеспечивает то и другое. Стоит утерять простоту, не будет линейного перемещения, возникнет сложность, колеса войны забуксуют. Немцы искали жизненного пространства, — продолжал Максим, — оно заставлено вещами приятными на вкус и цвет. Но собственно войне нужно простое, ровное, гладкое.

— Изоморфное, — подсказал Костя.

— Что это?

— Как раз то, о чем ты говоришь. Например, паровозные рельсы, вообще дороги.

— Вот-вот, они катились по дорогам на своих колесах и гусеницах, брали кулаком, в маневре не было нужды. Побеждала машина, отлаженность и связность всех ее частей. Если перед фронтом наступающих нет элементов твердого и гибкого противодействия, зачем маневрировать. Все сводится к захвату мирного пространства через изоморфное. Именно оно дает ключ к разгрому противника. Используя его, можно заходить во фланги и тыл, зажимать в клещи, рассекать группировки и тому подобное. Так они и действовали в Польше и Франции — сравнительно небольшие, типично европейские земли с наброшенной на них сетью магистралей. Война опирается на скорость, — продолжал Максим, — которая тем выше, чем проще пространство противника. Моторизованные колеса быстрее гужей, крыло еще намного быстрее. Будущие войны обзаведутся могучими крыльями, может быть, придумают еще что-то сверхбыстрое — и дальнее. Мы отстаивали себя, встретив немцев с позиции мира, который передвигается в пределах отведенного объема и, в сущности, топчется на месте. Формы выстреливают, упираясь в границы объема и отодвигая их. Мир слабо расширяется в виде облака.

— Жизненное пространство — цель, — повторил Костя, — блицкриг — способ ее достижения. — Он следовал за Максимом, как эхо за голосом. — Блицкриг, линейный и острый, вонзается в шаровидное и медленное тело. Что же нас спасло?

— Их острое мы превратили в тупое, замедлив бег. Скорость падает, действия не входят в сложение. Блицкриг постепенно растекается в ширину, уподобляясь миру. Расширяясь, теряет большую цель, разбрасываясь на множество частных и мелких. Я бы так ответил, — сказал Максим после паузы. — Немцы готовились к войне, создавая особое пространство, почти такое же плотное, как она. Но рядом был мир, набитый созревшими гроздьями форм. Они его потеснили ввиду предстоящих захватов. В результате часть повседневной жизни сократилась. Вместо нее стало больше снарядов и пушек. Но сокращение коснулось лишь части. Целое не поступилось заметной долей своего объема в пользу войны. Ему хотелось чужой территории, не ущемляя себя, то есть людей, из которых состоит. Они пусть маленькие по сравнению с ним, но уже приросли к вещам и неохотно расставались с легким пространством ради тяжелого, беременного войной.

— Того самого, плотного?

— Да, ведь оно свернуто в Шар.

— Раз имеет форму Шара, да еще и тяжелого, — это ядро.

— Будь по-твоему. Тогда что вокруг него, наполненное зрелыми вещами, ухоженное и легкое?

Костя смотрел на него прищурясь. Вопрос заставил его уйти в себя.

— Легкое просторное удобное, располагающее к размеренной и ясной жизни — назовем его окрестностью.

Максим покатал это слово на языке. Оно пахло природой.

— Нашу победу можно объяснить тем, что всю свою окрестность Россия отдала ядру. Пространство целого затвердело сплошь, как случается с рекой, промороженной до дна лютой зимой.

— Францию не проморозили?

— Вода, не ставшая льдом. Бери и вычерпывай, сколько надо. Эту берешь, а та, что рядом, течет, как текла, пока ее тоже не коснется ковш. Лед надо колоть железом. Вся глыба против него, отзываясь на удар гулом.

— Ядра не было?

— Линия Мажино, танки, заводы в глубине страны. Было. И нельзя сказать, что очень мелкое, как в днище Польши. Но утонуло в благодушии окрестности. Вещи страдают самовлюбленностью, каждая из них носит в сумочке зеркало, то и дело вынимает и любуется на себя. Никуда не денешься — формы. Им так и положено себя вести, красивым, стройным и разным. Частицы ядра спешат отдать ему свою силу. Потому только оно и раскалено, сверлит своим огнем то, что впереди него, сверлит и проламывает. Англия не хотела воевать, да и Германия с ней не хотела. Слишком они однородны. В колонию не превратишь. А если нет, то зачем — себе дороже.

Европа и Россия встали в воображении Максима громадами разноименного вещества. Но его тянуло разглядеть кристаллы войны. Твердые растут в победу. Максим смотрел на Костю, проверяя на нем самого себя.

— Военачальник, особенно крупный, наблюдает ее панорамно. Командующий всегда испытывает недостаток сведений. За плечами громадная сила, но вопрос в том, как ею распорядиться при отсутствии данных. Солдат ближе всего к противнику, знает о нем если не все, то очень многое, — продолжал Максим. — Командир опрокидывает на него всю мощь вверенной ему войсковой организации. Рождается энергия боя. Каждый его участник добывает информацию о противнике. Штаб включает ее в план обороны или наступления.

— В центре штабной работы разведка, — возразил Костя.

— Именно. Множество людей заняты сбором сведений. А почему? Все определяется форматом боевых операций. Чем крупнее, тем хуже определен, меньше света в глазах военного руководства. Это вытекает из самой природы масштабного действия. Взводного, — продолжал Максим, — отделяет от немца всего-навсего нейтральная полоса. Многое просто видно, особенно если позволяет превышение местности. Потому-то бой за очередную высоту всегда так важен. Как ни маскируй начертания окопов и огневые точки, опытный наблюдатель их рано или поздно отследит, обозначив на карте.

— Неужели рядовой богаче информацией, чем генерал? — засомневался Костя.

— Генерал беднее. Он делит все добытое разведкой на свою армию. От него требуют скорости, иначе какая же война. Хочешь насладиться природой — идешь прогулочным шагом, побеждаешь расстояние — только бегом. На бегу и на скаку пейзаж льется мимо, не задевая глаз. Плотность восприятия резко снижается. Именно с этим сталкивается генерал. Он должен постоянно проверять то, что ему докладывают, сводить вместе, докапываться до замысла противника, навязывать ему свои условия, одним словом, из неполного знания извлекать целое и на его основе принимать решение. Большому масштабу соответствует малая плотность зрения, зато горизонт его велик. Внутри малого действия все обстоит как раз наоборот.

— Что значит малая плотность? — спросил Костя.

— Поднимаешься на кирпичную стену или дымовую трубу бывшего завода. Сверху город как на ладони. Но лиц уже не разобрать.

— Командир заинтересован в том, чтобы его подчиненные как можно лучше представляли себе обстановку. Это как ветер, который дует из области высокого давления в область низкого. Генерал нацеливает солдат на действия, создающие предельно высокую информационную плотность. Поток знания течет в его сторону.

— Генерал, который запрягает на разведку низовые подразделения, — это стрельба из пушки по воробьям. Людские потери велики, информации кот наплакал. Командир должен так организовать дело, чтобы получить как можно больше знания о противнике и сохранить людей. В его распоряжении должен находиться особый орган разведки, который только этим и занимается. Если война останавливается, то генералы в своих действиях все более и более приближаются сначала к полковникам, а затем и к младшим офицерам. В первые месяцы войны Красную армию рвали в клочья. Люди прятались по лесам и болотам. Командиры уже ничего не значили.

Костя опять прокручивал сказанное.

— Ты смотришь на войну с противоположных концов.

— Так и надо. Рядовой и генерал устроены по-разному. Из первого высекают информацию, второй, наоборот, ее усваивает.

— Почему в коротком движении знание налезает на массу?

— Не налезает, его просто больше.

— Откуда ты взял?

— Отодвигаемая цель уменьшается.

— И что?

— Тебе нужно быть во столько же раз более метким, чтобы ее достать. У рядового цель перед глазами, у младшего командира уже оптика, а старший только думает, сидя за картой. Требования к ним разные. Рядовой отвечает за собственное тело, его и нужно брать в работу.

— Тренировать?

— Да.

— Но он и так не сидит без дела, без конца гоняют.

— То-то и оно, что гоняют, а нужна боевая подготовка. Ты сам рассказывал про своего отца. Обучали на минометчика, сорок третий год, половину времени провели на плацу.

— Кому это я говорил? — поразился Костя.

— Мише. А тот мне. Мы ведь с ним дружим.

— Паршивец! Кто его просил?

— Не сердись. Я про войну всех спрашиваю. Раз тело в работе, его напрягают, чтобы владеть, как игрушкой, — быстрота, ловкость, умение. Генералы не бьются один на один, в их схватке участвует только ум. Тело может быть старым и дряблым, хотя немощь тянет ум вниз, мысли делаются слабыми. Для военачальника они все равно что руки и ноги. Ими он ведет борьбу. Солдат пускает в ход все, что выступает из тела. Сколько у человека конечностей? — спросил Максим, прерываясь.

— Две пары.

— А голова, а плечи! Колени и локти надо считать отдельно, кисти рук, пальцы. Руками устраиваешь мельницу. Ноги тоже захватывают и бьют во всех направлениях — вторые руки, только сильнее. Армия должна быть школой телесного разума.

— Строй учит дисциплине и порядку, — возразил Костя.

— Кто бы спорил. Но рядовой не должен быть спичкой в коробке. Его способности и есть постоянный и пульсирующий источник победы. Да и в мирную жизнь другой бы вошел человек. Но выбирают спички — зажег, выбросил. А все почему? Главное — послушание, верх и низ. Умение воевать потом. Но без него солдат не течет по горизонталям победы от основания к венцу.

Костя молчал.

— Если он идет, — продолжал Максим, — нету колес, зима, голодный, на плече винтовка, сзади вещмешок, саперная лопата, противогаз, фляга, у пояса гранаты, одним словом, превращается во вьючное животное.

Костя уже не слушал его.

— Пойдем, — сказал он. — Надо все это уложить в голове. Плохо то, что война все-таки будет. Может, ты ошибаешься? — Он повернулся к Максиму с надеждой в голосе.

— Я бы очень хотел. Но люди без нее не могут. Ничего не поделаешь, так они устроены.

Они шли рядом, не говоря ни слова. Солнце висело в пустоте, такое же яркое, медленное и разноцветное в сетке лучей, как мир, в который вступала страна, и готовое покрыться свинцом подобно удалявшейся войне.