Ядро и Окрестность

Владимир Масленников, 2019

Известно, что все разнообразие наблюдаемых в мире движений можно свести к двум видам: притяжению и отталкиванию. Эта пара управляет как небом, с его большими и малыми объектами, так и землей, образуя течение народов, групп и даже отдельных людей. Россия, сверх всякой меры нагрузив себя государством во времена СССР, захотела легкости, вступив в период отталкивания. Однако отталкивание от самой себя быстро привело страну вместо точеной фигуры к истощению. Максим начинал свой путь из глубины народного тела, постепенно приближаясь к поверхности в надежде света и воздуха. Он принял сторону жизни, ведь кто что выбирает, тот тем и отмечен. Между тем принадлежность к живому требует его понимания. Это и было самым трудным. Ведь предстояло ни много ни мало включить последнюю русскую смуту в цепь Большого времени и только им все объяснить.

Обмен

Ученые пришли к выводу, что в основании Земли лежит ядро, и, может быть, не одно. Уже не набор элементов, но свинец, железо и никель, сложенные то ли по порядку, то ли в смеси друг с другом.

Раньше Максим представлял себе ядро Земли в виде мертвенно-угрюмого массива. Теперь понимал, что был неправ. Думал, будто ядро служит балластом, удерживающим Землю на волнах пространства. По такому же точно принципу нагружен обычный корабль. Самый тяжелый груз идет вниз. Он отвечает за остойчивость — пусть паруса ловят космический ветер, им не раскачать планету.

Однако ядро не только балласт, у него есть вторая, более тонкая функция. Пропорция между тяжелым и легким имеет отношение ко всему корпусу Земли. Раз корпус движется, то обязан быть сбалансированным во всех своих частях. Задача равновесия решается просто. В трюм корабля гравитация отправляет самые тяжелые элементы.

У Солнца все по-другому. Его дно наполнено наилегчайшими веществами. Более массивные, уже преодолевшие стадию синтеза, поступают наверх. Однако принцип балансировки не нарушается, опять-таки благодаря гравитации. В центре Солнца развивается огромное давление. Элементы, пусть и очень легкие, с такой силой прижаты друг к другу, что их общий вес в кубическом сантиметре достигает ста и более граммов. Планетарное ядро построено в соответствии с массовым числом самих элементов, их собственным химическим рангом. Пользуясь силой тяжести, они и погрузились в центр, вытолкнув на поверхность то, из чего состоит кора. В звездах, наоборот, не вес элементов, но их упаковка распоряжается верхом и низом. В результате самое легкое ложится на дно, чтобы приступить к эволюции, а на Земле устремляется вверх, желая ее продолжить.

Максим очнулся, пытаясь понять, где находится. Он стоял во дворе здания в Банном переулке. Вся небольшая площадь была тесно заставлена рядами стендов с объявлениями. Здесь Москва вступала в обмен с другими городами — жилье на жилье. Квадратные метры не могли перемещаться в пространстве. Их потому и называли недвижимостью. Но люди обтекали Землю всегда, а в эпоху перемен тем охотнее. Жилой фонд не поступал в продажу, она считалась собственностью государства. Зато возник рынок обмена, на котором стоимость жилья определялась с высокой точностью. Например, Москва ценилась дороже остальных городов. Она притягивала работу и деньги, быстрее ставила на ноги и выводила в люди. Однако перемены вступали в свои права. Москва покачнулась, как трамвай на повороте. Максим не удержался на ногах и вылетел с работы. Теперь перебивался случайным рублем и, наконец, решил привести в движение единственное, что оставалось, — трехкомнатную квартиру. Он выбрал Запад. Побывавшие там люди говорили, что это поверхность Земли. Выбрал тот его кусок, который уже откололся от России в поисках новой судьбы. Западом была Латвия, точнее, ее столица.

Сейчас читал объявления. Риги было намного больше остальных городов. Это настораживало, зато она и щедро платила за себя. Он переходил от стенда к стенду, просматривая все подряд, пока не остановился на очень выгодном предложении: «даю две квартиры вместе с дачей за вашу двух-трехкомнатную». Настоящий подарок. Никаких дополнительных условий не выдвигалось. Он долго стоял, не отпуская от себя воображение будущих жилищных благ, потом переписал адрес с телефоном и направился к почте. На звонок ответил немолодой уже женский голос.

— Меня заинтересовал ваш вариант, — сказал он в трубку. — Есть трехкомнатная. Что вас больше устроит, мой приезд к вам или ваш ко мне в качестве первого шага к обмену?

— Вы бывали в Риге? — услышал он.

— Нет, не приходилось, но наслышан.

— Вот и приезжайте. Лучше один раз увидеть. А мне Москва знакома. На всякий случай хотелось бы уточнить, как далеко это от центра. Только ради Бога, не подумайте, что прячусь за предварительное условие. Согласитесь, чем ближе, тем лучше.

— Пятнадцать минут до метро и двадцать поездом.

— О, это мне подходит. Не откладывайте, жду. Сойдете на вокзале, сразу же позвоните. Всего доброго.

Итак, колесо завертелось. Он уже не мог снять ногу с педали. Рига смотрелась обычным городом, впрочем, немалым для такой крошечной страны. И слегка напоминала Москву своими разбросанными кварталами. Даугава была украшением. Деревья стояли не вдоль улиц, а в парке, полном жасмина. Ни на что не похожим оказался Старый город — осколок Европы. Все остальное немножко пахло благородной нищетой. Горожане общались по-русски. Он обратился к прохожему, как пройти в ближайший универмаг.

— Там ничего нет, вы зря потратите время.

В трамвае смотрел в окно, разглядывая улицы. Людей было немного, он попал в провинцию. Максим вспомнил Иркутск, где спешащая молодежь по утрам, штурмуя вагон, отрывала пуговицы с мясом. Неожиданно сухощавый благообразный старик повернулся лицом к сидящим и громко бросил в глубину салона: «Сфопота». По-русски он говорил плохо, выразить свою мысль целой фразой не мог и, чтобы усилить впечатление, добавил: «Софеты кофно». Ему никто не ответил, но безразличная до сих пор тишина напряглась струной.

Максим ничего не понимал в национальных чувствах. Он принадлежал большому народу, принимая в себя его горе и радости. Горя было очень много. Чего стоила одна война, перебившая население от четверти до трети. Но и до нее искусные портные выворачивали страну наизнанку так умело, что она трещала по швам. Радость стояла невысоко, однако война ушла в глухую тень. Так он думал. Россия, упираясь в континент, напрягала Шар. Где величие, там и сила, которая утверждает мир, а с ним всегда тепло, потому что он — Лето.

Малые народы не имеют силы, поэтому часто превращаются в игрушку больших. Возникают обиды и подозрения. Оставьте нас в покое, говорят они. Мы хотим жить отдельно. Свобода дороже величия. Но ведь и то сказать, нет никакой свободы вообще, самой по себе, безотносительно к остальному. Уходи в пустыню, никого вокруг, там и делай, что хочешь. Как ветер в ушах, дует в левую сторону, дует и в правую.

Человек прибивается к родному племени, племя к человечеству, составленному из разных народов, больших и малых, сильных и слабых. Прибивается, чтобы отдать свободу пустынножителя, получив взамен нечто более ценное — единичное и частное бытие в окружении множества. Все жаждут мира, хотя никто не отменял войну, а те не живут друг без друга. В конце концов мир изнемогает от собственной тяжести, не зная, что делать. И зовет войну — указчицу единственно верного направления. Как только она произнесет свое слово, отринув вавилонские башни, воздвигнутые его усердием, наметит путь, то спустя положенное время снова наступит мир. В его глаза, широко открытые, будет вкраплена цель. Он потерял ее и нашел, как слепой свою палку. Люди ненавидят войну, она сводит с лица земли не одни только башни, не щадит скромные дома, и даже лачуги, и хижины. Но ведь и мир, нагромождая формы, переливается через край, формы растут, превращаясь в небоскребы, то есть создания, скребущие небо. Кому такое понравится!

Сильные делят территории, прибегая к войне. Ничего с этим не поделаешь, война потому и есть, что умеет перекраивать пространство. Сила, как сжатый пар, стремится к расширению. Однако Земля конечна, слабые не могут жить на ней, как им заблагорассудится, вольно и без всякой оглядки, наслаждаясь свободой. У них в запасе несколько вариантов — примкнуть к одному из соперников вплоть до полного в нем растворения или держать нейтралитет, но только при условии равенства воюющих сторон. Нет равенства — нейтральная полоса сокращается. Нейтралы воленс-ноленс переходят на сторону победителя. Сколько бы кто ни толковал о свободе, она там, где много огня, который превращает воду котла в упругий пар.

Россия, проиграв Первую мировую, потеряла в весе и стала изгоем. Вокруг нее построили санитарный кордон. Никто из стран кордона не возмутился навязанной им недружественной ролью по отношению к соседке. Польша с Венгрией вспоминали прошлые обиды. Но почему Болгария, Чехия, почему Финляндия?

Надо, однако, замолвить слово и о малых. Их много, и, значит, отвечают какой-то важной потребности, включены в межстрановой оборот. Тут Максим почувствовал, что думы его одиноки. Всех трогает маленький человек, как нелегко ему в этом мире, хотя на нем все стоит, им держится. Что умеют малые страны? Сколько ни рылся он в книгах, ничего не нашел. Сами про себя они знают многое, но на большом слуху их нет. Все только о державах — прошлых и нынешних. Сверхдержавы шлют о себе волны новостей такой силы, что колеблют земную твердь. От малых стран бежит лишь рябь по воде. Однако малые проводят границы между большими. Каждую большую можно сравнить с особой площадкой или уровнем. Чтобы они занимались своим делом, не теряя при этом связи с окружающим, нужны мембраны. Человечеству служит не только единство, но и разделение. Мембраны и прокладки как раз выполняют эту роль.

Кто-то поднимается в измерение ума, хочет стать холодным вершителем. Кто-то выполняет работу сердца и похож на огонь, но и без желудка никак не обойтись. Разве не он дает начало огню. Органы могут спорить друг с другом, не во всем соглашаясь по поводу места, которое отведено каждому. Вполне возможно, что клетки желудка хотят стать частью сердца, а сердечная ткань — возвыситься до материала мозга. Однако следует признать, что любое пространство наполнено собственными не случайными формами, и все они огорожены временем.

Перед Первой мировой Англия с Францией, глядя на Второй рейх, бросились поднимать Россию. Разбив Германию, то есть выведя ее из большой игры, одновременно затворили Россию. Предлогом был коммунизм, но не его они замкнули кордоном, а Россию, свою давнюю соперницу, чтобы отныне самим править миром. Мембрана изменила своему значению. Она уже не связывала разные уровни в единый каскад, а напротив, жестко их разделяла. Понятно, что эта роль оказалась не самой лучшей. Одно дело быть посредником, участвуя в живом обмене идей и материи, другое — стоять забором в качестве лимитрофа.

Человечество занимается хозяйством, торгует и ведет войны. Вот три основных вида взаимодействия. Самый жестокий и трудный, конечно, — война. Она опирается на широчайшее поле производственной активности. Иначе не может быть, ибо всякая война падает каменной глыбой с самой верхней точки производства. Чем выше точка, тем ощутимее готовность к удару. Громы и молнии посылают в мир лишь страны, налитые тяжестью очень крупного и сложного производства. У малых стран нет этого груза, они частичны. Их хозяйство ближе к человеку и дальше от войны. А это всегда проще и легче. Масло вырабатывает крестьянин, даже тот, который владеет всего-навсего сохой и подрезает траву серпом. Сможет ли он отлить пушку? Ничего не получится. Все хотят строить сытную экономику как раз потому, что она проще и человечнее. Оборонную машину пусть развивают другие, надсаживая свой народ. Говоря о свободе, имеют в виду легкую, чистую и очень прибыльную экономику, вдали от войны. Но можно ли слабость соединить с миром. Вместе с Россией Восточная Европа была посредницей между полюсами. Отдельно от нее ставилась в позу войны.

Он шел по тротуару, рабочие снимали асфальт, укладывая брусчатку. Камень был одного размера и очень мощный. Подушкой служил песок. Пойдет дождь, оставив лужи на кривизне асфальта, а здесь через швы уйдет в песок. Киянка выравнивала ложе, тесаный прямоугольник вставал в ряд, дорога одевалась в доспехи, как грудь средневекового рыцаря.

Сверился по номеру, дом ничем не отличался от других, вписанных в типовую застройку. В подъезде стоял запах аммиака. Уличные туалеты, как и везде, если и были, то, скорее всего, сходились к центру, их знали в основном старожилы. Городские власти отказывали им во внимании, как будто движение пищи обрывается на желудке.

Дверь открыла сама хозяйка.

— А я вас давно жду. Нина Павловна, — сказала она, назвав себя.

— Хотел увидеть центр.

— И как?

Максим секунду помедлил.

— Понимаю, город как город.

— Я думал найти здесь немного Запада.

— Это в старой части, у вас еще будет время. Вот, знакомьтесь. — Она провела его по комнатам.

Это была малогабаритка, примерно на пятьдесят с небольшим метров общей площади.

— Говорю откровенно, квартира средней паршивости.

Максим улыбнулся.

— Муж получил. Тогда такие строились. Что вы хотите — в порядке общей очереди, зато даром. Впрочем, стояли мы недолго. Мужа на работе ценили. — В ее лице дернулось ниточка мускула. Она сделала движение рукой, собираясь смахнуть слезу. — Вторую, однокомнатную, мы купили сыну через кооператив. Но это уже спальник. Сын живет у жены. Квартира пустая, почти брошенная, мы можем посмотреть ее хоть сейчас. Вы к нам надолго?

— Несколько дней.

— А где устроились? Не надо никаких гостиниц. Я живу одна, места сколько угодно. Кстати, чем собираетесь заниматься? Кто по профессии?

Максим очень надеялся на дачу — не в видах заработка, а прокормиться, хотя бы первое время, пока не подвернется работа, картошка, зелень, овощи. Интересно, есть ли там фруктовые деревья. Если осядет надолго, поднимет сад. Еще не забыть про погреб, выкопан ли. Впрочем, все это скоро узнается. На даче можно и жить, а обе квартиры сдавать. Вот и деньги, без которых нельзя. В мыслях он не забегал далеко. Годы не телеграфные столбы, стоящие через равные промежутки. Каждый несет перемены и открывает свое. Однако как бы ни складывалось дело, его следует замыкать нацело по правилу тока в цепи. Ничего этого он не сказал, так как в идее обмена заключалась вся его цель.

— Надеюсь преподавать, — ответил он.

— В школе? А специальность?

— Все гуманитарные.

— Языки знаете?

— Немецкий.

— Очень хорошо. У меня знакомые. Одна завуч, у другой сын изучает как раз немецкий. Она и сама немка, но из этнических. Конечно, только корни, больше ничего. Хочет перебраться в хаймланд ради сына. Здесь все очень, — она сделала паузу, подбирая слово, — очень узко. Впрочем, к вам это вряд ли относится. Ей как раз нужен репетитор.

— А завуч? — уточнил Максим.

— У нее в руках штаты, она и директор — хозяева школы. Представляете, Толя вернулся из Италии, — продолжала говорить хозяйка, — проработал год, хороший специалист, но не смог зацепиться.

— Кто это?

— Мой сын. Держать на должности, так, видите ли, он иностранец, нельзя. И даже не в этом причина, а русский. Опустить в исполнители неудобно, все-таки инженер. Вот и приехал. Сейчас ищет, где устроиться. Жена с ребенком. Ну, в таких делах я не советчик. Взял и взял, ему виднее. Хотя это же не моя внучка, а так хотелось своих.

Больше всего Максим желал бы понять, почему они уезжают. Вопрос висел у него на языке. Но слова Нины Павловны скользили, как бусы по нитке, одно за другим. Она смотрела на него немножечко сбоку, захваченная сменой настроений. Он должен был сам ответить на свой вопрос.

— Вам чай, кофе? Я понимаю, необходимо осмотреться. Не будем торопить друг друга. У меня в первой половине встреча, должна бежать. Хотите отдохнуть с дороги или погулять, тогда ближе к вечеру успеем подъехать на его квартиру.

У Максима был еще один адрес.

— Нет, люблю бродить, особенно по новым местам. Я только оставлю портфель.

— Хорошо, подходите к пяти. Кстати, у вас большая семья?

— Со мной четверо.

— Дети уже взрослые?

— Нет, я поздно женился.

— Выбирали. — Она улыбнулась. — Пока мы молоды, время принадлежит нам. Как вдруг что-то происходит, и уже мы тянемся вслед за ним, оно цепляет и тащит. Останься сын в Италии, я бы уехала к нему. Многие женщины уходят в старость, как в трясину, не умея жить для себя. Что бы я делала одна!

— Время течет по-разному, — сказал он.

— Вот и я о том же.

— Я имею в виду не возраст, а пол. Мужчина и женщина предлагают друг другу то, что имеют.

— Он ей бриллианты, она ему любовь, — подхватила Нина Павловна.

— Не совсем так. Она дарит ему детей, а он ей дом.

— О, вы серьезный человек и крепко думаете.

— Женщина ближе к природе, — продолжал Максим, — та весной покрывается цветами, а летом приносит плоды.

— На его долю что же, только зима?

— Он строит дом, это не просто.

— Маленькая зарплата.

— Помните, как нас учили: «раньше думай о Родине, а потом о себе». Учеба, служба, работа, дома все нет. Зима длилась долго. Когда построил, выяснилось, что от лета ничего не осталось.

Она слушала с напряженным вниманием и уже смотрела не вбок, а прямо, но взгляд был такой пронзительный, что Максим отвел глаза в сторону.

— Все так, все похоже. Вы не совсем обычно выражаетесь. — Она хотела еще что-то добавить и даже повела рукой, но вместо этого еще сильнее сгустила взгляд.

Максим почувствовал, что падает в ее мнении, раскрыв себя. Вместо собранного и практичного человека перед ней сидел любитель слов, слабый, легко уловимый.

— Извините, я опаздываю, — сказала она, — мне еще надо собраться.

Он вышел на улицу, лето проливало тепло с примесью набегавшей прохлады. Он еще не определил разницу в климате, но она была. Немцы называли эти края — tubland.

Адрес, который он искал, ему дала знакомая: «Мало ли, вдруг понадобится, все-таки страна чужая и едешь в никуда». Дом он нашел через полчаса среди невысокой застройки. Двор открывался калиткой, по периметру шли выгородки под навесом, набитые дровами. Печное отопление, подумал он. Ему показалось, что машина времени отвезла его далеко назад. Но середину двора украшали клумбы с цветами, машина шла зигзагами, выхватывая разные эпохи. Максим постучался, объяснив, кто он.

— Входите, — пригласила женщина его возраста. — Наташа, — сказала она.

Угол кухни занимала печь. Плита была заставлена стеклянной посудой с ягодами: рябиной, крыжовником и черной смородиной.

— Готовлюсь зимовать. Картошки с капустой нам хватит на зарплату, а витамины уже не купишь.

Рябина спорила с полусветом окна, в котором не стояло солнце.

— Мы с вами по-разному смотрим на будущее, — сказал Максим.

— Что такое? — спросила она с легким колебанием в голосе.

— Я думаю о каше с маслом, вы о витаминах.

— Создаете запас из круп? Если так, вам еще труднее.

— Пока нет, но когда вывернут руки, лучше крупа, ее можно хранить.

— Неужели дойдет до хлеба? — спросила она с тревогой.

— Почему нет, ведь все уже было.

— Да-да, вы правы. Войну я не помню. Мама работала в госпитале, здесь и осталась. А сама она из-под Ярославля. Все мы думали, самое плохое ушло. Не представляю, что будет с нами.

— Хорошо тем, кто начинает с самого трудного, — сказал он. — Например, нам с вами.

— Вы о чем?

— Ну как же! Детство совпало с концом войны, оно все принимает, даже снаряды и бомбы. Раз дано, значит, так все и устроено, чтобы летели снаряды. Потом человек растет. Это всегда захватывает. Но вот что интересно. Не только он, но и все вокруг вместе со страной идут в гору. Он совершает двойной подъем, свой собственный и ее.

— Моей дочери тринадцать, что скажете о ней?

— Прекрасный возраст, впереди неизвестность, притом большая. Время выбора: направо пойдешь, налево пойдешь. И не от случая к случаю, а происходит постоянно, тренируя внимание. Зато весь негатив проявляется. Пленку можно легко читать, это очень помогает. Кроме того, сам возраст еще несет вперед, почти без всяких усилий. Несет и открывает. Вы должны радоваться за нее.

— Вас послушать, мы пересекаем лучший из миров.

— Не самый лучший, он подобран для нас.

— Хорошо, а мы с вами? Страна и годы, по-вашему, выходит, двойное падение.

— Нельзя же все время расти. Полвека росла, наконец устала. Хочет быть легкой, надеется на вторую молодость.

— В чем же легкость?

— Избавляется от республик.

— Скорее они от нее. Латвия всегда тянула в сторону.

— Она могла тянуть сколько угодно, пока не сложилось общее настроение.

— Большинство против распада.

— Большинство — это кто?

— Обычные люди.

— Почему они всегда говорят одно и то же. Нас не слушают, мы ничего не значим. Решает не тот, кто хочет, а кто может. Может меньшинство. Что касается нас с вами, тогда мы были детьми, теперь их имеем. Будем стараться. Вы чувствуете уклон?

— Конечно, нет уже тех сил. Мне много не надо. Но дочь!

Они сидели в комнате, небольшой и уютной, хотя и очень заставленной. Везде этажерки и полки. Но не с книгами, а все красивые безделушки — мелкая бижутерия, вышивка, игрушки. Она проследила его взгляд.

— Кончила художественное училище. Люблю спокойную работу, чтобы никого над душой. Сейчас при храме, иконы, облачения. Платят очень мало, но нигде больше не берут. Православного народа немного, все протестанты, откуда быть деньгам.

— А комиссионные магазины?

— Не пробовала. Надо все остальное бросить, а храм требует времени. Вот, может быть, она.

На столе стоял карандашный портрет то ли взрослой девочки, то ли совсем юной девушки.

— Ваша работа?

— Нет, ее собственная, с помощью зеркала. Она у меня способная.

— Арбат облюбовали уличные художники, шестнадцать рублей за лист.

— Ей еще рано, пусть учится. Вот вы говорите меньшинство. Оно что же, умнее остальных, поступая наперекор им?

— В каждой стране по-разному. Где-то человек открыл лавку, та выросла в магазин, дальше больше. В конце концов, самые успешные ворочают миллионами — заводы, фабрики и так далее. Их горстка, но ведь даже крупная голова всегда меньше тела. Только потому и венчает, что меньше. Говорят же медики, клетки мозга самые крупные из всех. А что у нас? Комсомол, партия, молодой парень проводит собрания. Все на него смотрят как на придурка. Чего полез! Иди в инженеры, техники, строители, создавай машины, будь изобретателем, а он ведет собрание. Свой диплом, конечно, получит, зачем же оставаться пустым. С ним еще быстрее вверх по ступенькам. Но лестница уже партийная. Что знает? Ничего не знает. Он вожак.

У Максима в голове возникло фотографически четкое изображение. Время от времени людей посылали от их конторы на общественные работы. В тот раз суждено было очистить новостройку от мусора. Ее называли сдатка. Дом элитный, с квартирами в двух уровнях. Уже средневысокое начальство расселось широко не только в креслах, но и в быту. Окучивал посланных инструктор райкома, щуплый и острый, не то парнишка, не то мужчинка, мужок. Между делом останавливал ладно одетых: «В загранке бываешь? Ты вот что, привези мне джинсы». А пригоняли всяких, в том числе и ездунов. Напарник Максима, с которым он таскал носилки на фасаде, проработал год в Индии, привез кожаную, подбитую изнутри великолепную куртку. В соцстранах таких не делали. Мужок подходил к нему:

— Знатный прикид, почем?

— Так ведь рупии.

— Ах, рупии. Издалека видать, не рубли. Привезешь?

— Больше не шлют.

Вожак смотрел пристально, прозревая обман, и отходил недовольный. Второй раз Максим встретил его в школе. Шла избирательная кампания, проверяли списки голосующих. Мужок узнал его, пробурчав что-то с язвой в голосе. Понятно было, что такие, как Максим, сдавались на всякую потребу, маленький, никакой.

— Что может компартиец, — сказал Максим, продолжая. — Государство есть и всегда будет. Государственники не приходят из-за угла, скрадом, беззвучно. Минута подошла такая, что нужна самая высокая проба. Но кто выйдет из ряда? Выходимцы. Они и поведут большинство, других не готовили.

— Решился же он на перестройку.

— Как мальчик, не муж. Все ли взвесил, по Сеньке ли шапка? Куда заглянула страна на сломе НЭПа? В миллионы смертей. Да и сам НЭП пророс из внутренней бойни. Перестройка по такой крутизне перехода съест не меньше.

— Но почему? Люди ведь совсем другие. Сколько у каждого за плечами!

— Вы думаете, стоит их научить добру, они такими и станут. Нас учили другому. Герой делает дело, вот и все. Пятилетки выстрадали среднего человека, всех остальных прибрали. Теперь нужно крепко сбитую массу одинаковых людей превратить в разных. Этот вверх, тот вниз. Рынок состоит из отдельных людей. Нельзя же все наработанное разделить поровну. Лучше всего, конечно, по совести, а потом дать старт, как тараканам. Кто прибежит первым, тот и выиграл. Первые уже есть, они только ждут сигнала.

— Кто это? — спросила она.

— Вожаки, я же вам объяснил. И другие тоже, легкие, быстрые, умеющие скользить по эстакадам власти.

— Вниз провалится большинство?

— Разумеется, как иначе уйдет свечой вверх избранное стадо. Ведь со стороны никто ничего не даст, чтобы поднять больших, не обидев малых. Я думаю, посторонние, наоборот, пользуясь неразберихой перетасовок, залезут по локоть в Русь. Больше всего потерь в межфазовых переходах.

— Но согласится ли большинство лечь на дно? В тридцатые годы именно оно поддержало курс на середину.

— Вы говорите оно, а это была деревня, восемьдесят пять процентов. Ее и заклинили. Конечно, не хотели, да голод не тетка, съешь и колхозы. Другое дело, что из них со временем получились средние. Город всех беглецов подравнял в рабкласс.

Повисла пауза. Максим рассматривал замысловатые заколки в виде жуков и бабочек.

— Вы здесь по делу? — спросила Наташа.

— Приехал ради обмена.

— Неужели Москву на Ригу? У вас здесь корни?

— Нет, просто много дают.

— Вы хорошо подумали?

— Пока еще знакомлюсь. Как по-вашему, что это за люди?

— Плохого отношения к себе не замечала, но я скромный человек. Как бы это сказать… не отбрасываю густую тень.

— Сквозь вас проходит свет?

— Ну что вы, просто никому не мешаю. В этом доме меня знают, здесь много латышей. Вот представьте себе два разных народа — это одно, а Наташа и Марта — совсем другое. Мне трудно, да и ей нелегко. Мы все чувствуем и все понимаем. И вот еще что. Когда нас много, тень становится плотнее, каждый заслоняет солнце.

— Понятное дело, мы не на экваторе.

— Им достается меньше, по крайней мере, они так думают. Россия велика, у нее все очень крупное — заводы, аэродромы, порты. В Латвию такие вещи входят с трудом, — она подыскивала сравнение, — вот как мужской кулак в женский декоративный карман. Они жалуются, дескать, природа не рассчитана на такую тяжесть. Выйдут из состава, построят маленькое государство, оно будет намного лучше прилажено.

— К природе? — перебил Максим.

— И к ней тоже, вообще к каждому человеку.

— Россия прилажена к народу? — Максим хотел понять ее мысль.

— Вот-вот, а они хотят к людям и дойти до каждого.

— Разные масштабы?

— Можно сказать и так.

— Но ведь если уйдет Россия, что станет с русскими? Будет ли новое государство прилажено к ним или только к своим?

Она смотрела на него, взвешивая тяжесть вопроса.

— Вы знаете, очень много накопилось. Думаю, к своим. Но и от самой России будет кое-что зависеть. Если очень ослабнет, нам придется несладко.

Она принесла две белые расписные кружки.

— Будем пить чай.

Девушка в национальном костюме легко ступала по стенке из фарфора.

— Как смотрится?

— По-моему, неплохо, но я не специалист.

— Пробуем вместе с дочерью — надо как-то выживать.

Он пил чай с вареньем из черной смородины. Было очень тихо. Ни трамвая, ни автомобилей, ни уличного говора.

— Здесь как в деревне, — сказал он, — где же люди?

— Вы привыкли к Москве. Это совсем другое.

— При царях разе не жили вместе, — снова начал он, — двести лет и ничего.

— Тогда и Россия была не та. По сравнению с этой меньше.

— Наоборот, больше вместе с Финляндией и царством Польским.

— Вы говорите о территории, я о начинке.

— Но как же без нее в наше время? Здесь нет, например, тракторного завода или экскаваторного, словом, по-настоящему чего-то тяжелого.

— О чем вы, им даже ВЭФ не нужен!

— Чем тогда будут жить — ни своего чая, ни вина, не пахнет лимоном и лавром.

— Рижский бальзам, — усмехнулась она. — Вольются в Европу Близость к ней считается самым главным. Сюда уже приезжают шведы и немцы по старой памяти. Но мне кажется, ничего интересного для них нет.

— Значит, мост между двумя мирами?

— Не знаю, ума не приложу. Мост нужен России, и не один, а много. Если все республики от Прибалтики до Закавказья сбегут, она что же, опять будет наглухо заперта, как до войны? Все стремятся жить своим обычаем.

— Стать изящной и малой формой, — подхватил Максим, — как вот эта девушка на фарфоре.

— Хотите сказать, кто ее будет ужинать, тот и станцует?

— Не знаю, как насчет Украины, очень немалая страна. Но все остальные, кто их пригласит на ужин?

— Европа, — засомневалась Наташа. — Все-таки…

— Что все-таки?

— Возраст.

— Тогда не знаю кто.

— Вы подумайте, — сказала она, прощаясь, — стоит ли переезжать. Если у вас будет время, приходите.

Максим двигался к трамваю. Остановка служила ориентиром. Приятнее всего он чувствовал себя на прогулке, шел, не уставая, сколько угодно. Рельсы вели к центру. Рассматривал местность, не удаляясь от них. Ему хотелось вобрать в себя не только вид, но и тайный запах, которым пахнет душа чужого города. Людей не было, без них невысокие дома смотрели угрюмо. Наконец в палисаднике увидел группу подростков, что-то обсуждали.

— Как пройти в центр? — спросил Максим.

Ребята повернулись к нему и долго смотрели, не говоря ни слова. Он почувствовал себя выходцем с того света.

Про себя он делил народы, как стрелка компаса круг. Между Севером и Югом самая большая разница, она указывает на распределение тепла по Земле. Между Востоком и Западом разница меньше и определена соотношением континентальных и водных масс. Запад примыкает к воде, Восток к суше. Вода моложе, она промежуточный флюид, течет по склонам, повинуясь притяжению, но легко уходит паром вверх при нагревании. Народы не могут не ощущать направление, в котором лежит ось Земли, и, конечно, взвешивают своей судьбой свойство твердого и жидкого, тяжелого и легкого. Взвешивая, выбирают лучшее. Народы Юга живут сердцем, оно впитывает солнце и становится таким же горячим. Север — умом. Запад берет на вооружение океан, добавляя к собственному уму его энергию.

Что такое Балтика? Край, где конец океану, начало суше, обрывается Запад, медленно встает Восток. Земля, по которой он шел, была смесью Севера с Западом. Запаха сердца не чувствовалось. Стояла середина лета без всякого признака жары. Летом, он знал по опыту, сердце стучит громче, легко обнаруживая свое присутствие. Конечно, кожа обгоняет сердце, но оно умеет напомнить о себе словом, улыбкой, взглядом. И если они хороши, запах кожи приятен. Женщины пахнут духами и кремом. Это тоже работа сердца. Так оно общается с людьми. Дети пахнут свежим бельем, которое полощется на веревке ветром. Тут он вспомнил о ребятах, немо и твердо смотревших на него в палисаднике. Запад наставлял их на ум с младых ногтей. Они еще не были враждебны, ведь вражда — это чувство, хотя бесчувственный может быть еще откровеннее, чем сердце без мысли.

В Старом городе он зашел в столовую. Это не был «собачник». Взял рисовую молочную кашу, творог со сметаной и кофе. Из выпечки предпочел марципан. Свет падал в широкие зальные окна, кассирша поторапливала очередь, голос с приятным акцентом звучал по-деловому, не вызывая раздражения. Он встал, зная, что больше не появится здесь, обвел взглядом обстановку, запоминая настроение, навеянное ею. Это было легко по контрасту с тем, что видел в Москве. Там всюду были проходные неказистые едальни для случайного люда и рестораны с их особым шиком. Общепит промежуточного класса отсутствовал, и это в стране, искушенной в отливке среднего человека.

В подземном переходе стояла девушка.

— Как вы думаете, что самое главное в жизни?

На столике рядом с ней лежала Библия в окружении нарядных буклетов.

— Вера в Бога, — ответил он.

— Тогда возьмите вот это. — Она протянула буклет.

Он слегка отпрянул, почувствовав запах табака.

— Вера начинается со встречи с Богом, — сказал он.

— Верно, лицом к лицу. Если Он с нами, мы служим Ему.

— Заповеди?

— Да, не убий, не пожелай чужого.

— Забудь алкоголь и табак, — добавил он.

— Вы курите? — спросила она. — Надо бросать!

— Я — нет.

— И я тоже.

Максим задержал на ней взгляд чуть дольше обычного. Ее лицо продолжало говорить отдельно от чувства неловкости.

Ему показали место, где были построены баррикады. Народ хотел защитить свой город от нашествия иноземцев. Максим не мог понять, из чего все это сделано. Трактор привез готовые бетонные блоки, расставленные не стеной, а в виде лабиринта на очень узком участке. «Better dead than red» — кричала надпись в одном из отсеков — «Лучше мертвый, чем красный». Лет пятьдесят назад здесь еще жил культ немецкого языка и Германии. О своей ненависти к красным никто не заявлял по-английски. Но та страна, обутая в сапог и ботинок, утонула в прошлом. Новая хотела выпростаться из-под тотальности. Зато в моду вошли Североамериканские Штаты, продолжение Великой Британии, а вместе с ними вездесущий английский.

Все было игрушечным и показным. Люди хотели лучшего, и потому его торопили, избавляясь от плохого. Плохое росло в направлении к Востоку, там, где лежал кряж континента. На Дальнем Востоке вдоль основной магистрали оно, наоборот, убывало. После Иркутска железная дорога бежала веселей. Ее манил океан, на который смотрели разные народы, вытягивая голову. Уже на Хабаровск веяло его дыхание. Рядом великий Амур стремил свои воды. Про Владивосток нечего и говорить. Япония звучала в приемниках. Морские суда деловито собирали в город золотую пыльцу со всего окрестного мира. Хорошее текло на Запад, лучшее достигало его кромки опять-таки по зову океана, получившего свое имя от легендарных атлантов.

Москва стояла на первом месте. Но ведь она столица. Кстати, красные, которые хуже мертвых, не все стянули в Москву. После войны крепко отстроились Киев и Минск, да и другие города. Нельзя сказать, что красные любили Россию. Она была их дойной коровой, но если бы и любили, что толку. Время отжимало их в сторону типового, однотонного, среднего, к смеси белого с черным, высокого с низким. Хочешь или нет, делай, как оно велит. Первые красные желали абсолютной власти, поэтому шли вслед за пятиконечной звездой. К среднему они питали неистребимую ненависть, оно означало сжатие к центру и уничтожение в нем как плохого, так и хорошего. Какой же при этом вид получила бы власть? Например, шар. Что им правит? Центр. Но он как раз и испытывает наибольшее давление. Нужно бинарное строение. Есть только вершина, узкая и острая, достающая до звезд. Все остальное минус, уходящий в кромешную тьму. Пусть пребывает там вечно. Никто не собирается подтягивать его хоть на ступень выше, иначе придется оставить звезды. Однако средние напомнили о себе первым красным, потребовав смены хозяйственной политики. Новая была так нужна, что первых красных переселили к мертвым, расчистив место вторым. Те тоже были не сами по себе, они держались за Россию, которую сторожил Запад. Ему, кроме двух оконечных миров, нужен был средний, чтобы связать все в целое. Вторые красные, не желая идти вслед за первыми, стали классово усреднять страну, но уже не через деревню, как в годы НЭПа, а делая ставку на социал-пролетарский город, пригибая деревню. Город, пусть даже только подтянутый к середине, уже не третий мир, а смычка между Западом и Востоком, океаном и сушей. Бывшие имперские окраины отставали в своем развитии от собственно России, они были ее внутренним третьим миром. Поэтому им доставалось больше самой России, чтобы быстрее приблизить к среднему. Странам Балтии добавляли еще и сверх того по условиям географии. Чего не дашь псковичам с новгородцами, страна не бездонный колодец, да и свои потерпят, в том не откажешь им.

Он шел по городу, продолжая размышлять. Вторые красные сделали свое дело, Россия свернулась в замкнутую плотную фигуру. Верх и низ разделяло уже не безграничное пространство, а радиус, где короче, где длиннее по условиям кривизны. Периферия всегда более случайна, чем центр. Он пытался представить себе будущее. Чем крупнее объект, тем проще увидеть его во времени. Отдельного человека увидеть почти невозможно, так быстро он меняется. Недавно Максим встретил однобригадника, семь классов школы, пятнадцать лет тюрьмы. Напиваясь, тот горланил чуть ли не женским голосом «гоп со смыком» или сидел у костра, подкладывая бэушные доски. Максим забыл о нем напрочь, уволившись из стройуправления. Сошлись на остановке. Это был Соловей, только не тот изломанный и конченый зэк, а совсем новый человек.

— Пить больше ни-ни, работаю.

— Кем же? Зашлепываешь бетон?

— Зачем, я сварщик, они нужны, варю газом. Зимой сыро, током бьет — перешел на газосварку.

На нем была шапка из нерпы, лицо очистилось от тюрьмы и запоев, глаза наполнила синева. Это больше всего поражало.

— Да тебе сколько лет?

— Полтинник разменял.

— А переменился отчего? Сам или кто помог?

— К Богу пришел, все Он.

— Ты от себя ничего не приложил?

— Нет, Он подобрал, как издыхающую собаку.

— Не чернику ли ешь? — снова полюбопытствовал Максим.

— Откуда!

— Глаза синие, молодые.

— Ни одной книги не прочел в жизни, только сейчас Новый Завет. По глазам никто не бьет в драке, вот и выправились.

Засияли, подумал Максим.

Страна намного-много крупнее человека, каждый ее шаг отмеряет столетие. Что уж говорить о сонме народов. Казалось бы, движение этой массы, медленное и неуклонное, легко предвидится. Однако гадают о человеке, редко о народной судьбе и никогда о человечестве, кроме общих слов по поводу развития. Попадался ему Нострадамус — жалкие средневековые писания. Почему люди так носятся с этим именем? Читать по ним будущее все равно что ртуть превращать в золото, лучше держать в голове физику с геометрией — просто и надежно. Неслучайно люди Возрождения шли путем науки. Когда-нибудь опять расцветет алхимия, что было, то и будет, только не подряд, а через раз. Разы пропускают друг друга, истощив свои силы, как в стае перелетных птиц меняются местами вожак и замыкающий.

Пока у всех на устах наука. Впрочем, Максим с удивлением обнаружил, что под тонким слоем образованности шевелится тот самый Нострадамус. Михаил был обычным человеком, хотя и стал генсеком. Ладно, что стал, однако задумал из ряда вон выходящее, и люди смутились, пытаясь связать его имя с древними пророчествами о конце света.

Максим рассуждал просто. Среднее закончилось вместе с равенством, теперь из самой ее гущи будут вырастать и удлиняться концы, они и создадут новое русское человечество. Там, где равенство, никакого пространства нет. Если все одинаковы, нет смысла проводить границы, распределять места. Чем теснее одно тело прилежит к другому, тем лучше соблюдается всеобщее единство. Есть и бывает не то, чего много, но что отлилось в особую форму. Поэтому равные и средние легко уживаются с теснотой. Когда концы развернутся в противоположные стороны, нулевое место превратится в объем.

Шел наугад. Отсутствие деревьев на улицах угнетало. Людей тоже не видел. Решив, что может заблудиться, повернул назад. Куда все подевались — была пятница. В Москве он искал уединения, здесь его было сколько угодно. Почему не жить без всякой спешки, подумал он, как плавают утки в большом пруду. Можно прийти в парк и долго дышать жасмином, никто не присядет рядом, не заговорит. Город накрыт прозрачным колпаком покоя. Зима приходит на смену теплу, и люди еще глубже забиваются в дома и дворы.

Самое лучшее время — начало перемен. В нем прошлое смыкается с будущим, настоящее исчезает. Прошлое стоит, предлагая себя, как стартовая площадка, к рывку. Человек еще не знает, что рывок означает разрушение основ. Опрокидываются не вещи, а вещность, ее порядок, устройство. Но и в самих переменах нет ничего обещанного, они несутся, сорвавшись с цепи. Начинаются человеком, заканчиваются в несусветной дали от него. Разве знали первые красные, куда их приведет мятеж? Нет. Начало было положено оранжевыми, а еще раньше заседал Временный комитет, который мнил себя точкой соединения разных времен. Искатели будущего шли по головам своих предтеч, не понимая, что ветер перемен погружает сначала в оранжевое, потом во все более красное, пока не утопит в крови.

Маятник отступает от среднего положения тем дальше, чем длиннее. Какова же была длина по такой стране, как Россия. Если он снова пришел в движение, как сейчас, спрашивал себя Максим, то где и когда остановится? На подходе еще одна волна красных. Деды отменили собственность, пустив под откос всякое дело. Что предпримут внуки, отправляясь в затяжной полет? Там не было денег, остановилось хозяйство, здесь забурлит сверхрынок, все деньги сольются в огромную воронку власти, то есть тех самых новых красных, которые не научились у предков опыту смерти. Если все деньги в одних руках, то какое же производство и какое развитие. Даром что сверхрынок, а именно он и придет, имея в виду длину маятника. Ведь по сути, как и тогда, все упрется в мешочников.

С точки зрения вечности прошлое и будущее равнозначны. Между собой они соотносятся как разные единицы масштаба. Их строение по главным пунктам и линиям повторяется, однако по внешнему виду совсем не похожи. Сходство тем сильнее затуманивается, чем дальше они друг от друга. Не только сходство, все меньше становится общих несущих узлов, по которым можно узнать родство двух фигур у единого хроноса.

Возьмем ту же физику. Основатели приняли за точку отсчета массу. Кому могло прийти в голову, что ее роль в мозаике мира определяется масштабом. У микрообъектов на первый план выдвигается энергия, ее заряд. Отсюда дискретность, квантовые состояния и так далее. Реально ли было предвидеть те формы, в которые отольется резкое уменьшение масштаба. При этом классическая физика, поначалу наморщив лоб, снова его разгладила. Так же примерно обстоит дело с историей. Тут уже не динозавр по костям, а неизвестное существо по яйцу, то ли черепаха, то ли птица.

Максима интересовала цена. Будущее всегда дороже прошлого. Дороже, так как берет больше, ведь оно само превосходит его размерами. Зато прошлое в такой же мере плотнее, в какой и меньше. Сколько жизней съела борьба за власть в начале века, никто точно не знает. Разное говорят. Предстоящая смута будет стоить намного дороже. Но форму примет, должна принять из-за своеобразия обстановки, непредсказуемую. Конечно война. По когтям льва, по числу жертв узнают ее. Внутренняя, гражданская, не горячая, как тогда: класс на класс, низы против «верхних десяти тысяч». Их легко было столкнуть лбами. На одной стороне деревня, на другой Россия, забежавшая далеко вперед. Не было у страны среднего класса, чтобы свести оба конца в одно. Он уже возникал, наполняя города. И постепенно наполнил бы в условиях мира, однако эти условия порождают безвременье, как всегда при наступлении тишины и покоя. Лишь войны закручивают время в пружину. Если не горячая, то какая, спрашивал он себя. Холодная гражданская по образцу внешней, которая длилась последние полвека. Холодные как раз и тянутся. Это как сухая колода, не горит, а тлеет, выедая древесное нутро. Оставишь на ночь, утром куча золы. Горячая испепелит страну. Сейчас это вряд ли возможно. Вся страна состоит из средних. Окраины тоже — Азия, Кавказ. Чем мельче, тем ближе к огню.

Вечер опускался в безмолвие улиц. Иногда все-таки мелькал прохожий. Максим надеялся сойтись с ним встречным шагом, но тот исчезал в одном из дворов. Дома, построенные немцами, выдавали себя как кусочки Германии, густо вкрапленные в городской план. Он вспомнил хронику. Немец гнал перед собой бойцов Красной армии. Гимнастерки, лишенные ремня, пузырились. Все были на голову ниже конвоира. В жизни разные. Этих подобрали, как спички в коробок.

Однако что же будет со средними? Вопрос то пропадал, то возвращался. Он смотрел на дома, стараясь понять их хмурую душу. Знал, что придется отвечать на вопрос. Легко было нацелить один конец на другой, острие против острия, как говаривал Мао. Противосущности. Сблизить, чтобы проскочила молния. Они как раз и нуждались в молнии, говорили о свободе, хотели одержания. Где лежит решение обратной задачи — развести средних на противоположные позиции: этих к свету, тех в преисподнюю. Будет линия, жирно проведенная у начала и все более тонкая и прерывистая в конце. Ведь совсем не шуточное дело опустить большинство. Вместе учились, работали, кто-то поспособнее, пожалуйста, но все люди и человеки, граждане великой страны, есть чем гордиться, талантливых у нас много. Вдруг он — хозяин, делец, промышленник, миллионер, я — наемный работник внутри современного эргастерия, размазан по земле, как мокрица, вместе с необозримой толпой других, точно таких же.

Он давно понял, что проще складывать, чем вычитать, и умножать, а не делить. Вообще всякое отрицание, удаление, выбор, апофатика есть прикосновение к неизвестному, так как раздвигает пространство. Раздвигая, низводит большое к малому, ибо странно, но факт — малое требует для себя широкого пространства, большое довольствуется ничтожным, ввиду своей исключительной плотности. И как же будут делить, спрашивал он себя. Очевидно, уменьшая общую массу, накопившуюся в результате долгого сложения. Проведут через массовую безработицу, распахнут двери абортариев, кто-то уедет, старики тихо истлеют в своих углах, покинутые чадами. Естественно, все будет новым вплоть до середины, которая никак не повторит бывших средних. Те расточатся, уйдут в небытие. Столкновения будут, причем в острых формах — так называемые боестолкновения, если пользоваться языком военных уставов. Дробь затяжных конфликтов, рассыпаемых холодной гражданской. Как не пролить крови, если тело уже на столе и предстоит полостная операция.

У неравновесной структуры гораздо больше шансов, когда маятник начнет с грохотом биться о стенки футляра, разбивая часы. Ему хотелось знать, один ли он сейчас перед лицом России, или многие стоят, вопрошая. Славно было бы, объединив усилия, найти ответ, прокричав его остальным. В далеком прошлом он разговорился с простым советским человеком. Нарисовал ему будущее, уже многое было видно. Тот слушал, внимание сменилось испугом.

— Да ведь ты переодетый шпион! Забросили сюда вредить. Сдать бы тебя, открестишься, чем я докажу!

— Никто меня не забросил, я думал своей головой. Шпионы давно перевелись, что им тут делать. Мы сами без них туда придем.

Он еще не раз заговаривал с теми, кто жил одним днем, — никакого толку. Шло время. Люди уже не принимали его за чужого, но отмалчивались. Другие возражали: «Мы не живем, как все, постоянно спрашиваем себя, что делать. Национальная черта». Он не соглашался. Если подходит к самому краю, все спрашивают. Так устроены люди и их народы. Только люди думают, а народы чувствуют, передавая свои чувства людям, которые обращают их в тревожную мысль.

Неравновесная структура противится среднему. Если пойдет до конца, оставит лишь верх и низ. В таком случае найдется ли место рынку. Вся перелицовка затевается ради него. Решит, как всегда, власть, создавая верх сверху, пользуясь неподвижностью средних. Неужели снова учитель? Он понял, что идет по кругу. Мысль не могла подняться выше все тех же красных, которые упорно возникают при вскрытии народного тела. Греки придумали аналогию. Следуя ей, придут четвертые, они и уничтожат третьих, как перед ними вторые — первых. Вторые создали военное производство в ответ на угрозу Запада. Что станут делать четвертые? Снова займут оборону? Ведь вызовы только умножатся, как всегда при срыве равновесия. Снова внешний холод со всех сторон, направленный на истощение. Он терялся в догадках. Людей все меньше и меньше, без них ему грезилась пугающая пустота одичалых пространств.

Смеркалось. Ближе к центру стали попадаться прохожие. Опять надо было перекусить. У Нины Павловны чай, подумал он. Ему представлялось неудобным разделить с ней ужин. Зашел в столовую. Старый город лежал в другой стороне, а там, куда завернул, работала обычная столовка. Выбил гречневую кашу.

— Так или с подливой? — спросила раздатчица.

— Как? — не понял он, переспрашивая.

— Сухую, чего не ясно. Скоро и эта вся.

— Вся, — отозвался он машинально.

— Мужчина, кончается каша. Я вам русским языком, время к закрытию.

Женщины составляли самую сердцевину средних. Что будет с ними при полном расщеплении на верх и низ? Давным-давно он почему-то считал, что женщины стоят между классами, живут сердцем, обнимая его теплом самых слабых. Женская красота колебалась в такт со страной. В сороковые ее очень не хватало. В пятидесятые поспели родившиеся в первые суровые пятилетки. И только еще через десять Россия вдруг осветилась небывалой красотой. Медные деньги вышли из оборота, уступив место серебру, а часто и червонному золоту. Он любил рассматривать породу красавиц из прошлого, листая альбомы, — бархат, кружева, украшения. Но не было капризно редкого схождения лучей в звезду красоты у самых богатых и знатных. Что говорить о простушках.

У Нины Павловны были гости — Эльза с сыном. Ждали его. Сына звали Вилис. Тот ему понравился — скромный, с ясными глазами, уже не ребенок, еще не юноша, заканчивал школу. Пол его пока не коснулся. И оттого он выглядел чистым, как все дети, не принявшие на себя его тяжесть. Максим знал, такие люди попадаются нечасто. Обычно что-нибудь собирают — марки, монеты — или играют в шахматы, всегда очень способные, и, может быть, поэтому душа не вложена в яркое тело. Бывает в природе, что лед или снег, минуя жидкость, испаряются на солнце. Это называется сублимацией. Так же и дети из своего физического мира могут перебраться в духовный в обход души. Но случается это крайне редко, они не знают мук суровой нити, продеваемой в игольное ушко. Их кожа тонка и чиста, а глаза прозрачны.

Максим смотрел на него, стараясь понять, тронулась ли эта душа в рост и жаждет ли своего пола. Если да, то игольное ушко уже приготовлено и нити предстоит сплющиться в узкую тонкую ленту. Однако думал он о России. Почему бы ей тоже не сублимировать. Ее лед и снег незаметно перейдут в высокое состояние. Все среднее принадлежит настоящему, для него неминуема вертикаль, которая выбирает немногое ради будущего, свергая массу, как водопад в теснины прошлого. Ничто не возникает из ничего. Змеи, поднимая голову, опираются на свернутое в кольцо тело. Но ведь возможны и более спокойные переходные фазы. Средние, вдохнув пространство, отойдут от Шара, приняв определенную форму. Затем все повторится, и так шаг за шагом, раз этого требует мир.

— Вы знаете язык? — спрашивала Эльза, пока он думал.

Он заговорил по-немецки. Вилис встрепенулся.

— Ты все понимаешь? — повернулся к нему Максим.

— Не все, но многое.

— Попробуй произнести, неважно что.

Вилис, сын немки, не имел представления о немецком кланге. Язык не передается по наследству, как черты лица или характер. Почему? Если человека выплеснули из народной чаши, для нее он становится маугли. Немцев Поволжья перевели за Урал. Теперь они возвращались на историческую родину, покрытые толстой корой Азии.

— Мы из коренной России, — объясняла Эльза. — Маму в годы войны хотели отправить на трудовой фронт. Она была беременна мной, это ее спасло. Хотим уехать, мы чувствуем усталость, здесь впереди неизвестность.

— Почему же неизвестность, — вступилась Нина Павловна. — Это там, в России. — Она показала рукой на окно.

— Но ведь ты сама говорила, у них нефть и газ, а что тут. Не будем продавать, ничего не купим. На что станем жить?

— Море и Запад, — перебила Нина Павловна, значительно посмотрев на Максима. — Курорты, туризм. В конце концов, подавай документы, чего ты тянешь.

— Вилли нужно закончить школу. Да и в чужой стороне не так уж сладко, особенно первое время.

— В чужой?

— Кому докажешь, что мы этнические немцы. За столько лет ни одной бумаги не сохранилось.

Максим думал о другом. Сначала колонисты на вольных хлебах, крепкие мастеровые, образованная прослойка, правда, со временем растаявшая, как крупица соли в воде, и ставшая такой же средней, как остальная Россия с усеченным верхом и низом. В конце поражение в правах, Воркута, Казахстан, Средняя Азия. Что лучше — хорошо начинать в отсталой стране и плохо кончить в средней, растеряв свои преимущества? Или идти против течения, не давая себе поблажки?

— Когда с вами можно встретиться? — спросила Эльза.

— Завтра мы смотрим дачу, — сказала Нина Павловна, — прежде всего дело, — добавила она, смягчая голос улыбкой.

Ночевал он у Нины Павловны. Коридор разделял квартиру на две половины. Крайние противоположные комнаты смотрели друг на друга.

— Располагайтесь здесь, — показала она налево, — тут я застелила.

Максим прошел в комнату, вытянутую, узкую — кровать и стол напротив, между ними проход в глубину. Над столом висело зеркало, в углу у окна стоял секретер с книгами, среди них учебник латышского. Знание языка было выражением лояльности. Латыши говорили на чистом русском, он не мог уловить акцента. Правильное произношение дается иностранцу всегда с трудом. Ему было не просто понять, кто русский и кто латыш. На базаре у прилавков стояли латыши, привозили свою продукцию. Воздух предместий доносил запах земли и ее народа. Малое не могло овладеть большим, ему оставалось только выставить защиту. Но каково русскому учить язык, лишенный не только мирового, но и европейского пространства. Все равно что идти сверху вниз, пригибая голову и спину.

Лежал, перебирая минувший день. Легко заснуть на приятном. Он научился видеть закрытыми глазами. Сначала возникало светящееся пятно, серое, голубое, белое, наполненное энергией. Ее волокна жили собственной жизнью. Затем в центре появлялось изображение — лицо или городской пейзаж. Он любил смотреть на море и часто его вызывал. Как все желаемое, приходило не сразу, отвечая на усилие. Случайное лезло во взгляд. Одно следовало за другим, как будто механическое устройство вставляло кадры в проектор. Иногда изображения начинали двигаться и даже приобретали цветность. Максим видел в этом сходство с кино — фотография, движущиеся черно-белые немые картинки, звук, наконец, цветная говорящая лента. Откуда они, спрашивал он себя. Может быть, все, что происходит и произошло с людьми, где-то записано. Вселенная, с одной стороны, живет, с другой — оставляет след. Мы берем глазами лишь наши следы, отпечатки людей на земле, так как настроены на общую волну, Плутон или даже ближайший Марс не увидим. Он любовался самоцветами, помещая их в художественно выполненную оправу. Красные выпадали чаще, но рубины лишь открывали список. Зеленые стояли выше, на самом верху помещались фиолетовые, парили, как звезды в космосе.

Заснул — все пропало. Потом пришло ощущение. Он увидел себя ласкаемого какой-то старухой, насквозь противной и гадкой. Она вытягивалась змеей, поглаживая его. Рот что-то говорил его телу, но не тела она добивалась. Проснулся, не понимая, кто он и что с ним. Старуха погасла в темноте. Он глянул на дверь, затем на часы. Фосфор на стрелках показывал два часа ночи. Сквозь планку двери сочился желтый свет — Нина Павловна не спала. Она и была его сном, молилась в своей комнате при свете лампы о нем. Сон изобразил ее душу. До какой же степени ей нужен этот обмен, подумал он. Будь на ее месте мужчина, пришел бы с угрозой. Бесовка действует лаской, стараясь не напугать, а расслабить. Ребенком он боялся ночи, не понимая ее. Летние, послевоенные — темные, в которых пряталось зло, и зимние — стылые, потусторонние, из мертво-голубого снега. Взгляд упал на зеркало, в нем слегка светилось окно, как будто стена за стеклом имела продолжение. Прислушался к себе. Свет сквозь неплотно закрытую дверь все стоял. Но это был свет лампы, ничего больше. Через какое-то время снова заснул и уже ничего не видел до самого утра.

Завтракали дома. Нина Павловна приготовила бутерброды. Они сидели за разными концами стола. Ночная старуха иногда всплывала перед глазами, но с хозяйкой, немолодой, сухопарой женщиной у нее не было ничего общего. Он знал, пустые сны тут же забываются. Вещие переходят из ночи в явь и действуют, как живые. Ночь владеет телом, с душой говорит знаками, поэтому старается сказать самое важное. День наполнен событиями, каждое из них тоже знак, но в первую очередь дело. Дел у человека так много, что в качестве знаков почти не воспринимаются, и душа, не различающая их, похожа на животное.

Была суббота, благодатная теплая, освещенная прозрачным небом. Когда-то он считал дни недели и после среды заранее радовался концу. Теперь будни сливались и даже субботу захлестывали, но он помнил о ней, соединяя с прошлым, в котором она вела за собой воскресенье. Оба дня были хороши, но суббота лучше, сама почти ничего не предлагавшая, зато приводившая праздник.

Ехали автобусом пять-семь минут. Тропинка вела сквозь кусты и деревья.

— Рядом с дачей черничник, — сказала Нина Павловна.

Заросли расступились, он увидел широкий круг воды в обрамлении леса, озеро или пруд, рядом стояла опушка. Пруд служил украшением, вряд ли в нем купались. Коттеджи, уже готовые и еще не достроенные, стояли вразброс. Он обратил внимание на трехэтажную постройку в виде пирамиды. Стен не было, лишь ребра каркаса чертили будущее. Рядом стоял мужчина средних лет с лейкой в руке. Перед ним цвел одинокий розовый куст.

— Строит без помощников, — кивнула Нина Павловна, — уже три года. Говорит, хочу, чтобы вся работа досталась мне одному, голове и рукам, — жить будет вдвойне приятнее.

В ее уважительной реплике сквозила легкая укоризна.

— А вот и мой участок. Заборы тут не приняты, не удивляйтесь.

Дом имел два этажа, оштукатурен и выкрашен в кремовый цвет.

— А границы? — спросил Максим.

— У каждого шесть соток, никто о них не спорит.

Он думал об овощах и зелени, которые будет есть сам и понесет на рынок. Но это был дачный кооператив, а не дом в сельской местности, где можно жить, как на острове.

— Размеры шесть на шесть, — сказал она, упреждая вопрос, — умножайте на два, получите общую площадь.

Максим смотрел и не мог избавиться от впечатления короткой меры. Дом — это место жизни. Но жизнь путешествует, поэтому в нем должно быть что-то от корабля, разрезающего волны времени, — палубы, отсеки, каюты, мачты и паруса. Все это соотнесено с командой, но вместе с тем таинственно и необъятно, как само путешествие. Хозяин розового куста, наверное, так и думал, возводя пирамиду. Ей было тесно на шести сотках, а те не могли раздвинуть себя внутри кукольной страны. Максим попросил лопату.

— Зачем?

— Хочу определить почву. Подойдет ли для сада.

— Земля как земля, — пожала она плечами, — надо удобрять.

Он аккуратно вырезал темный квадрат, отвалив, как дерн.

Под ним на глубине в полштыка лежал чистый песок. Максим вздрогнул. Верхний слой не рождался снизу, из недр самой земли. Его как будто привезли со стороны и расстелили ковром. Пока он смотрел, ничего не понимая, обнаженный песок из влажного стал мокрым. Подпочва была губкой, наполненной влагой. Он вложил квадрат в отверстие — все было ясно. Нина Павловна, не говоря ни слова, повела его в дом.

— Вот спальня — это для молодых, гостевая комната, кухня, камин.

Прямо от прихожей поднималась лестница на второй этаж.

— Там моя комната и Риты, неродной внучки. Вас четверо. Будет где разместиться. Кстати, камин хорошо бы переложить. Приглашала рабочих, не берутся. У всех жалобы на нехватку денег. Так вот они, эти деньги. Говорят, нужен объем. Понятно, не фабрику же строить за двести пятьдесят рублей ежемесячно.

Теперь все объемы в России, подумал Максим, но что если и там тоже исчезнут вместе со средними. Возвращались в город. Нина Павловна рассказывала о муже:

— Строил дом. Все выходные пропадал здесь. Да и после работы сначала сюда. За людьми нужен глаз, чуть не уследишь — напортачат.

Иногда она бросала взгляд на Максима. Как в шахматной партии, думал он. Один делает ход, другой должен ответить. Он просчитывал варианты, она ждала. Оба избегали молчания, его спутница правила разговор, как лодку веслом. Каждое слово было поддержано чувством.

— Хочу посмотреть на побережье, — сказал он наконец, — знаменитое Рижское взморье.

Она на секунду растерялась. Вместо тяжелой фигуры он прикрылся пешкой.

— Да-да, понимаю, — спохватилась Нина Павловна, — курортная зона. Обязательно для полноты картины. Поезжайте сразу на вокзал, вечером встретимся.

Уходя, она еще раз настойчиво заглянула ему в глаза. Он прочитал в них легкий упрек за то, что был тугодумом.

В электричке никто не теснился. Солнце плясало в окне. Пожилая женщина работала крючком, вышивая. Девочка держала клубок. Обстановка дышала ровной приязнью, как среди людей, собранных не случайно. Он не видел тяжелых сумок, рюкзаков, корзин, озабоченных лиц, резких движений и спешки. Вспомнилась притча: один шел темным лесом, другого освещало солнце. Первый завидовал второму.

— У тебя почему сошлось?

— Выходил наполдень.

— А меня леший с кикиморой не пустили.

— Им не пускать, а ты делай свое. Душа живет поступком и в нем общается с мировым светом.

Если исчезнут средние, размышлял он между солнцем и девочкой с клубком, не будет и объемов. Кто поднимал над Россией кварталы и города новостроек? Они. Каждый молотил свою копну. Запад сжимал блокаду, Восток разгибал ее, как подкову, и, разгибая, сплотился в мускулистое и жилистое среднее. Только оно могло взвалить на себя и понести разом эту ношу. НЭП не мог. Он делил людей на верх и низ, вместо того чтобы складывать. Свечной заводик, мыловаренный, сахарный, спиртоводочный, ситец, шерсть, кожа. Элита едет в экипаже. Частник обыгрывал госпредприятие, которому предстояло ломать подкову. То же самое после крепостничества. Потому и сдали Японскую с Германской. Тогда что же получается, снова спрашивал он себя. Перебьют средних, останется голь против денежных воротил. А их обязательно перебьют инерцией отката. Воротил будут называть плутократами или как-нибудь еще, не в том суть. Строить они не будут, проще вывести наличку и жить припеваючи в райских кущах Земли. Где выход? Ведь это конец. Умирают люди, миллионы людей. Но чтобы смерть коснулась России! А почему нет. Кому она нужна? Народы не люди, у них нет совести. Западу не нужна, всегда мешала как лишний субъект в дележе Земли. Восток, который она разбудила, промолчит. Дом, разделенный в самом себе, не устоит. Без нее, выступавшей в роли центрального звена, семья народов станет ордой. Он лихорадочно искал решения, как будто только что нарисованное умом уже покрывалось плотью.

Поезд остановился, он вышел наружу, двигаясь вместе с группой. Море ничем не напоминало Черное или Японское, оба глубоких и синих. Вода была стоячей, цвета кровельной жести. Никто не купался. Он снял одежду и долго брел, не замочив колени, пока не надоело. Берег был сложен из песка, такого же мокрого, как на участке Нины Павловны. Лежать на нем не приходило в голову. Никто и не лежал. Если это курорт, думал он, то для упругих мужчин и женщин, любителей активного отдыха. Молодежь перед ним соединилась в обширный круг, мяч звенел в воздухе. Он долго ждал ошибки, но всегда находилась чья-то рука, чтобы отбить его снизу или принять в падении. Странно, за что так ценят Юрмалу. Он снова оделся, зная, что уходит отсюда навсегда.

Весь следующий день провел с Эльзой и ее сыном.

— Очень меня просила уступить вас, — говорила Нина Павловна.

Они сидели за чаем.

— Вам тоже будет интересно. Мать с сыном не пропускают ни одной выставки. И вас куда-нибудь поведут. Вилис пробует писать картины, он еще мальчик. Мама его поощряет, вдруг получится. Хотя художников сейчас пруд пруди. Написать легче, чем продать. На мой взгляд, нужна твердая профессия, особенно сейчас, когда все так скользко. Язык им нужен, я вот тоже взялась учить, да бросила. Лучше мне остаться с моим русским. — Нина Павловна говорила легко, прощупывая Максима взглядом, как доктор простукивает больного на диагноз.

Эльза в самом деле предложила выставку, но не художественную. Показывали образцы стрелкового оружия минувшей войны. В небольшом зале было собрано боевое оснащение пехотинца — русского и отдельно немецкого. Он увидел знаменитую «мосинку» с примкнутым штыком. Уму непостижимо, бежать в атаку под шквалом автоматного огня. Все равно что вести шов вручную непокорной иглой, соревнуясь со швейной машинкой. А ведь и «мосинка» в сорок первом была не у каждого. Он никак не мог понять, почему страна, освоив тяжелую технику, не смогла дать своему бойцу приличного автомата. Да и что такое пулемет системы «Максим», как не оружие времен Гражданской. Ведь уже финны изумили всех снайперской винтовкой и тем же «суоми». Не требовалось семи пядей во лбу, чтобы придумать свое такое же или повторить готовое в серии.

Третья промышленная база, кроме Донбасса и Урала, — легко ли положить такое основание, отказывая себе во всем, а в результате снова снарядный голод, как четверть века назад.

Манекены стояли в касках, полушар на голове родного солдата и вечный ватник, что боец, что мужик в поле, что баба, что зэк на лесоповале. Консультант давал объяснение, водил указкой по схеме — ствольная коробка, ствол, рукоятка затвора, магазин и так далее. Манекены стояли, как поднятые из гроба солдаты. Война, надолго уснувшая в могилах, вновь расставляла свои фигуры.

Максима доставало ощущение чего-то знакомого. Это был снова сон и снова наваждение. Проснувшись сегодня, он все постарался забыть. Сейчас под впечатлением зала и посетителей вспомнил. Бесы кривлялись в мелких изображениях, налезая одно на другое, перетекая половинками лиц в чужую половину. Они роились, в этом заключалось движение. Им не хватало пространства на целое лицо. Эдем был полон не только яблок, но и прозрачных далей. За его стеной все предметы, далекие и близкие, находились рядом, притянутые Землей. Война жила за стеной, уплотняя все гораздо сильнее, чем сама гравитация.

Улица веяла простором. Говорили на языке. Максим старался произносить отчетливо. Эльза слушала, радуясь за сына, который в меру понимал и отвечал. Чтобы правильно строить звуки, объяснял Максим, надо слегка выдвигать вперед нижнюю челюсть. И еще, в русском звонкие согласные стреляют назад — отрицательное уподобление. Мы говорим «дед» как «дет», но если «дед с бабой», то уже «дед з бабой». Звучащее «б» делает звонкими оба предыдущих согласных. У немцев все наоборот. Изучаешь язык, читай на нем свои любимые книжки. По знакомому содержанию гораздо легче усваивать. Это как прогулка по старому и заброшенному, но любимому парку.

В кафе сидели втроем за чаем с пирожным не больше получаса. Эльза вместо прогулки предложила музей, не желая отпускать Максима. Смотрели картины. Школьники сидели вокруг экскурсовода. Обстановка была совершенно домашняя, без малейшего нажима. С выставленных полотен на них смотрела страна, наполняя собой. Естественно склоняться над ребенком матери, почему бы этого не делать Родине. Они прошли в следующий зал.

— Как вам нравится это? — спросила Эльза.

Большое полотно занимала дверная коробка. В ее раме стоял мужчина затылком к зрителю. Он только что энергичным движением распахнул дверь. Неизвестно, что увидел: комнату, зал или за порогом открывался неведомый ему мир, но вся энергия шага, вместо того чтобы пролиться вперед, застыла в черте коробки.

— Не знаю, чем вызвана остановка, — сказал Максим, — нам не дано лицо.

— Зачем оно вам?

— Понять причину. Живопись — не музыка, помещена в застывшее время. Движет его зритель, как к началу, так и к концу, чтобы все воображаемые мгновения сложились в длящееся действие. Если колонна падает, мы видим ее или, по крайней мере, знаем стоящей на своем основании, а вслед за тем и рухнувшей.

— А лицо? — напомнила Эльза.

— Всякое лицо легко откладывать назад в прошлое и мыслить вперед, то есть догадываться, почему этот человек открыл свою дверь, но не пошел дальше, а замер на пороге.

— Вы сказали «свою». Так ли это? Я сама часто оказывалась между тем, что прошло и предстоит, как в раме двери. Переход каждый раз обрывался, не давая ничего.

— И перемены, переходы — закон которых мне не ясен, и много ль карт моей колоды еще покоится в запасе.

— Откуда это?

— Не помню, — сказал Максим. — Я думаю, колода растет, когда попытки не ослабевают. Если ничего не делать, то все ваши карты — пустышки. За дверью всегда начало. Придется есть мякину вместо хлеба даже в такой благополучной стране, как Германия. У вас есть сын.

Голова Эльзы подалась вперед. Движение было чисто женским, мелким и выразительным в такт ее чувствам. Максим где-то читал, что птицы не могут совершать головой плавные повороты. Так устроены их нервные пути. Люди могут. Еще он заметил, женщины часто выражают свое состояние гибкой работой шеи. Мужчины любят подавать знаки души руками.

— С переездом вы разменяете свою жизнь на его.

Она стояла некоторое время не шевелясь, обращаясь к смыслу сказанного.

— Что ж это нелегко. Значит, так и есть. Лучше разменять на новом месте, чем здесь.

— Разве легкое всегда обманчиво?

— Почти всегда. Все легкое и приятное. Эмигранты, приехавшие сюда двести лет назад, были счастливы, — добавила она. — Где их потомки?

— У каждого своя судьба. Смешались, высланы на восток, стали русскими.

— Наклонная плоскость, — хмуро сказала Эльза.

Максим возвращался в Москву. Он сидел на боковом месте, уставясь в окно. Мелькали платформы, станции, перелески. К нему за столик подсел молодой человек, каких много.

— Из отпуска? — спросил Максим.

— Нет, ездил по делу.

— И что же? — Он думал о своем, взвешивая увиденное.

— Дело — когда его стороны сходятся в угол, — ответил сосед.

— Вопрос в том, острый он или тупой. У острого наконечником служит криминал, так ведь.

— В моем случае небольшой.

— Значит, денег еще меньше.

— Почему?

— Зло всегда обещает больше, чем дает.

Сосед смотрел в окно. В глазах его какое-то время блистал наконечник и погас. Поезд делал поворот, лицо ушло из-под солнца.

— Как вы думаете, чем облицована луковица вон той церкви? Вагоны, уходя в сторону, открыли панораму предместья во главе с высоким храмом.

— Конечно, золотом, — сказал Максим. — С медью не спутаешь, как ее ни шлифуй.