Молоко в ладонях

Владимир Кремин (2024)

Тревожное время начала Великой Отечественной войны; заботы и переживания реальных героев, на чью долю выпали невзгоды сложного времени, погружают нас в атмосферу сопричастности с теми, кто шел дорогой испытаний. Но даже тогда, в годы лишений и нелегкой проверки качеств человека на выносливость, и силу духа, в трудные моменты недоверия и попрания воли малых народностей России, люди не теряли веру в торжество справедливости; жили, любили и надеялись в меру отпущенного.

Глава седьмая

Разнарядка

В конторе поселкового совета зазвонил телефон. Капустин подошел не сразу. Отхлебнул горячего чая, дунул в усы и отложил в сторону газету. Телефон в поселке был один; у председателя, ему по хозяйственным нуждам и должности полагалось. Секретаря не было; он и за него, и за себя. Один, хоть разорвись. Звонили не часто, только из района; то по делам хозяйственным, то по партийной линии. Хоть и был он человеком беспартийным, но звали с усердием и даже требовали вступить в партию большевиков, согласно занимаемой должности. Для всякого хозяйственного руководителя этот факт считался неотъемлемым и крайне необходимым: «Беспартийный председатель, почти то же самое, что безответственный!.. — постоянно твердили ему в районной партийной организации, — Уж коли колхоз и людей тебе, Степан Игнатьевич, партия наша доверила, то и спрос по партийной линии с тебя, требуется!..» — прямо так и вынуждали решить вопрос безотлагательно. Но Капустин все тянул, понимая, что при большей ответственности — и «стружку толще снимают», а к чему эти лишние хлопоты, шкура то она одна, а проблемы; их и без того не разгрести. Членство, однако, дело добровольное; хочешь будь им, а хочешь нет… Лучше как-нибудь так, по старинке, все одно на его суетное место претендентов в поселке нет, а нового человека, по нынешним, тревожным временам вряд ли пришлют, а ежели и поручат кому заместить нерадивого председателя, то лучше него, без сомнения, с делами никто не разберется. Наломают дров и сбегут. Тут тебе не только колхозное сельское хозяйство на ноги ставить надо, решать проблемы земледелия, но и леспромхоз вытягивать, а это хлопотные лесозаготовки; тайга ведь рядом. Планы, в виду трудного положения с продовольствием на фронтах, гигантские тем более, что невыполнение их карается почти по военным законам, тут с Райкомом не поспоришь. Поля и дороги проблемные, да транспорт только гужевой. Словом, поругают, а на общем партийном собрании все равно присутствовать разрешат; вопросы то решать надо, как без Капустина.

— Здравствуйте, Степан Игнатьевич! Это Вас из Райкома беспокоят, — звучно раздалось в трубке. Капустин напрягся, словно уже знал; если по линии партии звонок, значит не хозяйственные дела обсуждаться будут, а скорее опять кого-нибудь с проверкой в гости жди.

— Добрый день, Николай Павлович. Что-то Вы частите со мной, двумя днями как из района. Дела и задачи, на мой взгляд, все оговорены, вот только взяться за них нет времени. В других колхозах вон, после уборки вроде затишье, а тут не зерно, так лес давай. А пилорама моя, сами знаете, товарищ Ершов, с давним хроническим скрипом работает и людишки точно такие же…

— Да нет, товарищ Капустин, о нужде твоей помню, при первой возможности вопрос решу. Я вот тут по другой надобности. Разнарядка будет на твой колхоз особая. По нынешним делам и на нашу голову свалилась этакая, необычная забота. Позже я к тебе пришлю представителя из надзорных органов, а пока людей принимай и возьми их на строгий учет, обустрой для дела, работы у тебя хватает. Вот и обеспечь, Степан Игнатьевич; контингент особый, из депортированных немцев, то ли западные, то ли с Урала, уж какие будут. С жильем чего-нибудь придумай или подсели к кому из местных колхозников, кто посознательней, в избах то небось народу поубавилось; словом, найдешь, где селить, тебе видней.

— Какой контингент, Николай Павлович, какой еще тут, ек-макарек, контроль, у меня же тайга, они разбегутся все в разные стороны. Да и жилья совсем нет, последний сарай вон сквозняками дышит. Это ж немцы, люди их на порог не пустят, о каком подселении говорить?..

— Ты это брось, Игнатьевич, разводить мне тут национальную неприязнь; они люди прежде всего, эвакуированные семьи с детьми и прочее, как и многие, что с заводами на восток мобилизованы. Так что обеспечь их работой и организуй надлежащий прием. Контролирующие органы будут позже, с описями там, и распределением; кого куда… На первое время только порядок обеспечь, а там думаю этот вопрос основательно решится. Сейчас пока не до этого, тут два вагона на станции отцепили; там дети, женщины, старики — сотня, если не больше человек, вот по деревням и пристраиваем. А ты мне тут петухом поешь; кто-куда, да куда-куда!.. Прими к сведению и завтра к обеду, чтобы пару подвод за людьми в район прислал; тебе тут девятерых отписали. Завтра и заберешь без проволочек…

— Вы что же, колючкой мой колхоз обтянуть решили? Что мне с этими людьми делать то? — от неясности вопроса, не унимался Капустин. — Народ в деревне всякий, на немца злой; похоронка за похоронкой, только бабский вой и слышишь. Сносить такое не станут, житья не дадут, какая уж тут работа.

— А ты на что председателем поставлен; вот и следи за порядком. Война идет и не такое народ терпит; ночами не спи, а порядок обеспечь. И по плану лесозаготовок я с тебя не слезу, так и знай!.. Работай Капустин и людей уважь, дети с ними малые тоже имеются, какой мы им пример подадим, коли эмоции свои проявлять станем, слюни распустим. Не враги же они, а депортированные. Но надзор за ними наладить надо, того закон требует, а ежели ты эти самые законы, по своей беспартийности, не читаешь, то факт этот не отменяет их точного и безусловного выполнения.

В трубке гудок, долгий и тревожный. Бросил ее и председатель на место, словно змею гремучую. Вытер платком руки, поежился. Телефон Капустин не любил: «То ли дело по-людски, с глазу на глаз перетолковать; принять да понять, как полагается, обсудить коли не вяжется, — считал он, — а то легко начальству свыше указания по нему раздавать, без особого разбору; иди, да исполняй, ек-макарек!.. — ворчал в усы Степан, — Биряя пошлю, с этим не забалуют, ежели чего не так пойдет». Крикнул Марфу, что по конторе управлялась, велел бригадира да конюха по срочному делу отыскать.

Местный бригадир, Василий Бирев, годами для армейской службы не дотягивал, молод еще был, а потому как работать в колхозе с тринадцати лет уже разрешалось, то для Капустина не было бригадира лучше. Характером крут, отъявленный хулиган в деревне и, к тому же, обладал, с ранней поры проснувшимся в нем умении безжалостно и бессовестно эксплуатировать колхозников, не давая продыху простым людям. Брал, что называется, нахрапом. В его лице было нечто такое, что пугало, внушая не то, чтобы желание перечить, а страх, которого лучше избегать. Чем не хозяин своего положения. Разве сыщешь сейчас лучшую кандидатуру, когда кругом одни бабы, да старики. Такой бригадир Капустина очень даже устраивал; он его всячески покрывал и позволил даже управляться на лесопилке самостоятельно. Биряй же, возгордившись положением и высокой должностью, по своей врожденной неграмотности, расценил полное доверие председателя, как разрешение безнаказанно самоуправствовать. По мнению Капустина, важно было народ в подчинении и страхе держать, иначе никакого тебе плана по заготовкам леса, да и на полях тоже, а Биряй, как ласкательно он называл своего любимца, даже в столь раннем возрасте, умел это делать хорошо, со свойственным для того натиском.

По твердо сложившемуся убеждению председателя, Василий был трудным парнем. Весь в отца, который совсем еще недавнее время всю деревню в животном страхе держал и не было на него управы. Кому только на первых порах не жаловался Капустин — не помогало… Казалось он совсем не имел чувства человеческого уважения к другим людям, подавляя не страхом, так силой, иных способов удовлетворения своеволия он не знал. Наказывали его правоохранительные органы за учиненные насилия, беспорядки, грубость и хамство в отношении сельчан, даже однажды срок получил, за свою крайнюю бесчеловечность; одним словом — «дьявол во плоти», с которым лишь небо в силах было совладать, но не исправить. Однако, случается, неисправимых людей сама судьба наказывает, может это и есть кара небесная, беда вот только, что многие ее под сомнение ставят.

Исчез однажды отец Биряя бесследно; словно земля, и та перестала выносить его бесовские проделки, вот и «нашла коса на камень». Остался сынок десяти лет один, без отца. Матери у него будто и не было вовсе; кто же способен не просто находиться рядом, но и жить с таким «упырем», вот и она не смогла; терпела насколько ее хватило и ушла рано, обретя вечный, неземной покой. Биряй стал тенью отца, унаследовав его «лучшие» качества. Даже родная бабка, с которой он прожил всего три года, после исчезновения отца не в силах была на дольше задержаться в этой жизни. Не успел народ спокойно вздохнуть от деспотии тирана, как объявилась «копия» его потомка, уже в юношеском возрасте, ничуть не отличавшаяся от папаши. Перспективу нелегкой жизни колхозников, ловко обрисовал сам же председатель, сделав из отпрыска канувшего в лето «упыря», новоявленного, невероятно способного, бригадира лесопилки. И жизнь народа вновь обрела свое полное уныние и страх, вернувшиеся на круги своя. А когда всех мужиков выгребла война, то Биряю и вовсе никто стал не указ. Нашлись, как само собой разумеющееся, и дружки, помощники по лесопилке, взявшие на себя посильную работу по ее техническому обеспечению. Компания подобралась славная; при поддержке таких же сверстников, Биряй почувствовал себя на вершине власти и безнаказанности со стороны мягкотелого Капустина, которого молодой бригадир устраивал лучшим образом. Народ же, смиренно свыкшийся с безмолвием и покорностью, уподобился стаду, покорно гонимому пастухами то на работу, то в стойло, разменивая свой внутренний протест, если таковой у кого-то и был, на мимолетные, подпольные склоки, не причиняющие особого беспокойства спаянному руководству колхоза. Такова была диспозиция, на момент приезда, утомленного дорогой Сашки, к родственникам в Сибирскую деревню.

Расспросив работников станции о местоположении указанного в телеграмме населенного пункта, под названием Пушкино, Сашка понял, что до поселка придется скорее всего добираться пешком. Почти двадцать верст пути требовало усилий, и в лучшем случае на дорогу может уйти довольно много времени. Гужевой транспорт на такое расстояние, по заверению служащих, ходил лишь по специальной разнарядке и очень редко, а иного должно быть и вовсе не существовало.

Поезд, прибывший на станцию еще ночью, проследовал дальше, по назначению и в ожидании утра перрон, и прилегавшие к нему железнодорожные пути окончательно запорошило удивительно чистым, сверкающим бриллиантами огней, искрящимся снегом. Сашка такого откровенного сияния еще никогда в жизни не видел. В блеске снежинок хотелось кружиться и петь от внезапно охватившего душу, редкого состояния умиления и радости. У красоты жизнь особая. Она исключительная, совсем иная, чем у людей, мечтающих о ней. Прогуливаясь вдоль полотна, юному парню отчего-то именно сейчас, страстно хотелось жить полной, счастливой жизнью; с родителями, с братьями и сестрами, которых отчего-то уже нет с ним и он — последний. О как бы он желал сейчас, видеть всех их живыми, чтобы они радовались вместе с ним столь малому желанию; просто жить и чувствовать свободу, благодать данную, и должную быть от рождения. Душа рвалась мечтать и веселиться вместе с пушистыми, падающими с неба снежинками, пуститься в хоровод, среди окружения предутренней мглы. И несмотря на голод, совсем не хотелось есть, а усталость долгого пути, будто рукой сняло, словно сам воздух давал силу. Теперь он знал, был уверен, что с рассветом отправится в путь и быстро одолеет трудный переход по степному бездорожью, чтобы наконец-то обнять своих единственных родственников, пригласивших его по телеграмме, совсем не будучи уверенным, что на этом его мытарства закончатся и он словно этот беззаботный снег, приляжет наконец, чтобы отдохнуть от усталости и тягот бесконечной дороги.

Первым в контору явился конюх, в хозяйстве которого числилось пара десятков тягловых, рабочих лошадей. Ну не конный завод, чтобы породистыми жеребцами баловать отдаленный, почти уж и не земледельческий, колхоз Капустина. Большей частью лошади использовались на вывозе леса из таежных делянок и доставке кругляка и частично пиломатериала в районный лесозаготовительный пункт. В посевную или уборочную, пилорама почти не работала и все колхозники, равно как и гужевой транспорт, перебрасывались на поля, дабы было чем людям за трудодни платить, ну а самое главное перед руководством отчитаться о выполнении плана по сдаче зерновых. Зима — другое дело: на полях тишь, а в тайге рубка леса и вывоз собственными силами, тут помощи ждать не от кого. Было в хозяйстве даже два трактора, но стояли без дела сломанные, по причине отсутствия как трактористов, так и запасных частей, а в сельской кузнице разве что подковы для лошадей, и можно было выковать, а уж о «стальных конях» председатель и думать забыл.

Вошел Карп Филимонович, и прямиком к председателю за стол:

— Что стряслось, Степан Игнатьевич? А то словно припрягла меня Марфа, торопит, прям таки в спину тычет, в контору гонит.

— Молодец, Марфа, — наскоро бросил Степан своей помощнице, — иди себе управляйся дальше, мы тут с Карпом сами порешаем. А ты, Карпо, мне в срочном порядке Биряя отыщи, и сразу ко мне. Да двое саней под упряжь поставь и тоже, сюда, к конторе подгони. Исполнишь, считай на сегодня свободен; дело срочное, потому отлагательства не терпит.

— Так я же без коня!.. — попытался возразить Карп, соскакивая наспех с табуретки, на какой толком и посидеть то не успел. А председатель все свое требует:

— Отправляйся, за одно и запряжешь, и чтобы к вечеру все было готово к отъезду. Да, и еще; печку какую-нибудь поставь в амбаре, что на окраине села, у черной балки. По дворам пройдись, ежели буржуйка не отыщется, то из камня сложи чего выйдет, не мне тебя учить, — Капустин был краток, настойчив и, как заметил расторопный конюх, чем-то сильно озабочен.

Бригадир явился далеко за полдень, да еще в компании своего приятеля, чуть даже немного «под градусом». Капустина нервно передернуло, но стерпел, сдерживая более несносные выражения, чем ек-макарек, которое так и сорвалось при виде полупьяного Василия.

— Эх, зелень никудышная, туда же; отцов на вас нету, а самим видно ума не добрать! Чего творите то!? — сдержанно возмущался председатель, сурово глядя на нерадивых работников. — Ты мне Биряй трезвый на работе нужен, а то жди от тебя беды; без того уж «кадушка полна».

Биряй, по привычке, пропустил лишние эмоции Капустина мимо ушей, и лишь ухмыльнулся:

— Ты чего звал говори, а то все не по делу. Оставлю вон, своего заместителя, Пахома, и разбирайтесь тут с ним, а я отвалю до бабы Нюси, пилорама все равно не стучит — издохла. Завтра чинить будем, а пока можно и кирнуть, прав я, Пахом, скажи ему?

Пахом, с равнодушием свойственным заместителям, безразличным наблюдателем выслушивал недовольства пусть и ворчливого, но мягкотелого председателя. А тот уж махнул на все рукой, только бы дело закрутилось:

— Вечером на станцию при двух санях поедешь. Доложишься Ершову и с людьми сразу обратно. Народ привезешь, на нас тут девятерых повесили. Деваться некуда, так что ночь в дороге будешь. Хочешь, возьми хотя бы вон, кого-нибудь из приятелей своих, Пахома или Митяя, если по темноте одному боязно, но ты вроде не из робких, мог бы и сам управиться. А то Пахом с утра на пилораме нужен. Баб в такую дорогу не пошлешь, да и стариков почти некого; двадцать верст по степи ночью, какая же тебе отважится? А мне утром две подводы в район поставить надо и ваш загул сейчас совсем не к чему.

— Кого повесили то, куда везти? С утра бы и поехал, к чему гоношить? Обождут твои пассажиры! — пытался настоять Биряй.

— Ты на станции с утра нужен, там целый вагон немчуры пригнали. Эвакуированные, толи с Украины, то ли с Урала; распределяют теперь подушно. Нам, вон, девятерых отписали. Хочешь, не хочешь, а забирай; иначе нас с концами заберут. И никакой тогда тебе пилорамы, Василий. Уяснил!?.. Это пока что я тебе говорю. Дело сорвешь, в другом месте оправдываться будешь.

Биряй оторопело уставился на Капустина:

— Ну и куда ты этих недобитков приткнешь? У нас здесь, что; лагерь для беженцев? Их на порог ни одна баба сельская не пустит. Нашли же, кого прислать…

— Помещу всех в старом бараке, другого жилья у меня для них нет. Туда и подвезешь, уж потом с ними разбирусь. Завтра за день Карпо сарай подлатает, да соломы подвезет. Так что собирайся в дорогу, вечером две упряжи у конторы заберешь. Вот и весь сказ.

— Передохнут они в этой гнили барачной, а тебе отвечать?.. — не унимался Василий, удивленный спешной озабоченностью председателя. — А то, слышишь, Игнатьевич, может я их в поле, где высажу, пусть сами и обустраиваются. Работники то небось с них никакие, так дармоедство одно. Чего на них лошадиную силу тратить!?..

— Я те высажу!.. Сказано в барак, значит в барак, хотя работающих можешь и на пилораме пристроить, твои кадры. Поезжай давай и не дури там в районе! Выкинешь опять чего-нибудь, я тебя точно Юшкову сдам, давно по тебе малолетка плачет. Один вот только я, сердобольный такой — терплю… Участковый явится на днях, гляди под его косу не угоди.

В путь Василий отправился один; Пахома уже пошатывало, а возиться в дороге еще и со спящим дружком в его планы не входило. Уж лучше одному. Прихватил на всякий случай доставшуюся от отца берданку; ночь все же, положил в сани и отправился. Укрылся тулупом; луна стежку кажет, а кони километры до района не однажды копытами мерили, нет нужды беспокоиться.

Стоило отъехать, как обильно повалил снег, и расстилавшаяся впереди белая пустыня напрочь слилась с ночью; что во тьме, что со светом, все одно ничего не разглядеть. Провалился в сон; глядь, а уж рассвет синевой забрезжил. Скоро разъяснило, снег, мельчая, стал сыпать реже. В аккурат среди бескрайнего, белого простора, в слабо различимой дали, едва заметно, замаячила черная точка. Пространство очистилось и Биряй четко разглядел медленное приближение темного пятна. Лошади шли ровно, то и дело переходя на легкую, усталую рысцу; их казалось ничуть не беспокоило обилие снега и полное отсутствие различимого пути. Черная точка, озадачила кучера: «Что это там, кого носит ранним утром по степи?.. Может все же волки отважились; ночи им мало?.. Чего тогда кони не рвут, ушами не стригут?..» — Привстал Василий, вгляделся. Дорога, все же слабо угадываясь, вела к станции: «Вон и лесок слева», — Биряй узнавал местность; до первых усадеб километра четыре.

— Тьфу ты, нелегкая, никак человек? Это кого же несет по этакой рыхлости, тут вдвое больше силенок надо, а этот лезет вперед. Куда вот только?.. Должно заметил уж, — притормозил Василий, смотрит и глазам не верит:

— Куда топаем, пехотинец? Пехота вся на фронте, а тебя по метели гонит, заплутать не боишься, а то вдруг волки — подерут. От тебя вон, потным мясом за версту несет.

На первые приветствия Биряя незнакомец ничего не ответил, а лишь растерянно водил глазами, переводя взгляд то на покрытый инеем крап лошади, то на кучера с моложавым, одутловатым, как у парня, лицом.

— Ну и чего застыл, мороза пока нет, а у тебя язык к зубам приковало? — попытался разговорить путника, Василий.

— Мне бы до Пушкино дойти? Я приезжий, правильно хоть иду? — робко спросил Сашка.

— Садись давай, мне туда же, только на станции кое-кого забрать нужно. Возвращаться правда придется, далеко так и так не уйдешь, зато без риска, — Василий соскочил с саней, чтобы чуток размять ноги. Хиленько одетый сверстник стоял перед ним и, переминаясь с ноги на ногу, растерянно ждал то ли еще одного приглашения, то ли ответа на вопрос.

— Ну, если непонятливый, то топай дальше, на обратке не подберу, мимо скользну, я упертых недолюбливаю. Ты случаем не из той прибывшей партии немчуры, что на станции разгрузилась? Компания будет что надо, позабавимся над недобитками, а?.. — Биряй рассмеялся, ловко запрыгивая обратно в запорошенные снегом сани.

Сашка удивленно посмотрел на молодого, с гонором кучера, но промолчал, плохо понимая, кого он имел в виду. Возвращаться, неизвестно сколько и чего ждать, к тому же в обществе не совсем пришедшегося по душе человека не хотелось: «Пусть уж лучше скользит себе мимо. Как-нибудь дойду, здесь недалеко, да и по санному следу теперь легче будет; пацан то похоже из той же деревни, не заблужусь. А волки днем не сунутся. Страху небось нагоняет», — посчитал Сашка, однако, выдержав паузу ответил:

— Ты поезжай, я так дойду, подышать воздухом хочется.

Биряй хмыкнул, подстегивая лошадь:

— Ну гляди, шкет заезжий, дыши и шкандыбай себе дальше, коли упертый такой…

Вскоре лошади растворились в белой, слившейся с далью, пелене заснеженной степи, а Сашка бодро зашагал по проложенному санному пути; теперь он знал, что идет в правильном направлении. Это придавало больше силы и уверенности, окончательно селило надежду в возможность скорой встречи с родными, а перипетии долгого пути сулили остаться лишь грустным воспоминанием. Станет он ждать или тянуть время, если цель столь долгого пути — вот уж, совсем близко.