Записки простодушного. Жизнь в Москве

Владимир Зиновьевич Санников, 2018

Данная книга – воспоминания автора о жизни в Москве с 1955 г. Живо и с юмором описывается научная и общественная жизнь Институтов Академии наук в «период оттепели), их «золотой век», сменившийся периодом «смуты» в 60-70-х, изгнание из Академии по политическим мотивам автора, его товарищей и коллег. Описывается путь автора в науке, приводятся материалы из его книг, посвящённых языковой шутке, и наблюдения над способами создания каламбура и других видов комического. Записки по содержанию – очень пёстрые. «Тайны лингвистического двора» перемежаются с описаниями зарубежных поездок, походов по Подмосковью, дружеских застолий с шутками и анекдотами; замечания о науке, литературе, судьбах России – с описаниями семейного быта, детского лепета, а весёлые, комические сценки сменяются событиями поистине драматическими. Но… такова сама жизнь. В Приложении даётся ранее не публиковавшийся рассказ автора о Гражданской войне – «Записки красного командира».

Что читали и смотрели?

(Интересно ли это вам?)

Уже с пяти лет я был большой книгочей, а в Москве моя любовь к литературе разгорелась с новой силой. Я, провинциал, «открывал Америку», знакомился с творчеством замечательных поэтов — Мандельштама, Волошина, Цветаевой, Заболоцкого. Поразило одно из последних стихотворений измученного сталинскими лагерями, смертельно больного Заболоцкого — искрящуюся радостью жизни, весельем, юмором замечательную «Поэму весны»:

Пессимисту дала ты шлепка,

Настежь окна в домах растворила,

Подхватила в сенях старика

И плясать по дороге пустила.

…

Это ты, сумасбродка-весна!

Узнаю твои козни, плутовка!

Уж давно мне из окон видна

И улыбка твоя, и сноровка.

Скачет по полю жук-менестрель,

Реет бабочка, став на пуанты…

Поразили трагическая судьба и стихи Николая Гумилёва, поэта-конквистадора, поэта-рыцаря, поэта-воина, как его называли, — воина не только в стихах, но и в жизни. Участник I мировой войны, доброволец лейб-гвардии Уланского полка, кавалер двух солдатских Георгиевских крестов, потом прапорщик 5-го Гусарского Александрийского полка. Направленный летом 1916-го на излечение в Царское Село, активно участвует в жизни литературного Петрограда: пишет стихи, пьесу «Гондла», проводит творческие вечера в «Союзе поэтов», в феврале 1921-го избран руководителем петроградского отделения Всероссийского союза поэтов. С 1918 г. до гибели входит в состав редколлегии издательства «Всемирная литература». 3 августа 1921-го Гумилёв был арестован большевиками за номинальную конспиративную деятельность. Ряд писателей (говорят, и Горький) пытались его спасти. Безуспешно, 35-летний Гумилёв был расстрелян.

Стихи Гумилёва сразу покорили меня — нравились «мужественный романтизм», введённый им в русскую поэзию и взятый потом на вооружение советскими поэтами, напряжённый лиризм других стихов, например стихотворения «Жираф». Никто, по-моему, не смог в русской поэзии выразить с такой пронзительной силой боль трагической неспособности дать счастье близкому человеку:

Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд

И руки особенно тонки, колени обняв.

Послушай: далёко, далёко, на озере Чад

Изысканный бродит жираф.

<…>

Вдали он подобен цветным парусам корабля,

И бег его плавен, как радостный птичий полёт.

Я знаю, что много чудесного видит Земля,

Когда на закате он прячется в мраморный грот.

Я знаю весёлые сказки таинственных стран

Про чёрную деву, про страсть молодого вождя,

Но ты слишком долго вдыхала тяжёлый туман,

Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя.

И как я тебе расскажу про тропический сад,

Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав…

Ты плачешь? Послушай… далёко, на озере Чад

Изысканный бродит жираф.

И рядом — шутливые стихи:

Вот девушка с газельими глазами

Выходит замуж за американца…

Зачем Колумб Америку открыл?

Ждала меня встреча с замечательной прозой Платонова, Романова, с пьесами Булгакова, Бернарда Шоу.

С жадным вниманием мы приглядывались к современной литературе. В 1962–1963 гг. выходят «Один день Ивана Денисовича» и «Матрёнин двор» Александра Солженицына. Какое глубокое знание деревенской жизни и тюремного быта! Мы вслед за автором проживаем шаг за шагом один день жизни лагерника — с побудки до вечерней поверки. И какая точность и яркость языка!

И ещё одна черта «Ивана Денисовича», отличающая его от замечательных, но невыносимо страшных, ошеломляющих «Колымских рассказов» Варлама Шаламова и роднящая с «Капитанской дочкой» Пушкина. «Не дай Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!» — говорит Пушкин. И уж, конечно, не дай Бог видеть сталинские тюрьмы и лагеря. Но Солженицын, как Пушкин, показывает нам эту грязь, этот ужас — с таким тактом, с таким чувством гармонии, что это не производит гнетущего впечатления.

Помню, племянница Булгакова Лена Земская дала нам (на одну ночь!) почитать в машинописи роман Булгакова «Мастер и Маргарита». С каким удовольствием мы с женой Светланой читали роман и думали: «Как жаль, что это никогда не будет напечатано!». И какая была радость, когда в 1966–1967 гг. появилась публикация этого романа в журнале «Москва»!

И — свежая струя с окраин: Василь Быков, Чингиз Айтматов, Фазиль Искандер. И «деревенщики» — Виктор Астафьев, Валентин Распутин. И Василий Белов с его «Канунами». Там нет ещё коллективизации, но это — лишь затишье перед бурей: деревенская Русь обречена…

Большой потерей для нашей литературы была гибель (утонул в Байкале в 1972-м) 35-летнего талантливейшего драматурга Александра Вампилова, автора пьес «Дом окнами в поле», «Утиная охота», «Старший сын» и др.

С нетерпением ждали мы выхода очередного номера «Нового мира» — лучшего журнала того времени. Там был напечатан роман Георгия Владимова «Три минуты молчания» и другие яркие произведения. Интересны были и материалы отдела критики, например, большая и очень глубокая статья Владимира Лакшина о «Мастере и Маргарите» Булгакова.

Среди трескучей соцреалистической халтуры возникали и другие яркие звезды: Юрий Казаков, Юрий Панкратов с его простыми и такими трогательными стихами:

Ты теперь не там живёшь

И не так живёшь.

Ты меня не так поймёшь,

Так и не поймёшь.

А как мы радовались, смеялись, повторяли как поговорки юмористические сценки из современной жизни: «Помнишь, у Райкина…», «Как это у Райкина?..», не подозревая, что Аркадий Райкин — замечательный чтец, а текст — остроумный, злободневный, смелый (иногда на грани допустимого в СССР) — принадлежит талантливому сатирику Михаилу Жванецкому, о котором Алла Пугачёва остроумно сказала: «Какой же он сатирик? Он сатир, сатирище!». Помню, мне удалось во время командировки в Ленинград выклянчить у администратора театра билет на вечер Райкина. Ни в напечатанной программке вечера, ни в самих выступлениях Райкина ни разу не была упомянута фамилия автора текстов — Жванецкого!.. И конечно, всё это если не с подачи, то наверняка при попустительстве Аркадия Райкина. В «Советском энциклопедическом словаре» (М., 1990) Аркадий Райкин, Герой Соц. Труда, лауреат Ленинской премии, объявляется «создателем остросатирических и лирических портретов», а Михаилу Жванецкому, действительному создателю этих образов, не нашлось места ни в этой энциклопедии, ни в «Литературном энциклопедическом словаре» (М., 1987). Справедливость частично восторжествовала: в «Российском энциклопедическом словаре» (М., 2001) Райкину отводится более скромная роль — «мастер мгновенного перевоплощения», и помещена небольшая статья о Жванецком.

Интересно было окунуться в мир иностранной литературы — и современной (Генрих Бёлль, Ханс Фа́ллада, Эрнест Хемингуэй), и древней (японские пятисложные та́нка и трёхсложные хо́кку (мастером хокку был в XVII в. Мацуо Басё):

О, кленовые листья!

Крылья вы обжигаете

Пролетающим птицам.

или:

Я шла и шла

К голубой луне,

А она всё далёко.

Читая эти стихи, я вспомнил, что в детстве я тоже удивлялся: бегу, бегу мимо луны (спереди справа она, совсем близко!) и никак не могу её миновать.

Открытием был для меня испанский поэт Гарсиа Лорка, расстрелянный испанскими фашистами 19 августа 1936 г. Когда-то он написал пророческие стихи:

Ах, как матери моей мне жалко,

сына ей уж не увидеть.

И другие:

Когда я умру,

оставьте дверь на балкон открытой.

Мальчик ест апельсины.

(С балкона его я вижу.)

Жнец срезает колосья.

(С балкона его я слышу.)

Когда я умру, оставьте дверь на балкон открытой.

(Пер. Роберта Похлебкина).

В творчестве Лорки очень сильны цыганские мотивы:

Начинается плач

гитары.

Разбивается

чаша утра.

Начинается плач

гитары.

(…)

О, гитара,

бедная жертва

пяти проворных кинжалов!

— это Гарсиа Лорка в переводе Марины Цветаевой.

Эти стихи переведены также Владимиром Вуличем:

Начинается плач

гитары.

Тихо разбились

Рассвета бокалы.

Начинается плач

гитары.

— этот перевод мне нравится больше цветаевского.

Стихи Лорки перекликаются со стихами Аполлона Григорьева «Цыганская венгерка»:

Две гитары зазвенев,

Жалобно заныли.

С детства памятный мотив,

Старый друг мой, ты ли?

Басан, басан, басана́

Басана́та, басана́та,

Ты другому отдана

Без возврата, без возврата…

Листая страницы журнала «Иностранная литература», мы погружались в экзотический мир японской (Кабо Абэ, Акутагава) и латиноамериканской литературы — аргентинский писатель Хорхе Луис Борхес, Маркесы — трое (!): перуанец Хосе, пуэрториканец Рене, колумбиец Габриэль Гарсиа — автор замечательного романа «Сто лет одиночества».

С большим интересом читали повести бразильского писателя Жоржи Ама́ду («Дона Флора и два её мужа» и другие). Особенно понравилась мне написанная с мягким юмором повесть «Старые моряки», перекликающаяся с романом Альфонса Доде «Тартарен из Тараскона». Советские литературоведы из всех западных (и наших) писателей делали «обличителей буржуазного строя». А герой Жоржи Ама́ду Васко Москозо — просто безобидный выдумщик, поэт в душе, вообразивший себя капитаном. И вдруг ему действительно пришлось командовать судном «Ита»! Всё шло хорошо, поскольку он «доверил» командование старшему помощнику. Однако по прибытии в конечный порт распоряжаться полагалось самомý капитану. На все вопросы («На сколько швартовов зачаливать судно?», «Сколько бросать якорей?», «Сколько тросов?») он отвечал: «Все!». Погода стояла отличная, и все потешались над судном, туго спелёнутым, как младенец, и над его незадачливым капитаном. И вдруг налетела сильнейшая буря. Многие суда затонули или были унесены в открытое море. А «Ита» уцелела, и все восхищались прозорливым капитаном.

Конец ознакомительного фрагмента.