Вас смоет Невидимый Дождь

Владимир Гарасев

У нее и так все непросто: чужой город, не самый обычный ребенок, ипотека, кредиты… И вдруг: тайна, способная обернуться катастрофой, и странные сны дочери, как-то связанные с этой тайной. Кто спасет мир в этот раз?

Глава 3

В шесть утра проснулся будильник.

Первым, что она почувствовала наяву, был страх.

Страх?

Пожалуй, не совсем, думала она. Скорее, какая-то непонятная тоска. Словно она знала, что произошло что-то очень плохое, но позабыла — что именно.

С минуту она лежала, не двигаясь, во власти этой похожей на страх тоски. И старалась вспомнить. Внезапно, словно единой картинкой, вспомнился весь вчерашний день. Утренний страх на кухне. Появление Ани. Невидимый Дождь, от которого нельзя убежать. Какой-то космический объект, каких не бывает…

Потом усмехнулась.

Для ученых, которые спорили о природе объекта на совещании, очень важно то, что размеры объекта не совпадают с его массой. Но ей — и почти всем остальным людям на Земле — куда важнее другое.

То, что объект пролетит мимо Земли.

Близко, но мимо.

Разгадают его секрет, или нет — для этих людей не имеет значения.

А его странность можно объяснить естественными причинами. Этих причин на совещании назвали штук десять. Все — маловероятные, как она поняла. Но какая разница, если эта странная штука пролетит мимо?

Отчего же тогда ощущение, что случилось что-то очень плохое?

Может, от этого будильника в предзимней утренней темноте?

Она помнит: да, так случалось и в детстве.

Они с мамой жили вдвоем. Няни никогда не было. Был детский сад. Чтобы успеть туда до маминой работы, приходилось вставать очень рано. В такое раннее время ей было почти невозможно проснуться, особенно зимой, когда поздно светало. Если после будильника ее не трогали, она сразу засыпала опять. Долго возиться, расталкивая ее, у мамы не было времени. И сразу после будильника мама включала торшер, который направленно светил дочке в лицо. Тогда она уже не могла заснуть. И когда она открывала глаза, ощущение было вот какое: в черной пустоте — ярчайшая белая вспышка.

И ощущение чего-то очень плохого.

Не потому, что плохое действительно произошло.

Просто потому, что очень хочется спать, а вспышка означает, что спать не получится. Когда спать хочется так сильно, невозможность этого может показаться ребенку чем-то очень плохим. Наверное, ощущение очень плохого подкреплялось и зрелищем черного утра. Особенно, когда они с мамой выходили на улицу. Снег, ветер, холод, тускловатые замерзающие фонари и черно-бурое пространстве вокруг фонарей.

Сейчас она не помнит точно, что чувствовала тогда. Память, как обычно, постаралась если не стереть, то замазать плохое серым, через которое мало что видно. Но ощущение, похожее одновременно на страх и тоску, она помнит. Когда такое происходит каждый рабочий день, несколько зим подряд, заботливая память не сумеет полностью это забыть.

Нет — в ее детстве ничего особенно плохого не происходило. В их с мамой жизни вообще долго не происходило практически ничего. Очень плохое не происходило — а просто плохое просто было. Было постоянным фоном ее раннего детства. Привычным, как хроническая болезнь. О ней забываешь, когда болезнь все-таки проходит. Но многолетний ее отпечаток на душе остается. И когда вы попадаете в условия, похожие на те, что вызывали болезнь — подавленное памятью воспоминание возвращается.

Наверное, у нее сложился условный рефлекс на сочетание «утро-будильник-зима». И если в обычные дни этот рефлекс проявляется слабо, то сегодня, после вчерашних страхов и беспокойств, он сработал сильнее.

Спасибо, детство. Спасибо, мама…

Нет, у нее была вполне хорошая мама. Которая выполняла все обычные материнские обязанности. И не слишком часто злилась. И не отказывала ей в сладком.

Но о рефлексах мама не думала; почти наверняка она просто не знала, что это такое. И вообще, кажется, не думала ни о чем. И их с мамой жизнь катилась как-то сама; мама просто повторяла эту жизнь день за днем. Когда-то давно она устроилась на свою тогдашнюю работу, на которой проработала лет тридцать, до самой пенсии. Тогда они еще жили с мамиными родителями. Потом мама вышла замуж, и они переехали, и какое-то время — очень недолгое, она почти не помнит его — жили с отчимом, в другом месте. Потом отчим исчез. А они остались в этом месте. До маминой работы от этого места было дальше, чем он дома дедушки и бабушки. В этой работе не было ничего особенного. Ни денег, ни перспектив. По крайней мере, они всегда жили скромно, и мама работала в одной и той же исполнительской должности. Но отчего-то мама не меняла ни жилье, ни работу. Наверное от того, от чего вообще ничего никогда не меняла сама. Мама добросовестно делала то, что требовали обстоятельства. Другой реакции на жизнь она за мамой не замечала.

Мама была совсем неплохим человеком. Наверное, даже добрым по-своему.

Просто слабым.

В ней не было зла. Но и сил не было тоже. И любое хоть немножко сильное зло оказывалось сильнее нее. Мама никого ни от чего не могла защитить. И потому любое хоть немножко сильное зло делало ее — доброго человека — своим средством.

Но одно хорошо, думала она всякий раз, вспоминая маму и детство.

Очень хорошо!

Хорошо, что ее характер определили не мамины гены. Или гены каких-то далеких предков, или гены неизвестного ей отца. Если отца — понятно, отчего тот остался для нее неизвестным: такому человеку едва ли станет близкой такая женщина, как ее мама.

И это не просто хорошо — это спасительно хорошо!

Что бы она делала сейчас, будь у нее мамина реакция на жизнь!?

Думать об этом страшней, чем вспоминать годами длящееся черное утро, когда не возможно ни спать, ни проснуться.

Что же — если ты вытащила счастливый лотерейный билет в генетической лотерее — вставай, и предъявляй его к оплате.

Вперед!

Ежедневная гонка началась!!

Она пошла на кухню, ожидая встретится со страхом.

И узнала, что страх уже ждет ее.

За черным окном с редкими огоньками стояло Что-то Очень Плохое. Она вошла — а Что-то Очень Плохое уже здесь, и сразу глянуло на нее из черного окна.

Она сделала усилие, и подошла к окну.

Загордилась руками от отражения кухонного светильника в оконном стекле, и посмотрела наружу.

Ночь, которая никак не хочет стать утром.

Улица посреди спального района.

Фонарь у подъезда, освещающий несколько покинутых на ночь машин.

Аптека на первом этаже дома напротив.

Редкие огоньки в окнах.

Ни одного человека.

Словно людей уже нет на Земле.

Сзади!..

Она вздрогнула и быстро повернулась.

Кухня, коридор и немного прихожей за дверью.

Разумеется, никого.

Совершенно нормальное, даже уютное, ярко освещенное человеческое жилье. Никаких поводов для страха и ощущения, что произошло что-то плохое.

И сразу вспомнила: Аня стоит в дверях, и вид у нее такой, как будто — все-таки произошло.

Поспешно, словно стараясь успеть до возможного появления Ани, она поставила чайник, полезла в холодильник… Налила кофе и жадно, словно голодная, принялась поглощать завтрак. Калорийную, сладкую быстроприготовимо-быстроуглеводную ерунду, которую ей вообще есть не стоит.

Но это единственное, чем можно перебить ощущение утра.

Ощущение того, что произошло Что-то Очень Плохое.

Аня.

Она не заметила, как та появилась в дверях. Появилась, и встала, глядя на нее.

— Что случилось? Опять сон?

Почему она сразу спросила об этом? Потому что увидела ее лицо? Не такое, как вчера — но явно не лицо счастливого ребенка, проснувшегося с ожиданием нового счастливого дня.

Ребенок должен просыпаться с ожиданием нового счастливого дня!

Должен!!

Присмотрелась — и ощущение тоски от произошедшего Чего-то Очень Плохого снова включилось, сильнее прежнего.

Вчера утром лицо Ани выглядело испуганным. Заторможенным — но и испуганным тоже.

Сегодня в ее лице явственно читалось ощущение безнадежности.

— Мне не открыли.

— Не открыли? Кто? Что?

— Дверь.

И молчание. И отсутствующая безнадежность.

— Какая дверь? Зачем она тебе была нужна?

— Если бы мне открыли, я бы спаслась.

«Я бы спаслась»!!!

— Но ты жива. Все в порядке. Ты здесь. Ты дома…

Немного молчания.

— Да, здесь я дома…

А где еще?

— А где ты была?

Немного размышлений и воспоминаний, судя по взгляду; конечно, она знает, как меняется направление взгляда, кода человек вспоминает реально произошедшее или придумывает небывалое — этому учат на тренингах по карьерному росту.

— Я не знаю, где я была. Мне нужно было бежать.

— От чего? Что там было?

— Невидимый Дождь… помнишь, я говорила?

— Помню. И ты хотела убежать от него через эту дверь?

— Да. Я стучала, и говорила, чтобы ее открыли. Но ее не открыли.

— А что было за дверью? Куда ты хотела убежать?

— Я не знаю, что было за дверью. Просто мне надо было убежать в нее.

— А куда-нибудь еще можно было убежать?

— Нет. Было, как вчера. Вокруг что-то черное. В котором нельзя быть. В него нельзя убежать. И дверь — только одна.

И замолчала с тем же выражением на лице.

Безнадежность.

Единственную дверь не открыли. Убежать не удалось.

Дерьмо!

Дерьмо!!!

Ребенку снятся кошмары, никто не знает — с чего, но надо лететь на работу, надо пробиться сквозь пробки и первой приехать на совещание, надо платить ипотеку, платить по кредитам, платить няне, платить, чтобы жить…

И надо как-то бороться с этой тяжестью на душе.

Бороться со страхом, что все рухнет — все это висящее на одной ниточке благополучие.

Бороться с одиночеством, когда некому пожаловаться — просто пожаловаться, это так много, это так надо!

Бороться с проклятыми утрами, когда впереди — целый день гонки и борьбы со всем и со всеми, со всем и со всеми подряд!

И лишь иногда удается посидеть, не делая ничего, в своем кабинете, с деревьями за окном, с негородской тишиной — выпить кофе и на десять-пятнадцать минут забыть обо всем, кроме этого кофе и этих деревьев.

И надо не думать о том, что впереди — еще десятилетия этой гонки, еще несчетное множество этих утренних пробуждений, этих по минутам расписанных дней. Через несколько лет Аня сможет быть дома одна, и расходы на няню исчезнут. Но останется ипотека. Останутся кредиты. Останется необходимость набрать денег Ане на образование. И набрать резерв на что-то такое, что может случится, и денег понадобится много. Что-то такое, что хоть и не со всеми и не всегда, но случается. Она не имеет права считать, что именно с ней и ее ребенком не случится ничего такого. Она должна подготовиться ко всему. На зарабатывание всех этих денег уйдут десятилетия. Так что надо считать за счастье, если гонка продолжится. Потому что без этой гонки она не сделает то, что должна.

Не думать об этом. Знать, но не думать.

Ограничивать себя посильным отрезком этой гонки, и самой ближайшей задачей. И тем вознаграждением, которое она за это получит совсем скоро.

Сейчас она должна первой приехать на совещание. За это она получит порцию успокоенности: еще одно подтверждение того, что ее репутация подтверждена, а значит — и дальше все будет так же. Потом будет обед. Потом она приедет домой, включит телевизор и сядет ужинать. А потом ляжет спать.

Последнее вознаграждение за полностью прожитый день. Это очень приятно — секунды перед провалом в сон, когда знаешь, что не надо делать уже ничего, что можно просто заснуть…

— Ты будешь спать дальше? Ты ведь не идешь в детский сад, помнишь? Ты сегодня дома…

Аня отрицательно покачала головой.

— Будешь завтракать?

Неопределенный, но скорее утвердительный кивок.

С детства — привычка заедать все плохое калорийным и сладким? Что же, логично: впереди тоже гонка на много лет, в которой это — часто единственное лекарство от стресса. Вряд ли Аню ждет счастливая личная жизнь; у людей со странностями это обычно не получается. А значит — все сама.

Абсолютно все — абсолютно сама.

С одним исключением: не надо будет платить ипотеку.

Если, конечно, ее мама не сойдет с дистанции раньше времени, и эту ипотеку оплатит.

Все-таки жизнь можно улучшить. Если надеяться на себя, если быть жесткой и умной, если не делать глупостей, а делать, что надо — можно постепенно улучшать жизнь. Одно поколение одолело вот эту ступеньку. Второе, стоя на ней — вон ту, следующую. Третье — еще следующую. Все стоящее дается очень большим трудом. Но если с молодости решить, на что именно потратишь жизнь, и не отступать от желаемого ни в один день — стоящее получить можно.

Да — общество надо устраивать целенаправленно, разумно и справедливо. Но в мире глобальный кризис. В мире иссякают — быстрей или медленней — все ресурсы. В мире то и дело появляются «черные лебеди» — внезапные угрозы, которых не ждали. В мире есть места, откуда может начаться война. В мире меняется климат, и все усилия людей только тормозят этот процесс, но пока не могут его остановить.

В мире может произойти все, что угодно.

У мира слишком много проблем.

И если произойдет что-то реально серьезное — он может просто не суметь оказать тебе помощь.

Время.

Которое никогда не останавливается, и теперь говорит ей: ты не проиграла первый раунд — утро, и теперь тебе предстоит второй — бой с пробками. Сосредоточься на этом. Только на этом. Ничего другого пока не существует. Ты должна приехать первой!

А как же Аня с ее сном про то, что ей не открыли, и она не спаслась?

А кому до этого дело? Что в мире изменилось от этого? Что изменилось от этого в гонке?

Ничего.

Вперед!

Институт встретил ее приятной пустотой.

Вернее, эта пустота казалась ей приятной раньше, подтверждая ее первенство — первый приз в гонке за этот день. Сейчас под высоченными сводчатыми потолками, в широких коридорах, освещенных по-ночному слабо, казалась ей какая-то смутная неосознанная тревога.

Вдруг захотелось человеческого присутствия.

И… может, кто-то все-таки уже есть в этом огромной полутемном памятнике архитектуры?

Она приехала рано — можно подняться в свой кабинет, и снять куртку.

Она пошла не прямо к себе, а дальним путем, по длинному коридору. Шла, сжимая в руке ключ от конференц-зала, и слушала — может быть, звук шагов, голос?..

Полутьма вокруг, тьма под сводами потолка.

Кажется — это не потолок, а прикрытое чем-то туманно-полупрозрачным огромное пространство, заполненное тьмой.

Тьмой и тайнами.

Это здание построили для того, чтобы разгадывать в нем тайны. Оно пропитано тайнами. Двести лет они копятся в бесчисленных томах библиотеки, в архиве работ. Одни были разгаданы. Другие так и остались тайнами. И кажется — они стоят где-то здесь, за дверями комнат, за поворотами коридоров — и ждут. Почему-то считается, что тайны не хотят быть разгаданными. Но может быть, все как раз наоборот? Может, они тяготятся своей неразгаданностью, потому что неразгаданность — это невозможность общения, это одиночество, это оторванность ото всего остального мира. И потому неразгаданные тайны живут в этом здании, как привидения — в беспокойном ожидании, в волнении о том, что их могут так и не разгадать — и тревожат пребывающих здесь людей…

Голоса.

Она остановилась.

Да, точно. Где-то впереди.

Что там впереди? А вот что — лаборатория перспективных исследований.

Она подошла к двери. Дверь закрыта, но голоса слышно. Здесь совсем нет других звуков…

Трое. Начперс, директор и кто-то еще, чей голос она не знает.

Что они говорят?

Не поймешь — слишком тихо; обычный голос плохо слышен через эти толстые дубовые двери. Если же прислушаться…

А если кто-нибудь выйдет сейчас оттуда, и заметит ее? До совещания пятнадцать минут. Они могут выйти в любой момент.

Она пошла дальше — все теми же быстрыми, но неслышными из-за ковровой дорожки шагами.

Так значит, по крайней мере эти трое приехали еще раньше нее. Значит — было зачем. И вот интересно — они говорят не в директорском кабинете, а у Начперса. То есть, речь о какой-то проблеме, которой занимается Начперс. Но Начперс не занимается всякой мелкой текучкой. Не его уровень. И в этом не-мелком оказалось что-то настолько не мелкое, что директор пришел в лабораторию Начперса до начала рабочего дня.

Интересно…

Может, и интересно. Но сейчас — именно сейчас — для нее важнее другое.

Ключ от конференц-зала у нее в руке, и возможно, кто-то уже стоит под дверями, ожидая того, кто этот ключ взял.

Скорее к себе, снять куртку, и — в зал.

Под дверями никто не стоит — отлично!

Включить все освещение — хватит с нее черного утра, серого города и полутемных сводов над головой.

Ноутбук и блокнот на стол. Ручку в руки. Маску занятого человека на лицо.

Вовремя — первый вошедший мог бы застать ее без маски, приди он раньше на тридцать секунд.

Здравствуйте… здравствуйте…

Через минуту — второй. Здравствуйте… Третий. Четвертый… Без пяти девять все вчерашние посетители были в наличии.

Кроме директора, Начперса и… и… вот кого еще нет — радиозавлаба. Руководителя лаборатории, которая занимается тем, что не видно через оптику, но можно исследовать всякими приемниками радиоизлучения.

Девять-ноль-шесть.

Дежавю — вчера было то же самое. Только другой завлаб задержался вместе с директором и Начперсом.

Девять-ноль-семь…

Распахнутая дверь, доброе-утро, директор-Начперс-радиозавлаб.

Никаких комментариев. Все трое сейчас же заняли свои места.

Директор несколько секунд смотрел в стол перед собой — он не принес с собой никаких бумаг, потом пробежал присутствующих взглядом:

— Мы должны были рассмотреть сегодня окончательные планы работ по объекту… рассмотреть и согласовать между подразделениями. И так мы и сделаем. Но сперва я сообщу о том, что нового стало известно про объект за минувшие сутки. Эта информация уже внесена в планы подразделений, работающих в соответствующих областях, и сейчас остается довести ее до сведения остальных. Потом я предлагаю заслушать сообщение, которое вам пока не известно, и которое изменит некоторые из этих планов.

Он снова обвел взглядом присутствующих.

Все молча ждали.

— Итак… На вчерашнее утро оставались не окончательно выясненными вопросы о массе и орбите объекта. Сейчас можно точно сказать две вещи. Первое: максимальное сближение с Землей составит минимум полмиллиона километров. При той скорости, с которой движется объект, ни о каком столкновении с Землей не может быть речи — земного тяготения не хватит для того, чтобы изменить его траекторию. И второе: да, его масса слишком мала для его размеров. Можно добавить, что объект по-прежнему слишком далеко для того, чтобы телескопы могли получить его подробное изображение. Пока это просто пятно неправильной формы. Именно так и выглядят все астероиды. Но…

На несколько секунд он замолчал, и ей показалось, что он встретился с кем-то взглядом, и это было отнюдь не случайно.

–…но тут мы подходим к теме сообщения, которое я и предлагаю сейчас заслушать… — снова пауза; да, он смотрит на радиозавлаба, — пожалуйста…

Все взгляды вслед за директорским перешли на радиозавлаба.

В полной тишине он осмотрел сидящих за столом, кашлянул…

— То, что я должен сказать, может выглядеть… гм… неоднозначно… Прямо сказать, я был бы не хотел сообщать это… гм… в аудитории, более подверженной стереотипам, используемым массовой культурой… Но надеюсь, что все присутствующие воспримут эту информацию с чисто научной точки зрения — взвешенно и реалистично.

Он замолчал на пару секунд; потом заговорил уже увереннее:

— Так как объект еще далеко, и в оптическом диапазоне мы не можем рассмотреть подробности, логично было исследовать его в других диапазонах излучения. Орбитальные обсерватории не показали ничего нового в инфракрасном свете и в ультрафиолете. Но в радиодиапазоне… — он посмотрел в стол, хотя лежащий перед ним блокнот был закрыт, — восемнадцать часов назад, в радиодиапазоне мы начали ясно принимать, и сейчас принимаем излучение.

Он назвал диапазон; несколько человек быстро записали.

— Самое главное: это излучение меняется. Но сразу скажу — в этом изменении нет никакой системы. Самое главное, — он обвел всех взглядом, — в нем нет никакой системы. Ничего, что позволяло бы предположить искусственное происхождение.

Он замолчал.

— Что в данном случае понимается под системой? — спросил кто-то.

— То, что под ней понимают лингвисты. Тут я не могу дать подробные объяснения. Так как это радиодиапазон… сами понимаете… возник определенный ажиотаж. На всякий случай обратились к лингвистам… да не глупо будет сказано — за попытками расшифровки. Но все лингвисты сказали одно и то же: там нечего расшифровывать. Это не язык. Лингвисты говорят, что любой язык в принципе отличается, например, от шума машины. Хотя шум машин не случаен, и в этом смысле в нем есть система.

— Ваш ответ вызывает одно очевидное соображение, — сказал другой голос, — вы начали с того, что предложили не рассматривать искусственное происхождение сигнала. На том основании, что он не похож на язык. Не похож, как шум машины. Но машины — искусственные. Нельзя утверждать, что излучение не имеет искусственной природы лишь потому, что оно — не язык. Почему-то считается, что разумные существа, обнаружив других разумных существ, должны хотеть с ними общаться. Но — уж простите за двусмысленный пример — охотник не общается с дичью. А звук передернутого затвора — искусственного происхождения.

— Дичь не разумна, — сказал кто-то.

— С точки зрения охотника, находящегося на более высоком уровне развития. Но не с точки зрения дичи! Дичь не знает о существовании уровней развития выше ее собственного. При всем ее примитивизме, примитивизм этот — высшая мудрость в ее представлении.

— Вам ни кажется, что разговор принимает… э-э… совершенно определенный оттенок? Именно тот, от которого нас предупреждали перед сообщением?

— Этого следовало ожидать.

— Мы стали обсуждать уровни развития, и отклонились от главного. Главное: объект может быть машиной. Сигналов она не подает. Но ее работу мы слышим.

— Принцип Оккама мы признаем? Если да — почему не начать с того, что еще, кроме пришельцев и их машин, может излучать в радиодиапазоне? Во вселенной, знаете ли, многое в нем излучает!

— На астероиде?

— Почему нет? Может, это глупый вопрос — но мне по моей специальности простительно.

— Я отвечу. Астероид — это просто большой кусок камня. И излучает он то же самое, что любой земной камень. То есть, только отраженный свет. Солнца, или фонаря, например. Кусок урановой руды излучает сам, потому что в нем распадается вещество. Есть и другие радиоактивные вещества, которые излучают сами. Но во-первых — не в радиодиапазоне. А во-вторых, астероидов с таким высоким содержанием радиоактивных веществ, чтобы они заметно излучали хоть что-то, до сих пор не нашли.

— Вообще, пример про передернутый затвор явно имеет определенную направленность. Намек на то, что высший разум имеет агрессивные цели.

— Это кажется странным?

— Ну, если учесть, что развитие разума обычно влечет за собой развитие гуманизма…

— Развитие единственного известного нам разума, конечно, явно идет в сторону гуманизма. Но разум расходует ресурсы, и тем быстрей, чем он более развит. Разум, к сожалению, опустошает планету, на которой существует. Это вполне сочетается с гуманизмом — людям надо жить, и жить по возможности хорошо. И жить хорошо сейчас, а не когда все станет безотходным, возобновимым и так далее.

— Вам не кажется, что тема дискуссии постепенно меняется?

— Кажется, но это неизбежно.

Директор сделал короткий жест рукой, явно призывая к вниманию.

— Это неизбежно, но мы должны действовать, и действовать быстро. Мы должны проанализировать имеющиеся у нас данные, и сформулировать гипотезы. Пусть они будут любыми. Я не стану скрывать, что возможность появления агрессивного разума, конечно, беспокоит всех, кто в курс событий. Об этом не говорят явно. Но намекают, что мы должны рассмотреть и эту возможность. С оговорками, что она — только одна из наиболее экзотических гипотез. Поэтому: я предлагаю перейти к рассмотрению планов подразделений. По ходу обсуждения мы внесем в них изменения, связанные с новой информацией…

К немалому ее удивлению, после совещания к ней подошел Начперс.

— Как я понимаю, у вас будет много работы сейчас.

И с еще большим удивлением она отметила, что в его словах кажется ей нотка смущения.

Он никогда не заговаривал с ней первым! Только здоровался…

— Да, конечно. Прямо сказать — я не очень-то разбираюсь в орбитах астероидов и видах излучения, — потом непроизвольно улыбнулась, — хотя немного разбираюсь в лингвистике. Я ведь филолог по образованию.

Начперс серьезно кивнул:

— Это хорошо. Среди нас совсем нет гуманитариев. Есть физики, математики и инженеры. А у этих людей обычно… скажем так: мышление, которое во всем находит только естественные, природные процессы, и формальную логику. Вы слышали: даже обсуждение другого разума началось с машин, созданных этим разумом. Здесь никто не станет думать о том, чем живое существо отличается от явления природы. Которое подчиняется логике, и только логике… Но я хотел сказать о другом. Вам наверняка понадобиться консультироваться с кем-то. Вся информация об объекте, которую мы здесь получаем — сами или со стороны — собирается у меня. Я должен координировать работы по объекту. Полагаю, с вопросами вам надо обращаться ко мне.

Смущение уже исчезло из его голоса.

Может, оно только показалось ей?

Может, ей хотелось услышать смущение? Потому что оно означало бы, что он неравнодушен к ней. А она — наверное, это давно пора признать перед собой — хотела бы этого неравнодушия.

— Спасибо. Но… наверное, вы очень заняты… когда это можно сделать?

— Если что-то срочное — в любое время. Позвоните мне на мобильный, — он вытащил из кармана пиджака визитку, и протянул ей.

Как будто заранее приготовил ее…

— Если не срочное — звоните после шести вечера. В ближайшее время рабочие дни будут явно длиннее обычного. Но вечером голова работает не так хорошо, как с утра. И все самое важное к этому времени я обычно уже сделал.

— Понятно. Спасибо.

Начперс кивнул, и сразу же вышел.

Она вернулась к себе, и села за свой старинный, массивный, темного дерева стол. Ноутбук на столе как-то не выделялся на темном дереве, и казался просто одной из деталей все того же интерьера. За высоким узким окном деревья парка темнели в неярком свете постепенно приходящего темно-пасмурного дня…

Отчего смутная тревога кажется ей в этом привычном пейзаже? Полгода в году стоят за ее окном эти темные безлиственные деревья под серым небом. И ей казалось всегда, что эта картина — уютная, успокаивающая. Может быть потому, что глядя на нее, она в первый раз в день чувствовала покой?

Или отсутствие беспокойства?

Не важно. Важно, что этим зрелищем кончалось преодоление утра. Сперва — привычная тревога от пробуждения в темноте со вспышкой яркого света. Теперь, вместо мамы, она включала его сама, зажмурив глаза, но он все равно казался вспышкой в черном ничто. Потом — поспешные сборы с часами на заднем плане. Потом — детский сад.

Детский сад стоял в подсознании слабой, но беспокоящей меткой: еще один источник возможных проблем. В детском саду Аня иногда вела себя странно. И воспитательницы вечером говорили ей об этом. Поначалу они даже звонили ей на мобильный и спрашивали — что происходит? И иногда намекали, что хорошо бы забрать Аню домой.

Она сразу и твердо сказала, что уезжать с работы не может. Не может потому, что на такой детский сад, как этот, надо еще заработать. Им же нужны клиенты, так ведь? Кажется, у них заняты не все места… С работы, на которой такая зарплата, нельзя уезжать. Деньги платят, в частности, для того, чтобы человек мог купить на них решение всех своих проблем, а не решать их самому. Сам он решает только проблемы тех, кто ему платит. Аню заберет няня — если няня свободна. И если сейчас на няню есть деньги. На постоянную няню у нее денег нет.

Твердость сработала, и ее стали беспокоить только по самым необычным случаям. Но утром воспитательница довольно внимательно осматривала Аню, и расспрашивала о том, все ли у нее хорошо. И если ей не нравилось, как та выглядит — предлагала не оставлять ее сегодня. Типа: вы же еще не доехали до работы… ну, скажете, что застряли в пробке… а сами отвезете Аню к няне… той, что сегодня свободна… есть же свободные няни в этом немаленьком городе… вы же хорошая мама, и наверняка у вас есть несколько знакомых нянь, на всякий случай…

Этого нельзя было допускать, нельзя создавать прецедент. И она бескомпромиссно — хотя и вежливо — сопротивлялась, и ей всегда удавалось отбиться. Но ни одно утро, когда Аня выглядела странно, не было гарантировано от таких предложений, и необходимой борьбы.

Потом наступал четвертый раунд: пробки.

И только здесь, в этой комнате, среди темной мебели и серого света, она получала первый в этот день приз: возможность не беспокоиться. Спокойно сделать хороший кофе. Не растворимую бурду, которую она, давясь от спешки и горячего, заливала в себя на кухне. Настоящего кофе, который надо смолоть, заварить и дать ему настояться. Ну, и съесть что-нибудь, содержащее быстрые углеводы. Потому что сразу после кофе надо приниматься за работу. В которой обычно много неясного, и это создает новые беспокойства. И часто спешить, потому что она много не знает, и много времени уходит на выяснение всяких неясностей. Так что быстрые углеводы оправданы.

И черные деревья под серым небом ассоциировались у нее с покоем, хорошим кофе и быстрыми углеводами.

Но сегодня было не так.

И, позабыв про кофе, она сидела за столом, смотрела в высокое окно и слушала, слушала ощущение беспокойства где-то внутри…

Сзади!

Просто шаги. В коридоре. Если быстро идти в обуви на кожаных подметках, слышно даже на ковровой дорожке. Здесь так тихо…

Да — в коридоре.

За высокими темными дубовыми дверями.

За дверями…

Которые не открылись, когда за ними было спасение.

Вот оно!

Она поняла!

Поняла, что ее беспокоит сейчас. Когда, казалось бы, долгая привычка и успешно проведенная утренняя гонка должны подарить ей более чем заслуженное отсутствие беспокойства!

Вчера она восприняла Анин сон и появление Объекта как не связанные друг с другом события. Кстати — «Объект» уже пишется здесь с большой буквы, она видела это в материалах, которые раздали после совещания…

Да и с чего им быть связанным? Странному ребенку приснился странный сон. В космосе летит очередной астероид. Тоже довольно странный… но в этом здании так много загадок — она давно привыкла к загадкам!

Конец ознакомительного фрагмента.