Пробуждение. Роман-мозаика

Владимир Васильев

В романе представлена широкая панорама жизни человечества от ближайшегобудущего до очень отдаленного. Взаимодействие человечества с обитателями другихмиров. Роман относится к жанру альтернативной истории. Автор описывает мир, вкотором хочется жить. Отчасти это утопия, отчасти мечта, но утопия и мечта – оченьреалистичные в деталях жизни.Книга адресована читателям любого возраста старше младшего школьного.

© Владимир Васильев, 2019

ISBN 978-5-0050-1903-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Владимир Васильев

(Василид-2)

Пробуждение

Роман-мозаика

Когда-то мир разбился на осколки…

Кому дано их заново сложить?

Ведь это трудно, остро, больно, колко,

Но жить иначе значит, что не жить…

Пролог. Под кайфом (ретро)

Воробьишке нынче зябко:

Не «чирик», а «динь-дилинь»

Колокольцем ледяным

Он Зиме звонит украдкой

И Весну торопит лапкой…

Как же мы похожи с ним!..

Воробей ловко уселся на раме раскрытой форточки и с интересом посмотрел в комнату. Люди, которые вечно мешают жить своими страшными лапами, в помещении были, но вели себя странно — не суетились, как обычно, норовя наступить на благородную птицу, не чирикали громогласно и нечленораздельно, пугая птенцов и нервных воробьиц. Один лежал на диване, уставившись в потолок. Глаза его были прищурены, а взгляд напряжен, словно он целился для выстрела. По телу же пробегала мелкая дрожь, что для выстрела совсем не подходило. Впрочем, руки были вытянуты вдоль тела и плотно к нему прижаты.

Второй сидел за столом, откинувшись на спинку кресла, и напряженно целился взглядом в стену. Тело его тоже подрагивало, словно внутри работал генератор вибрации.

На птицу они не обращали ни малейшего внимания, что было полезно, хотя и оскорбляло слегка. Польза же проистекала из того замечательного факта, что на столе в хрустальной вазе аппетитной горкой звали к трапезе лущеные семечки подсолнуха. Воробей буквально ощутил их вкус в клюве. И даже приятную сытость в желудке. Хотя пока было не с чего. Уже с час макового зернышка в клюв не попадало. Потому что люди с раннего утра вели себя странно, словно кто-то скомандовал им: «Замри!», и они застыли в том положении, в каком их застал приказ. Ну, не совсем. На самом деле, все они приняли удобное положение «сидя» или «лежа» и погрузились в транс. Так и воробьи делали, когда получали предупреждение типа «кот идет!» или «сова летит!» — если не успел смыться, лучше всего замереть. Вот только к людям никакой кот не приближался, а они сидели, лежали в автомобилях, домах, на скамейках в парках. Не двигалось ни одно транспортное средство ни на земле, ни на воде, ни в воздухе. Но при этом они не ели, не пили, а значит, не крошили на стол, на пол, на землю и от щедрости душевной не сыпали на тротуары ничего съедобного, которое у воробьев перехватывали наглые обжоры-голуби, но и у воробьев клюв не промах — успевали взять свое… Воробью показалось, что стало холодно, хотя солнышко светило и цветочки цвели.

Воробей любил это здание, которое люди называли Бурдж Халиф. Его щедрые и веселые обитатели неизменно восторгались, когда видели воробья в окне. Восторгались и щедро отсыпали птице корм. Он один из стаи решался на столь рискованное восхождение. Надо честно признаться — это были совсем не воробьиные высоты. А ему они нравились — дух захватывало и хотелось чирикать изо всех сил. Хотя дыхания на это не всегда хватало. А уж вид открывался, прямо скажем, орлиный. Воробей подозревал, что в прошлой жизни он был орлом, или в следующей будет. Иначе, как можно объяснить восторг, переполнявший его душу?

Сегодня все окна и прочие отверстия в окнах были закрыты. Воробей-высотник уж было отчаялся и подумывал, не отправиться ли ему восвояси поближе к земле, раскаленной и безжизненной. Но вдруг ему повезло — на самых верхних этажах, где-то в районе стопятидесятого, оказалась неплотно закрытой створка окна. Туда он и протиснулся.

— Чик, — скромно подал он голос. — Чирик-чик-чик, мол, не будете ли возражать, если я посещу ваше благословенное жилище?

Никто не возражал, но и «добро пожаловать» не прозвучало. Пришлось впорхнуть без приглашения. Сначала он отдал должное семечкам подсолнуха. Потом заметил, что на стеклянном столе причудливой формы стояла синяя ваза с кистью винограда. Воробей обожал виноград и не мог сдержаться. Он спланировал прямо в вазу и принялся клевать ягоды. Это было нечто! Примерно так воробьи представляли себе рай. Выходит, что воробьиный рай расположен весьма высоко и не каждому доступен. Уж трусу и лентяю его вовек не достичь.

Насытившись, воробей забеспокоился — уж очень странной была тишина. У людей такой не бывает: или сами шумят, или из светящихся окон, стоящих почему-то на столе, звуки несутся. А тут полная тишина, только легкий шорох ветра в проеме окна. Тревожно как-то, хотя с другой стороны, опасаться воробью нечего и некого. А все равно чувствовал он, что все не так, как обычно. Он облетел все комнаты — никого не нашел. В одну из комнат дверь была прикрыта, но не плотно. В щель пробивался свет, но влететь туда не получится — узко. Еще оттуда пахло лужей или фонтаном. Воробей спустился на пол и, быстро перебирая лапками, направился к щели. Осторожно просунул голову — спокойно, хотя вода бурчит где-то наверху. Он протиснулся целиком, дверь легко подалась. Опять никого. Он взлетел на бортик белой стены, за которой и слышался шум воды, и чуть не соскользнул на другую сторону прямо в воду — скользко было на гладком бортике, ибо мокро.

Прямо перед ним были люди. Он чуть не свалился от страха на пол — так близко к людям он никогда не осмеливался приближаться. Но они почти не шевелились и не обращали на храброго воробьишку никакого внимания. Они и друг друга не замечали. Их было трое: две женщины, длинные черные и длинные светлые волосы которых покрыли почти всю поверхность пузырящейся воды, волнуясь вместе с ней, и один бородатый черноволосый мужчина. Так вот, смотрели они не друг на друга, как можно было ожидать, а мимо, благо стен, в которые мог уткнуться их взор, было для каждого три. Но показалось воробью, что они и стен перед собой не замечают, а смотрят сквозь них напряженно и сосредоточенно, словно просверлить пытаются взглядом. Он не понял: то ли из-за пузырьков, выскакивавших из-под воды, то ли сами по себе, но все трое мелко дрожали, как от озноба. Может, и правда замерзли? Хотя от воды заметно поднималось тепло. Но кто этих людей знает — может, для них это и не тепло вовсе? Странные они.

Вдруг мужчина повернул лицо к воробью, и они встретились взглядами. Нет, это воробей разглядел его взгляд, а мужчина смотрел сквозь и мимо. Но все равно воробьишку будто смело с бортика. Он еле успел расправить крылья и спланировать на пол, а то бы к позору своему птичьему покалечился при падении. Не желая дальше испытывать и так щедрую к нему сегодня судьбу, воробей поспешно протиснулся через щель обратно на сухой пол, взлетел и, благодарно чирикнув, выпорхнул из человеческого жилища. Свобода — чик, свобода — рик, свобода чик-чирик… Только холодно почему-то.

Люди в желтых одеяниях, очень много людей — они заполнили громадную площадь — стояли неподвижно, выстроившись в идеально ровные ряды и шеренги, словно изваяния, которым сунули в руки большие горящие свечи. Лица их выглядели совершенно отрешенно, а глаза были устремлены вдаль, скорее, в небесную даль, но не вверх, а к горизонту, словно они видели что-то там, за ним. Воробью, сидевшему на фонарном столбе, отчего-то стало не по себе. Видел он и раньше людей в таких одеяниях, и они всегда были к нему добры — насыпали на землю каких-нибудь зерен и никогда не прогоняли. Сейчас от них исходил неживой холод. Хотя свечи горели настоящим пламенем. Воробью было тревожно, и хотелось улететь отсюда, но он боялся, что не долетит до края толпы, а спускаться на свечи боязно. Разве что кому-нибудь на плечо сесть. В случае чего огонь крыльями затушить можно. Но он решил пока не торопиться. И на фонаре неплохо, вполне можно подремать на сытый желудок. Он вспушил перья и попытался прикрыть глаза, однако почему-то не получилось. Только-только начали смежаться веки, как перед внутренним взором возникло нечто страшное и невообразимое — громадный кусок мерзлой тьмы, внутри которой застыл замороженный он сам. Это уже не чик-чирик, а кич-кирич и сыч знает что такое!

Воробей еще раз внимательно посмотрел на площадь — ему показалось, что по стройным рядам пробегают волны судороги, словно этих людей кто-то пытается поломать изнутри. Так рожают животные и так пожирают, заглатывая целиком. Судороги на грани жизни и смерти.

Воробей решился и полетел. Он каждым своим перышком ощущал опасность и был уверен, что если не полетит сейчас, то уже никогда не полетит, а останется в куске мерзлой тьмы, не понимая, что она такое есть. Лететь было трудно — казалось, что воздух загустел, а встречный ветер изо всех сил сопротивляется полету. Но воробей был не из тех, кто легко сдается, он махал крылышками и преодолевал враждебное пространство над бритыми человеческими макушками. На них-то он и присаживался, когда совсем уставал. Это было самое безопасное место: руки у людей были заняты свечой, поэтому им нечем было согнать воробья, а на плече они легко могли зажать его между плечом и головой и покалечить. Впрочем, никто не реагировал на воробьиную оккупацию лысин. Никак, словно это были на самом деле изваяния. Но он-то чувствовал живую кожу и дыхание, хотя и очень странное, сильно замедленное — живые люди так не дышат. А неживые совсем не дышат.

Но долго воробей не позволял себе отдыхать: сел, стряхнул усталость с кончиков крыльев — и дальше. Он все сильней опасался, что не долетит до мест, где почувствует себя птицей. Ему все отчетливей казалось, что он — рыба, пытающаяся плыть по густому и тяжелому, как вода, воздуху. Но если рыба в воде чувствовала себя прекрасно, то воробьишке было плохо. В обычном состоянии он преодолел бы это расстояние с первого раза, максимум — в два приема. В этот раз ему понадобилось десять перелетов с передыхами. Он тяжело приземлился, почти рухнул, на густую зеленую траву и потерял сознание. Бездомная кошка, следившая за ним голодными глазищами, расширенными от вожделения, бесшумно подобралась к нему, понюхала и испуганно отшатнулась — аппетит сразу пропал. Воробей по всем признакам был живой, но от него разило смертью.

— Фр-р-р! — фыркнула кошка и потрясла головой, будто отряхиваясь от ужасного запаха. Она попятилась и быстро скрылась в зарослях.

Воробей любил посещать этот детский сад — его заведующая придумала и не поленилась воплотить придумку в жизнь, кормить детей на свежем воздухе. Под навесом от дождя, но и он был натяжной — нажал на кнопочку, и крыша тут как тут. Конечно, дети отвлекались от еды, но призыв есть наперегонки с воробьишками и голубями, которые паслись здесь же, коровы летающие, моментально возвращал им аппетит. Было у воспитательниц множество и иных уловок и стимулов. Так что воробьишка исправно появлялся здесь ко времени трапезы, осознавая свою незаменимую педагогическую роль. К роли он подходил творчески, чем неизменно радовал детей: то на столик детский залетит и покажет деткам, что такое хороший аппетит, а то и на краешке тарелки воссядет и клювом покажет самый вкусный кусочек. Детки были в восторге и старались вести себя идеально, чтобы не привлекать внимания воспитательниц, которые, замечая антисанитарные, на их взгляд, импровизации воробья, стремились отогнать его. Хотя не очень строго, понимая, что он им помогает. А детки всегда подкидывали ему и вкусные крошки, и кашу, и он подавал им хороший пример, никогда ничего не оставляя.

Сегодня он с отличным настроением прилетел в детсадовскую летнюю столовую, предвкушая вкусное и полезное во всех отношениях времяпрепровождение, и был поражен тишиной, которая висела над детскими столиками, как туча над землей, обещая ей скорый ливень. Голуби бестолково топтались по полу, растерянно вертясь вокруг своей оси в поисках, чего бы поклевать, но ничего не было — пол подмели, а тарелки еще не наполнили. Воспитательницы сидели за своим столом, а дети за своими и странными взглядами смотрели на дно пустых тарелок. Воробей взлетел на ближайший столик, сел на краешек тарелки, даже спрыгнул на ее дно и постучал клювом — да, ему не показалось, тарелка была пуста, клевать было неприятно. Он перепрыгнул на ручку девочки, возле которой эта тарелка стояла. Обычно такие его экзерсисы вызывали бурный восторг детей, но сейчас никто не отреагировал, даже девочка, продолжавшая изучать дно пустой тарелки так, будто там ей показывали что-то, невидимое воробью. Он легонько постучал клювом ей в ладошку — никакой реакции. При этом, сидя на руке, он ощущал легкую частую вибрацию — девочка дрожала, будто озябла.

Голуби, шумно захлопав крыльями, взлетели и скрылись в поисках более питательного места. На них тоже никто не отреагировал. Воробьишке это очень не понравилось. Не могли же они все сразу заснуть! Он знал, в окно видел, что дети спят совсем в другом месте в кроватках, застеленных белым. И лица у них при этом совсем другие.

Тогда он придумал номер «бедный воробышек» и исполнил его: прыгнул в центр стола и якобы упал, перевернувшись в падении на спину. Дрыгнул несколько раз лапками и затих, прикрыв глаза. Стал ждать — дети должны были запищать и броситься его спасать, но стояла мертвящая (во — правильное слово придумал воробей!) тишина. Он приоткрыл один глаз, потом другой — никто не смотрел в его сторону. Далось им это дно тарелки! Воробей обиделся и улетел в сторону кухни. Окно было приоткрыто, и из него вкусно пахло.

— Чик? — попросил разрешения влететь вежливый птиц.

Никто не ответил. Повара сидели по всей кухне: кто на табурете, кто на стуле, кто на длинной скамье, кто на перевернутой вверх дном кастрюле. Плита была выключена — от нее еще шло тепло, но остывающее. Вот на плиту все повара и смотрели. Что-то с ней случилось? Остывает. Воробей заметил горку крупы в тазу и приободрился: странности людей, в конце концов, их проблема, а ему питаться надо и свой род продолжать. Он спорхнул с окна на стол, где стоял таз, и принялся аккуратно клевать рис. Как жаль, что желудок такой маленький! Перегрузишься — потом не взлетишь. А он и не жадничал — поклевал чуток и чирикнул: — Благодарствую! На воробьином языке, разумеется: — Чик-чирики-рики-чики… Только его и видели…

Воробей улетел, а шеф-повар, его не заметивший, зачарованно смотрел на буханку черного хлеба, которую держал в руках, медленно от нее откусывая. Он помнил, что сначала отрезал от буханки ровные кусочки и с удовольствием ел их, намазывая то маслом, то горчицей, то мёдом, то сгущенкой. Да и просто без ничего есть его было обалденно вкусно! Он и ел без зазрения совести — аппетит у него был отменный. И сила в нем бурлила, кипела и переливалась через край. Но когда осталось меньше половины буханки, примерно треть, он вдруг почувствовал, что с каждым съеденным кусочком сил у него убывает, и ничего не бурлило и не переливалось. Тогда он попробовал умерить аппетит, перестал отрезать большие куски, а только отщипывал от оставшейся горбушки маленькие кусочки и медленно старательно разжевывал их, перетирал языком, стараясь прочувствовать вкус, и только потом проглатывал с обреченным сожалением. Он пытался голодать, то есть не отщипывать хлеб, но начиналась такая ломка, что разум отключался, и голодная плоть оттяпывала большой шмат, который он в здравом разуме никогда бы себе не позволил. Когда осталась тоненькая краюшечка, повар понял, что это остаток его жизни. Ещё чуть-чуть и… Он так и застыл с открытым ртом и обкусанным-общипанным кусочком хлеба в руке…

А девочка Лена, которую пытался разбудить воробьишка, с удивлением наблюдала за тем, как превращается в бабочку — в красивую-красивую бабочку с большущими полупрозрачными крыльями ярко-синего цвета. Началось это с щекотного ощущения в лопатках. Лена принялась шевелить ими, чтобы почесать о платье, кончилось это тем, что платье именно ярко-синего цвета вдруг начало сползать с нее назад, пока не натянулось на то, что вылезало из лопаток, став крыльями бабочки. Тело стало покрываться золотистым пушком точно такого же цвета, как волосы на голове. Что происходило с головой, девочка не видела, а вот руки и ноги принялись истоньшаться, превращаясь в лапки.

Лена совсем не пугалась происходящих с ней изменений, наоборот, было интересно, что будет дальше. Еще она чувствовала, что скоро сможет полететь, а летать она всегда мечтала, зачарованно наблюдая за полетом птиц, бабочек, стрекозок. Поэтому испытывала некоторое нетерпение, понимая, что ускорить процесс она не может.

Когда рядом с ней появился громадный воробей, Лена испугалась и застыла, боясь пошевелиться и понимая, что эта страшная птица запросто может ее съесть. Она не раз видела, как птицы на лету заглатывают стрекоз и бабочек. Пусть это были не воробьи, а стрижи и майны, она нисколько не сомневалась, что и для воробья это труда не составит. Точно! Вот он наступил ей на лапку и коснулся клювом! Всё!.. Нет, почему-то он не стал ее есть и улетел. Стало легко и свободно. Лена опять смогла сосредоточиться на преображении. Она уже могла шевелить крыльями и предвкушала, как взлетит. Она уже даже приготовилась к главному взмаху, и вдруг ясно поняла, что как только взлетит, сразу перестанет быть девочкой, а навсегда станет бабочкой. И занесенные для взлета крылья застыли в нерешительности…

Бомж Домовой возлежал на трех матрасах, постеленных друг на друга «бутербродом», как любил выражаться их достойный во всех отношениях владелец. Подвал, где он обитал, был крут. Так сказать, дворец подвалов, а фактически подвал дворца финансового императора всея Евразии Ивана Андреевича Крылова — полного тезки и, гипотетически, дальнего потомка великого баснописца. Банкир весьма гордился этим родством, которое не купил, как можно было бы гнусно предположить, а установил путём немалой серии генетических экспертиз, обошедшихся ему в копеечку, на несколько порядков превышавшую возможные затраты на альтернативную покупку родства. Ему это было нужно не для «понтов», а для самоуважения, мол, не из грязи в князи, как большинство нынешних «хозяев жизни», а по праву родовой незаурядности. Он гордился тем, что, как великий предок, сам себя сделал, а не возрос на перегное родительских достижений. Родители были учеными: отец — крупный экономист, мать — математик. Оба доктора наук. Поначалу стал ученым и он, но вскоре пошел в консультанты к нефтяному магнату, что вызвало неудовольствие отца и даже некоторый бойкот с его стороны. Однако явные финансовые успехи нефтяного магната примирили отца и сына — отец признал, что сын нашел свою тропу. А со временем руководство банком при магнате перешло во владение банком, который по-прежнему финансировал магната, но уже при иной расстановке сил. А еще позже банк стал крупнейшим в Евразии.

Родство с баснописцем незаметно стала «пунктиком» банкира, он наизусть знал многие его басни и постоянно использовал в общении даже с иностранными партнерами, что, с одной стороны, вызывало их первоначальный шок, а с другой, убеждало в оригинальности и образованности, что всегда считалось позитивным фактором. Частенько, общаясь с женщинами, особенно, в неофициальной обстановке он мог сказать: «Голубушка, как хороша! Ну что за шейка, что за глазки!». «Голубушке» оставалось только смущенно улыбаться. Во время застолья он неоднократно и весьма уместно провозглашал: «А я скажу: по мне, уж лучше пей, да дело разумей».

И знакомство Ивана Андреевича с бомжом состоялось именно на почве басноведения. Когда охрана обнаружила непрошенного вонючего гостя в подвале и принялась шумно его выпроваживать, банкир стал случайным свидетелем акта выдворения и, заинтересовавшись, остановил процесс.

— Вы что делали в моем подвале? — спросил он вежливо, ибо иначе не привык.

— Какой-то домовой стерег богатый клад, — неожиданно ответил бомж строкой из басни и тем сразу вызвал симпатию домовладельца.

— Так вы домовой? — улыбнулся он.

— Совершенно верно, — подтвердил бомж. — Только давно без дома. Хотел у вас поселиться…

— А откуда басни знаете?

— Из книг, вестимо, — усмехнулся домовой. — Диссертацию я писал по мировым баснописцам, сравнительный анализ, взаимосвязь и оригинальность, тенденции баснеписания в исторической перспективе и в современном мире.

— А они есть и в современном мире? — искренне удивился банкир.

— А как же? Конечно, есть! Басня бессмертна.

Ивану Андреевичу стало интересно. Соображал он быстро, и провозгласил:

— Любезный домовой, я прошу тебя стать хранителем этого дома, прошу поселиться в том помещении, которое ты выбрал сам, — он перешел на «ты», потому что разговаривать с домовым на «вы» ему показалось противоестественно. — Но у меня есть условия.

— Внимательно слушаю, — заинтересовался бомж.

— Ты должен немного цивилизоваться, то есть соблюдать санитарно-гигиенические нормы, условия для этого будут созданы. И не пугать детей и гостей.

— Да с превеликим удовольствием! — воскликнул кандидат в домовые. — Условия творят с разумным существом чудеса, неважно, человек он или домовой.

— На том и постановим! — заключил хозяин. — Срочно оборудовать в подвале санузел и прочую бытовую инфраструктуру, поставить домового на довольствие и относиться к нему с уважением. Он под моей личной защитой! Все! Мне пора, исполнять!..

Исполнили. Домовой оказался в раю, возникшем в отдельно взятом подвале.

И теперь он возлежал на упомянутых трех матрасах, вперив взор в свод подвального потолка, будто видел сквозь него нечто интересное во внешнем мире. А может, и во внутреннем? Он у него богатый, есть на что посмотреть.

На самом деле, наблюдал он действительно нечто интересное, можно сказать, даже сказочное, но нисколько этому не удивлялся. Став законным обитателем райского подвала, он уже ничему не удивлялся и с удовольствием входил в роль. И наблюдаемое нечто вполне соответствовало процессу вхождения в роль. Бывший бомж, а ныне Домовой превращался в настоящего домового. Ну, настоящего домового никто из людей не видел, ибо не дано им это, но происходящее приблизительно соответствовало интуитивным представлениям и художественному вымыслу. Возможно, вымысел становится художественным, когда, хоть в некоторой степени, соответствует реальности? Нет, в гномика или иного «малорослика» он не превратился, но с телом что-то происходило — он перестал ощущать его бремя, а потом и тяжесть, но по-прежнему видел себя. При этом не взлетел воздушным шариком, как можно было ожидать от потерявшего вес, а продолжал возлежать на матрасах. Ему то ли показалось, то ли так было на самом деле, но он все отчетливей ощущал себя этим домом. Странное ощущение — нет, он не считал, что фундамент — его вросшие в землю ноги, а чердак с крышей — голова, он прекрасно различал себя и дом, но все больше чувствовал его во всех подробностях: где что потрескалось, где перекосилось, а где в полнейшем порядке. И, главное, он видел и чувствовал все происходящее в доме, словно обычные стены превратились в стены с ушами и глазами и прочими органами чувств. Если бы он оставался человеком, то соглядатайство его, несомненно, смутило бы, но он всё больше превращался в домового, а это хранитель дома, отвечающий за лад в нем, как физический, так и духовный, и посему ни малейшего смущения не испытывал. Более того, он видел, что все обитатели дома находятся в странном, явно нездоровом состоянии: кто лежит, кто сидит, отключенный от реального мира, и испытывает негативные эмоции в отношении этого мира, точнее, его обитателей, откровенно желая им смерти. Даже не желая, а приказывая им умереть в настоящее же мгновение. Впрочем, не всем, а исключительно чужим, имеющим иной ай-ди, то есть личный идентификатор, не содержащий «своего» набора символов. Страшнее было то, что и на психику «своих» давил такой же приказ со стороны «чужих». Домовой чувствовал это на себе, потому что и ему было приказано умереть. Только он не мог, прежде не защитив домашних. Домовые — они такие. А еще он чувствовал, что он не один — их, домовых, много, почти в каждом доме, а обитатели тех домов, где нет домового, обречены подчиниться приказу, если их не возьмут под защиту домовые других домов. А хватит ли у них энергии не только на свой дом? И так он изо всех сил защищал своих домашних и себя, потому что ему никак нельзя было умирать — они же без него пропадут.

Домовой прислушался к себе и понял, что немалая часть энергетических затрат уходит на то, чтобы поддерживать приказ «чужим» умирать. Причем этот приказ шел не из его души-разума-чувств, а извне, хотя из своего «извне», которое объединяло всех «своих» в единое целое, пока еще с трудом живое. И он понял, что должен выбрать — на все его сил не хватит, а что для домового главное? Главное — спасти свой дом, иначе никакой он не домовой, а бомж-приживала, самозванец и нахлебник. И он решился, чувствуя категорическое несогласие руководящего «извне». Домовой решительно подавил в себе приказ «чужим» умереть. На самом деле подавил, ибо не ощущал ни малейшего желания их смерти. Он и до этого не понимал, откуда оно и зачем ему нужно, а теперь чувствовал, что желает им всяческого здравия и благополучия. Как ни странно, он перестал ощущать и обращенный к себе приказ: «Умри!». Он свободно вздохнул и почувствовал необычайный прилив домовских сил — теперь он многое мог и для домашних и для соседских. И первое, что он попытался сделать, это подавить в домашних желание смерти чужих. В конце концов, они не виноваты в том, что некто присвоил им неправильный ай-ди! Был неправильный — будет правильный.

Но не так-то просто это оказалось! Для себя он был носителем воли, которая имела высший приоритет для собственной психики, а для домашних он тоже был кем-то «извне», обладающий гораздо меньшей силой воздействия, чем глобальное «извне», чем два глобальных «извне». Но он не растерялся, почувствовав, что имеются некоторые позитивные тонкости. Например, глобальные «извне» были направлены противоположно, а потому частично нейтрализовали друг друга, поэтому даже слабое воздействие, типа бабочки, севшей на коромысло, могло изменить равновесие. Во-вторых, он хоть и был внешней силой для домашних, но не совсем — он был носителем не их собственной воли, но воли родной, не враждебной. То есть некоторый приоритет при их личном выборе у него все-таки был. Только надо было очень тонко, ненавязчиво им воспользоваться. За два года пребывания домовым он очень неплохо этому научился. Главное — высовываться из подвала редко и вовремя. И общаться с подопечными индивидуально.

Андрей Иванович Крылов семи лет отроду был настоящим бойцом — сейчас он стоял насмерть против троих местных беспризорников. Они постоянно на него охотились, улучая момент, когда рядом нет охранников. Да Андрей и сам старался от них избавиться. Во-первых, достал постоянный надзор, во-вторых, он уже взрослый, сам за себя постоять может, в-третьих, даже маленький воробей свободен, а человек тем более должен быть, по крайней мере, воробьем, если уж орлом не получается.

Он выбрался за периметр усадьбы через подкоп под металлическим забором на помойных задах территории. Подкоп сделали бродячие псы, подкармливавшиеся на помойке, пока мусоровоз ее не очищал. Андрей только немного углубил лаз.

Охотники на барчука дали ему удалиться от забора в лес, чтобы крики не привлекли охрану, и молча набросились сразу с трех сторон, пытаясь надеть ему полиэтиленовый мешок на голову. Нет, убивать его в их планы не входило, только припугнуть хорошенько и лишить воли к сопротивлению. Однако Андрей почуял их приближение, и, когда мешок уже был готов надеться на голову, резко присел и, прокрутившись на одной ноге, другой сделал подсечку. Нападавшие запутались друг в друге, потому что пацан с мешком упал, промахнувшись мимо головы, другой — упал после подсечки и сбил с ног третьего.

Андрей тоже не собирался наносить им вред, поэтому не воспользовался беспомощностью напавших, а встал в оборонительную стойку, ожидая, когда они поднимутся. Стойки он знал, потому что с пяти лет по настоянию отца занимался самбо, во-первых, в секции, во-вторых, дополнительно с охранниками, которые его очень любили и делились своими боевыми секретами. Но знал не только стойки, но и неплохо (юношеский первый разряд) владел самим самбо и просто приемами драки без правил — от охраны.

Он не спрашивал, что им нужно, и так ясно: унизить и ограбить. У него не было практически ничего, чем можно было поживиться, он гулять шел, а не в супермаркет. Впрочем, был небольшой складной нож, явно дорогой. Ему не было жалко ножа — мог бы и отдать, но позволить унизить себя Андрей не мог.

— Идите своей дорогой, и вам ничего не будет, — предупредил он поднимающихся ошеломленных неожиданным падением пацанов.

— Зато тебе будет! — окрысился самый крупный из троицы и вытащил кинжал из-за пояса, где скрыто под брюками висели ножны. Похожие, но дорогие висели в отцовской коллекции азиатского холодного оружия.

Андрей понял, что это не игрушка. Двое других взяли в руки палки — заранее приготовили, паразиты. Андрей тоже стал боковым зрением отыскивать палку. Умелые руки — хорошо, но против лома, пусть и деревянного, нет приёма. На самом деле есть, но количество тоже имеет значение. Палка на глаза не попадалась, а кинжал приближался, парочка с палками пыталась зайти со спины. Андрей вынужден был активно пятиться. Вдруг он споткнулся, но удерживаться от падения не стал — наоборот, сгруппировался, в падении зачерпнул в две горсти песчаной почвы, сделал кувырок назад так, что удары палками пришлись по пустому пространству и по земле. Но тот, что был с кинжалом, разгадал акробатические этюды Андрея и в три энергичных прыжка настиг его и замахнулся для удара. Андрей швырнул в лицо ему горсть песка. Тот взвыл от злости и принялся вытирать глаза. В пару движений Андрей отобрал у него кинжал, но тут подоспел удар палкой по спине, и Андрей чуть на задохнулся от неожиданной боли и внутреннего спазма. Но ноги на автомате увели его из-под следующего удара, а там и дыхание выровнялось, и боевая сноровка опять заработала. Парочка наступала в две занесенных палки, корча страшные рожи. Чувствовалось, что они его побаиваются. Это хорошо — их реакция искажена, но вряд ли от этого легче. Впрочем, они были сильны, но глупы: Андрей швырнул в их мало интеллектуальные рожицы пригоршни песка и земли, приложился палкой по звонким пустым головам и возвысился над тщедушными телами бездомных пацанов. Ему было их жаль слегка. Пацаны-то понимали, что им никогда не встать рядом с ним, потому что их миры практически не соприкасаются, разве только вот так — подкараулив в кустах. Их ненависть к нему — это война миров. И он не собирался проигрывать эту войну. Андрей вдруг ощутил прилив энергии и агрессии: они хотели унизить его, теперь он унизит их, покажет им их истинное место — в грязи у его ног с мольбой о пощаде.

И он принялся изо всех сил охаживать их палкой, которую они приготовили для него. Тяжеленькая такая, увесистая… И чем дольше бил, тем больше ему это нравилось, тем глубже он погружался в исступление. Никогда прежде не было у него таких садистских наклонностей, он не узнавал себя, но удовольствие получал глубокое и незнакомое. Пацаны давно уже не сопротивлялись, а только сжались в окровавленные комочки и глухо постанывали. Андрей вспомнил, что у него есть кинжал и собственный нож — пришла идея проверить, каково это, когда лезвие входит в живую плоть. В конце концов: кто с кинжалом придет, тот кинжалом и порезан будет.

Он достал из кармана складной нож и раскрыл его, а из-под ремня вытащил отобранный кинжал. Присел. Избитые не шевелились. Возникло сомнение — вонзать с размаху или медленно, наблюдая, как остриё уходит в тело? Странное сомнение — убивая, убивай!..

«Маньяк я, что ли?», холодно подумал он и решил опробовать оба способа. Занес кинжал для удара, закричал с ощущением внутреннего восторга: «Умри!!!» и вдруг почувствовал, что не может сдвинуть руку, словно она вросла в бетон. Подергался — ничего не получается. Тело дергается, а рука — ни на миллиметр. Попробовал пошевелить рукой со складным ножом — то же самое. И тут Андрею стало страшно. Во-первых, от своей скованности чем-то невидимым и оттого еще более леденящим. Во-вторых, до него вдруг дошло, во что он совсем недавно превратился, и эти темные глубины его испугали не меньше, чем внешнее вмешательство. Оно-то как раз нелогично осозналось чем-то спасительным. Андрей понял, что всего одно движение руки отделяло его от собственной смерти. Опять нелогичный вывод, но прочему-то он был уверен, что, убив первого же пацана, убил бы себя, а убив остальных, лишился бы всякой возможности воскрешения. Какого такого воскрешения?..

Руки вдруг обрели подвижность, и занесенный кинжал выпал из разжавшейся ладони, воткнувшись острием в землю. Андрей заткнул его за ремень, а нож сложил и убрал в карман. Присмотрелся к своим жертвам — вроде дышат. Надо оказать первую помощь и скорую вызвать!

Домовой понял, что этот спасен. Пора приниматься за следующего.

Мадам Луиза де ла Манш проснулась в своей роскошной постели от того, что услышала ласковый мужской голос. Давно она не слышала столь приятных мужских голосов. В первый момент она даже не осознала, о чем он просит или чего требует, просто, сердечко ее неровно забилось, и к лицу прилила кровь. Но в следующий момент она уже осознала суть его просьбы-приказа:

— Умри! — бархатным баритоном нежно просил он. — Умри — и мы будем вместе…

— Кто ты? — испуганно и одновременно очарованно прошептала она.

— Умри-и-и, — призывно умолял он, и она почувствовала, как холодеют кончики пальцев на ногах, хотя лицо по-прежнему горело. — Умри-и-и… — и это звучало для нее, как «Я люблю тебя», даже как: «Я хочу тебя». Ее давно уже никто не хотел. Не было у нее домового, и, вообще, никого не было. Поэтому она подчинилась мольбе-приказу: холод быстро распространился от кончиков пальцев ног и рук к сердцу и мозгу. Она упокоилась с блаженной улыбкой на лике.

Прапорщик Петров был военным человеком, причем, не по контракту, хотя оный имел место, а по душе: дед был военным, отец тоже был, вот и он теперь. И все прапорщики — главные люди в армии. Прапорщик Петров был дисциплинирован не формально, а по конструкции психики. Поэтому, когда в голове его раздался приказ: «Умри!», он моментально и умер, даже не успев включить инстинкт самосохранения. Не было у него этого позорного инстинкта. И не было числа «прапорщикам Петровым»: «сержанты Смиты» тоже ими были, как и «капралы Асан, Бюжо и Валуа». К сожалению, аналогично себя повели военнослужащие и других воинских званий вплоть до генералитета, кроме рядовых срочной службы, которые к воинской дисциплине приучены еще не были.

Домовые в армии не служат.

— О Господи Аллах, защити меня от зла моих грехов, от больших несчастий и загробных мук. Защити от унижающего меня нрава, от друга, приносящего мне вред, от надежд, отвлекающих меня от Тебя, и бедности, заставляющей забыть Тебя. Защити меня и от богатства, что может погубить меня!

Умертви меня мусульманином и оживи мусульманином. Одари меня милостью Своей и защити от кары Своей, о Аллах.

Если мне лучше жить, оставь меня живым, если же мне лучше умереть — умертви меня. Умертви же меня, о Аллах, умертви меня… умертви меня… умертви меня… — бормотала вслух и про себя толпа молящихся вокруг Каабы. Сначала они обращали свою молитву к Аллаху, сложив молитвенно руки на груди, потом склонялись на коленях в земном поклоне. Не все распрямлялись — Аллах не мог отказать в столь искренней и глубокой мольбе, но ко многим он послал Пророка Мухаммада, которого люди могли воспринять, в отличие от Аллаха, человеческому восприятию недоступного.

— О, досточтимые единоверцы мои! — обратился Мухаммад к каждой душе, жаждущей слова Истины. — Бог, нас сотворивший, совершал чудо сотворения не для того, чтобы мы умирали до того, как он решил, что мы достойны предстать пред ним. Грех молить о смерти сотворенным для жизни! Когда придет ваш час, ОН не заставит ждать. Мольба о смерти от Иблиса! Воистину Иблис — владыка мертвых, от которых отвернул свой лик Аллах. Он торопит вас, чтобы завладеть вами! Отверните свои души от него и повернитесь к Аллаху! Он милостив и милосерден, и вернет вас к жизни, дабы вы нашли свой путь к нему. Да будет так!..

И стало так! И оглохли люди для призыва к смерти и стали жить.

— ОМ ШРИ ГАНЕШАЯ НАМАХ, — звучало над полем в сотню тысяч голосов и сотню тысяч разумов, а также над миром — в миллионах голосов и разумов по всей планете, защищая всё сущее от недоброжелателей и устраняя препятствия на пути света и добра и усиливая защиту: — ОМ ШРИ ДУРГАЙАЙ НАМАХ ОМ ДУРГАМ ДЕВИМ САРАНАМАХАМ ПРАПАДЙЕ — дополняя ее защитой от негативного воздействия темных сил, защитой, рассеивающей дурные влияния, избавляющей от эгоизма. И все это завершается всеобщей и всесильной мантрой: — ОМ МАНИ ПАДМЭ ХУМ, которая кроме установления душевного контакта с Абсолютом, а точнее вследствие этого контакта дарит успех, успокаивает и устраняет различные нервные заболевания.

Всё это воробьишка, сидя на ветке дерева, слышал, не понимая, конечно, но ощущая тепло, которое излучало поле-площадь, недавно источавшее жуткий мороз, который чуть не убил бедную птичку. Ему до сих пор было очень жаль себя — так переволновался, так переволновался, чир-чи-чик!

И тишина стояла по всем храмам православным, и люди были погружены в нее, как в болото — не пошевелиться, а пошевелишься, еще глубже увязнешь. А хотелось не просто пошевелиться, а рвануться птицей к облакам и ветру вольному. Но некуда христианину податься, потому что обездвижен он, как Илья Муромец. И кажется ему, что купол храма, святые небеса то есть, медленно-медленно опускается на него, и совсем скоро не останется в пространстве между небом и землёй пространства для его христианской жизни. А по части того, что наступит после этого для него жизнь вечная, как обещано Христом-Богом, он очень сильно сомневаться стал, ибо чуял, что не от Христа то, что творится в душе его, возжаждавшей вдруг смерти нехристей. Никогда не было в душе такой жажды! Гнев был, он же ярость благородная, но жажды дьявольской — нет, нет и нет! Но все громче бормотал бес в мозгу: — Умри! Умри! Умри!.. Умри сам и пусть враг твой умрет! И придет новый мир на Землю и Новый Иерусалим воздвигнется и воссияет. И войдет в его ворота только тот, кто в Боге!..

И вдруг зазвучала песня без слов, полная красоты и любви — той самой, которая есть Бог. И трудно было сказать, мужской голос звучит или женский — это был голос жизни, ибо наполнял он души такой жаждой жизни, словно пламень возжигал, от которого свет и тепло и по душе разливаются, и в мир излучаются. И стал свод храма ввысь подниматься, пока с небом не слился, и повеяло свежим ветром, и капли дождя издали донеслись, и воробей залетел в храм да в полнейшей тишине прочирикал: — Чик-чирик-чик-чирик-чик… И прозвучало это, как звон колокольный… Воробей сам испугался своего «чирика» и спешно выпорхнул подальше от эдакой акустики…

Однако не только воробьи, голуби и прочие представители городской фауны наблюдали странное поведение человечества. Сельская и даже дикая фауна его тоже наблюдали, хотя не все были столь же эмоциональны, как эти маленькие непоседы. И по большому счету всем им было до кончика хвоста поведение человечества до тех пор, пока оно не мешает им жить. А вот планетарной ГНТ-системе1

1 ГНТ-система — гомоноотронная система, состоящая из человеческих интеллектов, усилителей интеллекта, «облачных» кибернетических центров, в том числе квантовых, и систем коммуникаций. Предназначена для интеграции всей этой интеллектроники в коллективный разум. Впервые описана в романе Владимира Васильева «Наука как наука», журнал «Звезда Востока» №3,4,1990г., изд. им. Г. Гуляма, Ташкент.

было не все равно, наоборот — она внимательно наблюдала за поведением людей и по ходу наблюдения корректировала оное. Вернее, этим занимались несколько противоборствующих ГНТ-систем. В течение нескольких десятилетий они формировались и крепили из своего электората эгрегор, то есть некую духовно-интеллектуальную общность: сначала просто завлекали и привлекали, потом индексировали, тщательно изучая геном каждого человека и затем настраиваясь на него, присваивали человеку личный индекс «ай-ди» который и служил ключом для подключения человека к ноотронной системе. Сначала базой для консолидации служили естественные единящие факторы: раса, национальность, вероисповедание, государство. Потом пошли искусственные: экономические интересы, партийная принадлежность, ну, и далее по мелочи и по изобретательности агитаторов и пропагандистов — профессиональных промывателей и перекрасчиков мозгов, для которых ГНТ-технологии оказались фантастическим подарком. Невозможное стало возможным, и выход из тупика показался совсем простым — убрать лишних, паразитирующих на планете.

Стандартное человеческое опошление великих открытий и изобретений, предназначавшихся для улучшения жизни людей, но используемое, в первую очередь, для их уничтожения под всегда уважительным и чрезвычайно обоснованным предлогом. И ГНТ-систему создали фелицитологи, стремясь осчастливить человечество через создание коллективного разума, способного учесть все их чаяния и надежды в исторически реальных пределах. Однако первым пользу от таких систем обнаружило для себя военное ведомство. И резон был железобетонный, даже титаново-стальной: если не мы их, то они нас. «Они» рассуждали точно так же — из одной глины леплены. Справедливости ради надо отметить, что и «там» заварили «кашу» фелицитологи. Благие намерения — страшная сила. Фелицитологов довольно быстро отодвинули в сторону, оставив им игрушку, дабы не роптали, а создавали свой коллективный разум и с его помощью учились осчастливливать жаждущих счастья — авось, пригодится когда-нибудь. А военное применение поручили специалистам без фелицитологических комплексов. Исследования были поставлены на большой конвейер: одна группа спецов училась ГНТ-сигналом останавливать сердце, другая — отключала легкие, третья — печень и другие внутренние органы — всякое может понадобиться и для индивидуальных, и для массовых целей. Не забыли и про спинной мозг — обездвижить человека — милое дело! Но наиболее активные разработки шли в направлении управления мозгом, как в индивидуальном, так и в коллективном варианте. Управляя им, можно было управлять всем, в том числе, жизнью и смертью, произвольно сдвигая границы между ними. Но военные — люди практические, и качество практики заключается для них в цифрах потерь противника. Убивая, убивай, а возиться с калеками дорого и непрактично. Они требовали разработки методов надежного умерщвления противника без потерь или при минимальных потерях своей живой силы.

Фантазии исследователей не было предела! Особенно у имитаторов, осуществлявших психическое моделирование воздействия на организм летальных факторов. Уж и расстреливали они испытуемых, и взрывали, и сжигали, и топили, и душили, и со скал да небоскребов сбрасывали, и разгерметизировали в самолетах и космических аппаратах, и замораживали с разной скоростью, и под автомобили разных марок толкали, и под поезда, и даже под асфальтовый каток. И ведь получалось у них! Очень даже хорошо получалось — подопытные мерли, как мухи. Впрочем, мухам все их упражнения ни малейшего вреда не наносили, мухи их просто не замечали. Военные комиссии называли имитаторов «романтиками», относились к ним снисходительно, то есть не сокращали финансирование, но и не увеличивали. Приберегали на случай не кардинального решения проблемы, для предупредительных акций.

Главное же внимание уделялось разработкам «прагматиков-гуманистов». Прагматиками их считали, потому что целью себе они выбрали мгновенное умерщвление любого количества «пациентов» — от одного до всего человечества. Гуманистами — потому что мгновенное умерщвление подразумевало отсутствие у пациента каких-либо эмоций при умирании, даже намека на осознание факта. Подразумевался «щёлк» скоростного выключателя жизни. Его и искали. Ясно, что выключатель в мозге, но где и какой наиболее эффективен? То ли нужен импульс на остановку сердца, дыхания, то ли есть более простой и быстрый без отправки относительно медленного импульса к органам? Ни один вариант не остался не пройденным… Не только теоретически, разумеется, но и практически.

«Пациенты» почти без ограничения черпались и «романтиками», и «прагматиками-гуманистами» из локальных и глобальных военных конфликтов, без которых хронически не обходилось человечество, из хосписов, из бомжатников, тюрем и обычных больниц (аккуратно) и больниц психиатрических, где находились добровольцы с суицидальными устремлениями.

Ясное дело, что исследования велись всеми сторонами в строжайшем секрете от широких народных масс и от потенциального противника. Широкие массы, как им и положено, пребывали в неведении, а вот потенциальные противники примерно представляли уровень достижений конкурентов. И находились в состоянии постоянного страха опоздать быть первыми, потому что «вторых» в этом случае быть уже не должно. А ведь существовали еще и «третьи», и «четвертые», которые не примкнули к первым двум… Они вполне могли оказаться «темными лошадками», которые взбрыкнут не вовремя и окажутся первыми. Поэтому меры по привлечению их в свой лагерь, то бишь ГНТ-систему, принимались весьма активные и неординарные.

Самой официальной и широко обсуждаемой «платформой» для объединения была идея создания единого коллективного разума человечества и, соответственно, единого человечества, где уже не останется места для противостояния и конкуренции, для тайн и заговоров, для конфликтов и войн. Всем всё будет известно, и решения будут приниматься на основании всеобщего согласия и в целях всеобщего счастья. По крайней мере, благоденствия. Прямо-таки царство Божие на Земле, но проблема в том, что боги у всех разные, даже если по Святым Писаниям Он один и тот же. И это только боги официальные, но ведь у каждого человека, народа, страны — свой внутренний бог, который — его система мироздания. А идея единого коллективного разума и единого человечества — это одновременно и идея единого бога. И если официальных формализованных богов можно было как-то интегрировать, то внутренние неформализованные боги не желали объединения и слияния, ибо оно для них — уничтожение.

И потому велись активные обсуждения и даже обмусоливания в мелочах этой «великой идеи», но никакого движения в сторону действительного сближения не наблюдалось. Потому что, если простые люди склонялись в сторону принятия новой «парадигмы бытия», как красиво и непонятно называли новое мироустройство философы, то элиты, особенно, властные элиты друг другу ни на грош не верили, и, произнося в изобилии правильные речи, всеми силами противодействовали сближению, выдвигая все новые условия его, для противоположной стороны невыполнимые. Например, предлагали подключить ГНТ-систему конкурента к своей, что означало исчезновение чужой и увеличение мощи своей системы. Естественно, конкурент отвечал: «нет уж, нет уж, лучше вы к нам…». Тем временем проводились полумеры, четвертьмеры, децимеры, вырождающиеся в наномеры. А ситуация не менялась.

В таких условиях и, просто, из соображений самосохранения велись активные работы по защите от ГНТ-атаки, дабы никто не смог дотянуться до твоего «выключателя». Испокон веку повелось у отравителей, что на каждый яд должно быть противоядие. Разумеется, и интеллектронная часть системы, и индивидуальные «айди» эгрегора были максимально защищены, но известно, что любая защита, созданная человеком или его системой, может быть взломана другим человеком и системой, поэтому чисто информационной безопасности было недостаточно. Нужна была защита на уровне человеческого интеллекта и организма и совокупностей интеллектов и организмов, способная противостоять ГНТ-атаке. И для этого ГНТ-система должна была натренировать интеллекты и организмы своего эгрегора на противодействие внешнему вмешательству, которое надо еще уметь отличить от «своего». Ну, и тренировались! Все! Решающим считался первый момент: не включиться в чужую систему, когда она на тебя покусилась — в боевых условиях это означало не умереть, получив приказ «умри!». В следующий момент срабатывала общая системная защита.

И, наконец, некто решился — включил систему в состояние глобальной атаки в режиме мгновенного умерщвления. Однако фактор внезапности оказался практически ничтожным, потому что все противодействующие системы включились одновременно, что агрессор с удивлением моментально и почувствовал, получив сильнейший ментальный удар. Этот же удар инициировал включение его собственных механизмов защиты и защитную реакцию всей системы. Блаженного мгновенного умерщвления не произошло — убийственный удар превратился в инициатора различных, почти случайных процессов «имитационного» убийства. Полностью нейтрализовать приказ «умри!» не удавалось — слишком он был мощен и категоричен. Миг обретал длительность и наполнение процессом убийства, а это, в свою очередь становилось выигрышем времени, которое каждая ГНТ-система затрачивала на генерацию реанимационно-регенерационных процессов в своем эгрегоре. То есть, если, грубо говоря, кто-то с занудным маниакальным упорством вонзал в вас нож, то раны ваши тут же затягивались. Веселенькое занятие для парочки садист-мазохист. Здесь же имело место всемирное столпотворение, а не «веселая парочка». Известно, что Господь сделал с Содомом и Гоморрой… Сейчас же Он оторопел, осознавая, что Ему ничего делать не надо — человечество перешло на самообслуживание.

Ощутив оторопь мироздания, и залетали воробьишки меж людьми, пытаясь понять, что с ними происходит, и от непонимания принялись зябнуть и грустить. А когда грустят малые мира сего, мироздание бьет набат и начинает принимать меры.

Тем временем по ветвям городских и сельских деревьев, по своему поняв оторопь мироздания, расселись вороны да сороки, терпеливо дожидаясь щедрой трапезы, как испокон веку было на полях боёв. В небе над городом величественно, как ангелы смерти, кружились грифы, сипы, стервятники и прочие падальщики. Со свалок в жилые кварталы стали подтягиваться бродячие собаки, кошки, крысы. В соответствующих географических зонах — шакалы и гиены.

Тогда-то и зазвучала Песня Жизни в каждом умерщвляемом, который, слушая ее, возжаждал жизни для себя и для недавнего врага своего. А поскольку ГНТ-система в психо-интеллектуальной своей части направляется волей составляющих ее людей, то и она всеми силами устремилась к жизни, врачуя, регенерируя, извлекая из бездны смертельного безумия. Тогда-то и домовые почувствовали, что у них получается защитить своих домашних от беды. Тогда-то и Бог посетил храмы свои…

Тогда-то и исчез из мультиверсума мир, покончивший самоубийством. Он сделал свой выбор, и никто не способен отменить этот выбор. А вот создать новый мир, во всем подобный исчезнувшему, кроме безумного стремления умереть, способен. Кто? А фиг его знает? Может, вселенский Гомеостат, снабженный генератором миров? А то, быть может, вселенская клетка поделилась на две части?.. Более того — этот Некто или это Нечто не может этого не сделать, согласно законам сохранения энергии и жизни. И поскольку в истоках этого нового мира стояли ГНТ-системы, объединившиеся в процессе борьбы за жизнь в единую систему, то и воспринимались они в нем как данность, объективная реальность, единственно возможный способ жизни. Нет, никто не забыл, что системы эти созданы человечеством, но все их элементы осознали, что этот способ совместного бытия наилучший из всех возможных, если он оказался способным преодолеть приступ коллективного безумия и теперь приобрел иммунитет от подобных психических явлений. Теперь они жили так, как родились вместе с миром — в единстве и согласии. Из парадигм бытия исчезло все, что было способно разделять человечество на всех уровнях: раса, национальность, религия, государство, класс… Нет, никто и не помышлял возражать против разнообразия: расового, национального, культурного, но превращать это в яблоко раздора никто позволять не собирался. И государство как механизм согласования интересов его граждан никого серьезно не интересовало — ведь есть ГНТ-система, которая именно для этого и предназначена, а бюрократическая система в данной ситуации оказывалась совершенно излишней. Не просто из соображений неуважения к бюрократии, а по элементарной линейной логике. Никто не нужен для согласования интересов между людьми, кроме самих людей. Разве что интегрирующая их разумы ноотронная система, ну, так она всегда рядом. Разумеется, пресловутую «кухарку» никто не принуждал управлять миром — для этого постоянно динамически формировались Советы Специалистов по конкретным проблемам, но посоветоваться с «кухаркой», оценить ее отношение к принимаемому решению, скорректировать сие решение так, чтобы оно не вызывало протеста у «кухарки» — этого Коллективный разум не мог не сделать, алгоритм функционирования не позволял.

Армии стали частями Всемирной Армии Спасения, то есть отрядами по ликвидации и предотвращению чрезвычайных ситуаций. Оружие как средство убийства было выведено из обращения и производства, по большей части утилизировано, по небольшой части — законсервировано на недоступных складах на случай чисто теоретического иномирного вторжения, в которое никто не верил, но береженый сам себя бережет.

Понятие частной собственности на средства производства сменилось понятием всеобщего владения средствами жизни в сочетании с принципом разумного добровольного ограничения потребностей. Разумность определялась ГНТ-системой, которая оценивала возможность удовлетворения каждого конкретного запроса в данный момент и в ближайшее время. Ну, и жадность, алчность и тому подобные стремления, как и в древние времена, стали искренне считаться смертными грехами.

Но все это не сразу. Пробуждение длилось век, как минимум. Да и ныне не все проснулись.

А сразу было очень тяжелое похмелье, ломка и генеральная уборка изгаженного мира вне и внутри человечества, численность которого все же уменьшилась. И не на доли процента, а на немыслимо тяжкие десятки процентов. Большинство и пыталось не мыслить об этом. Плохо получалось. Этой болезнью предстояло переболеть, дабы обрести иммунитет. Своих мертвецов надо было похоронить. С особыми почестями не получалось — их было слишком много, а времени мало, но с великой скорбью получилось.

А сразу воробьишка почувствовал, что можно вернуться в детский садик, и вернулся, сев на краешек девочкиной пустой тарелки. Девочка-бабочка его уже не испугалась, а только приветственно взмахнула крыльями, и они тут же превратились в голубое платьице.

— Здравствуй, воробышек, — улыбнулась она. — А я тебя уже не боюсь, ты опять маленький и хорошенький. Садись ко мне на ладошку, если сам не боишься, я тебя не обижу, у меня печенька в кармане есть.

— Чик! — ответил он, еще не хватало девчонок бояться. И не будь дураком перепорхнул в ее ладонь. Про печеньку он все прекрасно понял и потому, выжидательно наклонив головку, требовательно смотрел на девочку.

Она достала из кармана платья печенюшные крошки и посыпала в ладошку. Воробей с удовольствием принялся за трапезу, стараясь не сделать больно ладошке, а то пискнет, дернется — и прощай печенье.

«Скорая помощь» не отвечала на вызов, и тогда Андрей принялся сам приводить в чувство поверженных противников. Было только непонятно, каким образом он их так ухайдакал, ведь в руках его не было ни палок, ни кинжалов? Да и поблизости ничего такого не было — лес как лес. Вон даже белка на сосне затаилась и стреляет глазками — не перепадет ли какой подачки? В первый момент саднило костяшки на пальцах, словно он недавно усиленно колотил ими в эту самую сосну. Тут Андрей вспомнил, что колотил он не сосну, а этих пацанов, но было четкое ощущение, что ему все это приснилось. Не было у него причин их колотить — первый раз видит.

Наконец, пацаны стали подавать признаки жизни — застонали, заворочались, приоткрыли глаза и удивленно воззрились на Андрея.

— Ты х-хто, карамелька? — с трудом спросил, видимо, самый живучий или ловкий, ибо ему меньше досталось.

— Андрей… Я здесь живу, — ответил он.

— А, Андрейка-карамелька! — хмыкну пацан.

— Да почему ж карамелька? — не мог понять Андрей.

— Да весь сладенький такой, облизанный, — презрительно покосился пацан.

— Не облизанный, а умытый и причесанный, не то что некоторые, из мусорного бака вылезшие.

— Ах ты! — рванулся пацан и рухнул обратно. — Что за хреновина? Больно! Ребра, поломал, что ли?.. Постой… Так это ж ты нас! — вдруг, похоже, вспомнил он.

— Кажется я, — не стал отнекиваться Андрей. — Ума не приложу, с чего вдруг…

— И я не помню, — кивнул пацан. — Вот те и хрен с горчицей, — хмыкнул он. — Схлопотали по самое не хочу, а с чего — конопля знает…

Остальные пацаны уже с интересом прислушивались к разговору.

— Если не привиделось, — сказал один из них, — мы его пощипать хотели.

— Ага, — кивнул первый, — и сами в ощип попали. А ты, Карамелька, здоров драться… Научишь?

— Как смогу, почему нет? — легко согласился. — Я не тренер, но… Поправьтесь сначала.

Тут из-за деревьев появился Домовой.

— Приветствую вас, молодые люди, — поздоровался он. — Ну, что тут у вас? Вижу, помощь требуется.

— Если не возражаете, Андрей Иваныч, — обратился он к мальчику. — Попробуем вдвоем их в дом сопроводить? Не думаю, что вы, учитывая ваш возраст и детские силы, могли их серьезно покалечить.

— Попробуем, — кивнул Андрей.

— Нифига себе несерьезно, — проворчал первый пацан, пытаясь подняться самостоятельно. Андрей его подхватил, и вместе они справились. Домовой стал помогать другому мальчишке, а третий тоже норовил сам встать на карачки. В общем, минут через пять все находились в покачивающемся вертикальном положении. Андрей и Домовой повели их к дому.

Андрей даже удивиться забыл, что Домовой так решительно взял руководство в свои руки, успев сообщить мальчику, что в доме народ пока лежит, отходит. Родители тоже в относительном порядке.

Больше прочих обитателей дома пострадали охранники. Видать, в буквальном смысле пережили бой не на жизнь, а на смерть. Домовой немало сил отдал на то, чтобы жизни в них осталось больше, чем смерти. И сейчас она все отчетливей проступала на их избитых лицах. Хоть бой и был виртуальным, последствия его оказались вполне реальными, ибо психика принимала его, как настоящий мордобой. Но чувствовалось, что Коллективный разум, теперь уже действительно един и изо всех сил, не покладая мощностей и психик, занимается врачеванием фактически самого себя, ибо нет ГНТ-системы без людей.

Пацанов Андрей с Домовым разместили в гостевых комнатах, которых в доме было несколько. Перед этим засунули их по очереди в ванну, добавив в воду лекарственных настоек и шампуней. Обработали раны, накормили и уложили спать.

— Вы кто? — спросил Андрей у Домового, когда все пациенты уснули.

— Совсем недавно я считал себя деклассированным элементом, люмпен-пролетарием, бомжом, что одно и то же, потом хитрым приживалой в вашем благословенном доме, хотя допускаю тщеславную мысль, что некоторая польза от общения со мной у некоторых обитателей его была. Очень интересные беседы мы вели с вашим батюшкой, Андрей Иваныч… Однако теперь я понял, что и рожден был, и жил в ожидании того момента, когда стану собой, то есть домовым. Не знаю, понятно ли изъясняюсь?

— Понятно, — подтвердил Андрей. — Я чувствую, что это вы нас всех здесь спасли.

— Это было бы несправедливо ко всем остальным домовым. Мы все вместе работали. И не только мы.

— А кто еще?

— Не знаю, я чувствовал присутствие, помощь, но от кого она, не ведаю. Она и сейчас с нами.

— Да, я тоже чувствую… — признался, прислушиваясь к себе, Андрей. — Я думал, что мне кажется.