Записки путешествующего провинциала. Вы никогда не запомните свой самый лучший день просмотра телевизора. Путешествуйте…

Владимир Бумаков

Серия рассказов и размышлений о событиях, путешествиях и мыслях, которые приходят в голову на свежем воздухе. Иногда эти мысли приходят всего один раз.

Фотограф Владимир Бумаков

Фотограф Илья Бабенко

© Владимир Бумаков, 2017

© Владимир Бумаков, фотографии, 2017

© Илья Бабенко, фотографии, 2017

ISBN 978-5-4483-9678-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Державное захолустье…

Моей незабвенной бабушке, Зинаиде Зиновьевне, посвящается…

«Блиин! Даже смотреть паскудно, до чего докатились! Допобеждались!» Это мой дружище материться, глядя из окна моего джипчика на неторопливо протягивающиеся мимо нас застывшие панорамы нашего родного себежского края. Мы с ним потихоньку тащимся по слегка отгрейдированной грунтовке подальше от города, в глушь, за раками и за «поесть картошки с салом из костра».

Наш родной, всего-то в 9 с небольшим тысяч населения Себеж для нас уже Город! Не в плане габаритов, огромности населения — Город, а в том, что там работа и некоторые доступные в псковской провинции элементы общественного комфорта и современной цивилизации.

Нам, родившимся в уже далекие 50—60 годы прошлого столетия, да что там — столетия; в другой исторической эпохе, такими выбегами в природу удается не впасть в крайность современной цивилизации — «человек для комфорта». В Себеже у каждого из нас есть свое, достаточно приличное и обустроенное жилье, есть чистый воздух, настоящие озера прямо перед домами и прочие атрибуты того, что столичный житель давно бы назвал Природой в его асфальто-бетоно-стеклянном понимании.

Для нас в Городе подчас становится шумно. Это, конечно, не московский, питерский и даже не псковский шум. Он не раздражает постоянно, как там. Просто через какое-то время мы начинаем ощущать вибрации внутри своей биологической оболочки, подсказывающие, что в нас накапливается излишнее количество «тёмного шума», т.е. обобщенного негатива от рабочих забот, тривиальных бытовых хлопот, общения с людьми, требующего внутреннего контроля и прочего «взвода», без которого не получиться жить в объективной реальности.

Когда «тёмные» вибрации становятся достаточно противными, мы с удовольствием жертвуем рядом несрочных домашних забот, облачаемся в так уважаемые нами камуфляжные комбезы и вываливаемся в совсем близкий, но совершенно иной мир хаотично зарастающих полей, речушек, наступающих лесов и навеки оставшихся среди них умерших деревенек.

Мы, современные человеки, совершенно чужды этой реальности, стремительно разрастающейся вокруг наших очагов комфорта. Мы, где самостоятельно, где по воле наших глуповатых, амбициозных и уж точно не компетентных правителей бросили в бесхозное небытие огромные территории, на которых наши родители бились сначала за Победу, потом за урожаи. При нас чистые ранее речки стали зарастать и укрылись за широкими плантациями камышей и осоки. При нас без войны вымерли деревеньки, столетиями создававшие русский колорит и вместе с их жителями составляющие «соль земли Русской».

Мы едем по грунтовой дороге вдаль от Города. Кусты, подступающие вплотную в обочине, затемняют прилегающую местность. Их не вырубали уже лет «…цать». Да и кому это сейчас надо, на третьестепенные дороги силы тратить. Те, в чьем ведении эти дороги находятся, по ним не ездят. Они ими только владеют.

Из-под гравийного покрытия иногда проглядывает каменная подложка старинной, еще досоветской дороги. Как уложили тогда наши предки эти камушки, так они и лежат недвижимые. Ни время их не подвинуло, ни танковые гусеницы, ни дожди со снегами.

Лес, лентами тянущийся по обеим сторонам дороги слегка отступает в стороны и рядом с дорожкой появляется деревенька. Всего-то 30 километров от Себежа, а уже совершенно иная жизнь, скорее ее отсутствие.

Мы остановились, чтобы просто посмотреть на этот символ великого позора нации, предательство памяти наших предков, давших нам эту землю. Два домика с едва заметными признаками обитаемого жилья, укрыты массивными зарослями когда-то ухоженного шиповника вперемешку с сиренью. В воздухе, практически неосязаемый, витал дымок, присущий человеческому жилью. Мы неторопливо разглядывали полуразрушенный колодец, давно захиревший без хозяйского догляда и ремонта, обвалившиеся в многолетнюю траву заборчики из полуистлевшего хвороста, покосившиеся, с обрезанными проводами деревянные столбы линии электропередач. Несмотря на подсвечивающее нам из-под облаков вечернее августовское солнце, было тоскливо. Не столько от увиденного. Такое мы видели не раз во многих местах. От этой деревеньки практически осязаемо шла волна какой-то обреченной, спокойной грусти. Мы как будто сидели рядом с древней умирающей старухой и чувствовали, что приближается ее последний судорожный выдох, после чего наступит вечный Покой.

От предпоследнего к подступившему лесу домика в нашу сторону вышла пожилая женщина. Выйдя немного из-за кустов, она остановилась и спокойно смотрела на нас, как будто пытаясь на расстоянии понять наши намерения. Ей, естественно, было интересно, зачем это два дядьки на красивой большой машине остановились в этом забытом Богом месте.

Я смотрел на неё и, понимая, что банальная вежливость обязывает сказать этой женщине хоть что-то доброе, не мог решить, с чего начать разговор с ней. Что я хочу узнать от неё об этой деревне? О ней самой? Мне и так ВСЕ ПОНЯТНО. Я четко уяснил еще несколько лет назад, что страна потеряна нашими поколениями навсегда. Без войны. Эти огромные территории, бывшие когда-то полями, кормившими моих родителей, родителей моих родителей, дававшие им работу все еще находятся внутри периметра наших государственных границ. Но эта земля нами брошена. Сдана безвременью и запустению в оккупацию.

Эти деревеньки, в которых живут ГРАЖДАНЕ страны, не нужны хозяевам государства. Это реальность, воспринимаемая нами с обреченностью.

Я смотрел на эту женщину и не мог понять, сколько ей лет. А она разглядывала меня и, скорее всего, боялась заговорить первой. Мысленная вата, образовавшаяся у меня в голове в этот момент, сама по себе переварилась в грустную, заунывную мелодию, которая потоком минорных нот потекла по моим нервам. Настроение стало еще хреновее.

В жизни периодически случаются вот такие моменты истины, которых и не ждешь вовсе и не готовишься к их наступлению. Картины, подобные этой, я не раз встречал во время своих путешествий по просторам моей любимой Псковщины. Видел я деревушки и в более плачевном состоянии и их жителей наблюдал неоднократно. Но в тех, предыдущих случаях, атмосфера умирающей русской провинции не проникала мне под кожу так осязаемо.

Я молчал.

Ситуацию разрядил мой друг. Не сокращая расстояния, чтобы не напугать, он поприветствовал селянку банальным «Доброго вечера! Как живы — здоровы?!»

«И вам здрасьте. Ништо, живем» бодро отозвалась женщина.

Дальнейший краткий разговор дал нам знать, что в деревне этой в советские времена было два с половиной десятка дворов, две животноводческие фермы, тракторная мастерская и свой клуб. Сейчас — только три дома: в двух живут эта и еще одна женщина, обе — вдовы; в третьем живет дачник из Питера. Приезжает один-два раза в год.

Остальные дома — какие сгорели, какие сгнили и развалились. И все. Ни тебе клуба, ни мастерских. Только почерневшие бревенчатые останки в зарослях крапивы и ивняка. А прошло-то всего 25 лет, как взрослые московские дяди начали разваливать не ими созданное без понятия о том, что хотят создать взамен.

Как обслуживают себя эти селянки-вдовы в таких примитивных условиях, мы могли только догадываться. Что показательно! За полчаса нашего общения собеседница ни разу не пожаловалась на свою жизнь. Не то, чтобы НАМ не пожаловалась! Она не серчала на свою жизнь в принципе. Проработав с совхозе 40 с лишним лет, пережив Перестройку, по результатам для села, сравнимую с проигрышем в войне; похоронив мужа, эта женщина живет одна на нищенскую пенсию и все делает сама. Заготавливает дрова, носит воду, лечит свои болезни. Она самодостаточна. Она не нужна государству, но и государство не нужно ей. Перестанут завтра ей платить её пенсионные копейки, она в итоге уйдет из жизни спокойно и безропотно. Потому, что в ней присутствует, на подсознательном уровне, знание её предков о том, что человеческая судьба и сама жизнь на Руси ничего не значит. И она ничего не сможет сделать, чтобы жить по-иному. Вот как сама умеет, так и существует. А больше ни от кого ничего не ждет. Она работала всю свою жизнь, а в результате чужых действий все пошло прахом для ее малой родины.

Поболтав с ней о житье-бытье, я четко понял, что она давно плюнула на тех, кто разрушил жизнь ее села. И молчаливые проклятия миллионов таких, как она, выброшенных в кювет гламурной жизни, еще войдут осиновыми колами в души тех, кто все это допустил.

Попрощавшись, мы поехали дальше, повторяя друг другу наши ставшие уже банальными переживания.

На краю деревни нам представилась картина разрушенной животноводческой фермы. Те же, что и в деревне, заросли крапивы, кустов; выросшие на заасфальтированной когда-то площадке березки. На краснокирпичных стенах сгнившие стропила разобранных крыш. Шифер с крыш спёрли уже давно. Рядом с полуразвалившимися стенами из травы выглядывали остатки каких-то металлических конструкций, покрытые ржавчиной поверх старой светло-зеленой краски. Это место выглядело так, как будто здесь держала оборону целый взвод. Но войны тут не было. Это место погибло не от пуль и снарядов противника. Его убило раздолбайство.

Преодолевая крайние несколько сот метров до места нашей высадки из автомобиля и дальнейшего пешего выдвижения к рачьим местам, мы свернули с твердой грунтовой дороги, которая еще хранила следы ухода за ней в далеком прошлом и, подпрыгивая на заросших травой кочках, потащились через заросли осинника в сторону скрытой кустами речки. Мы «топтали лыжню» по бывшему полю, заросшему с краев прямыми, как удочки, осинами. Давно, перед тем как забросить, это поле перепахали. Крупные отвалы после плуга, заросшие за многие годы травой, превратились в кочки, мешавшие нам комфортно перемещаться по еле заметной дорожке. Когда-то здесь с мощным рокотом ходили трактора, разрабатывая эту часть русской земли во благо её населения. Кипела сельская жизнь и все были при деле. У всех были планы на будущее. Пили, конечно, водку. Дрались и скандалили. Но ВСЕ БЫЛИ ЗАНЯТЫ ОБЩИМ ДЕЛОМ. И жизнь имела смысл. Каждый знал, что ему делать завтра. И послезавтра. И на следующий год. Потом верховные правители решили, что купить у китайцев выгоднее, чем вырастить прямо за околицей. И все! Смысл в постоянной тягловой работе в русской деревне пропал. Потом отсюда ушел запах сырой, только что вспаханной земли, скошенного сена. Стали исчезать коровьи стада, с их «лепешками» на местных дорогах, запах которых придавал своеобразный колорит русскому селу. Перестали мотаться по селам молоковозы, собиравшие свежее и ароматное молоко. Постепенно пришла тишина, в объятиях которой постепенно спились и поумирали бывшие механизаторы, агрономы и зоотехники. Знать и понимать землю стало некому и незачем.

Конечно, из телевизора до сельского люда доносились умные и современные слова, что нужна частная инициатива, энергичный крестьянский труд и крепкая фермерская деревня. С другой стороны, Страна перестала вкладывать в село, прежде всего, заботу, а потом и деньги. Страна, которая этим селом всегда кормилась. Обещали кредиты, но следом выдумывали такие схемы предоставления этих кредитов, что брать их было самоубийственно для крестьян, не имевших своего «золотого запасу». Деревней перестали заниматься, думая, что она выживет сама. Не вышло. Не потому, что это Россия. Не вышло потому, что в столице решили, что за нашу нефть нам привезут со всего мира то, что мы, точнее — они, только пожелают. И можно не работать, а только жрать купленное «за бугром». А крестьянину не работать нельзя. Ему куда податься в деревне вместо работы? И народ поехал на заработки в ближайшие городки и дальние города. Эта первая волна «эмиграции» вымела из деревни самую активную и ответственную часть крестьянства, помнящую советский стиль сельской жизни, когда всем было занятие.

Те, кому уезжать было некуда и не на что, под предводительством более активных своих односельчан попробовали организовать фермерские хозяйства. Рядом с крупными городами это многим удалось. А в глубинке это не проходной вариант. Дорогая логистика, особенно на удалении от крупных дорог, отсутствие «быстрых» денег у крестьян, эту схему работы села сделали невозможной. Этим окончательно были уничтожены последние стимулы у оставшегося трудового населения. В это же время автолавки привозили в деревни спирт «Роял», китайские консервы, макароны быстрого приготовления и прочие атрибуты капиталистического питания, когда ничего не надо делать, чтобы покушать. Открыл крышку, налил кипятку в банку и все — сделанные за тысячи километров отсюда макароны готовы. Есть можно. Народ заскучал. Нафига что-то сажать, если можно по-простому? Спиртик «Роял» и его аналоги по приемлемой цене тоже сделали свою работу. Дешевый алкоголь, словно немецкие пулеметы «выкашивали» скучающих без трудовой загрузки мужиков и баб, отправляя их ненужные никому более тела на деревенские погосты.

Прошло то всего 15 лет и все! Псковской сельской глубинки больше нет. Псковщина — чьей красотой и колоритом сельской жизни любовались Пушкин, Фонвизин, превратилась на большинстве своей территории в захолустье.

Нашему поколению эту землю, эти деревни к жизни больше не вернуть. Она потеряна именно как основа Великой Руси. Она нам более не кормилица. Стараниями «поумневших» на иностранных словах наших вождей и национальных лидеров, эту землю превратили в «капитал», «обеспечение» и во что-то там еще. Терминов для нее придумали много. Применения ей дать не хотят. Именно — не хотят. Еще некоторое время пройдет и применение ей смогут найти разве что китайцы. Но это будет уже их земля.

При таком раскладе наши предки, костьми ложившиеся в войну за эти самые деревеньки, проклянут нас с такой энергией, что все фильмы ужасов «отдохнут». Духи их с того света такое придумают для тех, кто спаивал деревенских мужиков «бодяжным» алкоголем, что никакие причитания не помогут. «Воздастся каждому по делам его» — давно и с большим смыслом было сказано.

Только за дела далеких от нас людей, придумавших для Руси такое медленное умирание, расхлебывать уже приходится всем нам и нашим детям. Расплачиваться последствиями для здоровья от употребления америкосовских кур, кормленных химией и генно-придуманными кормами. Расплачиваться своими болячками, которые нас заставляют лечить сделанными из заграничной химии лекарствами, которые то ли лечат, то ли калечат.

Дети наши уже расплачиваются, обучаясь по «перспективным» учебным программам, слизанным московскими умниками с совершенно не подходящих для русского характера, образа жизни и семейного уклада европейских образцов. Результаты обучения наших детей по таким вот дебильным супер-пупер программам уже можно спрогнозировать с большой долей вероятности. Новое поколение тупеет. Советская методика подготовки учащихся, как я вижу на примере личном и своих сверстников, была лучшая на этой части Евразии. Но её отринули безоговорочно, заменив на что-то там с иностранными корнями.

Прибыв, наконец-то к месту назначения, мы вытащили из машины все необходимое нам для добычи ракообразных снаряжение и потащили его к речке. Преодолев заслон из двухметровых зарослей тростника, мы вышли на место, бывшее когда-то явно сенокосным лугом. Сейчас здесь была трава в пояс высотой, но по очертаниям этой территории можно было четко предположить, что еще 15, максимум 20 лет назад на этом месте раненько по утру, с характерным присвистом срубали душистые травы деревенские косы. Я живо, основываясь на своих детских деревенских воспоминаниях, представил, какая здесь была красота и благолепие, когда наступала пора сенокоса. Широкий луг, упирающийся с трех сторон в живописную речку. Высокие берега, покачивающиеся на течении, уходящие в глубину чуть коричневатой воды стебли кувшинок. Терпкий запах сохнущего сена. Голоса местных ребят, приносящих из деревни перекус отцам-косарям. Так было в моем детстве. Здесь не могло быть иначе.

Теперь здесь таежная тишина. Можно хоть из пушки стрелять — никто в округе не встрепенётся. Нет никого. Далеко теперь отсюда людское жилье.

Сидим с товарищем на берегу, ждем, пока раки соблазнятся на пахучую наживку в раколовках и судачим в ночной тишине у костерка вот о том самом, о чем написал я эти несколько страниц.

Вроде грустно, если проводить параллели с нашим, таким уже далеким детством.

И так хорошо, что тишина густая и туман свежий, собирающий с увядающих луговых трав свой аромат. Запах такой у этого вечернего тумана, что легких не хватает, чтобы вдохнуть в себя все великолепие его ароматов.

Мы растворяемся в этой абсолютной тишине, вбираем в свою душу ауру этого затерянного места.

Город всего в 45 километрах отсюда. Но именно здесь мы дома. На нас через густые туманные сумерки смотрит близкий лес. Нас взбадривает ароматной сыростью первый ночной туман. Это наша земля. Это наш дом. Когда мы закончим свой земной путь, наши души молча удалятся в эти черно-сиреневые лесные дали, перемешаются с сырыми туманами.

В Городе остались проблемы и переживания. Без них сегодня как-то не получается. Надо кормить детей, готовить их к невидимому из нашего времени будущему.

И нам очень хочется, чтобы наши дети, так же как и мы стремились хоть иногда послушать эту родную тишину. Пропитаться таким нужным и полезным ароматом русского леса, русской реки, заброшенного луга. Именно это дает человеку в руки ту тоненькую и невидимую ниточку, которая вяжет его к родной земле крепче морского каната. И не видно эту ниточку, но, когда она начинает трепетать, ты бросаешь все и едешь в глухомань. Где только ты и Родина.

Мы с товарищем сидим у костра, подкидываем в него дровишки, уворачиваемся от дыма. Скоро поспеет брошенная в угли картошка. Будем есть ее с салом. Мы вспоминаем свое детство. Пересказываем друг другу воспоминания своих родителей об их детстве. Нам повезло ощутить в своих семьях связь времен и поколений наших предков. Мы их помним и чтим. Им выпала тяжелая доля. При них много раз все вокруг рушилось.

А что нам еще предстоит пережить?

P.S.

Раков мы поймали мало

Совершенно этим не расстроились

Не за раками, в принципе, ехали…

2005 год