Стихотворения (1884 г.)

Владимир Бенедиктов, 1884

«Творец! Ниспошли мне беды и лишенья, Пусть будет мне горе и спутник и друг! Но в сердце оставь мне недуг вдохновенья, Глубокий, прекрасный, священный недуг!..»

Стихотворения 1860-1870-х годов

И. А. Гончарову

(Перед кругосветным его путешествием)

И оснащен, и замыслами полный,

Уже готов фрегат твой растолкнуть

Седых морей дымящиеся волны

И шар земной теченьем обогнуть,

Под бурями возмужествуй упрямо!

Пусть вал визжит у мощного руля!

Вот Азия — мир праотца Адама!

Вот юная Колумбова земля!

И ты свершишь плавучие заезды

В те древние и новые места,

Где в небесах другие блещут звезды,

Где свет лиет созвездие Креста.

Поклон ему! Взгляни как триумфатор

На сей трофей в хоругвях облаков,

Пересеки и тропик и экватор —

И отпируй сей праздник моряков!

И если бы тебе под небесами

Неведомых антиподов пришлось

Переверстаться с здешними друзьями

Ногами в ноги, головами врозь, —

То не роняй отрады помышленья,

Что и вдали сердечный слышен глас,

Что не одни лишь узы тяготенья

Всемирного соединяют нас.

Лети! — И, что внушит тебе природа

Тех чудных стран, — на пользу и добро

Пусть передаст, в честь русского народа,

Нам твой рассказ и славное перо!

Прости! — Вернись и живо и здорово

В суровые приневские края,

И радостно обнимут Гончарова

И Майковы, и все его друзья.

Сентябрь — начало октября 1852

Человек

Много жизненных вопросов

Тем решив, что всё пустяк,

Жил когда-то грек-философ —

Удивительный чудак.

Он ходил как жалкий нищий,

Полунаг и босиком,

И питался грубой пищей,

Сыт был брошенным куском;

В бочке жил; лучами солнца

Освещаем и согрет,

Он героя-македонца,

Покорившего весь свет,

И царя, и полубога,

Гордой просьбой удивил:

«Отодвинься, брат, немного, —

Ты мне солнце заслонил».

О, давно минувши лета!

Незапамятная старь!

Днем, при полной силе света,

Диоген зажег фонарь,

И в толпе народа шумной

Он идет, кругом глядит.

«Ищешь ты кого, безумный?»

— «Человека», — говорит.

Строгий циник видел грека

И в хитоне, и в плаще,

Но не видел человека

И искал его вотще.

Если б шел он в век из века

Вплоть до нынешних времен —

И доныне человека

Всё искал бы Диоген!

Ход веков мы видим ясно,

Нам истории скрижаль

Открывает беспристрастно

Дней давно протекших даль.

Что ж там? — Несколько сокровищ,

Много хламу жизни сей,

Много там людей-чудовищ,

Лжелюдей, полулюдей;

Всюду брани, козни, ковы,

Видны — римлянин суровый,

Грубый скиф и хитрый грек;

Много смертных полудиких,

Много малых, горсть великих…

Где же просто человек?

Был один. Он шел без грома,

Полон истины огнем.

Можно было «Ессе homo!»

Смело вымолвить о нем.

Он на всех смотрел с любовью,

Всех к бессмертью, как на пир,

Призывал, и чистой кровью

Он своей опрыснул мир.

Этот мир был им испуган;

Он был схвачен, был поруган,

Был оплеван, был казнен

От ватаги фарисейской

Смертью крестного, злодейской,

И в венке терновом он

Оцет пил средь смертной жажды…

«Человек, однако, мог

Нам явиться хоть однажды?»

— Нет, о люди, то был — бог!

Не позднее 25 апреля 1853

Звездочка

День докучен, днем мне горько.

Вот он гаснет… вот угас….

На закате меркнет зорька…

Вот и звездочка зажглась.

Здравствуй, ясная! Откуда?

И куда? — А я всё тут.

На земле всё так же худо,

Те же терния растут.

Над землей подъемлясь круто

К беспредельной вышине,

Что мелькаешь ты, как будто

Всё подмигиваешь мне?

Не с блаженством ли граничишь

Ты, приветная звезда?

И меня ты, мнится, кличешь,

Говоришь: «Поди сюда!

Круг разумных здесь созданий

Полон мира и любви,

Не заводит лютых браней,

Не купается в крови.

Здесь не будешь горе мыкать,

Здесь не то, что там у вас.

Полно хмуриться да хныкать!

Выезжай-ка в добрый час!

Тут нетряская дорога,

Легкий путь — ни грязь, ни пыль!

Воли много, места много».

— А далёко ль? Сколько миль?

Ох, далёко. Нам знакомы

Версты к Солнцу от Земли,

А с тобой и астрономы

Рассчитаться не могли.

Соблазнительным мерцаньем

Не мигай же с вышины, —

Благородным расстояньем

Мы с тобой разделены.

Сочетаньем кончить сделку

Трудно, — мы должны вести

Вечно взглядов перестрелку

Между «здравствуй» и «прости».

Знаю звездочку другую, —

Я хоть ту достать хочу —

Не небесную — земную, —

Мне и та не по плечу!

Так же, может быть, граничит

С райским счастьем та звезда,

Только та меня не кличет,

Не мигнет, — поди сюда!

Блещет мягче, ходит ниже —

Вровень, кажется, со мной,

Но существенно не ближе

Я и к звездочке земной.

И хоть так же б кончить сделку,

Как с тобой, — с ней век вести

Хоть бы взоров перестрелку

Между «здравствуй» и «прости»!

Не позднее 25 апреля 1853

Три власти Рима

Город вечный! Город славный!

Представитель всех властей!

Вождь когда-то своенравный,

Мощный царь самоуправный

Всех подлунных областей!

Рим — отчизна Сципионов,

Рим — метатель легионов,

Рим — величья образец,

В дивной кузнице законов

С страшным молотом кузнец!

Полон силы исполинской,

Ты рубил весь мир сплеча

И являл в руке воинской

Всемогущество меча.

Что же? С властию толикой

Как судьба тебя вела?

Не твоим ли, Рим великой.

Лошадь консулом была?

Не средь этого ль Сената —

В сем чертоге высших дел —

Круг распутниц, жриц разврата

Меж сенаторов сидел?

И не твой ли венценосный

Царь — певун звонкоголосный

Щеки красил и белил,

И, рядясь женообразно,

Средь всеобщего соблазна

Гордо замуж выходил,

Хохотал, и пел, и пил,

И при песнях, и при смехе

Жег тебя, и для потехи,

В Тибре твой смиряя пыл,

Недожженного топил,

И, стреляя в ускользнувших,

Добивал недотонувших,

Недостреленных травил?

Страшен был ты, Рим великой,

Но не спасся, сын времен,

Ты от силы полудикой

Грозных севера племен.

Из лесов в твои границы

Гость косматый забежал —

И воскормленник волчицы

Под мечом медвежьим пал.

Город вечный! Город славный!

Крепкий меч твой, меч державный

Не успел гиганта спасть, —

Меч рассыпался на части, —

Но взамен стальной сей власти

Ты явил другую власть.

Невещественная сила —

Сила Римского двора

Ключ от рая захватила

У апостола Петра.

Новый Рим стал с небом рядом,

Стал он пастырем земли,

Целый мир ему был стадом,

И паслись с поникшим взглядом

В этой пастве короли

И, клонясь челом к подножью

Властелина своего,

С праха туфли у него

Принимали милость божью

Иль тряслись морозной дрожью

Под анафемой его.

Гроб господен указуя,

И гремя, и торжествуя,

Он сказал Европе: «Встань!

Крест на плечи! меч во длань!»

И Европа шла на брань

В Азию, подобно стаду,

Гибнуть с верою немой

Под мечом и под чумой.

Мнится, папа, взяв громаду

Всей Европы вперегиб,

Эту ношу к небу вскинул,

И на Азию низринул,

И об гроб Христов расшиб;

Но расшибенное тело,

Исцеляясь, закипело

Новой жизнию, — а он

Сам собой был изнурен —

Этот Рим. — С грозой знакомый,

Мир узрел свой тщетный страх:

Неуместны божьи громы

В человеческих руках.

Пред очами света, явно,

Римских пап в тройном венце —

Пировал разврат державный

В грязном Борджиа лице.

Долго в пасть любостяжаний

Рим хватал земные дани

И тучнел от дольних благ,

За даянья отпирая

Для дающих двери рая.

Всё молчало, — встал монах,

Слабый ратник августинской,

Против силы исполинской,

И сильней была, чем меч,

0 Ополчившегося речь, —

И, ревнуя к божьей славе,

Рек он: «Божью благодать

Пастырь душ людских не вправе

Грешным людям продавать».

Полный гнева, полный страха,

Рим заслышал речь монаха,

И проклятьем громовым

Грозно грянул он над ним;

Но неправды обличитель

1 Вновь восстал, чтобы сказать:

«Нам божественный учитель

Не дал права проклинать».

Город вечный! — Чем же ныне,

Новой властию какой —

Ты мечом иль всесвятыней

Покоряешь мир людской?

Нет! пленять наш ум и чувства

Призван к мирной ты судьбе,

Воссияла мощь искусства,

Власть изящного в тебе.

В Капитолий свой всечтимый

На руках ты Тасса мчал

И бессмертья диадимой

Полумертвого венчал.

Твой гигант Микель-Анжело

Купол неба вдвинул смело

В купол храма — в твой венец.

Брал он творческий резец —

И, приемля все изгибы

И величия печать, —

Беломраморные глыбы

Начинали вдруг дышать;

Кисть хватал — и в дивном блеске

Глас: «Да будет!» — эта кисть

Превращала через фрески

В изумительное: «Бысть».

Здесь твой вечный труд хранится,

Перуджино ученик,

Что писал не кистью, мнится,

Но молитвой божий лик;

Мнится, ангел, вея лаской,

С растворенной, небом краской

С высоты к нему спорхнул —

И художник зачерпнул

Смесь из радуг и тумана

И на стены Ватикана,

Посвященный в чудеса,

Взял и бросил небеса.

Рим! ты много крови пролил

И проклятий расточил,

Но творец тебе дозволил,

Чтоб, бессмертный, ты почил

На изящном, на прекрасном,

В сфере творческих чудес.

Отдыхай под этим ясным,

Чудным куполом небес!

И показывай вселенной,

Как непрочны все мечи,

Как опасен дух надменный, —

И учи ее, учи!

Покажи ей с умиленьем

Santo padre своего,

Как святым благословеньем

Поднята рука его!

Прах развалин Колизея

Чужеземцу укажи:

«Вот он — прах теперь! — скажи. —

Слава богу!» — Мирно тлея,

Бойня дикая молчит.

Как прекрасен этот вид,

Потому, что он печален

И безжизнен, — потому,

Что безмолвный вид развалин

Так приличен здесь всему,

В чем, не в честь былого века,

Видно зверство человека.

Пылью древности своей,

Рим, о прошлом проповедуй,

И о смерти тех людей

Наставительной беседой

Жить нас в мире научи,

Покажи свои три власти,

И, смирив нам злые страсти,

Наше сердце умягчи!

Чтоб открыть нам благость божью,

Дать нам видеть божество, —

Покажи над бурной ложью

Кротких истин торжество!

1852 или 1853

Его не стало (написано на смерть В. А. Каратыгина)

Его не стало… Нет светила русской сцены —

Первослужителя скорбящей Мельпомены.

Плачь, муза сирая, — его уж в мире нет.

Фингал, Донской, Ермак, Людовик, Лир, Гамлет,

Цари, что из гробов им к жизни вызывались,

Вторичной смертию все ныне в нем скончались. —

Здесь ревностный денщик великого Петра,

Там бешеный игрок, ревнивый мавр вчера,

Сегодня он — король, вождь ратный иль посланник,

А завтра — нищий, раб, безумец иль изгнанник,

Там в пышной мантии, а тут в лохмотьях весь,

Но истинный артист везде — и там, и здесь,

С челом, отмеченным печатаю таланта;

Везде в нем видел мир глашатая-гиганта,

В игре, исполненной и чувства и ума,

Везде он был наш Кин, наш Гаррик, наш Тальма,

Мне видится театр. Все полны ожиданья.

Вдруг — поднят занавес — и взрыв рукоплесканья

Раздался, — это ты, ты вышел, исполин!

Обдуман каждый шаг, ряды живых картин —

Его движения и каждый взмах десницы;

В бровях — густая мгла, гроза — из-под ресницы.

Он страшен. На лице великость адских мук.

В его гортани мрет глухих рыданий звук,

Волнуемая грудь всем слышимо клокочет,

И в хохоте его отчаянье хохочет.

Он бледен, он дрожит — и пена на устах,

И, судорожно сжав в трепещущих перстах

Сосуд с отравою, он пьет… в оцепененье

Следите вы его предсмертное томленье —

Изнемогает… пал… Так ломит кедр гроза.

Он пал, с его чела вам смотрит смерть в глаза,

Спускают занавес. Как бурные порывы:

«Его! Его! Пусть нам он явится! Сюда!»

Нет, люди, занавес опущен навсегда,

Кулисы вечности задвинулись. Не выйдет!

На этой сцене мир его уж не увидит.

Нет! — Смерть, которую так верно он не раз

Во всем могуществе изображал для вас,

Соделала его в единый миг случайный

Адептом выспренним своей последней тайны.

Прости, собрат-артист! Прости, со-человек!

С благословением наш просвещенный век

На твой взирает прах несуеверным оком

И мыслит: ты служил на поприще высоком,

Трудился, изучал язык живых страстей,

Чтоб нам изображать природу и людей

И возбуждать в сердцах возвышенные чувства;

Ты жег свой фимиам на алтаре искусства

И путь свой проходил, при кликах торжества,

Земли родимой в честь и в славу божества.

Середина марта 1853

Ф. Н. Глинке

Здравствуй, деятель и зритель

Многих чудных жизни сцен,

Музы доблестной служитель,

Наш поэт и представитель

Славных дедовских времен!

Знал ты время, ведал лета,

Как людьми еще был дан

В мире угол для поэта

И певец пред оком света

Чтил в себе свой честный сан.

В лоне мира — песнью мирной

Он страдальцев утешал,

На пиры — нес клик свой пирный,

В бранях — благовестью лирной

Доблесть храбрых возвышал.

Нес в величье он спокойном

Тяжесть дольнего креста, —

Пел ли радость гимном стройным —

Он глумленьем непристойным

Не кривил свои уста;

И не мнил он обеспечить

Беззаконный произвол —

В русском слове чужеречить,

Рвать язык родной, увечить

Богом данный нам глагол.

И над этой речью кровной,

Внятной призванным душам,

Не был вверен суд верховный

Дерзкой стае суесловной —

Дел словесных торгашам.

Грустных новостей в пучине

Мы, поэт, погружены,

Но от прежних лет доныне

Честно верен ты святыне

Благородной старины.

И за то своим покровом

Сохранил в тебе господь

Эту силу — звучным словом,

Вечно юным, вечно новым,

Оживлять нам дух и плоть.

Помню: я еще мальчишкой

Рылся в книжках, и меж них

За подкраденною книжкой

Поэтическою вспышкой

Зажигал меня твой стих;

Слух и сердце он лелеял, —

И от слова твоего,

От семен тех, что ты сеял,

Аромат библейский веял —

Отзыв неба самого.

Ты Карелии природу

В метких ямбах очертил,

Ты Двенадцатому году

В радость русскому народу

Незабвенным эхом был.

И теперь, на нас лишь канул

Бранный дождь, твоя пора

Не ушла: ты вмиг воспрянул

И по-русски первый грянул

Православное «ура».

Средь болезненного века

Жив и здрав ты, — честь! хвала!

Песнь живого человека

И до серба, и до грека

Христианская дошла.

Крест — нам сила, крест — наш разум.

К нам, друзья! — Из-за креста

Мы весь мир окинем глазом

И «на трех ударим разом

Со Христом и за Христа!»

12 мая 1854

Выпущенная птичка

Еще зеленеющей ветки

Не видно, — а птичка летит.

«Откуда ты, птичка?» — «Из клетки», —

Порхая, она говорит.

«Пустили, как видно, на волю.

Ты рада? — с вопросом я к ней. —

Чай, скучную, грустную долю

Терпела ты в клетке своей!»

«Нимало, — щебечет мне птичка, —

Там было отрадно, тепло;

Меня спеленала привычка,

И весело время текло.

Летучих подруг было много

В той клетке, мы вместе росли.

Хоть нас и держали там строго,

Да строго зато берегли.

Учились мы петь там согласно

И крылышком ловко махать,

И можем теперь безопасно

По целому свету порхать».

«Ох, птичка, боюсь — с непогодой

Тебе нелегко совладать,

Иль снова простишься с свободой, —

Ловец тебя может поймать».

«От бурь под приветною кровлей

Спасусь я, — летунья в ответ, —

А буду застигнута ловлей,

Так в этом беды еще нет.

Ловец меня, верно, не сгубит,

Поймав меня в сети свои, —

Ведь ловит, так, стало, он любит,

А я создана для любви».

Август 1854

Любовь музыканта

Посвящено А. Г. Рубинштейну

Царь я, — все звуки — мне слуги покорные,

Войско державы моей.

Будь мне царицей! Глаза твои черные

Царских алмазов светлей.

Полный мечтами и думами гордыми,

В бурном порыве любви

Я всколыхну громовыми аккордами

Жаркие перси твои.

Весь я проникнут восторгом и муками, —

Созданный весь из огня,

Я упою тебя чудными звуками, —

В них ты прочувствуй меня!

В страстном огне, перерывы дыхания

Выразит струн моих звон,

Шепот «люблю», и печатью лобзания

Знойно подавленный стон.

Я облекусь в торжество триумфальное, —

И, как волну к берегам,

Разом всё царство мое музыкальное

Брошу к твоим я ногам.

Между 1848 и 1854

Рашель

(Написано после появлений ее в ролях Федры и Гермионы)

От берегов тревожных Сены,

Предвозвещенная молвой,

Верховной жрицей Мельпомены

Она явилась над Невой.

Старик Расин взрывает недра

Своей могилы и глядит, —

Его истерзанная Федра

В венце бессмертия стоит,

Гнетома грузом украшений,

Преступной страстью сожжена,

И средь неистовых движений

Античной прелести полна.

То, мнится, мрамор в изваянье

Пигмалионовски живой

Томится в страстном истязанье

Пред изумленною толпой.

Из жарких уст волной певучей

Течет речей волшебный склад,

То, металлически гремучий,

Он, раздробленный в прах летучий,

Кипит и бьет, как водопад,

То, просекаясь знойным криком,

Клокочет он в избытке сил,

То замирает в гуле диком

И веет таинством могил.

Вот дивный образ Гермионы!

Как отголоски бурь в глуши,

Широкозвучны эти стоны

Пронзенной ревностью души,

Один лишь раз, и то ошибкой,

Надежда вспыхнула на миг,

И гордой греческой улыбкой

Прекрасный озарился лик, —

И вновь ударом тяжкой вести

Елены дщерь поражена —

Вся пламенеет жаждой мести, —

Троянка ей предпочтена.

Как вид подрытого утеса.

Что в бездну моря смотрит косо,

Чело громадное склоня,

Спокойно страшен звук вопроса:

«Орест! Ты любишь ли меня?»

Под скорбным сердцем сжаты слезы:

«Отмсти! Восстань за свой кумир!

Лети! Рази! Разрушь весь мир!»

Взор блещет молнией угрозы —

Дрожи, дрожи, несчастный Пирр!

В глухих раскатах голос гнева

Мрет, адской гибелью гудя;

Ужасна царственная дева,

Как Эвменида… Уходя,

Она, в последнем вихре муки,

Исполнясь мощи роковой,

Змеисто взброшенные руки

Взвила над гневной головой —

И мчится — с полотна текущей

Картиной — статуей бегущей —

Богиней кары громовой.

И при захваченных дыханьях

Театра, полного огнем,

При громовых рукоплесканьях

Всего, что жизнью дышит в нем,

Зашевелился мир могильный,

Отверзлась гробовая сень…

Рашель! Твоей игрой всесильной

Мне зрится вызванная тень:

Наш трагик, раннею кончиной

От нас оторванный, восстал

И, устремив свой взор орлиный

На твой триумф, вострепетал.

Он близ тебя заметил место,

Где б ты могла узреть его

В лице Тезея, иль Ореста,

Иль Ипполита твоего.

1853 или 1854

Благодарю вас за цветы

Посвящено М. Ф. Штакеншнейдер

Устранив высокопарность

Поэтической мечты,

Проще самой простоты

Приношу вам благодарность

За роскошные цветы,

В виде ноши ароматной,

Усладительной вполне,

С вашей дачи благодатной

Прилетевшие ко мне.

Здесь, средь красок дивной смеси,

Ярко блещет горицвет,

Под названьем «барской спеси»

Нам известный с давних лет.

Вот вербена — цвет волшебный, —

Он у древних славен был,

Чудодейственно целебный,

На пирах он их живил,

Кипятил их дух весельем,

Дряхлых старцев молодил,

И подчас любовным зельем

В кровь он римскую входил.

Чудный цвет! В нем дышит древность,

Жгуч как пламя, ал как кровь,

Пламенеет он, как ревность,

И сверкает, как любовь.

Полны прелести и ласки

Не анютины ли глазки

Здесь я вижу? — Хороши.

Сколько неги и души!

Вот голубенькая крошка —

Незабудка! Как я рад!

Незабвенье — сердца клад.

Вот душистого горошка

Веет райский аромат!

Между флоксов, роз и лилий

Здесь и ты, полей цветок, —

Здравствуй, добрый мой Василий,

Милый Вася — василек!

Сколько венчиков махровых!

Сколько звездочек цветных!

И созвездие меж них

Георгин пышноголовых,

Переброшенных давно

В европейское окно

Между множеством гигантских

Взятых за морем чудес,

Из-под светлых мексиканских

Негой дышащих небес.

Я любуюсь, упиваюсь

И признательным стихом

За цветы вам поклоняюсь —

И хотел бы, чтоб цветком

Хоть единым распустился

Этот стих и вам явился

Хоть радушным васильком;

Но — перерван робким вздохом —

Он боится, чуть живой,

Вам предстать чертополохом

Иль негодною травой.

23 июня 1854

Мелочи жизни

Есть муки непрерывные: не видно,

Не слышно их, о них не говорят.

Скрывать их трудно, открывать их стыдно,

Их люди терпят, жмутся и молчат.

Зарыты в мрак душевного ненастья,

Они не входят в песнь твою, певец.

Их благородным именем несчастья

Назвать нельзя, — несчастие — венец,

Венец святой, надетый под грозою,

По приговору божьего суда.

Несчастье — терн, обрызнутый слезою

Иль кровию, но грязью — никогда.

Оно идет как буря — в тучах грозных,

С величьем, — тут его и тени нет.

Тут — пошлость зол и бед мелкозанозных,

Вседневных зол и ежечасных бед.

Житейский сор! — Едва лишь пережиты, —

Одни ушли, те сыплют пылью вновь, —

А на душе осадок ядовитый

От них растет и проникает в кровь;

Они язвят, подобно насекомым,

И с ними тщетна всякая борьба, —

Лишь вихрем бурным, молнией и громом

Разносит их могучая судьба.

1855

Малое слово о великом

На Руси, немножко дикой,

И не то чтоб очень встарь,

Был на царстве Царь Великой:

Ух, какой громадный царь!

Так же духом он являлся,

Как и телом, — исполин,

Чудо — царь! — Петром он звался,

Алексеев был он сын.

Мнится, бог изрек, державу

Дав гиганту: «Петр еси —

И на камени сем славу

Я созижду на Руси».

Много дел, зело успешных,

Тем царем совершено.

Им заложено в «потешных»

Войска дивного зерно.

Взял топор — и первый ботик

Он устроил, сколотил,

И родил тот ботик — флотик,

Этот флотик — флот родил.

Он за истину прямую

Дерзость дерзкому прощал,

А за ложь, неправду злую

Живота весьма лишал, —

А иному напоминки

Кой о чем, начистоту,

Делал с помощью дубинки

Дома, в дружеском быту.

Пред законом исполина

Все стояли на ряду;

Сын преступен — он и сына

Предал смертному суду.

А под совести порукой

Правдой тычь не в бровь, а в глаз,

И, как Яков Долгорукой,

Смело рви царев указ!

Царь вспылит, но вмиг почует

Силу истины живой, —

И тебя он расцелует

За порыв правдивый твой.

И близ жаркой царской груди

Были люди хороши,

Люди правды, чести люди,

Люди сердца и души:

Друг — Лефорт, чей гроб заветный

Спрыснут царской был слезой,

Шереметев — муж советный,

Князь Голицын — боевой, —

Князь Голицын — друг победам,

Личный недруг Репнину,

Пред царем за дело с шведом

Тяжко впавшему в вину.

Левенгаупта без пощады

Бьет Голицын, весь — война.

«Князь! Проси себе награды!»

— «Царь, помилуй Репнина!»

Царь с Данилычем вел дружбу,

А по службе — всё в строку,

Спуску нет, — сам начал службу

Барабанщиком в полку.

Под протекциею женской

Не проскочишь в верхний сан!

Царь и сам Преображенской

Стал недаром капитан.

Нет! — Он бился под Азовом,

Рыскал в поле с казаком

И с тяжелым и суровым

Бытом воина знаком.

Поли воинственной стихии,

Он велел о той поре

Только думать о России

И не думать о Петре.

И лишь только отвоюет —

Свежим лавром осенен,

Чинно князю рапортует

Ромодановскому он.

И, вступая постепенно

В чин за чином, говорил:

«Князь-де милостив отменно,

Право, я не заслужил».

В это время Русь родная,

Средь неведения тьмы,

Чернокнижье проклиная,

Книг боялась, как чумы,

Не давалась просвещенью,

Проживала как пришлось

И с славянской доброй ленью

Всё спускала на авось, —

И смотрела из пеленок,

Отметаема людьми,

Как подкинутый ребенок

У Европы за дверьми.

«Как бы к ней толкнуться в двери

И сказать ей не шутя,

Что и мы, дескать, не звери, —

Русь — законное дитя!

Как бы в мудрость иноземнее

Нам проникнуть? — думал он. —

Дай поучимся у немцев!

Только первый шаг мудрен».

Сердце бойко застучало —

Встал он, время не губя:

«На Руси всему начало —

Царь, — начну же я с себя!»

И с ремесленной науки

Начал он, и, в деле скор,

Крепко в царственные руки

Взял он плотничий топор.

С бодрым духом в бодром тела

Славно плотничает царь;

Там успел в столярном деле,

Там — глядишь — уж и токарь.

К мужику придет: «Бог помочь!»

Тот трудится, лоб в поту.

«Что ты делаешь, Пахомыч?»

— «Лапти, батюшка, плету,

Только дело плоховато, —

Ковыряю как могу,

Через пятое в десято».

— «Дай-ка, я те помогу!»

Сел. Продернет, стянет дырку, —

Знает, где и как продеть,

И плетет в частоковырку,

Так, что любо поглядеть.

В поле к праздному владельцу

Выйдет он, найдет досуг,

И исправит земледельцу.

Борону его и плуг.

А на труд свой с недоверьем

Сам всё смотрит. «Нет, пора

Перестать быть подмастерьем!

Конец ознакомительного фрагмента.