Моя ойкумена. Том второй. Поэмы

Владимир Алексеевич Берязев

Полное собрание поэм Владимира Берязева, известного современного русского поэта, лауреата множества премий, живущего в Новосибирске.

Свистульки

гуннская легенда

Шаньюй² Тоумань не любил перелета фламинго,

Их странный призыв раздражал его грузный покой.

Он жен покидал для охоты лишь иль поединка.

А с кем он сражался?

И кто он, позвольте, такой?

Позволю, позволю!.. Далеко за дальнею далью,

На севере желтой, как море, империи Хань

Жил смуглый народ, воспевавший осанку маралью

И солнечный вымах рогов в поднебесную рань.

Когда это было?.. Цветами окуталась Гоби.

Жена увидала тамгу божества наяву.

И первенец князя светло ворохнулся в утробе,

И пал, словно сокол, из лона в степную траву.

Медлительно тая, зенит огибали фламинго.

И хриплою птицей в коленях младенец кричал.

И синею змейкой вилась по траве пуповина,

И камень горячий любовную мгу источал.

А мир кочевал по пологому скату вселенной.

И кони дышали. И овцы текли к озерцу.

Шаньюй Тоумань, будь же славен

сей вестью моленной!

Под клики родни быть отцом тебе нынче к лицу.

Ай, княжия кровь, словно свиток огня в катапульте:

Гарцуя, он вырвал — как стон из немотной души —

Из горла стрелы две на шелковой нитке свистульки

И бросил шаману: «Вот этим пупок завяжи!»

II

Свистульки-пустышки! — прозрение Рыжего Хунна—

Степь в белых костях, но познал лишь великий Ата

Начертан скелет, как всесильная гибели руна,

А в трубчатой тьме и в глазницах свистит пустота.

Свистит пустота на изломе в сухой камышине,

Свистит пустота за распущенным конским хвостом,

Свистит пустота между скал на безлюдной вершине,

В отверстье нетопленой юрты и в сердце пустом.

Есть в свисте безумье!

Поэтому темен и жуток

Свист мыши летучей и мах над поляной ночной.

Свист жизни дрожанье,

разлад,

свист — лихой

Как трещина неба — разъятье в хаос глубиной.

Он может сорвать с поднебесья седую лавину,

Гремящим драконом обрушить на дол камнепад,

Владеющий им перережет ножом пуповину,

И духов сразит, и врагов опрокинет назад.

Все это постиг в своем сердце божественный предок,

Сын Неба-Тэнгри, рыжекудрый премудрый Ата.

— Пусть свистом владеет кто воин, кто храбр и меток,

Пусть в жилах китайцев сквозит мертвецов пустота!..

Он кость просверлил, чтоб зияло безумие свиста,

И выточил шариков крохотные черепа,

К стреле привязал и пустил ее во поле чисто,

И в этом полете свершилась народа судьба.

III

Эгей, Маодунь!

Быстроногий порывистый княжич,

Зачем ты глядишь, как фламинго плывут в вышине?

Ты быстро подрос. Но тебе не уйти из-под стражи.

Ты должен погибнуть заложником в скорой войне.

Ты отдан посольству могучих и доблестных саков.

Ты предан отцом за неверный и призрачный мир.

Есть младше наследник…

Но, Боже, как мир одинаков!

И в стане врагов те же юрты, и овцы, и сыр,

И тот же кумыс.

Только люди светлы, белолицы,

С глазами, как небо..

Но Небо одно — тут и там.

Шаньюй здесь печален — вдруг выпало сына лишиться,

К отшельникам скрылся он. Звали его — Гаутам.

Эгей, Маодунь!

Птицы счастья на Западе тают.

Где стрелы твои? С костяными накладками лук?

Как сладко мечтать раздробить эту дивную стаю

И бросить добычу невесте на свадебный круг.

А розовый пух источает прохладу и негу,

Не роскошь китайскую, чистоту ледников.

Чьи стрелы пронзят птиц Востока

— так было от веку, —

Тот Степи предстанет первейшим из женихов.

Как томен напряг тетивы под коснеющим пальцем,

А лунный изгиб тонкой луки девически строг.

Неужели, княжич, остаться тебе постояльцем,

Чужим среди чуждых, холодным кострищем у ног

Грядущих кочевий?..

Какие несметные силы

В тебе и в земле, что упорно сжимаешь в горсти!

Ты вскормлен златым молоком полудикой кобылы!

Ты свистом повязан, свисти же, наследник, свисти!

IV

Так было у сизых предгорий на дальней стоянке.

Увидел во сне Маоудунь стаю белых собак,

Их круг замыкался на волке, на сером подранке,

Их пасти цвели, языки окунались во мрак.

И видел еще, как по краю вечерней долины

Зарезанный скот уносили на холках своих

Разбойные тени, сородичи волчьего сына…

И княжич очнулся:

— Тесна стала Степь для двоих!

Но рано, но рано, отец, нам с тобою прощаться.

Я слышу, как почву колышет твой верный тумен.

Мне тоже приспела пора в долгий путь собираться.

Кровавый набег твой — предвестье больших перемен.

Он в ночь ускользнул и коня прирученного свистнул.

(Чрез бездну веков так же Игорю свистнет Овлур)

Как лист пред травой!

И — верхом! — по дороге в Отчизну.

— Отец просчитался…

Но чур меня! Чур меня! Чур!..

Разделит добычу — кто доблестно саков ограбил.

А храбрый наследник получит под руку отряд.

Шаньюй Тоумань будет править,

как раньше он правил.

А княжич не рад?

Отчего же, по-моему, рад.

V

Чем тешится княжич с подручными воями ныне?

В горах, на охоте он мечет в засохшую ель

Свистящие стрелы. А после, на черной осине,

Подвесив козла, указует на новую цель.

— Вы видите, я вынимаю стрелу из колчана,

Из желтой бересты в узоре цветного шитья,

Ее острие, как тугое соцветье тюльпана.

Зажгите тюльпаны! Разбейте о кровь острия!

Лишь тот победитель, чья воля с полетом едина,

Лишь тот победитель, кто крепит дружины крыло,

Лишь тот победитель, кто бьется за Мать и за Сына,

Чтоб поле тюльпанов из тучной земли расцвело.

Стреляйте по звуку! Я начал. Стреляйте по звуку!

Туда, куда скажет родная свистулька моя.

А кто опоздает, тот сам пусть винит свою руку —

Он кисти лишится. И праведна кара сия…

VI

Так тешился княжич. А время из раны сочилось.

Луна кочевала, серебряной сбруей звеня.

В коротком походе однажды добыча случилась —

Ему привели в поводу золотого коня.

Он был как осенняя степь в переливах заката.

Он был как сияние славы на грозной броне.

А глаз оплывал всею тайною глубью агата.

А ноги — как стон тетивы в голубой вышине.

Крылатый Турана питомец, Дня Белого образ —

Достоин его Маодунь. Только чур его! Чур!

Вот сотник глядит на коня и темно и недобро…

— Эй, прочь жеребца! — крикнул княжич. —

Кто скучен и хмур?!

Лишь тот победитель, чья воля с полетом едина,

Лишь тот победитель, кто крепит дружины крыло,

Лишь тот победитель, кто бьется за Мать и за Сына,

Чтоб родины тело тучней и обильней цвело.

Стреляем по звуку! Я клятвы своей не нарушу!

Туда, куда скажет пустая свистулька моя.

А кто опоздает, пусть Богу несет свою душу —

Он жизни лишится. И праведна кара сия…

И прыснули стрелы! И духи над бубном запели!

Раздался состав воздухов. И в мертвящей тени

Заржал жеребец. И возжаждали плоти и цели

Трехпёрые жала, налитые свистом слепни.

Вонзились. Заплакал Туранец и хрипло забился…

Но были такие, кто лук натянуть не посмел:

Задумчивый сотник, и всяк из них, жизни лишился…

Над каждым курган.

А отряд по степи прогремел.

VII

Зима обступила без грома победы и клича.

Морозный туман пеленал молодую Луну.

В далеком походе случилась другая добыча —

Бойцы привели ему в дар полонянку-жену.

Она была вся как фламинго в полете высоком,

Казалось, взмахнет и уйдет, огибая зенит,

В заоблачный мир. А во взоре ее волооком,

Все чудилось — горный ручей колокольцем звенит.

Как томен шатра белоснежный напруженный полог!

А бисерный ток ожерелий меж лунных холмов

Вот-вот и размоет рассудка последний осколок,

Размякнет костяк от свистящего пламени слов.

И кто здесь кого полонил ли пленил — непонятно.

Снега пуховые упали на брачную Степь.

На стойбище зимнем, как шорох мышиный, невнятно

Вдруг ропот возник, и военная дрогнула крепь.

И волки дерутся во время весеннего гона.

И бьются маралы в горах на заре сентября.

Со страстью рифмуется кровь.

И лишь только ворона

Над трупом вещает свое богомерзкое: «Зря!»

Но княжич услышал разлад и дрожание стана.

На лисью охоту он кликнул поутру отряд

И вывел из юрты княжну, как луну из тумана.

Верхом — на просторы!

Там звезды над снегом горят

Почти до полудни… — Скачи же, жена молодая!

Веселье и снег так прекрасны на зимней заре.

Пух Неба растает… А ты, моя верная стая,

Воспомни, воспомни о прежней жестокой поре:

Лишь тот победитель, чья воля и вера едины,

Лишь тот победитель, кто крепит дружины крыло,

Лишь тот победитель, кто бьется за Мать и за Сына,

Чтоб родины тело тучней и обильней цвело.

По звуку стрелять! Я заклятья и здесь не нарушу!

Туда, куда скажет родная свистулька моя.

А кто опоздает, пусть сразу несет свою душу

К вратам подземелья. И праведна кара сия…

И прыснули стрелы! И духи над бубном запели!

Распался состав воздухов. И в безумной тени

Княжна обернулась… Не знали ни смысла, ни цели

Трехпёрые жала, налитые свистом слепни.

Вонзились!

С пробитым соском и растерзанным горлом

Она удивленно и тихо восплыла в зенит.

А лошадь кружилась,

кружилась и бегала во поле голом.

И беркут лишь видел,

как меч нерешительных воев казнит.

VIII

На крупных рысях проскакали еще одну главку:

Лишь камни да кровь,

конский топот да порох снегов.

Настала пора возвращаться в шаньюйскую ставку.

Настала пора окончания долгих стихов.

Отряд поредел, но клинок отковался на славу.

Лишь знак — и до дна рассекается надвое зга.

Такие мужи впятером сотрясают державу,

А дюжина их прожигает дружину врага.

Наметом, наметом! Ни жен, ни тяжелой поклажи…

Навстречу — табун. И табунщик ведет жеребца.

— Друг, чей это конь?

— вопрошает приветливо княжич.

— О, храбрый наследник, он твой, а точнее, отца.

— Он мой и не мой, словно соболь за пазухой вора.

Я сын и не сын, так, глядишь, не посадят к столу.

Не будем делить, разделенье — начало раздора…

И с мраком в очах Маодунь вынимает стрелу.

И все повторилось, как было с подарком Турана.

Под молнией свиста упал Тоуманя скакун.

Табунщик бежал, весь от страха белее тумана.

По древней террасе рассеялся рыжий табун.

Никто не замешкался. Птахи кровавые хором

Взошли и зарылись в горячие недра коня.

— Дождался! — вздохнул Маодунь.

И взглянул без укора.

— О, всадники славы! Сам Бог направляет меня!

IX

Час пробил! Час пробил! Судьба меня не зачурает,

Иначе от жадности сгинет держава моя.

Вы слышите, волк за оврагами зорю играет?

Пусть ложь истребится! И праведна кара сия…

…С колчаном распоротым схож серый труп Тоуманя,

А рядом, вповалку, — советники, мачеха, брат.

А новый шаньюй восприемлет присягу признанья,

И грозно молчит возле князя стосвистый отряд.

Но сказ не закончен.

Ревут и верблюды, и яки.

Тревога в стадах и кочевьях. Про смуту в орде

Узнали китайцы, дунху, и юэджи, и саки,

И волны захвата пошли, как круги по воде.

Отдай, Маодунь, две реки с побережьем Бай-коля.

Алтунскую чернь уступи или будешь разбит.

Пустыню отдай с выпасами и озером соли…

Посольства наглеют, и драка вот-вот закипит.

Война уже скалится. Даже на сходе старейшин

Седые мужи предлагают судьбы не пытать.

— Будь проклята трусость!

Так что же — земли будет меньше,

И вмиг на границах рассеется хищная рать?!

Земля — это плоть, это мышцы и кости народа,

Земля, словно вымя, сосуд присномлечной души,

И сумрак долин, и хребтов тишина и свобода,

И предков покой — нетревожим и несокрушим.

Земля — и тамга Божества, и основа Державы.

Уж лучше погибнуть, но землю и честь сохранить.

А вы — отдавать,

не хлебнувши ни крови, ни славы.

Всех, всех, кто хоть слово промолвил об этом —

Казнить!

…Полки уходили в поход, и колчаны скрипели

Десятками тыщ истекающих яростью жал.

А князь горевал: «Не избегнуть кровавой купели…»

Подумал и…

крепко свистульку к стреле привязал.

Лишь тот победитель, чья воля и вера едины,

Лишь тот победитель, кто крепит Державы крыло,

Лишь тот победитель, кто бьется за Мать и за Сына,

Чтоб Родины тело тучней, изобильней цвело…

X

Еще семь веков на земле было слышно о гуннах,

Но ветры изъели во прах Маодуня завет.

Его отголоски ищите в курганах и рунах,

Средь каменных книг тех

и большее сходит на нет.

Оленное солнце!..

Но старая мудрость забылась,

Не стало земли…

и сказаний,

и песен,

и снов.

Осталась жестокость,

что валом на Запад катилась,

Остался лишь свист,

что Европу прожег до основ.

Новосибирск1990 год, декабрь

Примечания

2

Князь, вождь (гунн.)