Монгольские этюды. Удивительная история, рассказанная в письмах, стихах и прозе

Владимир Азаров (2023)

Владимир Азаров — архитектор и поэт, в прошлом москвич, живущий в Торонто. Эта книга о деловой поездке в советскую Монголию и о женщине, которая работала с Владимиром и курировала стройку в качестве представителя монгольского правительства. Также рассказывается о дружбе Намсрайджав Очир с замечательным русским ученым и востоковедом Львом Гумилевым, публикуются мемуары и письма, ранее не издававшиеся в России.

I. Намсрайджав

Разбитый бокал

Старинный набор хрустальных бокалов для вина,

Но — о!

Один из них разбился

Вечером под Рождество:

Несчастный, как я одинок, —

Подумал я.

Cava Codorniu — литр искристого

Испанского вина и женщина с мягким голосом

Могли бы изгнать

Мою меланхолию —

Итак: я выпил всю бутылку,

Она пила за мое здоровье

Только глазами.

Поставив бокалы

В посудомоечную машину,

И перед тем, как заснуть, —

Я услышал:

Дзынь-дзынь-дзынь —

Один из моих бокалов на длинной ножке,

Неправильно поставленный

В посудомойку, разбился,

Прощай, мой чудесный сет их шести бокалов!

Потеря этого

Бокала для вина

Является началом

Всей этой истории!

(И началом

Печального звона

В моих ушах!)

Я приехал в Улан-Батор

Для наблюдения

За строительством советского

Посольства —

Я был молодым

Провинциалом

Среди провинциалов,

Немного сдержанным, суровым,

Ушедшим с головой в работу парнем,

Советским архитектором,

Несущим чертежи и эскизы

У себя под мышкой,

Готовым добавить

Последние штрихи в

Интерьер комнат,

Готовый подбирать плитку, ткани и

Антиквариат

Для внутреннего убранства.

Приехал в январе,

И был поцелован в щеку

Женой посла!

Первой леди советского посольства в Монголии.

К июню

Мне подарили

Набор из шести стеклянных бокалов

Вместе с

Советско-монгольской

Почетной грамотой,

С профилем Ленина, отпечатанным

Малиново-красным цветом!

(О, недавний печальный звук

разбитого стекла!)

В конце декабря я подготовил всё

Для новогодней вечеринки

С несколькими добрыми

Подрядчиками строительства,

Говорившими на русском

С сильным акцентом,

Разражаясь

Воинственным смехом,

Убаюкивая хрустальные бокалы

Мозолистыми рабочими руками,

Бокалы, до краев наполненные

АРХИ — монгольской водкой,

Прямо из перегонного куба!

К трем часам утра

Я слышал, как

Катались по полу бутылки,

Лязг-лязг-лязг мертвых солдат

Под столом!

Я закрыл глаза

И не открывал их

До позднего утра…

Это было тогда, когда

Существовал так называемый

Международный стиль архитектуры!

(Сигрем-билдинг Мис ван дер Роэ

В Нью-Йорке был объявлен всеобщим стандартом

Влиятельным журналом — L´Architecture

DAujourd’hui — нашей французской

Архитектурной Библией!)

Никакого снисхождения к декоративным

Деталям! — чистая, но податливая

Геометрическая линия —

Казалось, что ван дер Роэ очень легко

Имитировать (но только тем из нас,

Которые были глупы): в его работах была

Решительная пуританская ясность,

Послевоенная расчистка завалов для

Того, чтобы прийти к спасительному минимализму,

Ясному, как простой жест,

Олицетворяющий то, что

Называется ЗОЛОТОЙ СЕРЕДИНОЙ

Или ЗОЛОТЫМ СЕЧЕНИЕМ,

В полном соответствии с древнегреческими

Представлениями

О пропорции и балансе.

Потом Ле Корбюзье

Вернул в архитектуру

Это точное осознание средства —

Стена, окно, дверь, потолок и т. д. — ты

Стремишься к тому, чтобы найти

Идеальное соотношение размеров

Внутри рабочего объема!

Где у тебя фасад, например,

Надо учесть соотношение между

Горизонтальным и вертикальным внутри

Общего целого —

Пусть «А» и «В» — две

Цифры — пропорциональность тогда привела бы

К обработанному идеально, точно так же, как

Соотношение «А» на «В»

Равно греческому π

1,6180339887… —

Независимо от количества

Черновиков, эскизов, чертежей и предложений!

Это всегда одно и то же — пи! —

1,6180339887…

Серьезная игра (французы

Считают, что игра является серьезной)

С пропорциями:

«Стекло? Металл? Вот,

Мой дорогой Владимир Павлович,

Товарищ архитектор!»

(Это от

Стареющего архитектора,

Который кое-что знал о международном стиле —

Я дал ему посмотреть предложения,

Которые сам в свое время делал,

Так много инстанций —

Так много

Черновиков и утверждающих инстанций…)

«Здесь — в Монголии,

Можете себе представить, —

Летом сильные ветра,

А зимой заносит снегом.

Представьте себе

Стеклянную коробку с облицовкой из

Полированного американского металла легче вздоха!

Ха! — балерина на пуантах

На монгольском картофельном поле!»

Это было еще во времена похмелья

Остатков диалектического материализма

И сталинской готики,

Годы оттепели —

Между Хрущевым и

Брежневым — годы полнейшего застоя,

Когда москвичи

РАЗУЧИЛИСЬ вспоминать о золотом сечении,

И не смогли открыто принять

Авангард в архитектуре!

Наш! Собственный! Русский!

Конструктивизм!

Прогуливаясь

В строну холмов за

Строительной площадкой здания посольства,

Я надеялся встретить

Древнего гунна — дикого кочевника

На своем верблюде —

(Я читал о гуннах

В библиотеке имени Ленина недалеко от Кремля —

Вместе с работами

Российских исследователей Монголии —

Пржевальского, Козлова и Позднеева,

Я погружался в историю

Монгольского плато, с пустыней Гоби

Посередине) —

С седельными сумками,

Нагруженными товарами для бартера:

Благовониями, молитвенными барабанами

И шелками.

Вместо этого я встретил

Не исторического гунна,

А эффектную современную женщину,

С глазами

Янтарного цвета темного меда

И высокими скулами —

Женщину с мягким сердцем

И с грамотной, правильной речью,

Курировавшей стройку со стороны

Монгольского МИДа в Улан-Баторе —

Первой, кто прикоснулся губами к моим бокалам.

Это моя подруга из монгольской столицы

По имени — Намсрайджав, —

Какой приятный звук!

Как дыхание!

Дыхание

Женщины с грамотной, правильной речью,

Которая работала в

Министерстве иностранных дел в Улан-Баторе,

И жила

В скромной квартире,

Где единственной картиной на стене

Была не тибетская танка,

А холст русского художника и философа,

Николая Рериха.

Картина называлась «Гималаи».

Время от времени

Появлялась ее внучка:

Маленькая бойкая девочка,

Говорившая по-монгольски,

Я ей никак не мог ответить,

Поэтому дипломатично смотрел в окно,

Из которого было видно

Несколько юрт,

Вокруг залитой бетоном

Индустриального вида площади

С пятиэтажными стандартными домами

Советского образца.

«У нас нет

Традиции

Окружать себя

Стенами, — сказала она, —

Особенно бетонными.

У меня, например, есть юрта

В пригородах».

После глотка

Крепкой

Архи,

Налитой Намсрайджав в

Серебряные

Стаканчики-наперстки, —

Она показала мне

Книги:

Альбомы буддийского духовного искусства,

Затем — неожиданно —

Книгу стихов Анны Ахматовой!

«Вот это моя любимая,

О, такая она страстная —

Не написала ни одного лживого слова!

Поэт с суровым взглядом, но с

Женским сердцем! —

О, Владимир, я свидетель этого,

Ее жизни — да!

Я читала ее слова —

Каждый день:

Ни в лодке, ни в телеге

Нельзя попасть сюда.

Стоит на гиблом снеге

Глубокая вода…

Анна стала вдовой в молодости,

Ее мужа расстреляли большевики в 1921 году.

Он был новатором, поэтом,

Его звали Николай Гумилев

(Я надеюсь, вы знаете о нем),

Он стоял у истоков

Акмеизма, стиля,

Появившегося в России после революции,

В молодости Ахматова

Сама была акмеисткой.

Аккуратно и с уважением

Намсрайджав достала

С полки

Несколько книг

И журналов.

Я читаю имя сына

(Анны Ахматовой

И Николая Гумилева) —

Льва Гумилева.

Намсрайджав посмотрела на меня,

Уголок ее рта растянулся в улыбке

Дело было в канун Рождества,

Она выпила со мной,

Только глазами, хрустальный бокал…)

«Что бы вы хотели услышать, О НЕМ,

Владимир Павлович,

Вы — наш посол советской архитектуры

Из Москвы,

Здесь в Улан-Баторе,

Так близко от

Вашей строительной

Площадки? Рассказать вам о

Монгольском буддизме? Или о

Наших завоевателях —

Батые? Чингисхане?

Тамерлане?

Мы — беспокойный

Кочевой народ —

Расскажу вам о НЕМ.

Он был студентом, как и я,

Дело было в 1936 году!

Нас отправили

В Ленинград из Монголии,

Нас было четверо или пятеро,

Все было за год до…

Этого Льва уже

Однажды высылали, но он

Вернулся к нам,

В Ленинград,

А потом была

Зимняя чистка 1937 года.

Поздно осенью нас всех отправили домой

Из университета, —

О, это было так давно, —

Его арестовали в январе,

Точно так же, как и в первый раз,

И увезли

В конце

Снежной бури…

Потом я писала

Ему письма из

Далекой Монголии,

Но, конечно,

Он не ответил,

Какой ответ можно ждать из ГУЛАГа?

Нашу дружбу

Разрушили на десятилетия, десятилетия!

Лев, да — в душе он был львом,

Царем диких зверей, воином,

Чье мировоззрение и интуиция

Основывались на

Этнологической теории.

В студенческие времена

Я побежала

По университетскому

Коридору, чтобы в дождливый зимний день

Послушать

Нашего любимого

Евгения Викторовича, —

О, в моей смешной монгольской меховой шапке

И овчинном тулупе!

Я

Насквозь промокла,

Молодая самка животного

Из степей.

Он

Остановился — схватил

Меня за руку,

Глядя на меня

Широко открытыми глазами!

Я чуть не упала в обморок

И попыталась вырвать руку,

Но он громко рассмеялся и

Воскликнул:

«О степная газель!

О изваянная из камня

Дева

Сибири!

О невеста Чингисхана,

Его любимая жена — Борте,

И быстроногий кулан!

О волчица с

Реки Алтай!

О Верблюд! Лошадь! Койот!

О летящая птица!»

Ленинград

Самобытная порывистая

Молодая девушка из

Граничащей с СССР республики

Монголия,

Ее отправили в Ленинград

Учиться, то было

Время послереволюционных

Лозунгов,

Перевоспитания

И обновления советской жизни!

Новой промышленности

И нового сельского хозяйства!

Восторженные плакаты с изображением

Решительных улыбающихся лиц и лозунгов,

На марше

Советская молодежь и молодежь всего мира:

«Намсрайджав! Девушка

Иной дальневосточной расы!

Быстрее иди к нам! Помоги нам

Исцелить наши послереволюционные

Раны!

Ты к нам пришла —

Нам нужна твоя помощь!

Не бойся русского языка,

Ты молода —

Ты сможешь говорить бегло!»

Но ее мысли были в

Монголии!

«Почему мы такие, какие есть?

Почему верблюд — это верблюд, а не машина?

Почему орел, а не самолет?

Почему мы уезжаем в дальние края?

Почему мы думаем, что наши юрты —

Это дворцы?

Почему так много вопросов «почему»?»

И опять «почему»?

У кого есть ответ? Кто может

Ответить?»

Мы встретились в главном

Зале

Исторического факультета,

У него был такой мечтательный вид,

И вскоре он доказывал нашей маленькой

Исследовательнице,

Что все мы, каждый из нас вместе

И каждый из нас, как нация,

Начинаем свою жизнь.

И потом мы стали друзьями —

Достаточно близкими для того,

Чтобы я попыталась

Понять его и его темперамент! —

Однажды,

Мы, громко смеясь,

Вбежали с холода

В его квартиру,

Он топал ногами

Чтобы стряхнуть снег,

Я сперва не обратила внимания, но

Потом, о! — Вот она,

Королева матерей! —

О, там была она!

Воистину —

Анна Ахматова —

Когда я заглянула

В гостиную и увидела

Заставленные книжные полки,

Массу фотографий на

Стенах,

Она сидела,

Словно в коконе своей

Собственной неподвижности,

Через открытую дверь я смотрела на

Ее вытянутое бледное лицо —

Она не замечала ни его, ни меня.

Мое сердце екнуло,

О мои монгольские боги!

Я была уверена, что здесь и сейчас

Я каким-то особым образом

Чувствую ее настроение.

Я услышала ее голос меццо-сопрано,

Эти отточенные, жесткие строки,

Написанные

Для ее любимого сына, —

Моего сокурсника Льва Гумилева:

Прошлое гниет в будущем —

Ужасный карнавал из опавших листьев.

«Сегодня нет солнца, — сухо сказала она,

глядя на меня, —

Только наш заснеженный, обычный мрак,

Сырая зимняя погода!

Почему ты так

Прищуриваешься?

Ты не сможешь рассмотреть наш город

Ленинград —

Санкт-Петербург —

Лучше, если будешь прищуриваться!

Невежливо быть такой гордой! Намсрайджав!

Маленькая девочка

Из Монголии!»

О! — Эти резкие,

Словно нож, слова

Вернули мысленно меня назад

В Монголию,

К моей собственной

Матери в Улан-Баторе,

Которая провожала меня в Ленинград,

Воя и предостерегая:

«Чтобы не было русских мужчин!

Ни одного!

Не надо мне их белой, как

Снег или лилия крови,

В венах моих

Внуков!»

Мне очень жаль, но именно так она сказала —

Так сказала Ахматова,

Посмотрев мне в глаза.

Я распахнула

Дверь и сбежала вниз по лестнице

С третьего этажа.

Лев бегом за мной:

«Намсрайджав, Намсрайджав! Постой!

Не обижайся!»

Вдалеке сквозь метель

Я заметила трамвай! —

«Намсрайджав! Постой, подожди!

Моя сумасшедшая муза племени гуннов!

Остановись!..»

Его слова

Звучали в моей

Бедной голове

Чем-то нереальным,

Под дразнящий

Перестук трамвайных колес, —

Горькие слезы —

Я чувствовала, как они наворачиваются

На глаза, —

И снова услышала

Слова его матери,

Королевы русской поэзии:

Не приползай, как щенок,

В мою одинокую постель.

Я тебя не знаю.

«Владимир Павлович,

Позвольте вас спросить!

Как давно с тех пор

Вы читали ее?

Вот ее записные книжки, почитайте их

Ночью, когда вы

Работаете над своими

Чертежами и проектами,

Я уверена, что ее чистая твердость

Слога поможет

Вашим рисункам».