Секундант Его Императорского Величества

Владимир Аваков (2025)

Олег Петрович Гребнев — политический консультант. Его сфера деятельности многообразна: от продумывания планов предвыборных кампаний для кандидатов до составления докладов по запросам на актуальные темы общественно-политической жизни. В преддверии Нового года он получает заказ особой важности — исследовать возможность использования образа Александра Сергеевича Пушкина для популяризации государственных задач. То, что изначально выглядит трудоемкой бумажной волокитой, постепенно становится политическим детективом. Кто, как и Олег Петрович, нацелен на документы, проливающие свет на историю? Какие цели преследуют эти люди? И самое главное — в чем тайна убийства Пушкина?

Глава вторая

По приезде домой Олег Петрович принял душ, смыв с себя последние следы уходящего года, и, обмениваясь в разговоре с женой и дочкой вопросами и ответами о приготовлении к празднику, выпил чашку чая. Потом он отзывался на запоздалые поздравления по телефону и делал мужскую часть работы, участвуя в подготовке праздничного ужина: носил с улицы и складывал в камине дрова, чтобы ночью разжечь огонь, выбирал из запасов вино и шампанское, которое они с женой откроют за столом, и помогал на кухне. Для таких случаев Гребнев хранил и при возможности покупал бутылки с этикетками «Советское шампанское» — вино стоило дешевле некуда и о качестве разговор не шёл, но Олегу Петровичу нравился процесс, а не результат.

Новый год по заведённой традиции Гребневы встречали вместе — семьёй. Сидели за столом в гостиной рядом с украшенной ёлкой и огнём в камине. Рюмкой водки Олег Петрович проводил старый год. Слушали новогоднее обращение президента к гражданам. С первым ударом курантов все поздравили друг друга и выпили шампанского. Бросились к ёлке и обнаружили, что там лежат надписанные для них подарки, принесённые никем не замеченным Дедом Морозом и разложенные под ёлкой Светланой. Как она это делала, никто не видел. Дочке Катерине достались новый телефон и баночка с косметикой, самой Светлане — сумка и лак для ногтей, Гребнев получил белую рубашку и блокнот. Все обрадовались подаркам. Затем Олег Петрович ел и сказал, как он считал, несколько обязательных тостов. Катерина занималась новым телефоном, но Гребнев видел, что она прислушивается к его словам. Светлана добавляла к сказанному свои мысли. Так они с женой наставляли дочь. Гребнев смотрел на Светлану и Катерину и думал, что любит их и дорожит ими, как никем.

Они обсуждали планы, дела и вспоминали события прошедшего года.

Катерина училась в последнем классе старшей школы. Летом ей предстояли выпускные экзамены и поступление в вуз. С местом получения высшего образования они всей семьёй определились. Катерина хотела поступать в МГИМО на факультет международного права. Сначала Гребнев спрашивал себя: «Зачем?», но потом решил, что пригодится. О возможности поступления дочери в это престижное учебное заведение он не беспокоился — знал, что вопрос решится, но ей ничего не говорил.

Светлана по образованию была журналистом. В первые годы их брака она работала в периодических изданиях и специализировалась на театральной теме, будучи автором обзоров событий театральной жизни и критических статей на новые постановки. После рождения Катерины Светлана стала заниматься семьёй и воспитанием дочери. Статьи и обзоры превратились в личный тематический телеграмм-канал с немалым числом подписчиков. Избранной темой оказалась семейная жизнь во всём её разнообразии — с проблемами и удачами. Радости и горести Гребневых не высвечивались. Канал вёлся как наблюдение за семьёй, в реальности не существовавшей, и имел культурно-просветительный характер, но без нравоучений. Светлана рассказывала, что такое «жить по-человечески» и как такую жизнь себе устроить. Материалы готовились с помощью психологов, социологов, врачей и всех, кто знал, как «жить правильно». О подписчиках на канал Гребнев думал, что это люди, которые хотят жить именно так, остальным — всё равно, но если заплатят, то могут всё. Работа доставляла Светлане удовольствие и почему-то не требовала больших временных затрат.

Когда дочка с женой собрались спать, Олег Петрович сказал, что допьёт шампанское и недолго посмотрит праздничную программу по телевизору. На его слова Светлана задумалась, но вопросов задавать не стала.

Телевизор Гребнев давно смотрел только по делу. В одиночестве он не торопясь понемногу глотал брют, поглядывал на красавицу ёлку и вспоминал своё детство и родителей, которых лишился. В тишине у догоравшего камина с неполным бокалом в руке становилось понятно, что время действительно течёт, жизнь проходит, сам он меняется, но что-то при этом остаётся прежним.

Одновременно с мыслями о переменах Олег Петрович переключал установленные на пониженную громкость телевизионные каналы, которые транслировали праздничные концерты. Прислушиваясь без особого интереса к репликам ведущих и выступлениям артистов, он не замечал новизны, однако остановился, когда, переключая в очередной раз, увидел известную «группировку» и её солистку.

Гребнев интересовался творчеством руководителя этого музыкального коллектива, потому что усматривал в текстах его экстравагантных сочинений темы, которые признавал актуальными для значительной социальной группы их постоянных слушателей. В дискографию автора песен и лидера «группировки» входило более четырёхсот произведений, и, по мнению Олега Петровича, стоило послушать их внимательно, чтобы представить образ мыслей, интеллектуальный уровень и саму жизнь многочисленных поклонников музыканта, которые одновременно являлись немалой и знаковой частью общества. Например, если музыканты драматично пели про мелочи, то Гребнев считал, что говорят о больших проблемах. Причинами популярности «группировки» он не интересовался, допуская, что язык, на котором исполнялись песни, сам по себе весьма популярен и понятен людям.

В этот раз с надрывом исполнялась новая песня «Не суждено» — в целом про любовь и, конечно, без ненормативной лексики. Массовка в студии прихлопывала в такт, пританцовывала и подпевала исполнительнице. Гребнев подумал, что новогоднее выступление могло бы быть повеселее и не отправлять в подсознание императив «не суждено…», пусть и относительно личной жизни зрителей. «Не будем обобщать до уровня всех программ», — решил он, тем более что номер показался ему интересным.

Пощёлкав кнопкой переключения каналов ещё немного, Гребнев попал на выступление актёра, известного по роли в сериале советского времени о расследовании уголовных дел. Он рассказывал собственную притчу о подземном переходе, который построили, но выход из-под земли сделать забыли. Гребнев спросил сам у себя: «Это о чём? — но минуту спустя уже думал: — Рассказал человек придуманную историю, чтобы развлечь. Какой-то я стал подозрительный. Всё равно не поймут…»

Не собираясь погружаться в меланхолию, Олег Петрович допил шампанское и тоже отправился спать.

* * *

Утром Гребнев проснулся чуть позже обычного и в восемь часов понял, что оставаться в постели не хочет. Окончательно пробудившись ото сна, он почувствовал едва ощутимую тревожность и первыми мыслями обратился к справке, которую читал накануне. Олег Петрович испытывал потребность продолжить чтение, ничто другое его не интересовало.

Стараясь не шуметь и не будить жену, Гребнев встал и прошёл в свой кабинет, где, приехав с работы, оставил портфель. Достав из него справку, Олег Петрович отправился на кухню. Он приготовил себе чашку растворимого кофе, сел за стол и, как полагается первого января, собрался продолжить жизнь в новом времени.

Справка лежала перед ним. Опустив взгляд на страницы с текстом, написанным им самим, Гребнев почему-то подумал, что вчера задание ему дали серьёзные люди.

Бумага составлялась почти два с половиной года назад, когда Олег Петрович приступал к выполнению обязанностей в должности консультанта на съёмках кинофильма «Дуэль». С получением работы открывалось новое направление в его личной практике: предстояло оказать консультационное сопровождение, а фактически — проследить за соответствием идеологии создававшегося фильма о последней дуэли Пушкина государственному ви́дению этого исторического события, а также российским духовно-нравственным ценностям. Выходило, что, поручая Гребневу работу, в министерстве не очень задумывались, как поставленная задача согласуется со специализацией консультанта по политическим вопросам. Он же, в свою очередь, воспринял задание как доверие к его профессиональным оценкам событий и от работы не отказался. Никто из причастных к работе над фильмом, как и сам Олег Петрович, не считал, что консультант Гребнев назначен произвести цензуру кинокартины. Лично он думал, что помогает создателям фильма в реализации их замыслов и тем самым делает картину яснее и доступнее для разумения зрителей.

В один из первых дней работы по собственной инициативе помощники Гребнева составили справку на несколько страниц, собрав и перечислив неофициальные оценки Пушкина, а также выводы о месте поэта и дуэли с Дантесом в иерархии ценностей, которые делались в соответствии с историческими периодами жизни общества и государства. Гребнев прочитал, например:

Гениальность Пушкина была феноменальна… Один из величайших поэтов мира, зачинатель прославленной русской прозы… замечательный драматург-новатор, выдающийся историк литературы… умнейший политический мыслитель… Великий гуманист… — 1970 год.

И:

Пушкин представляет собой высочайшую и всеобъемлющую нашу духовную ценность, не поддающуюся какому-либо логическому объяснению… Говорить о Пушкине — почти то же самое, что говорить о России во всех возможных её ракурсах. — 1986 год.

А ещё:

…Наёмника безжалостную руку

Наводит на поэта Николай. — 1924 год.

Помощники объяснили, что времени потратили немного, поскольку всё уже системно сведено в публицистические работы и в таком виде представлено на обозрение общественности. Олег Петрович похвалил за проявленное рвение, сказал, что справка может пригодиться, и убрал бумагу со стола в канцелярскую папку. Углубляться в поэтические оценки исторических событий он не стал и работникам запретил.

Общее описание задания Гребневу выдали. Объём обязанностей в соответствии с назначением виделся немалым и выражался в экспертизе кинокартины по разным направлениям: от оценки идеологической составляющей образов и социальных типажей до подтверждения исторической достоверности событий. Разбираться планировалось вплоть до нюансов и деталей, например прослушать, с какой интонацией актёры произносят реплики, чтобы подтвердить, что интересы, о которых Гребнев должен беспокоиться, соблюдаются. При этом следовало помнить о стереотипе знаний о дуэли Пушкина, укоренившемся в массовом сознании граждан, чтобы не подвергать их шоку от узнавания, возможно, неожиданных подробностей. Кино всё-таки про любовь, её цену, стрельбу из пистолетов и красную кровь на белом снегу, а в таких историях могло открыться что угодно. Главным же было установить, соответствует ли то, как в фильме показано и рассказано о дуэли Пушкина, государственному пониманию этой истории.

Работа не предполагала затруднений. Гребнев хорошо понимал всё, что должен делать, начиная с вопроса, почему это делается, и кончая вопросом, какой воспитательный посыл получат зрители, посмотрев фильм. Консультирование режиссёра не предполагалось: Гребнев, по существу, работал на чиновников министерства. Раз в месяц Олег Петрович в письменном виде докладывал о ходе выполнения поручения.

Определяя традиционные духовно-нравственные ценности, Гребнев не мог полагаться на собственные или чьи-то субъективные представления, поскольку материальная основа для проверки мира идей имелась под руками: перечень ценностей содержался в нормативных актах. Недавнее принятие соответствующих документов сопровождалось дискуссией, носившей не деловой, но несколько скандальный характер. Публично задавался вопрос: «Зачем это надо?», и складывалось впечатление, что единые духовные традиции и нравственные ценности в обществе не утвердились. Власти навели порядок и высказались однозначно, перечислив их через запятую.

С историей дуэли ситуация сложилась иная. Сначала Гребневу требовалось определить позицию государства в её оценке, чтобы потом иметь возможность проверить идеологию кинофильма на соответствие государственной установке. Как все, Олег Петрович учился в школе и для него обстоятельства гибели Пушкина умещались в одном предложении: поэт стрелялся, потому что хотел отомстить подлецу за поруганную честь семьи. Гребнев понимал, что у него недостаточно знаний для работы консультантом и, чтобы оправдать оказанное доверие, требуется подготовиться самому и снабдить необходимой информацией помощников.

Подготовка происходила следующим образом. Сотрудников КПП Гребнев проинструктировал, потребовав выполнять работу скрупулёзно и докапываться до истинной сути. По всплеску активности он понял, что ребята постараются, потому что дело всем интересно. Распределив обязанности, Олег Петрович выдал задание работникам, те в свою очередь подключили к его выполнению историков и пушкинистов. Специалисты десятилетиями изучали дуэль и всё, что ей предшествовало, и изложили результаты исследований в многочисленных трудах. Их и принялись штудировать работники Гребнева. На основе сведений, в большинстве бесспорно признанных достоверными, они составили материалы с описанием дуэльной истории в виде цепочки последовательных событий с указанием времени и места их совершения, участников и других деталей. В дальнейшем сверить полученный массив данных со сценарием и отснятыми эпизодами и выявить возможные несоответствия не составляло особого труда. И Гребнев контролировал этот процесс, но интересовался иным.

Он занялся главной и наиболее ответственной частью работы — прояснением и изучением официального заключения об обстоятельствах дуэли, то есть задокументированного мнения государства по вопросу, как погиб Пушкин. Гребнев не столько разбирался в последовательности дуэльных событий, сколько хотел понять, как государство описывает дуэль, её причины и мотивы поступков людей, причастных к поединку. Для этого требовалось избрать источник сведений.

Подспорьем в работе могли послужить оценки дуэли, высказанные высшими должностными лицами, например министром культуры, в публичных выступлениях или статьях. Полностью полагаться на них Гребнев не стал бы, потому что отказываются от своих слов легко и неизвестно, как следующий преемник по должности посмотрит на мнение предшественника. Но после проверки выяснилось, что ни министр, ни другие высшие чиновники по этому вопросу не высказывались. Помощники принесли справку, где значилось, что «на государственном уровне первым поэтом России Пушкина “назначил” И. В. Сталин». В передовице газеты «Правда» 17 декабря 1935 года говорится, что Пушкин — создатель русского литературного языка, а этот язык стал достоянием миллионов трудящихся, и через любовь к Пушкину будет правильно воспитываться советская молодёжь. В июне 1950 года Сталин в работе «Марксизм и вопросы языкознания» указал, что «современный русский язык по своей структуре мало чем отличается от языка Пушкина». Гребнев всё обозначенное запомнил, но к делу, которым он занимался, это не относилось.

Сориентировавшись в наличии официальных документов и узнав мнение некоторых знакомых, Гребнев решил получить представление о том, как государство видит событие дуэли, посредством ознакомления с материалами расследования и суда над её участниками. Кроме судебного дела, иных официальных письменных материалов по рассмотрению на государственном уровне дуэльного поединка Пушкина и Дантеса не существовало. Конечно, изучая судебное дело не с процессуальными целями, можно по-разному истолковывать его результаты из-за особой формы и содержания документов. Однако имелись и плюсы: наличие письменных подлинников давало возможность при необходимости предъявить их для собственного оправдания, а уголовно-процессуальная и судебная специфики обеспечивали то, что факты установлены и разложены в документах по определённым правилам и порядку.

Гребнев принял во внимание, что за прошедшие почти двести лет со дня дуэли и более ста лет с момента первой полной публикации военно-судного дела, произведённой в октябре 1899 года, государство ни разу не подвергало сомнениям истинность обстоятельств дуэли и выводов, изложенных в официальном расследовании. «Из этого и следует исходить», — решил он. Вековая незыблемость описания, почему и как застрелен Пушкин, с одной стороны, упрощала исследование, но с другой — вызывала вопрос: не устарели ли выводы и оценки суда? «Вот и проверим», — заключил Гребнев.

При изучении материалов дела Гребнев решил не опираться на мнения профильных специалистов и пушкинистов, то есть представителей научного сообщества. Он считал их личными оценками исследователей, обусловленными историко-литературными позициями авторов, изучавших одни и те же документы. Если ему говорили, что известный специалист уже высказался по теме, Гребнев отвечал: «Никто не знает, зачем он это написал, а сам он уже не расскажет». Ко всему спектру профессиональных мнений можно обратиться и позднее, если потребуется привлечь на свою сторону научный авторитет.

Более Гребнева интересовали выводы какого-нибудь, как и он, политического консультанта, однако люди такой специальности материалы дуэли не изучали, а если изучали, то ничего об этом не публиковали. А его личная предвзятость, на которую Гребнев соглашался, нуждаясь именно в собственном понимании фактов, была обусловлена профессиональным воззрением — точкой зрения политического консультанта. Особенность такого подхода к вопросу состояла в том, что, в отличие от историков, которые ищут «историческую правду», политический консультант Гребнев выяснял, как историю использовали и как её использовать дальше. Избавиться от этого «фона» было трудно и, как он считал, не нужно. Ход размышлений Гребнева всегда профессионально окрашивался, что и позволяло проводить анализ и делать выводы, которые интересовали его как политического консультанта, а не историка или литературоведа — нюансы важны везде.

Гребнев старался смотреть на вещи объективно и не усложнять смысл простого. Изучая материалы, он формулировал обобщённые тезисы, по которым делал заключения, и получал представление о предмете. Решив, что изучить судебно-следственные материалы ему по силам, Гребнев доверял собственным выводам и мог использовать их, как сочтёт нужным. В помощники он взял работника КПП, аспиранта социологического факультета МГУ Алексея Смирнова, которого почитал за аналитика с хорошими способностями. Алексей быстро улавливал, что хотел руководитель, и Гребневу иногда казалось, что тот научился у него говорить вслух меньше, чем на самом деле думает.

Методика анализа и изложения информации в справке соответствовала методу, обычно применявшемуся Гребневым для работы с объёмным фактическим материалом. Он наставлял Алексея, какие данные следует выделять и группировать и как вносить в справку конкретные и обобщенные сведения, которые по разным причинам существенны для изучения поставленного вопроса. На практике им приходилось анализировать уголовные дела, в том числе старые — репрессированных родственников сегодняшних клиентов. Гребнев говорил: «На дело мы смотрим с точки зрения юристов сегодняшнего дня. Мы не собираемся ломать судебное решение, но проверяем, насколько хорошо следователи и судьи сделали свою работу». «Так я же не юрист…» — вставил Алексей, получив задание в первый раз, и тут же осёкся под взглядом Гребнева. После первых попыток, правки и дополнительных разъяснений Алексей составлял документы так, как требовалось Гребневу, и он в очередной раз подумал, что работник у него хороший.

Перед началом работы Гребнев объяснил Алексею, что в итоге необходимо определить, насколько полно и всесторонне проведено официальное расследование причин и обстоятельств поединка, удостовериться, что выводы суда основаны на результатах рассмотрения материалов дела, и сформулировать, как царская Россия описывала и оценивала обстоятельства дуэли. С учётом объявленных задач и составлялась справка.

Предстояло изучить военно-судное дело в виде материалов трёх производств: «канцелярии Аудиториатского департамента о предании военному суду поручика Кавалергардского Её Величества полка барона Геккерена», «Военно-судной комиссии, учреждённой при лейб-гвардии Конном полку», «переписки Аудиториатского департамента и определения генерал-аудиториата» — всего двести тридцать четыре листа допросов обвиняемых и свидетеля, документов, справок, судебных определений, служебной переписки. Работали Гребнев и Алексей слаженно, обсуждали текущие результаты и проверяли друг друга. Оба находились под впечатлением от узнавания истории, ведь не каждый день доводилось читать исторические документы о расследовании обстоятельств трагической смерти человека, признанного олицетворением национального гения России.

Приступив к анализу, они заметили мелкие ошибки и путаницу, допущенные при оформлении материалов, содержавшихся в документах. Однако это не мешало выполнению поставленной задачи. Затем обнаружилось, что, если составлять справку только по материалам уголовного дела, отдельные обстоятельства истории будут отражены схематично, без уточнений и существенных деталей, потому что в указанных материалах, как правило, таких данных не содержалось. Их требовалось восполнять: без необходимого уровня конкретности не получится сделать выводы. Решили, сохраняя приоритет уголовного дела, расширить справку сведениями из других достоверных источников — в небольшом объёме использовали информацию о фактах, не заимствуя их оценки.

После недельного труда получился систематизированный аналитический материал со сведениями разного плана, позволявшими ответить на поставленные Гребневым вопросы. В результате он пришёл к пониманию картины произошедшего, восстановленной государственным расследованием в процессе проведения суда над участниками дуэли. Да, это была картина, излагающая преступные действия, но другой не имелось.

Дуэль в судебных документах представилась ему событием, юридически описанным достаточно полно. Генерал-аудиториат, проверяя дело после завершения работы Комиссии военного суда, изменил формулировки первоначально предъявленных обвинений, дал действиям подсудимых другую квалификацию по уголовным статьям и внёс указание на анонимные письма как причину дуэли. Правка сентенции объяснялась более высокой, по сравнению с полковым судом, квалификацией вышестоящих чиновников и необходимостью устранения ошибок. Гребнев отметил, что обвинения конкретны и представляют собой действия, подлежащие наказанию по уголовным статьям. Вина подсудимых в совершении преступлений, в которых они обвинялись, как говорят юристы, подтвердилась материалами дела.

Гребнев и Алексей составили сжатое извлечение из судебных материалов с изложением официального, как его понял Гребнев, ви́дения дуэли, что позволяло определить концептуальные акценты, ту самую идеологию, с которой предстояло работать на съёмках кинокартины.

Описание дуэли вышло следующим.

Между Пушкиным и бароном Геккереном несколько месяцев существовали личные неприязненные отношения, обусловленные поведением Геккерена, который своими открытыми преследованиями склонял жену Пушкина к нарушению супружеской верности, чем оскорблял её и Пушкина. Данная ситуация была известна в обществе.

В ноябре 1836 года Пушкин вызывал Геккерена на дуэль, но позже отказался от вызова, узнав, что Геккерен решил жениться на его свояченице, Катерине Гончаровой. После свадьбы Геккерена отношения между ним и Пушкиным продолжили ухудшаться, так как поведение Геккерена оставалось оскорбительным для чести Пушкина и его жены.

Кроме того, Пушкин получил анонимные оскорбительные для чести письма, в авторстве которых подозревал Геккерена, однако причастность последнего к письмам не установлена.

После получения анонимных писем 26 января 1837 года Пушкин послал отцу Геккерена, министру нидерландского двора, частное письмо с обвинениями в помощи сыну в его недостойном поведении, где также содержались оскорбительные для обоих Геккеренов выражения и требование прекратить непозволительное поведение. В ответ на это Геккерен-старший, считая себя оскорблённым, прислал через атташе французского посольства виконта д’Аршиака письмо Пушкину с вызовом на дуэль, которое подписал и Геккерен-сын, выразивший желание непосредственно участвовать в дуэли. Приняв вызов, Пушкин обращался к советнику британского посольства Артуру Мегенсу с предложением быть его секундантом, но тот предложение не принял. Тогда Пушкин обратился с данным предложением к инженер-подполковнику Константину Данзасу. Данзас согласился быть секундантом Пушкина. Секундантом Геккерена стал д’Аршиак. В результате состоявшейся между Геккереном и Пушкиным дуэли 27 января 1837 года Пушкин был ранен и 29 января умер, Геккерен неопасно ранен.

Обобщение, подготовленное Гребневым, почти совпадало с итоговым описанием дуэли в судебных материалах, сохраняя и стиль изложения. Оно включало установленные при расследовании обстоятельства и учитывало, как эти обстоятельства отражены в документах дела, чтобы обосновать судебные выводы. Объём извлечённой информации оказался небольшой, однако выделенные сведения обеспечивали возможность дать ответы на вопросы из круга обязанностей Гребнева на съёмках кинокартины.

На следующем этапе, выполняя проверку собственных выводов, он распорядился, чтобы о причинах дуэли Алексей собрал мнения историков и литературоведов. Сам Гребнев тоже принялся читать работы, написанные специалистами в разные исторические периоды. Он хотел не столько узнать выводы исследователей, сколько понять логику их рассуждений. Исследователи жизни и творчества Пушкина тщательно разбирали последние месяцы, дни и часы жизни поэта, анализировали факты, выявленные за рамками состоявшегося судебного процесса, но за исключением деталей, которые углубляли известные знания, ничего, что могло бы обрушить или пошатнуть официальную историю дуэли, им обнаружить не удалось. Гребнев убедился, что за прошедшее время судебное описание дуэльной истории в своей целостной картине во всех ключевых моментах не подвергнуто сомнениям и, значит, не утратило актуальности.

Гребнев проверил, насколько картина дуэли, данная в XIX веке, соответствует внутриполитическим тенденциям сегодняшнего дня в жизни общества, и не нашёл противоречий как с текущими трактовками истории властями, так и с актуальными особенностями в воспитательном процессе подрастающего поколения. В итоге он заключил, что составленное описание отражает государственное ви́дение обстоятельств дуэли и оценку её причин.

В развитие справки можно было сочинить методическое руководство по вопросам, требовавшим повышенного внимания, в том числе о смысловых акцентах, которые должны прослеживаться в кинокартине, но Гребнев подумал, что дальнейшая формализация работы не требуется. Он понимал, за чем проследить, и, автором кинокартины не являясь, создавать для себя обязывающие правила не хотел, тем более что на степень ответственности это не влияло. К тому же принеси он подобное руководство на согласование чиновникам, от него бежали бы, как от больного коронавирусом.

Что называется «с документами в руках», Гребнев пришёл к выводу, что суд признал дуэль частным делом между двумя дворянами, считавшими себя взаимно оскорблёнными. Ничего нового в этом выводе не было, но Гребнев знал полную базу доказательств, положенную в его основу. Он разбирался в деталях и мог аргументированно изложить судебную, а значит, и государственную оценку дуэли. А ещё — высказать определённые требования к тому, как в кинокартине должны представляться разные аспекты истории, закончившейся дуэлью, и как не надо об этой истории рассказывать.

К концу подготовительного периода Гребнев, лично изучая материалы и читая справки, подготовленные для него работниками КПП, получил некоторые знания не только о событиях дуэли Пушкина, но и о других, связанных с жизнью поэта. Он не претендовал на глубину своих познаний, но вполне понимал суть вопросов, по которым вели разговор профессиональные историки и пушкинисты. Для политического консультанта этого было достаточно. Гребнев почувствовал результативность проделанного труда и посчитал себя готовым снимать кино.

Он отправился к режиссёру и, сделав пояснения о своей роли в работе над фильмом, показал ему составленное описание дуэли. Прочитав описание, режиссёр сказал Гребневу, что изучал материалы уголовного дела над участниками дуэли, консультировался по этому вопросу у сведущих специалистов и осознаёт важность и значение судебных выводов — данная концепция заложена в сценарии и его стараниями воплощается в ленте. Консультант и режиссёр отметили общность задач, стоящих перед ними, и договорились о взаимодействии.

— Обращайтесь напрямую, — сказал режиссёр, передавая Гребневу визитку со своим номером телефона и пожимая руку.

— Постараюсь добиться выдающегося результата, — с улыбкой ответил Гребнев, вручая ему свою визитку.

«Что он про меня думает? — спрашивал себя Гребнев. — Прислали из министерства поприсутствовать для видимости? Мешать не буду, пригожусь ещё для продвижения картины?»

У консультанта начались рабочие будни. Технические и организационные вопросы съёмок решались оперативно. Творческая сторона процесса уверенно направлялась режиссёром. Гребнев чувствовал себя частью команды. Не вмешиваясь, он наблюдал, как замысел картины воплощается в экранную драму.

В своё время, когда выделялось государственное финансирование, сценарий фильма рассматривался в министерстве и вместе с деньгами получил одобрительные отзывы. Гребнев же со своими работниками изучал и его, и уже смонтированные материалы, которые ему предоставлялись по распоряжению режиссера. Обнаружить идеологический подвох он не рассчитывал, но к работе относился добросовестно и требовал того же от помощников. Работники КПП отслеживали хронологию событийного ряда, рассматривали идеологическую составляющую образов и социальных типажей, смысловые акценты эпизодов, проверяли озвучку, занимались другими делами.

Затруднительных ситуаций в отношениях с режиссёром и его командой по ходу работы у Гребнева не возникало. Общаться с самим режиссёром было интересно, а их отношения носили дружеский характер. Стараясь не досаждать, Гребнев иногда вежливо спрашивал его о чём-нибудь, связанном с историей дуэли, и в ответ слышал что-то для себя новое, потому что рассказывал талантливый человек и незаурядная личность. У режиссёра вопросов к Гребневу не имелось.

Съёмки кинофильма проходили по графику. Новых заданий проработать дополнительно какую-нибудь тему Гребнев помощникам не давал. Внешне казалось, что невысказанных мыслей у консультанта кинофильма Гребнева по работе не имеется, однако это было не так. В действительности у него сложилось личное понимание дуэльной истории, которое своей неопределённостью вызывало если не беспокойство, то неспокойствие. Его скрытая озабоченность проступала мелким, плохо читаемым шрифтом на полях составленного им же описания дуэли, но об этом никто не догадывался.

Невидимое для окружающих напряжение возникло у Гребнева по основаниям, которые открылись при изучении дела. В судебных документах замечалась обобщённость в описании событий и сделанных выводах. Использовав общие фразы, суд не вдавался в подробности и опускал детали. В материалах имелось начальственное распоряжение «дело сие окончить сколь возможно поспешнее». Выполняя его и никак не нарушая закон, суд не углублялся во что-либо несущественное для процесса. Но Гребнев не мог согласиться, чтобы в ходе полноценного по всей форме расследования без конкретных ответов были оставлены два важных вопроса, хотя в документах о них говорилось. Они относились к причинам и обстоятельствам, приведшим к дуэли. Кроме того, существовала и ещё одна неясность, которую только условно можно было назвать недостатком расследования, но знание об этой детали по ряду аспектов меняло, по мнению Гребнева, представление о дуэльных событиях, описанных в деле, весьма существенно.

Первый пробел, формально заполненный словами, заключался в неясности мотивов действий Дантеса. Объясняя действия подсудимых, генерал-аудиториат указал следующие причины: «неудовольствия» между Пушкиным и Геккереном и полученные поэтом «безымянные равно оскорбительные для чести их письма», а также непосредственный повод к дуэли — направление Пушкиным после получения безымянных писем письма от 26 января 1837 года отцу Геккерена с оскорбительным содержанием. Под «неудовольствиями» между подсудимыми следовало понимать отношение Пушкина к Геккерену, которое привело к осознанию, что Дантес оскорблял честь жены и его.

Гребнев внимательно посмотрел, каким образом в материалах упоминается об этом. В первый раз об оскорблении Пушкина говорится в письме самого поэта к министру нидерландского двора барону Геккерену от 26 января 1837 года, приобщенном к делу 10 февраля, в котором он уличал Геккеренов в недостойном поведении. Письмо не оставляет сомнений в недостойном характере поведения адресатов и в том, что Пушкин считал себя оскорблённым. На следующий день 11 февраля секундант Данзас в показаниях подтвердил это, а в рапорте от 14 февраля 1837 года сообщил, что и сам полагает, что Пушкин оскорблён Геккеренами, но как именно, не указал. Других материалов об оскорблении чести поэта в деле нет.

Подсудимый Геккерен давал показания четыре раза. В последних — от 12 февраля — он утверждал, что своим поведением не мог дать повод для распространения слухов о Пушкине и его жене или спровоцировать Пушкина на написание оскорбительного письма. Комиссия приняла за достоверное содержание письма Пушкина, подтверждённое в общей форме лишь показанием другого подсудимого, однако ничего не сделала, чтобы уличить Геккерена во лжи. В результате отрицавшего сам факт своего недостойного поведения Геккерена о его мотивах не допрашивали и они не были установлены. Другими словами, в материалах изложена одна версия с приведением доказательств, оказавшихся минимально возможными, иные версии не изучались, и, соответственно, очевидные противоречия между версиями не рассматривались и не устранялись.

Посмотрев на ситуацию в целом, Гребнев сделал вывод, что суд не выяснил, чем Геккерен руководствовался в своих действиях.

Второе обстоятельство, порождавшее неопределённость, заключалось в полной неясности всего, что связано с анонимными письмами.

В том же письме от 26 января 1837 года Пушкин писал: «…я получил безымянные письма и увидел, что настала минута, и я ею воспользовался». В показаниях от 11 февраля Данзас сообщил, что, по словам поэта, тот получил «письма от неизвестного, в коих он виновником почитал нидерландского посланника, и, узнав о распространившихся в свете нелепых слухах, касающихся до чести жены его, он в ноябре месяце вызвал на дуэль г-на поручика Геккерена, на которого публика указывала». На допросе 12 февраля Геккерен показал, что ему «неизвестно, кто писал г-ну Пушкину безымянные письма в ноябре месяце».

Аудитор Маслов в рапорте в Комиссию военного суда от 14 февраля 1837 года в первом же пункте предлагал потребовать от жены Пушкина объяснение: «не известно ли ей, какие именно безымянные письма получил покойный муж её, которые вынудили его написать 26 числа минувшего января к нидерландскому посланнику, барону Геккерену, оскорбительное письмо…» На момент проведения процесса и вынесения приговора никто из членов суда не видел и не знал содержания анонимных писем, полученных Пушкиным. Наиболее вероятно, что это касается и генерал-аудиториата. В итоговом определении по делу он указал на письма как причину дуэли, потому что доказательства этого имелись в материалах и игнорировать их было невозможно. Подданный Нидерландов, дипломат барон Геккерен, секундант-француз д’Аршиак и Наталья Пушкина, которые могли дополнительно прояснить вопрос с письмами и не только его, по разным причинам остались не допрошены. Что это за письма, кто их написал, каково их содержание, есть ли возможность их обнаружить и приобщить к делу — сведений в материалах не имеется. Известно только то, что они оскорбили Пушкина, и больше ничего.

«В наше время так дела не делаются», — решил Гребнев. Он посчитал, что любой, кто имел представление о расследовании уголовных дел, после изучения материалов военно-судного дела о дуэли мог утверждать, что Комиссия не принимала меры к выяснению мотивов неподобающего поведения Геккерена и обстоятельств, связанных с «анонимными письмами». Да, именно «не принимала меры к выяснению». Хотя оба вопроса имели первостепенное значение в раскрытии истории дуэли, поскольку относились к обстоятельствам, имевшим прямую причинную связь с трагическим концом.

Размышляя над ходом произведённого судебного разбирательства и его очевидным пробелом, Гребнев признал, что выявление причин дуэли не являлось задачей расследования. Предъявленные подсудимым уголовные статьи не требовали от суда устанавливать причины поединка. Не было об этом и распоряжений начальства. Участие в дуэли признавалось противоправным и наказывалось само по себе, вне зависимости от обстоятельств, к ней приведших, или каких-либо причин и поводов. Причины выяснялись из-за необходимости дать приемлемое объяснение поступкам подсудимых — этого правосудию было достаточно. В конце концов Гребнев подумал, что и сегодня профессионализм следствия определяется полнотой информации, собранной при его проведении, а достаточность проверяется возможностью для суда сделать на её основе вывод о виновности подсудимых. Если суд выносит приговор, то следствие свою работу выполнило. Иные цели, например удовлетворение общественного интереса, могут приниматься во внимание, но решающего значения не имеют. Поскольку приговор подсудимым по делу о дуэли вынесен и утверждён императором, можно считать, что расследование проведено на должном уровне.

Третье обстоятельство, которое вызывало напряжение, относилось к описанию событий ноября 1836 года. В судебных материалах они упоминались сжато и без подробностей, в то время как в хрониках, составленных командой Гребнева, были существенно дополнены. В результате общая картина происходившего тогда выглядела по-иному.

Генерал-аудиториат указывал, что в это время Пушкин первый раз вызвал Геккерена на дуэль, но затем вызов «уничтожил», узнав, что «Геккерен решил жениться на свояченице его, фрейлине Гончаровой». В хрониках события ноября излагались развёрнуто.

2 ноября (предположительно) Наталья Пушкина по приглашению И. Г. Полетики приехала в её квартиру в Кавалергардских казармах, где застала одного Дантеса. У них состоялась встреча наедине.

4 ноября Пушкин получил по почте экземпляр анонимного письма на французском языке с оскорбительными намёками в адрес его самого и его жены. Такие же письма пришли на имя семерых близких ему людей. Вечером Пушкин послал Дантесу по городской почте вызов на дуэль.

5 ноября на квартире у Пушкина барон Геккерен-отец просил его отсрочить дуэль на сутки. Пушкин согласился.

6 ноября дипломат вновь на квартире у Пушкина просил отсрочку поединка. Пушкин согласился подождать ещё две недели.

17 ноября Пушкин, узнав по слухам о намерении Жоржа Геккерена объявить о решении жениться на Екатерине Гончаровой после дуэли, написал своему секунданту В. А. Соллогубу письмо, содержащее отказ от вызова. Вечером того же дня было объявлено о помолвке Дантеса и Екатерины Гончаровой. В обществе возникло мнение, будто Дантес пожертвовал собой, спасая репутацию возлюбленной.

21 ноября Пушкин написал два письма: Геккерену — оскорбительное, другое — неустановленному адресату, возможно, главному начальнику Третьего отделения Собственной Е. И. В. канцелярии А. Х. Бенкендорфу или вице-канцлеру графу К. В. Нессельроде, где объясненял ситуацию Граф В. А. Соллогуб рассказал об этом поэту В. А. Жуковскому. Были ли письма отправлены, не установлено.

22 ноября Жуковский рассказал императору о сложившейся ситуации.

23 ноября Пушкину дана личная аудиенция у Николая Первого, на которой император взял с него слово «не драться» и «в случае чего» повелел обратиться прямо к нему.

Последовательность событий ноября приводила к Николаю Первому. Император оказывался посвящённым в дело самим Пушкиным и даже отдавал распоряжения по существу вопроса.

Напрасно было бы искать в материалах суда указание на то, что Николай Первый состоял в кругу лиц, причастных к дуэли. Он в ней никак не участвовал, а за длившимся конфликтом наблюдали многие, не один император. С другой стороны, знать, что он осведомлён от самого Пушкина о назревании скандала, важно: император являлся той самой властью, чьё ви́дение дуэли изучал Гребнев.

Сведения о личном участии Николая Первого в развитии дуэльной истории и его знании всех важных её обстоятельств дополняли общую картину, но ничего не прибавляли к официальной оценке дуэли. Поразмыслив, Гребнев решил, что оснований для включения событий ноября и, главным образом, упоминания о Николае Первом в составленное им описание нет. Дополнять и тем существенно редактировать выводы суда он не должен и не может, но не мешает эти сведения поместить в справке отдельно и помнить о них, исполняя обязанности консультанта. Так Гребнев и сделал.

В представлении политического консультанта Гребнева картина дуэли выходила за рамки следственного дела и рисовалась в перспективе большого временного интервала. Следствие установило, что дуэль состоялась, Пушкин умер в результате ранения, и, не выясняя причин дуэли, суд лишь обозначил направления, по которым причины произошедшего следовало домыслить. Публике в апреле 1837 года «Сенатские ведомости» и другие издания сообщили, что Дантес разжалован в солдаты и выслан из России с жандармом за то, что дерзким поступком с женою Пушкина вынудил последнего написать обидное письмо отцу Дантеса и ему, а он за это вызвал Пушкина на дуэль. Это всё, что рассказали официально. В июне в первом после смерти Пушкина выпуске журнала «Современник», разосланном нескольким сотням подписчиков, напечатали письмо Жуковского отцу поэта с коротким рассказом о последних днях и самой кончине Пушкина, но без деталей о причинах дуэли. Рассказ этот позднее исследователи признали во многом не соответствующим истине. Такие «подробности» мало что объясняли.

Возникла проблема удовлетворения публичного интереса к делу. Неконкретные выводы суда, как и судебные материалы в целом, не могли быть использованы для доказательства объявленных причин гибели поэта — их требовалось существенно «подкрепить». Дополнительная информация появилась уже после официального расследования. Обнародованные сведения не являлись предметом изучения и проверки по следственно-судебной процедуре, что порождает сомнения в их достоверности и ущербно для истины. В поддержку утверждения о частных причинах дуэли внимание общественности акцентировали на страсти как мотиве действий Дантеса, а также представили оскорбительное содержание писем, вероятно, полученных Пушкиным. Мотив страсти — одна из версий, в которую по желанию можно верить больше или меньше. Версия страсти не исключает наличия иных мотивов, оставшихся скрытыми.

Что касается анонимных писем, то обнародованное содержание — это минимум информации, которую можно раскрыть, не сообщив ничего важного. Тайной остаются вопросы: кто это сделал, почему и зачем? Без ответа на них нельзя утверждать, что дуэль имеет бытовой межличностный характер, а не что-то совсем другое. Тут ещё и император был в курсе всего и раздавал распоряжения, а в результате поэта, названного гением ещё при жизни, убили. Что со всем этим делать?

Что делать, Гребнев знал точно: помалкивать.

Олег Петрович помнил, что года два назад общественность с удивлением узнала о депутатском запросе руководителю следственного комитета с предложением провести новое расследование обстоятельств дуэли Пушкина и Дантеса. Новость жила не больше суток, и развития история не имела — сослались на отсутствие юридических возможностей и оснований. Чем вызвано обращение депутата, Гребнев уточнять не стал, но сделал для себя заключение, что говорить об этом как минимум неактуально, высказывать сомнения не стоит и задача его другая. Будущий кинофильм никаких намёков не допускает, и спровоцировать им дискуссию о невыясненных обстоятельствах гибели Пушкина не получится, а смотреть драму захватывающе интересно и в плане идеологии полезно.

Однако на этом Гребнев остановиться не мог. Как политолог он старался предусмотреть, возникнет ли всё же проблема и для кого, если вопрос, которым он занимался, попадёт в фокус общественного внимания и начнётся его обсуждение с разных политических позиций. Гребнев заботился прежде всего о себе, пытаясь не допустить собственных ошибок или попадания в трудную ситуацию. В принципе, он считал, что любая ошибка, двойственность или неясность в выводах аналитика представляют угрозу, потому что будут использованы оппонентом, а это навредит тому, кто занимался анализом. В данном случае — Гребнев, ему и отвечать. Поэтому он пытался прогнозировать неблагоприятное для себя развитие ситуации.

Предвосхищая будущие проблемы, Гребнев обыкновенно задумывался о возможности заимствования его выводов в недружественных целях; а по некоторым явно политизированным темам или обстоятельствам продолжал анализ, чтобы определить, можно ли по делу, которым он занимался, выдвинуть альтернативные, конфронтационные точки зрения. В случае с работой консультантом на съёмках Гребнев решил, что такой анализ является лишним: всеобщее внимание будет привлечено к драматизму истории в целом и красоте внешней формы. Всматриваться, стоит ли кто за силуэтом стреляющего Дантеса, не будут. Поэтому он пошёл привычным путём — постарался понять, создаёт ли картина, нарисованная собственным воображением, неблагоприятную перспективу: можно ли использовать известную историю гибели Пушкина хотя бы для сочинения теории, направленной на компрометацию власти.

Размышления Гребнева над политическим аспектом дела тоже возникли не сами по себе на ровном месте. Толчком задуматься послужили ставшие заметными в программах на телевидении, ресурсах интернета и материалах печати акценты на исторических параллелях настоящего времени и XVIII–XIX веков — времени правления российских императоров Петра Первого и Николая Первого. Гребнев отмечал эту тенденцию, знакомясь с новостными дайджестами. Внимание аудитории обращалось на общность задач по развитию и укреплению государства и власти, которые решались тогда и решаются сейчас. До телезрителей эта мысль доносилась посредством передачи визуальной информации, то есть нужной картинки. Например, Олег Петрович читал в сообщении информационного агентства о репортаже, в котором президент показал журналистам свою «тайную комнату» в Кремле — кабинет для приватной работы или небольшого отдыха. На кадрах было видно, что на стене в кабинете висит портрет Петра Первого, и в головах зрителей фигура хозяина кабинета удачно совместилась с образом конкретного исторического лица.

Гребнев подумал, что известная активизация внешних недружественных государству сил в попытках обострить общественно-политическую ситуацию в стране допускает использование радикальных взглядов вообще и на историю в частности. Совпадение по времени пушкинского юбилея, который отмечается на высоком государственном уровне, и, например, выборов может навести враждебные элементы на мысль о выстраивании концепции противостояния Пушкина и государственной власти. Гребнев не ожидал, что произойдёт именно так, и старался упреждать в анализе возможные события. Какой он специалист по политическим консультациям, если заранее не подумает над вопросом, актуальность которого бросается в глаза. Благо что по стечению обстоятельств он участвовал в подготовке к празднованию пушкинского юбилея — 225-летия со дня рождения, которое совпадает по времени с избирательной кампанией на президентских выборах.

Размышляя, можно ли на теме «о неустановленных причинах смерти Пушкина» раздуть в сегодняшних условиях политический конфликт, Гребнев предположил, что теоретически такое возможно и следует заранее подумать, как этого избежать.

В ответ на свои вопросы он сказал себе, что политическим оппонентом и тем более оппозиционером Пушкин не был. Подобные определения и термины не к месту и не ко времени. Однако есть основания считать, что расследование его убийства проведено неполно: дуэль описана односторонне в виде истории с частными причинами; общественное положение поэта или его место в культурной жизни общества того периода в материалах не отражено; версия о спланированном устранении «заговорщика-либералиста» не рассматривалась, как и другие возможные версии. Учитывая, что частные причины дуэли в достаточном виде не конкретизированы, а иные мотивы или побудительные обстоятельства поединка не изучались, главная и единственная версия смерти Пушкина выглядит не полностью достоверной и может порождать сомнения и в достоверности известных событий. Ситуацию спасает то, что ни в деле, ни в самой истории нет фактов, которые говорили бы о том, что власть имела заинтересованность в устранении политического или общественного деятеля — своего противника. Вывод получался такой: официальная версия о частных причинах дуэли обоснована, широко распространена и укоренилась в умах людей. Возможные утверждения о политических причинах смерти Пушкина будут восприниматься как фальсификация истории, клевета на власть и вымысел — одним словом, фейк. Серьёзно ставку на это никто не сделает, да и отбить такие вбросы нетрудно. Актуальность темы по времени тоже небольшая, через полгода сойдёт на ноль. Копать в этом направлении желания нет.

Выходило, что киноконсультант Олег Петрович не видел препятствий снимать кино, а политконсультант Гребнев напрягся — беспокоиться вроде как не о чем, но в то же время есть повод. Решения принимал политконсультант Гребнев, он и разобрался с вопросом.

Если бы Олега Петровича прямо спросили, что он думает о причинах трагической смерти Пушкина, то Гребнев не задумываясь сказал бы, что в процессе официального расследования дуэли установлено, что её причинами являются неприязненные отношения, сложившиеся между двумя дуэлянтами из-за оскорбительного поведения Дантеса, полученных Пушкиным анонимных писем и дерзкого, уличающего Дантеса письма, написанного поэтом. Про себя же Гребнев думал, что причины смерти не выяснены, иные версии события не проверялись, из-за чего результаты расследования имеется возможность подвергать сомнению и оспаривать. Так он и трудился: говорил о трагической гибели поэта и воспитательных уроках, которые следует извлечь из истории дуэли, одновременно в мыслях допуская, что цена этих рассуждений небольшая.

Олег Петрович, думая, что не один он такой умный, уверял себя, что переписывать историю и делать открытия в прошлом не его задача. Специалисты всё знают, и за прошедшее время новой истории ими не представлено. Его же дело конкретное: удостоверить, что в фильме о дуэли раскрыта официальная позиция. Так это и было, и он готов подтвердить.

До вчерашнего дня Олега Петровича устраивало объяснение своей роли. Вчера же, когда он получил новое задание, успокаивающий эффект самовнушения о малой значимости собственного труда прошёл. В первый момент Гребнев не обратил на это внимания. Ну получил он задание в развитие того, которым занимался, — новую серьёзную тему, и дальше будет заниматься серьёзно, как делал всегда. Однако изменение его личной роли всё-таки произошло. По пути из офиса домой Гребнев ясно понял, что раньше он проверял чью-то работу на соответствие интересам государства, а теперь сам должен предлагать и обосновывать, что для государства будет хорошо, а это не одно и то же.

Открыв утром глаза, Гребнев почувствовал необычную ответственность за порученное дело, которая стимулировала и бодрила. Теперь она не только побуждала к прилежанию, но и висела над головой дамокловым мечом. Требовалось время, чтобы привыкнуть к новому ощущению. Хотелось быстрее погрузиться в работу, вновь увериться в собственных силах и избавиться от неожиданной тревожности, поэтому он сидел утром на кухне со справкой в руках. Желания отказаться от полученного предложения не возникало.

Просмотрев несколько страниц, Гребнев выбрал, что хотел зрительно освежить в памяти — извлечения из показаний Дантеса, писем Пушкина и показаний секунданта Данзаса.

Дантес на допросе 6 февраля отрицал, что оскорбил Пушкина, и настаивал, что Пушкин в письме оскорбил его и отца и что подтверждающие его показания письма находятся у императора. Письмо Пушкина нидерландскому посланнику барону Геккерену от 26 января 1837 года, подтверждающее показания Дантеса, вручено председателю Комиссии вице-канцлером графом К. В. Нессельроде.

В письме от 26 января 1837 года Пушкин писал:…поведение Вашего сына было мне давно известно, и я не мог остаться равнодушным. Я довольствовался ролью наблюдателя, готовый взяться за дело, когда почту за нужное, случай, который во всякую другую минуту был бы мне очень неприятным, представился весьма счастливым, чтобы мне разделаться: я получил безымянные письма и увидел, что настала минута, и я ею воспользовался.

…после всего этого я не могу сносить, чтобы моё семейство имело малейшее сношение с Вашим. С этим условием я согласился не преследовать более этого гадкого дела…

Я… не могу позволить, чтоб сын Ваш после своего отвратительного поведения осмелился бы обращаться к моей жене…

В тексте Пушкин указывает, что поведение посланника Геккерена было «не совсем приличным», обвиняет его в сводничестве и внушении сыну выходок и глупостей, которые тот позволил себе писать, называет его старой развратницей, поведение поручика Геккерена по отношению к жене называет «жалкой ролью» и отвратительным, самого Дантеса — «низким и плоским, подлецом и негодяем».

Подсудимый Данзас допрошен два раза, один раз дал собственноручные объяснения и написал один рапорт председателю Военно-судной комиссии.

На допросах собственного мнения о причинах дуэли не высказывал.

Не касался вопроса о причинах дуэли в своём письме от 6 февраля 1837 года к князю П. А. Вяземскому, в котором сделал замечания об описании поединка, составленном вторым секундантом д’Аршиаком.

Из дела изъяты и утрачены собственноручно написанные объяснения Данзаса на двух листах, данные им Комиссии, заслушанные и приобщенные к делу согласно определению Комиссии от 10 февраля.

Закончив чтение, Гребнев собрался мысленно отметить ключевые моменты текста, но в кухне появилась Светлана. Она подошла к нему и приобняла за плечи:

— С Новым годом!

— С Новым годом! — ответил Гребнев и поцеловал жену в руку.

— Я слышала, ты встал. Ты работаешь?

— Просто читаю материалы, пока вы спите.

— Собирай свои бумаги, будем завтракать. У нас, как у людей, праздники.

Гребнев собрал листы справки и отнёс их в кабинет.

Всей семьёй они не спеша позавтракали. Потом отправились гулять.

* * *

Коттеджный посёлок, где Гребнев имел дом с большим участком, относился к элитной категории. Дома по индивидуальным проектам вдоль широких улиц с мощением из дорожного кирпича выглядели внушительно, по вечерам на участках загоралась подсветка насаждений и зданий, по улицам ездили автомашины престижных марок и передвижные патрульные группы частной охранной компании. На один из участков регулярно прилетал вертолёт. В общественной парковой зоне находились ресторан на берегу озера, фонтан, детские площадки, каток. Хозяева частной недвижимости вели бизнес или были топ-менеджерами, некоторые интересовались политикой, другие в ней непосредственно участвовали. Многие в посёлке знали друг друга или перезнакомились. Отдельные дома опустели, их жильцов перестали видеть.

Гребневы гуляли по расчищенным дорожкам парка, катались с горки на «ватрушке», делали смешные фотографии. Встречая знакомых, Олег Петрович обменивался с ними поздравлениями. Он веселился и старался поддержать настроение у Светланы и Катерины.

Возвратившись с прогулки домой, они принялись готовиться к приезду гостей. Гребневу очень хотелось уйти в кабинет, но остаться наедине с собой не удалось.

В середине дня позвонила помощница режиссёра Дарья и напомнила ему, что завтра, в ночь на третье января, он едет в Санкт-Петербург. Билеты куплены. Гребнев сказал, что помнит, и подтвердил поездку.

Друзья приехали, как договаривались несколько дней назад, к семнадцати часам. Они, как и Гребнев, подвизались на том же поприще — консультировали частным образом, в основном за бюджетные деньги. Случалось, по воле заказчика все трое работали в команде над одним проектом. Круг их жизненных интересов в главном совпадал — хотелось положения и денег.

Первые гости, Виктор Сажин с женой Ириной и сыном Колей — ровесником дочери Гребнева, подъехали на машине с водителем почти ровно в пять вечера. Машина принадлежала компании Сажина. Предваряя длинную вечеринку, тот сразу отпустил водителя. В ранние годы Сажин трудился в органах прокуратуры, потом, в результате затеянных против него интриг, поменял надзорную деятельность на услуги по заказу и за деньги, но наработанное умение разбираться в ситуации и поступках людей, особенно в плане допущенных нарушений закона, продолжил мастерски применять. Его подход к делу оказался востребован. Из них троих Сажин слыл самым опытным и имел репутацию известного, хорошо осведомлённого специалиста. Несмотря на то что он вращался в высших эшелонах, его не считали там своим. Коллеги-консультанты полагали, что положение его уже не изменится. Сажина точили сомнения в правильности сделанного выбора, но за место он держался крепко.

Ненамного запоздав, на такси приехал и Анатолий Белов с женой Татьяной. Белов был на несколько лет младше Гребнева. Он тоже считался умным, инициативным и деятельным, но иногда высказывал в меру критическое мнение, что могло восприниматься как неполная лояльность. Когда от него ждали предложения о вариантах, Белов сначала принимался объяснять, что не так. На деле он хотел добиться лучшего результата, потому что питал надежды в отношении себя. Большинство проектов Белов вёл в регионах, где его занудство понималось как столичный закидон, но в центре умничанье не одобрялось.

Про образ мыслей троих друзей можно было сказать, что, рассматривая портрет загадочно улыбающейся женщины, в первую очередь Белов оценивал его стоимость, Сажин отмечал удачное сочетание красок, а Гребнев видел дорогую девушку. Но, поразмыслив какое-то время, все начинали думать одинаково: что надо сделать, чтобы иметь её у себя. Люди в целом, или народ, представлялись им не как субъект отношений, а как объект влияния.

Гребнев любил разговаривать с друзьями: каждый умел оценить жизненные ситуации не фрагментарно, а увидеть неявные связи и скрытые цели. Используя сложившийся уровень доверия, они могли обратиться друг к другу за советом, что ценилось всеми. Сажин, считая себя старшим по возрасту, демонстрировал отеческую заботу по отношению к Белову и Гребневу, что проявлялось в основном в предупреждениях «не зарываться». Споры между ними возникали редко. Разговоры за коньяком иногда заводили троицу далеко, даже самим становилось интересно. Ответственности за слова, конечно, никто не нёс — упражнялись в софизмах. В своей компании позволяли себе то, что в других обстоятельствах исключалось. Однажды после особенно бурного употребления спиртного стали сочинять лозунг, который мог бы объединить абсолютное большинство. У них получилось: «Помогите, ради бога!» Протрезвев, никто не удивился, но к теме больше не возвращались.

Три семьи познакомились давно и имели обыкновение по праздникам собираться вместе. В этот раз встреча по поводу наступившего Нового года проводилась у Гребнева в соответствии с компанейским принципом «водка-селёдка». Пить аналитики умели — сохраняли вертикальность походки при любой дозе. Ясность мыслей и связность речи у них, как у всех людей, зависели от количества выпитого.

После объятий и приветствий обменялись новогодними подарками: вручили друг другу ставшие редкостью бутылки хорошего вина и коробки шоколадных конфет. Взаимная благодарность за них соответствовала радости их получивших. Женщины помогли Светлане завершить приготовление стола. У Катерины с Колей в стороне завязался свой разговор.

Гребнев предложил друзьям аперитив. Все выразили согласие и вскоре с бокалами шампанского, не присаживаясь за накрытый стол, стояли у ёлки. Вечер начинался с настроением.

Разговор за шампанским быстро менял предмет беседы, переключаясь с красовавшейся рядом ёлки и погоды за окном на личные планы в наступившие длинные выходные. Поездки в Альпы кататься на горных лыжах остались в прошлом. Общество собиралось в Сочи — Сажин планировал отправиться туда. Белов желал расширить географию своей деятельности и с этой целью намеревался отбыть в Цахкадзор. Гребнев, в свою очередь, сказал, что посетит Питер на пару дней и пойдёт в театр. Пообещали пересылать друг другу фотографии с отдыха. Допив шампанское, стали рассаживаться за стол.

Дальше всё проходило обычным порядком, но в несколько ускоренном темпе употребления спиртного. Друзья относились к сторонникам традиционных ценностей, поэтому с аппетитом закусывали салатами, холодцом, той же селёдкой с холодной картошкой, маленькими пирожками с мясом и капустой и пили водку. Гребнев имел привычку пить только холодную и не ленился обеспечивать себе это удовольствие, которое ценили и друзья. Получалось, что компания выпивала из двух бутылок одновременно: одна стояла на столе, и из неё наливали, другая стыла в холодильнике. Хитрость заключалась в том, что бутылки постоянно менялись местами, поэтому водка в рюмках всегда оказывалась холодной и тягучей. Будучи интеллигентными людьми, напиваться во время общих встреч они не собирались, но под хорошую еду незапланированный результат в конце застолья иногда получался сам собой. Женщины из напитков выбрали красное вино.

Хроника застолья, пока беседа имела смысл, была не слишком короткой, но и не затянутой. Гребнев на правах хозяина дома руководил столом. Первым тостом поздравили друг друга, как объявил он, с наступлением Нового года и нового времени, пожелав присутствовавшим счастья и удачи. Сажин заметил, что времена меняются, а люди никуда не деваются, и это правильно. Белов добавил, что, как известно, всё новое — это хорошо забытое старое, раньше жили и служили, не подведём и сейчас. Женщины улыбнулись. Углубляться в разговоры никто не хотел — требовалось немного поесть и выпить. Светлана объясняла, что находится на столе и как приготовлено, — гости пробовали и по обычаю хвалили. Особенно понравились залом с кольцами сладкого лука и крабовый салат с апельсинами, который, в отличие от других, заказанных в ресторане, имел домашнее происхождение.

Гребнев развлекал компанию, обращаясь главным образом к дамам. Он стал рассказывать, что его работа консультантом, о которой знали, подошла к концу и скоро кинофильм выйдет в прокат. Новость заинтересовала гостей, общественность давно ждала новое творение известного режиссёра. О фильме распространялись небольшие интригующие сообщения, но подробности не раскрывались. Рекламная кампания не начиналась. Гребнев в нескольких словах похвалил игру актёров, костюмы, декорации и музыку. Его стали расспрашивать о жанре и сюжете, о том, насколько похожи персонажи Пушкина и Натальи на свои известные портретные изображения, есть ли постельные сцены, получился ли шедевр и сколько денег потрачено. Гребнев отвечал, стараясь подогреть интерес, но, как и следовало, о сути ничего не говорил.

Белов сказал, что режиссёр — известный друг власти и обязан продвинуть в фильме какую-то верноподданническую идею, чтобы соответствовать своей репутации признанного таланта и не стыдно было получать орден. Например, интересно, убьёт ли Пушкина Дантес или англосаксы тоже приложат руку? Гребнев ответил, что не в его компетенции решать, кто убьёт Пушкина — лично он как консультант может настаивать, чтобы тот был ранен на дуэли и умер после неё на второй день. Белов попросил Гребнева относиться к делу повнимательнее, чтобы убийцы русского поэта — Дантес и его отец — не смогли скрыть свою сущность иностранцев-гомосексуалистов. Гребнев заверил, что все акценты в фильме расставлены правильно и сразу понятно, кто педераст, а кто нет.

Сажин поинтересовался, доводилось ли ему разговаривать с императором? Гребнев ответил, что один раз пил с ним кофе, а рядом Пушкин и режиссёр ели сосиски. Сажин спросил, какая марка шампанского разливалась на дворцовых балах и драгоценности какой фирмы носили красавицы высшего света? Гребнев ответил, что с продакт-плейсментом всё хорошо — импорт заместили, реквизиторы изготовили драгоценности, как настоящие, и всё остальное, что требовалось. Разговоры о фильме поддержали общую весёлость.

Откликаясь на обращённые к нему взгляды друзей, Гребнев предложил тост за находившихся рядом женщин, которые всё понимают и готовы прийти на помощь мужьям. Все одобрили высказанную мысль и выпили. Беседа переключилась на обсуждаемые в медиа расставания звёздных пар и политиков. Сажин сказал, что значение нравственных ценностей из года в год возрастает, от них же зависит удачный брак, как и вообще основы человеческого бытия. Белов добавил, что разводиться научились без скандалов — не в судах, а в загсе, и что от этого совместно нажитое имущество только целее. Посмеялись.

Гребнев предложил выпить за детей и их счастливое будущее. Выпили, но обсуждать тему не стали — вкратце вспомнили о знакомых за границей. У людей с широким кругом общения, как у друзей-аналитиков, такие знакомые тоже имелись. Общее мнение заключалось в том, что россиянам делать за кордоном нечего, жить они должны в родной стране, иначе ностальгия и другие объективные обстоятельства существовать не дадут. Катерина с Колей в это время показывали друг другу ролики в смартфонах и говорили вполголоса о своём.

Женщины принялись обсуждать, чем наступающий год Зелёного металлического дракона отличается от уходящего года Чёрного водяного кролика, — выходило, что он будет неспокойным и противоречивым. Люди, родившиеся в год Дракона, отлично умеют держаться, выглядят уверенными и увлечёнными. По сведениям из интернета для них характерны такие качества, как эгоцентризм, решительность, строгость, одержимость жаждой власти. Вспомнили и перечислили, что в год Дракона рождены Николай Первый, Николай Второй, Максим Горький, Зигмунд Фрейд, Пеле. Среди присутствовавших таких не оказалось. Выпили за благосклонность Дракона к ним.

Гребнев поинтересовался, что друзья ожидают в новом году в плане работы, потому что сам он стоит перед выбором. В компании следует сохранить персонал под возможные проекты, но конкуренция повышается, будут ли все при деле?

— Помертвело чисто поле, нет уж дней тех светлых боле… — с выражением продекламировал Белов и сразу вывел мораль, что, как учит классик, труд в летний период и особенно весной гарантированно обеспечит песни и танцы зимой.

Сажин сказал, что загруженность возрастёт, все получат своё, для них работы будет больше, и закончил слегка нараспев, что ожидает «ни сна, ни отдыха измученной душе…» Гребнев отметил про себя, что сам Сажин, похоже, думает не о радостных перспективах, хотя, может быть, просто недавно слушал «Князя Игоря» в Большом — любит туда ходить, а Белов, как всегда, рвётся в бой и «готов доказать»…

Разговор таким образом продолжался без затруднений, с участием желающих и не слишком большими перерывами в тостах. Политика друзьями не обсуждалась, их взгляды на события примерно совпадали, и высказывания на политические темы приводили к скуке. Экономического положения коснулись в том ключе, что становилось всё больше оснований для повышения ставок за собственную работу.

Светлана принесла на стол горячие хинкали, и все сразу предложили выпить за хозяйку дома. Потом ели и выпивали за здоровье присутствующих, за успехи в делах и за друзей-товарищей. Когда покончили с закусками и желание поесть в значительной мере удовлетворилось, Гребнев объявил, что мужчины отправляются в беседку жарить на углях бараньи ноги. Женщины собрались смотреть фотографии и домашнее видео о летнем семейном отдыхе.

В беседке быстро насыпали и с помощью щепы и специальной жидкости разожгли угли в мангале и, дождавшись ровного жара, насадили на шампуры две заготовленные бараньи ноги и поставили мясо на прожарку. Из холодильника, располагавшегося тут же, достали нужную бутылку и закуску. Выпили, закусили солёными огурцами и помидорами и расположились наблюдать, как, медленно вращаясь на шампурах, готовится баранина с чесноком. Россыпь раскалённых углей не виднелась, но периодически напоминала о себе шипением. Два больших аппетитных куска мяса обещали содержательное продолжение застолья.

Под воздействием выпитого алкоголя осторожность в высказываниях постепенно уходила, и в отсутствие женщин Гребнева потянуло поговорить на актуальную тему из последних новостей. Проверяя ладонью жар, он спросил друзей, знают ли они, почему из публичного пространства исчез Петровский, и правда ли, что он под домашним арестом? Эта история витала в некабинетных разговорах, но в средствах массовой информации не обсуждалась. Аналитик Петровский был известной личностью и знакомым всей тройки мужчин. У Гребнева имелся номер его личного мобильного телефона. Петровский не высказывал радикальных суждений, не засвечивал связи с нежелательными организациями и производил впечатление осторожного и проницательного человека себе на уме. По распространившейся версии его привлекали к ответственности «за фейки», но подразумевалось, что настоящие причины обществу не известны. Белов, немного подумав, сказал, что, по его сведениям, причина в том, что Петровский проговорился о каких-то секретах, о том, что говорить вслух не следовало. Сажин равнодушно сказал, что тот, возможно, не оправдал оказанного ему доверия.

— Предал, что ли? — уточнил Гребнев.

— Может, и предал. Я подробностей не знаю, — добавил Сажин.

Гребнев подумал, что за это всегда сажали, и спросил:

— А его покровители?

— Нет у него никаких покровителей, — спокойно ответил Сажин.

До самого Гребнева дошли слухи, что Петровский серьёзно подвёл важных людей. Гребнев за него не переживал, потому что предпочитал думать, что «воздаётся по заслугам», но его интересовало, в чём именно Петровский провинился. Выходило, что в узких кругах запущена информация, что он — предатель и болтун, и ждёт его публичная казнь в назидание остальным, а что именно сделал, значения не имеет. Они ещё обсудили, что вряд ли за Петровского кто-то будет хлопотать. Преследование аналитика встречено общественностью равнодушно, например их профессиональное сообщество политконсультантов просто приняло факт к сведению, и будущее бывшего коллеги представилось печальным. Гребнев звонить Петровскому не собирался.

Чокнулись рюмками и выпили. Гребнев подумал, не предложить ли перейти на коньяк. Он достал из шкафа армянский, двадцатилетней выдержки и показал бутылку друзьям. Один из приятелей сказал:

— Давай уже!

Другой просто кивнул.

Поменяли рюмки, разлили коньяк. Дальше пили без тостов, наслаждаясь напитком индивидуально. Сажин курил сигару. Отбирать у Гребнева роль модератора никто не собирался.

— Так что делать будем? — спросил Гребнев, всматриваясь куда-то между сидевшими рядом друзьями.

— А какие у нас варианты? — вопросом ответил Белов и, немного вскинувшись, уверенно продолжил: — Консультанты всегда нужны, особенно во времена перемен. Тему назовут — вон сколько направлений: модернизация экономики и технологический суверенитет, политическая трансформация и управленческая реорганизация, — что ни возьми, всё требует обновления. Всё не только делать, но и объяснять надо людям. Мы и займёмся. Нам будут платить, а мы будем зарабатывать.

— Сначала власть займётся собой, — сказал Сажин, прислушиваясь к шипящим от капающего жира углям, — а мы во вторую очередь.

— То есть? — вставил Гребнев, не дождавшись продолжения высказывания.

— То, что ты сказал, за шесть лет не сделать, а учитывая, как у нас всё делается, то и за больший срок вряд ли управятся, — повернув голову к Белову, высказал Сажин. — Надо определяться, кто будет продолжать начатое.

— Понятно, что этот вопрос решат без нас и решать, наверное, будут долго, — ответил Белов.

— С этим не так всё понятно, — уже медленно сказал Сажин и отпил из рюмки. — История показывает, что это и есть для нас главный вопрос.

— Рано или поздно выберут преемника или, если хотите, продолжателя — всё встанет на свои места. Все готовы, скажи, что делать… — заверил Белов, подняв взгляд вверх.

— Выберут, сомнений нет, и начнётся самое интересное, — опять задумчиво сказал Сажин. — Будем верить…

— А какие мысли на этот счёт? — спросил Гребнев и сделал глоток коньяка из рюмки, напиток продолжал оставаться прекрасным, как в первой пробе.

— Наверное, разные. Меня не посвящают, к сожалению… — закончил Сажин и тоже глотнул.

Возникла пауза. Каждый обдумывал услышанное и привычно сожалел, что серьёзный вопрос решают без него, а это не очень приятно для консультанта, но правила все трое знали хорошо и понимали: так устроено давно.

Гребнев покрутил шампуры с мясом и залил язычки пламени тонкой струйкой воды из пластиковой бутылки. Разговор вёлся в общем смысле, и он решил, что момент подходящий поговорить о том, что интересовало его самого.

— А что вы думаете о Пушкине в аспекте сегодняшнего дня? Скажем, какое значение для общества он имеет на текущий момент нашей жизни? — непринуждённым тоном сформулировал Гребнев, понимая, что вопрос получился корявым.

— Ты об Александре Сергеевиче? — вроде уточняя, спросил Белов.

— О нём самом — великом русском гении.

— А кого это интересует?

— Просто хочу понять, что ждут от фильма? — ответил Гребнев, сглаживая подтекст своего вопроса и ни в чём не признаваясь.

— Одни ждут денег, другие славы, а основная масса — поразвлечься, — легко сделал обобщение Белов.

— Я имею в виду, в чём для нас ценность его образа? — продолжил своё Гребнев, понимая, что фильм совсем не об этом. Однако друзьям уже было не до подоплёки разговора.

— Что Пушкин значит сегодня? — опять уточнил Белов.

— Ну да, — коротко подтвердил Гребнев и сделал глоток из рюмки.

— Опять, что ли? — негромко, будто сам себе сказал Сажин.

— Пушкин сегодня — это, как говорит часть населения, ценный «дядя» на Пушкинской, за которого в пункте приёма цветного лома можно получить деньги, — с живостью начал Белов. — То цепь-гирлянду с памятника украдут, то венки ограды. Ещё, помнится, на последнем референдуме он с билбордов то ли призывал сохранить русский язык, то ли работал своим портретом как иллюстрацией к анонимному призыву. На большее не тянет. Можно подобрать из него красивую строфу или строку по нужной теме. А так, я не припомню, чтобы он где-то в регионе выступал активистом и помогал кому-то в чём-то. Одним словом — культурное наследие, — закончил он.

— Помощник Пушкин или вредитель — вопрос решаемый, — опять замедлившись, заговорил Сажин. — Сам он возражать не будет. Если как обычно, то всегда можно открыть новое прочтение его произведений. Это литература — не каждый понимает, о чём читает и о чём написано, значит, можно объяснить, как читать правильно и в чём тут смысл. А поскольку гений Пушкина велик, то выступить сегодня он может на любую тему.

— Ты считаешь, что любая тема для Пушкина подходит? — спросил Гребнев.

— Подходит любая, но если подумать — найдётся что-нибудь эксклюзивное.

— Ну, подумай.

— Я не специалист по Пушкину. Помню: «кот учёный», «оковы тяжкие падут» и Смоктуновского «ваша дама бита».

— Хорошо, о новом смысле произведения мы расскажем, то есть объявим, но его же прочитать надо. Иначе идея, не подкреплённая материалом, недолговечна и не так сильна. Не говоря о том, что идея должна быть принята умом и воспринята душой. Язык Пушкина несовременен, многие слова уже не используются или непонятны. Читать никто не будет, молодёжи не интересно, — постарался завязать дискуссию Гребнев.

— То, что в большинстве молодёжь по своей воле читать не будет, — это факт, и отношение к Пушкину здесь не исключение. Сложные высказывания и диалоги вызывают скуку, в ходу короткие фразы и недлинные мысли — это мы знаем и сами с успехом используем. Требования тоже изменились: для знания текста читать оригинал стало необязательно. Значит, если форма устарела, то работай, придай форме новизну — вызовешь интерес, и тебе скажут спасибо. «Новые формы» давно просили? Пожалуйста, получите. Подобное уже делают: например, в Большом — Татьяна в конце вечеринки танцевала на столе. Это что напоминает? Никто не думал об аналогиях из современности, наоборот, постарались придать актуальности. Вызвала, кстати, бурные аплодисменты. — С сигарой в зубах Сажин хлопнул в ладони два раза. — Язык старой книги тоже можно осовременить. Потомки автора, если найдутся, будут благодарны за реновацию и материальную помощь. Расскажи какое-нибудь произведение Пушкина в терминах и оборотах нашего дня, и получится по-новому звучащая история. Современные слова всем понятны и богаты значением. Например, «контрпродуктивно», «удалёнка», «имплементация», «субстативный». Если вставить какое-нибудь слово из современного лексикона в старую поэму и прибавить нужных оценок, будет произведение с обновлённым смыслом. — Сажин предупреждающе поднял руку: — Не в текст поэмы, а в развёрнутую предваряющую аннотацию. Трогать правкой саму поэму нужды нет, раз читать не будут. Даже лучше не читать, чтобы сохранить ментальное здоровье. — Он пустил дым и глотнул коньяка. — И зачем вам помещать идею в душу, если срок жизни идеи короткий, например в рамках предвыборной кампании?

Гребнев и Белов заинтересованно смотрели на Сажина, тот под их взглядами картинно слегка расправил плечи. Гребнев ещё пытался понять, где в его высказываниях говорится о форме, а где о содержании. Если трезвых в компании нет, то рассуждения одного интересны всем.

— Не навязываем, а подводим к мысли. Содержание можно изложить по-новому, в духе молодёжной культуры, например в картинках — практика известна, опыт имеется. Комикс, возможно, даже вызовет интерес, но это неважно. Будет существовать два варианта произведения: один традиционный, но с аннотацией, написанной правильными словами и с нужными акцентами; другой — в каком-нибудь новаторском исполнении, главное, чтоб был. Оригинал не трогаем, он просто не задействован. Мы работаем по аннотациям и со вторым… вариантом… и с картинками… и по своей выборке, конечно, а не на всех.

— Думаешь, получится? — будто размышляя, спросил Гребнев.

— И сомневаться не в чем. Ещё бывший руководитель администрации прямо отмечал, что можно всё. Все же слышали.

— Может, и можно пересказать на современном языке «Капитанскую дочку», а что делать с поэзией? Тоже перекладывать? — продолжил Гребнев.

— Голубчик, вы какую задачу ставите? — в облаке дыма, войдя во вкус, заговорил Сажин. — Хотите дать современной молодёжи направление, куда вместе идти, или подготовить к сочинению из школьной программы? Если ваша задача мобилизовать молодых людей на большое дело, то преград нет и быть не может. Слова имеют тот смысл, который в них вкладывают, когда произносят, вот и вкладывай, что надо. Читать оригинал не будут, а если прочитают — не поймут. В этом смысле, если человек не понимает, о чём читает, то пусть читает что хочет, — напрасно потратит время. Нам такие не помеха.

— Нельзя ли часть возможностей не использовать и обойтись заимствованием поэтической строки или фразы без кастрации произведения? — стал уточнять Гребнев.

— А вопросов не будет, почему об этом не заявляли раньше? — вставил Белов.

— Может, и можно, — передразнил Сажин, — но это зависит от того, насколько большое дело вы собираетесь провернуть. Чем больше дело, тем масштабнее перемены. Это не мы придумали. А вопросов не будет…

— Вот Пушкин и современник… Тут до Пушкина-активиста недалеко! — весело провозгласил Белов.

— Ничего святого у этих людей! И как я не догадался? — будто сожалея, сказал Гребнев и тут же спросил: — А есть сомнения, что гибель Пушкина на дуэли — случайность, то есть дело случая, что пуля Дантеса убила Пушкина?

Друзья уже не обратили внимания на поворот темы. Белов обрадовался новой вводной и подхватил:

— Почему нет? Случайности разные бывают. Например, всё подготовлено и случайность только в том, чей выстрел окажется раньше. Один допускает, что может быть убит, если выстрелит вторым, а другой твёрдо знает, что обязан стрелять первым.

— Не умничайте, — опять вступил в разговор Сажин. — С делами по истории надо работать аккуратно. Общим правилом подхода должно быть: «углубляться не стоит». Менять историю вредно — утрачивается основа и сотрясается действительность. Чтобы напрасно не тратить время, следует себе напоминать, что случай в истории всегда присутствует и заранее его не предугадаешь, а логически потом не объяснишь.

Гребнев решил, что дальше углубляться не стоит.

Захотели чокнуться и выпить, но коньяка в рюмках не оказалось. Разливая его, вспомнили про мясо. Выпили, затем на большое блюдо сняли ноги с шампуров и пошли в дом.

После явления друзей женщины поняли, что мужья изрядно накачались спиртным. Сажин, как улику, держал в руке почти пустую бутылку коньяка, Белов нёс рюмки, а Гребнев — блюдо с мясом. Мужчины выглядели ещё бодро, вечер продолжился за столом.

Бараньи ноги на углях получились неплохо и распространяли аппетитный аромат. Все с удовольствием ели горячее мясо.

Гребнев опять проявил инициативу и рассказал о своём наблюдении за посетителями ресторана «Кафе Пушкинъ». Поведав о своих впечатлениях, немного утрируя и посмеиваясь, он заметил, что все посетители по внешнему виду благородством не отличались и вряд ли претендовали на дворянский титул.

— У нас высшего общества не осталось? — спросил Гребнев и принялся вытрясать на тарелку любимый соус сацебели.

— А что тебе дворяне? Мог бы крестьян на рынке поискать или рабочих в автомастерской — результат тот же. Дворян быть не должно, аристократов тем более, и не надо их искать. Общество у нас есть какое хочешь, — серьёзно ответил Сажин.

— Дворян быть не должно, хотя какие-то есть, но они сейчас не при деле, — заметил Белов, — венчаются в Исаакиевском соборе в Санкт-Петербурге в сопровождении почётного караула и выписывают желающим справки о титулах.

— Сейчас не при деле, а завтра кто знает… — добавил Сажин, но потом внимательно посмотрел на Гребнева и сказал: — Дворяне разные были. Тебя какие интересуют?

— Меня — те, кто разбирался в вопросах оружия и чести, — словчил Гребнев.

— Эти давно истребили сами себя, — нравоучительно высказал Сажин и продолжил: — И кто тебе сказал, что дворяне отличались чистотой в нравственном отношении? Анонимки Пушкину кто писал, не дворяне?

Гребнев признал, что анонимки — это плохо и что автора искали, конечно, в дворянском кругу высшего общества, но не нашли.

— Не нашли… в дворянском-то! — подняв указательный палец, как будто торжествуя, сказал Белов.

— Искали плохо или делали вид, что искали, — невозмутимо стал объяснять Сажин. — Помнится, анонимок там разослали штук пять-десять. Это какую работу провели: писать и переписывать один и тот же текст десять раз! Вы вопросом задайтесь, кто на такое способен в наше время? В наше время индивида, который собственноручно напишет и девять раз перепишет небольшой текст с гадким содержанием и потом в виде анонимки распространит его среди знакомых, опознают через десять минут без экспертиз: анонимка у него на лице засветится. К тому же и обществу заранее известно: мерзавец — это он. Всех же видно. Люди измельчали… А раньше разве по-другому работали или методы другие применяли? Искали и не нашли… Вы сейчас следователя спросите, если искали и не нашли, то что значит?

— Виктор, ты что распалился? — неожиданно произнесла Ирина, жена Сажина.

За столом никто не ел, все смотрели на него и слушали его монолог, даже подростки Коля и Катерина. Сажин всем видом изобразил, что ему закрывают рот.

Гребнев тут же привстал со стула и стал спрашивать: не налить ли кому минеральной воды? Предлагая и доливая в бокалы боржоми, про себя он напрасно надеялся, что Сажин закончит начатую мысль. Светлана в это же время уже предлагала гостям перейти к десерту.

— Давайте я вам историю расскажу, — подхватил разговор Белов. — Звонит мне в прошлом году с окраины директор завода и говорит, что нужно ему написать для человека поздравление по случаю юбилея, но на английском языке. Англичанин ему что-то поставлял в обход запретов. Говорит, что всё согласовал, одобрение получил. Дело важное и нужное, но проблема с текстом на английском. Необходимо не только грамотно всё сочинить, но и текст составить так, чтобы отвечал требованиям самого современного европейского корпоративного стиля, чтобы не выглядело как из дальней колонии. Обращаться к своим в регионе не хочет — сделать правильно не смогут и всё разболтают. Разобраться просит меня. Я соглашаюсь.

Теперь все за столом смотрели и слушали Белова.

— Сижу и думаю: аудиторов-консультантов или адвокатов английских нет, позвоню в МИД. Набираю своему человечку. Отвечает: «Напишем грамотно, по самой высокой дипломатической форме, но корпоративный стиль не гарантируем». Звоню людям в нефтяную компанию, предлагаю: «Вы с англичанами СП имели, знаете, как надо. Напишите». Говорят: «Напишем с учётом последних тенденций корпоративного стиля, но за грамотность в нюансах не отвечаем, потому как за своих носителей языка не ручаемся». Звоню знакомому олигарху, спрашиваю: «Секретарша твоя, англичанка, не сбежала? Пусть напишет». Он отвечает: «Напишет, конечно, но я не корпорация, у меня и стиль, и грамота свои». Угадайте, кто для меня поздравление писал?

— Собрали всех в одной комнате! Профессор из МГИМО! Переводчик из издательства! Из Англии кто-то прислал! В интернете взяли! — раздались варианты слушателей.

Гребнев сказал:

— Мне бы написали те же англичане-аудиторы и адвокаты, скажем, в Армении.

— А мне бы всё написали здесь, в посольстве Великобритании, — произнёс Сажин, и все засмеялись.

— Угадали, так и было, — согласился Белов, кивая в сторону Гребнева и Сажина.

— Принесём кофе, — сказала Светлана, и женщины удалились за кофе и десертом.

Мужчины чокнулись рюмками и выпили коньяк.

Потом пили «кофе с любовью», то есть с пенкой, и ели ванильное мороженое. Кофе придал бодрости, но языки давно заплетались, и хмель всё больше брал своё. Разговор замедлился и утратил характер интересного общения.

Время было позднее, вечер подошёл к завершению. Вызвали такси, и гости стали собираться домой, каждый не забывая захватить полученные подарки. О чём всё это время проговорили Катерина и Коля, их отцы остались непосвященными.

— Зачем ты устроил нам урок литературы? — спросил Белов Гребнева на выходе из дома.

— Проверить знания всегда полезно, — отшутился Гребнев.

— Не литературы, а истории, — поправил Сажин.

— Зима приближается! — глядя в небо, торжественно провозгласил Белов и выпустил изо рта облачко пара.

— Я бы сказал: зима будет большая, — ответил ему Сажин.

— Так где тебе письмо писали? — негромко спросил Гребнев Белова.

— Где писали — я не знаю, — так же негромко ответил тот, — но помогли и прислали с самого верха, а я потом месяц отрабатывал — анализировал статистику настроений избирателей по всей Сибири.

Сажин, прощаясь с Гребневым и склонившись, чтобы слышал только он, произнёс:

— Далеко не углубляйся, а то выйдешь через задний проход. Это не я сказал.

Гребнев подумал: «Знаю, что не ты».

Когда, проводив гостей, он и Светлана вернулись в дом, жена спросила: зачем они с друзьями напились? В ответ Гребнев промычал что-то в смысле «просто хорошо посидели», и она отложила разговор до утра.

Олег Петрович сосредоточенно проследовал на кухню, где ему налили стакан чая.

Светлана и Катерина стали убирать следы застолья, и через некоторое время комната приняла близкий к обычному, но ещё праздничный благодаря ёлке вид. Гребнев благоразумно решил, что жена и дочь справятся без его руководства, а сам он должен перевести дух.

Он сидел за столом на кухне, перед ним стояла чашка чая, взгляд его обратился в себя. Тихо урчала посудомоечная машина, отмывая тарелки от праздника. Олег Петрович понимал, что Светлана права, — он чувствовал, что перебрал со спиртным. Опьянение не было тяжёлым, и спать после кофе не хотелось, но делать что-то, например помогать жене с наведением порядка или разговаривать о чём-нибудь с семьёй, ему не представлялось возможным. Большее, на что он годился, — сидеть за столом и делать вид, что пьёт чай. В его голове, как и следовало, кружилось всё, что в ней имелось.

Жена понимала состояние Гребнева и за помощью к нему не обращалась. Дочь вскоре ушла спать.

Гребнев следовал за круговоротом своих дум. Нельзя сказать, что из-за опьянения он в сумбуре терял канву рассуждения. В мыслях имелся некоторый логический строй, но, как бывает в таком состоянии, они приходили на ум самостоятельно, приводя пьяного в удивление.

Гребнев «думал» с паузами: «Время провели хорошо, все довольны… Поели и выпили хорошо, украсили будни праздником… Гостей развлекал весь вечер… Ни о чём не проболтался… А что вызнал? Сажин на нервах, Белов надеется, что пригодится… Интересно Сажин придумал: предложил Пушкина осовременить… Я думал, а Сажин высказал… И главное, делай что хочешь… Смеха ради, а может, и правда… Он из опыта много знает, но говорить не хочет… А как получается: Пушкин по-современному… Как звучит “Капитанская дочка” в современной терминологии? Ну, пошутили… Ха-ха… Правильно, что слова использовать надо правильные, тогда все правильно понимают и смысл правильный получается… И вопросы правильные надо ставить… А как их ставить, если ничего не знаешь? Кто знает, что от меня хотят? Я умный, догадаться могу, если что… Ясно же: письма — это тайна… Сажин на прощание что мне говорил? Умный он… Наверху тоже умные… Какого чёрта я напился… Дурак…»

Светлана давно пожелала Гребневу спокойной ночи и, не дожидаясь ответа, ушла спать, постелив ему в гостиной на диване. Поднявшись со стула и оставив на столе недопитую чашку чая, Олег Петрович на автопилоте прошёл в туалетную комнату, а потом в гостиную. На диване, рядом с ёлкой, он забылся и до утра смотрел пьяные сны.