В пекле огненной дуги

Виталий Мальков, 2018

Роман основан на реальных событиях. В центре сюжета – судьбы двух пограничников: лейтенанта Александра Романцова и рядового Семёна Золотарёва. У каждого из них за плечами служба на непростом участке границы; у одного – в Восточном Казахстане, а у другого – на Памире. Но теперь оба оказались в Среднеазиатской дивизии Отдельной армии войск НКВД, воюющей в составе Центрального фронта… 15 июля 1943 года на Курской дуге начинается наступление советских войск. Взводу лейтенанта Романцова, в котором осталось всего 18 человек, приказано прикрывать открытый фланг батальона, наступающего на деревню Самодуровка. Немцы пытаются обойти наши войска и нанести удар с тыла, но на их пути встают пограничники. Начинается неравный бой…

Глава 2

Рядовой Золотарёв

15 июля 1943 года, Курская область.

Перед наступлением, в окопе, в голову навязчиво вползали разные воспоминания, но в основном это были эпизоды довоенной жизни в родном селе Сухосолотино. Семён ещё ни разу не побывал там с тех пор, как его призвали в армию весной сорок первого, когда ему стукнуло девятнадцать. А прошло-то уже более двух лет. В сорок первом он регулярно писал домой и получал письма от своих близких, но потом связь с семьёй надолго прервалась — село захватили фашисты. Возобновилась переписка только весной сорок третьего, после освобождения родных мест Красной Армией. Но пока что побывать дома всё никак не представлялось возможности.

Семён вдруг вспомнил, как с отцом и младшими братьями Колькой и Стёпкой ходил зимой на речку Солотинку ловить вьюнов. Ловля происходила ночью. В прорубь они опускали на верёвках корзину, сплетённую отцом из ивовых прутьев, и начинали светить туда факелом. Вскоре вьюны, привлечённые светом, подплывали к проруби хватануть воздуха. В этот момент корзину резко поднимали, и обычно несколько жирных рыбин оказывалось в ловушке. Мать жарила вьюнов на пахучем подсолнечном масле в чугунной сковороде, и потом за столом собиралась вся семья…

Теперь всё это было так далеко-далеко. От той счастливой поры детства и юности его отделяли бои с басмачами на памирской границе и полгода войны…

Семён перекинул через плечо противогазную сумку, забросил за спину вещмешок, проверил, надёжно ли закреплены сапёрная лопатка и фляжка, наполненная водой. На его голове теперь, как и у многих других, была пограничная фуражка, которую он бережно хранил с того момента, как перед отправкой на фронт дивизия переоделась в новую форму Пилотка сейчас находилась в вещмешке, а каску Семён прицепил сбоку и чуть сзади к ремню, как её обычно носил во время передислокаций. Спору нет, без каски голова была незащищённой, но зато фрицы будут видеть, с кем они имеют дело. Если в бой идут «зелёные фуражки», значит, врагу никакой пощады не будет! Пограничники всегда стоят насмерть, и немцы поняли это уже с первых часов войны. Среднеазиатская дивизия тоже уже не раз доказала эту непреложную истину..

Когда в небо взмыла красная ракета, батальон тихо поднялся и пошёл в наступление.

«Семи смертям не бывать, а одной не миновать!» — мысленно произнёс Семён, выпрыгивая из траншеи.

Взяв наперевес свою «самозарядку», он зашагал по мягкой земле туда, где находилось, пока ещё невидимое глазом, село со смешным названием Самодуровка, которое должен был отбить у немцев их батальон.

Справа от Семёна шёл командир отделения сержант Василий Потапов — донецкий шахтёр, который был на три года старше. Голубоглазый, светловолосый рубаха-парень, во взводе он вызывал к себе всеобщее расположение и уважение. Василий никогда не унывал и не терял присутствия духа, заражая своим оптимизмом и воодушевляя остальных. Семён хорошо помнил, как в конце февраля на занесённой сугробами дороге, когда казалось, что от голода и холода уже ни у кого не осталось сил идти дальше, Василий вдруг запел свою любимую песню из кинофильма «Большая жизнь»:

Спят курганы тёмные,

Солнцем опалённые,

И туманы белые

Ходят чередой.

Через рощи шумные

И поля зелёные

Вышел в степь донецкую

Парень молодой…

И почему-то Семёну сразу стало легче идти дальше, словно эта песня вдохнула в него силы и веру в то, что он сможет дойти. Да и другие тоже зашагали веселей.

В те трудные дни Потапов не раз протягивал свою крепкую шахтёрскую руку упавшим, помогая им встать на ноги и продолжить путь.

Слева наступал чеченец Ильяс Давлетгиреев, одногодок Семёна. Внешне он не производил особого впечатления и вообще в строю был мало заметен, не выделяясь ни ростом, ни мощью — разве что излишне тяжёлым, напряжённым взглядом. Но зато в бою Ильяс разительно преображался, становился совсем другим человеком. В нём словно пробуждались какие-то древние инстинкты воина, прибавлявшие ему сил и выносливости, стойкости и бесстрашия.

— Маи прэдки сражалыс за свабоду, — как-то с гордостью заявил Давлетгиреев. — А тэпэр пришол мой черод. Я должны даказат, што магу ваиват нэ ху-жэ их…

Сам он был родом из дагестанского села Османюрт. Окончив до войны педагогическое училище, Ильяс не успел толком поработать учителем. В августе 1941 года его направили из Дагестана в Подольское пехотное училище на курсы подготовки офицеров младшего командного состава. Но лейтенантом Ильяс так и не стал. В начале октября соединения 3-й танковой группы вермахта прорвали советскую оборону, захватили город Юхнов и устремились к Москве, до которой оставалось двести километров. Тогда 2000 курсантов артиллерийского и 1500 курсантов пехотного подольских училищ спешно были сняты с занятий и брошены в образовавшуюся брешь, чтобы закрыть дорогу на столицу.

Вместе с другими советскими частями курсанты должны были задержать врага на Ильинском рубеже хотя бы на пять дней, но они продержались две недели, уничтожив около пяти тысяч немецких солдат и офицеров и выведя из строя около 100 танков. Сами же подольские курсанты потеряли почти 3000 своих товарищей.

Ильяс в этих страшных боях получил ранение в плечо и оказался в госпитале. По выздоровлении он был отправлен на Памир, служил на Хорогской заставе и там записался добровольцем в формируемую Среднеазиатскую дивизию.

Как истинный чеченец, Давлетгиреев имел непростой характер и из-за своей вспыльчивости нередко ссорился с кем-то из бойцов взвода. Отстаивая собственную точку зрения, он всегда горячился и потом долго успокаивался. Эмоции и порыв у него обычно преобладали над доводами рассудка, и это иногда только мешало в бою. Но, в то же время, дерзкая, граничащая с безрассудством отвага Ильяса не раз выручала и спасала как его самого, так и весь взвод. Он мог броситься в схватку сразу с несколькими врагами и бился как зверь, порой приводя их своим неистовством в ужас и обращая в бегство. К тому же, когда он видел какую-либо несправедливость по отношению к кому-то из товарищей, Ильяс всегда вставал на его защиту, не боясь спорить с командирами. Видимо, именно за это его и приняли в комсомол, где такие человеческие качества высоко ценились…

По мере продвижения вперёд росло нервное напряжение. Ожидание начала боя давило и угнетало. Хотелось уже поскорей вступить в схватку с врагом. Руки чесались намылить фрицам загривки.

Семён инстинктивно потрогал ручку висевшего на ремне ножа в чёрных деревянных ножнах, быстрым движением вытащил его наполовину и вставил обратно. Это был НР-40 — «Нож разведчика» образца 1940 года, изготовленный на Златоустовском инструментальном комбинате имени В. И. Ленина. Ручка ножа тоже была окрашена в чёрный цвет. Такие «чёрные ножи» имелись у многих в дивизии. Их подарили пограничникам рабочие комбината в январе, перед отправкой на фронт с Урала только что сформированной 70-й армии, в состав которой дивизия и входила.

Насколько знал Семён, боевые ножи появились на вооружении пограничников и сотрудников НКВД в качестве специального средства ещё в 1935 году. Но тогда по форме они являлись точной копией «финского ножа», только, в отличие от него, имели изогнутую в виде латинской буквы «S» гарду. После окончания советско-финской войны 1939–1940 годов на вооружение был принят новый нож, получивший название НР-40. Его рукоять изготавливалась из дерева, карболита либо эбонита и в основном окрашивалась в чёрный цвет.

Нож хорошо «лежал в руке» при любом хвате, имел удобную по длине и толщине рукоять и был удачно сбалансирован. Его баланс приходился на середину пяты клинка^[6], то есть как раз туда, куда перед гардой можно было выставлять палец в некоторых случаях. Да и в целом НР-40 был приятен на вид и на ощупь.

Ещё во время службы на границе на Памире Золотарёв прошёл курс обучения бою на ножах. Эти навыки ему уже довелось применить в марте, и тогда же он окрестил свой нож «дружбаном Сёмкой», который мог выручить в трудную минуту…

* * *

Наконец, немцы очухались и открыли нервный, беспорядочный огонь. Тут же где-то внутри родилось чувство страха, которое стало быстро расти, подчиняя себе рассудок. Оно, это мерзкое чувство, буквально приказывало упасть на землю, чтобы не подставлять себя под пули.

«Вот сейчас они с радостным визгом вопьются своими разящими стальными «жалами» в твою грудь или голову, легко разрывая человеческие ткани, вены и внутренние органы, перебивая и кроша кости. Эти пули могут тяжело ранить тебя, сделать инвалидом или даже запросто убить, потому что они не имеют жалости и им плевать на твою или чью-то там ещё жизнь. Они для того и созданы людьми, чтобы забирать жизни, чтобы убивать».

Всё это упрямо твердило, как заклинание, проклятое чувство страха, которое на войне, как твёрдо уяснил Семён, является главенствующим для всякого человека. Просто кто-то находит в себе достаточно душевных сил и мужества, чтобы победить этот страх, а кто-то поддаётся ему, превращаясь в жалкое, безвольное существо.

«Да, конечно, они страшны, эти безжалостные пули, и каждый нормальный человек боится их, но всё же… Но всё же если думать только о своей шкуре, то не получится общей победы. Никак не получится!.. А значит, надо вставать и идти вперёд, и бросаться в атаку, не жалея себя и преодолевая страх перед проклятыми пулями. Нельзя их бояться, вот что получается. Нельзя! Таков суровый закон войны…»

Эти мысли пронеслись в голове Семёна в мгновение ока, а в следующий миг он уже вскочил и побежал вперёд. Побежал во всю прыть, чтобы как можно быстрее добраться до фашистов, чтобы они не успели убить его раньше. А слева и справа от него бежали другие бойцы, наверное, подгоняемые теми же думками и чувствами.

Пограничники стремительно преодолели последние метры и обрушились на врага подобно грозной, всёсокрушающей лавине. Тут же в ход споро пошли штыки, приклады и сапёрные лопатки, ну и, конечно же, ножи. В окопах разгорелся рукопашный бой — злой и беспощадный. Повсюду раздавались глухие удары, яростные крики дерущихся, хрипение борющихся и стоны раненых и умирающих. Металл со звоном ударялся о другой металл и мягко входил в человеческую плоть, разрывая её и дырявя.

Семён дрался почти не думая — безотказно действовали инстинкты, выработанные во время упорных тренировок и уже проверенные на практике. Он заколол штыком в грудь рослого, плечистого фашиста, затем размозжил прикладом не защищённую каской голову другому — коренастому. Третий немец, худощавый, примерно лет сорока, бросив винтовку, вылез из окопа и стал без оглядки удирать. Семён тоже отшвырнул СВТ и побежал за фрицем, уже больше ничего и никого вокруг не замечая. Догнав убегающего, он со всей силы толкнул его в спину. Немец упал и покатился кубарем, каска слетела с него.

— Куда же ты, сука? А? — Золотарёв вытащил из ножен своего «дружбана», и тот вдруг завибрировал в его руке, словно ожил. Впрочем, возможно, эта вибрация произошла от мощного взрыва, раздавшегося где-то в километре отсюда.

Немец, лёжа на спине, отодвигался руками, с ужасом глядя на поблескивающее лезвие ножа.

— Что, гад, страшно умирать? — Золотарёв остановился перед фрицем. — А ну встать!

Немец замотал головой, видимо, догадавшись, что говорит ему русский, затем шустро перевернулся и, встав на четвереньки, опять попытался удрать. Им уже полностью владел дикий, безотчётный ужас перед смертью. Семён прыгнул на него и вонзил нож в спину фашиста. Тот пронзительно завизжал, но продолжал уползать, таща на себе Золотарёва.

«Какого хрена?» — Обескураженный Семён выдернул из его спины нож и воткнул его туда опять. Немец вновь взвизгнул и пополз быстрее. Стало даже жутковато оттого, что он не умирает и находит в себе силы двигаться. А ведь с виду казался даже хлипковатым.

Семён ещё раз выдернул и воткнул нож, взяв чуть левее. Немец упал и захрипел, но потом опять попытался ползти. Он почему-то никак не умирал!

«Да что же это, в самом деле? Заколдованный он, что ли?» — Семён выдернул нож и удивлённо посмотрел на его окровавленное лезвие.

«Раз есть кровь, значит, убить его можно. Надо добивать гада!»

Теперь он нанёс удар ближе к шее, и только после этого немец затих и остался лежать недвижимым.

Выдернув «Сёмку», Золотарёв несколько секунд смотрел на только что убитого им врага и вдруг ощутил омерзение и даже чувство стыда за то, что он по сути превратился в хищного зверя, которым владел самый худший из всех инстинктов. Животный инстинкт убийства!..

«Вот же что война с нами всеми делает… Превращает, зараза, в нелюдей… Мать её… И никуда ведь не денешься! Если не ты убьёшь, так убьют тебя…»

Семён поднялся и устало оглядел поле боя. Стало понятно, что позиция захвачена и драться больше не с кем. Всего лишь несколько немцев драпали по полю в сторону Самодуровки, остальные навсегда остались лежать здесь.

На востоке, над виднеющейся вдали рощицей, показался алый краешек солнца. Земное светило словно выглянуло из-за горизонта, чтобы утолить своё любопытство и узнать, что сейчас происходит на этой стороне планеты. Но уж лучше бы оно оставалось в неведении, потому что здесь по-прежнему шла жестокая, кровавая война, и люди продолжали убивать друг друга.

В стороне в траншее произошло какое-то оживление. Семён подошёл туда и увидел молодого немецкого солдата, лицо которого было белым от страха. Немец поднял руки и прижался спиной к стенке окопа, затравленно глядя на собравшихся вокруг него красноармейцев.

— Bitte nicht to ten,^[7] — пролепетал дрожащим голосом фриц. — Bitte…

— Шо ты там лопочешь, немчура поганая? — Потапов шагнул к пленному и врезал ему кулаком в челюсть. — Поди, помирать не хочешь, да?

— Да в расход его, и всех делов, — предложил кто-то из красноармейцев.

— Как-то не по-людски это, — возразил Семён. Пленный уже вызывал у него чувство жалости — худой и лопоухий.

«А может, мобилизовали, не спросив разрешения? Мало ли… Ведь не все же они сами на фронт рвались? Не может же быть, что среди них нет нормальных людей…»

— Не по-людски, говоришь? — протиснулся к немцу Петров, на скулах которого играли желваки. — А они по-людски поступают, а?

Рядом на бруствере окопа появился Романцов.

— Что тут у вас? — Прищурив карие глаза, он быстро пробежался хмурым взглядом по лицам бойцов и, конечно же, сразу всё понял.

— Да вот, товарищ лейтенант. — Потапов кивнул на немца. — Думаем, что с ним делать.

— Есть предложение прикончить, — возбуждённо произнёс Петров.

— Предложение отпадает, — резко отрезал Романцов. — Мы, воины Красной Армии, не должны уподобляться фашистам. — Он чеканил каждое слово, будто произносил сейчас торжественную речь. — Убить без всякой жалости врага в бою — это одно, это правильно… Но убивать безоружного — это не по-советски. Всем понятно?

— Куда уж понятней, — проворчал раздосадованный Петров.

— Сегалов, передай пленного во второй взвод, — подумав, распорядился Романцов. — Всем остальным рассредоточиться. И не маячьте вы на бруствере, как мишени! — Он наклонился над одним из мёртвых немцев, коснулся пальцем пряжки чужого ремня и прочёл на ней надпись. — Гот мит унс. — Лейтенант распрямился во весь свой немалый рост. — Бог с нами!.. Слышал, Сегалов? Ну и где их бог? Что скажешь? Помог он им?

Сегалов неопределённо хмыкнул в ответ.

— Что и требовалось доказать, — заключил Романцов.

Глаза взводного повеселели. Он снял фуражку и погладил рукой коротко остриженную голову, а затем подмигнул пленному.

— Топай, фриц. Сейчас я твой бог…

Спрыгнув в траншею, Семён увидел перед собой Ильяса Давлетгиреева, лицо которого было забрызгано кровью.

— Еэх, хароший драка был, — радостно произнёс Ильяс, вытирая лезвие своего ножа куском ткани мышиного цвета, наверное, оторванного у кого-то из убитых фашистов.

— Ранен? — обеспокоено спросил Семён, оглядывая товарища.

— Нэт, цэлый. — Ильяс вытер рукой лицо и удивлённо посмотрел на кровь. — Это нэ мой кровь.

— Точно, не твоя?

— Нэт, нэ мой. — Чеченец криво усмехнулся. — Вражий…

* * *

Солнце уже взошло над горизонтом и теперь вовсю озаряло истерзанную боями, мёртвую Самодуровку. Картина была удручающей. От половины домов в селе остались обгоревшие развалины, а остальные походили на жалких, покалеченных беспризорников.

Семён представил, какая была жизнь в этом селе до войны, как здесь горланили по утрам петухи и мычали, требуя дойки, бурёнки, как гоняли лошадей в ночное бедовые хлопцы и вязали под песни снопы из срезанных колосьев ржи весёлые девки и бабы. Всё это, конечно же, было здесь, пока сюда не пришла страшная беда. А теперь село вообще опустело — загодя до начала сражения все местные жители со своей домашней животиной были отсюда эвакуированы.

«А сколько сейчас всего стоит таких вот опустевших и безжизненных сёл и деревень? — горестно подумал Золотарёв. — Должно быть, очень-очень много. Одни сожжены вместе с людьми карателями, другие полностью разрушены войной… А сколько ещё таких, что едва выживают и терпят великие страдания и унижения под кованым немецким сапогом?»

От этих мыслей его руки крепче сжали винтовку, а в душе заклокотала ярость.

«Ну ничего, ничего, скоро мы эту погань сковырнём с нашей родной земли и потом возродим все несчастные сёла и деревни, сделаем их ещё краше прежнего…»

Неожиданно в воздухе засвистело, и через пару секунд немецкая мина взорвалась, немного не долетев до траншеи, метрах в пятидесяти левее. Не успел развеяться дым от взрыва, как засвистела вторая мина, а за ней — ещё одна, и ещё. Они взрывались то перед траншеей, то позади неё, и было понятно, что огонь немцы переносят всё ближе и ближе к взводу Романцова.

Семён свернулся калачиком на дне окопа и закрыл руками голову. Всё его существо напряглось в ожидании взрыва, сжалось и приготовилось, зная по опыту, что это такое. И взрыв раздался где-то совсем рядом, оглушив и забросав Золотарёва комьями земли. Но через несколько секунд страх сменился бурной радостью.

«Жив!»

Семён приподнялся, сбрасывая с себя землю и убеждаясь, что его действительно не зацепило, а следующий взрыв был уже дальше и не так страшен. А потом мины стали взрываться на другом фланге батальона, снова приближаясь сюда, и в какой-то момент пришлось опять вжиматься в землю и после — радоваться, что не убило. Всё это походило на какую-то кошмарную игру которую могли придумать только взрослые. Правила в «игре» были простые — сумей выжить…

Помимо миномётного, из Самодуровки шёл и плотный пулемётный огонь. Судя по всему, фашисты, взбешённые потерей траншеи, решили отыграться яростным обстрелом. Ни о каком наступлении в лоб сейчас, естественно, не могло быть и речи, иначе легко можно было положить весь батальон.

— Да, теперь село с ходу не возьмём, — заключил расположившийся справа Потапов, отряхивая рукой гимнастёрку. — Без артиллерии лучше не соваться.

Обстрел продолжался минут пятнадцать, потом наступила тишина. А ещё минут через пять на позиции взвода появился ротный. Левый рукав его гимнастёрки был закатан по локоть, а запястье руки — перебинтовано.

Васильев подошёл к лейтенанту и что-то ему коротко сказал, махнув здоровой рукой на правый фланг, затем хлопнул Романцова по плечу и побежал по траншее в обратную сторону.

— Значит, так, бойцы! — громко объявил лейтенант. — Занимаем оборону вон на том пригорке. — Он показал на виднеющийся метрах в ста бугор с небольшим кустарником. — Роем окопы под углом в сорок пять градусов к основной траншее. Ротный сказал, что скоро будет поддержка артиллерией и танками. Наша задача — прикрывать правый фланг батальона, чтобы не допустить окружения. Вопросы и предложения есть?

Таковых не последовало.

— Тогда перебежками по двое — вперёд!..

Романцов сам вылез из траншеи и, пригнувшись, побежал в первой двойке.

То ли немцы не заметили передвижение взвода, то ли ещё что, но огонь в эту сторону они почему-то не открывали. Благополучно добравшись до указанного пригорка, бойцы тут же рьяно принялись окапываться. К счастью, земля была мягкой, и лезвие сапёрной лопатки входило в неё как нож в масло. Уже через каких-нибудь полчаса были отрыты отдельные ячейки для стрельбы лёжа, которые быстро продолжали углубляться, чтобы превратиться в полноценные окопы. Привычные к этой тяжёлой работе солдатские руки делали всё сноровисто, отточенными движениями…

Примечания

6

Пята́ клинка — не заточенная часть клинка, прилегающая к гарде или непосредственно к рукояти клинкового оружия или инструмента.

7

Пожалуйста, не убивайте. Пожалуйста… (нем.)