Жених по объявлению

Виталий Кирпиченко, 2023

Творчество Виталия Кирпиченко многогранно. У него свой стиль, свое видение мира. С первых страниц любого его произведения, будь то роман, повесть или рассказ, читатель моментально погружается в особую атмосферу происходящего: есть место и веселью, и легкой грусти. А герои его – немногословные и суровые обитатели таежного края: охотники и военные, врачи и учителя, пенсионеры и молодежь, стражи порядка и те, кто не в ладах с законом… Они ведут себя так, как диктует им собственное понятие о чести, совести, благородстве… Большинство рассказов можно назвать юмористическими, и они действительно смешные!

* * *

© Кирпиченко В. Я., 2023

© Оформление. ОДО «Издательство „Четыре четверти“», 2023

Рыжий

Повесть

Родился я… Нет, не так: выродили меня, не спросив даже, а хочу ли я этого? Если бы спросили, я бы подумал, стоит ли мне появляться в этом мире в это время. Холод, голод, аресты и расстрелы, войны…. Пожалуй, я бы переждал это жуткое время и согласился бы появиться на свет, когда не надо думать о куске хлеба, о глотке чистой воды, не надо прятаться от вражеских и своих бомб и снарядов, от пуль террористов. Для этого, наверное, мне пришлось бы ждать долго, может быть, и не одно столетие. Может быть, и несколько тысячелетий. Опять же, что будет через такой большой срок, кто это знает? Может, и самой Земли не будет. Если послушать пугающие рассказы умных дядей, то Земле ждать хорошего не приходится. Одни ученые мужи говорят, что земля стремительно приближается к Солнцу и должна скоро сгореть, прежде выделив огромное облако водорода и прочих ядовитых веществ, которые вытравят все живое. Другие утверждают обратное, но тоже неутешительное. Совсем неутешительное. Они прогнозируют Земле превратиться в ледышку, болтающуюся в космическом пространстве, в которой мы будем замурованы, как это уже случилось до нас с мамонтами. Произойдет такое из-за вдруг проснувшихся вулканов, которые закроют пеплом атмосферу. Если же вулканы по какой-то причине не прислушаются к гипотезам «яйцеголовых», наплюют на их таблицы и графики и лениво будут ворчать, пугая доверчивых жителей земли обетованной, все равно Земле не избежать переохлаждения: Солнце, как всякий материальный объект, имеет свое начало и свой конец. Ему тоже грозит холодная или горячая — тут тоже до конца пока не решили ученые — смерть. Человеку, правда, от этого ни холодно ни жарко, — разницы большой он не видит. Только разве ради справедливости. Если ученые сказали, что сгорим, то надо бы и сгореть. Если же подумать, то лучше найти покой в глыбе льда. Через много-много веков какой-нибудь инопланетянин откопает тебя и возродит. Даже если тебя тогда будут показывать во всей вселенной как ископаемое чудовище, все равно это лучше, чем превратиться в пепел.

Через тысячу лет Земля будет сплошным раем, потому что до людей наконец-то дойдет, как надо жить. Всего полно, все для всех доступно. На гиперзвуковой индивидуальной ракете я буду летать в гости к другу, который отказался от цивилизации и живет в Магадане. От Минска до ракетодрома Магадана я долечу за 17 минут, а от Магадана до его хижины 75 верст, их я преодолею, если не будет распутицы, на маршрутке на воздушной подушке, за 5–6 часов. Зато какая у него уха! Уха самая что ни на есть натуральная, архиерейская, на костре из лиственничных дров, с петухом!

К такой жизни человек придет только через войну. Всеобщую, разрушительную. Государства, боясь соседа, накопили такое количество сверхмощного, сверхразрушительного, сверхточного оружия, что не избавиться от него было бы большой опасностью. Избавились. Вся земля в обломках, руинах и развалинах. Небо плотно закрыли тучи из пыли и пепла. Понадобилось всего лишь триста лет на восстановление «разрушенного войной хозяйства». Восстановили. Стало краше, чем было. Такую жизнь, конечно, надо защищать. Для защиты нужны солдаты и сверхмощное оружие…

И это еще не все!

Через тысячу лет человек высосет из Земли всю нефть, газ, вытащит наверх весь уголь, превратит его тоже в дым и пепел. Внутри Земли образуются пустоты, в них провалятся тяжелые горы. Кордильеры, Альпы, Кавказские горы, Ала-Тоо, Тибет сравняются с пустыней. Альпинисты переквалифицируются в спелеологов. Земля скукожится, сократится в размерах, завращается быстрее вокруг своей оси, сутки укоротятся, рабочий день и, соответственно, зарплата уменьшатся, число безработных возрастет. К проблеме сокращения поверхности Земли добавится проблема перенаселения… Будет обязательным знание китайского. Ужас! Краху райской жизни придет конец.

Наверное, все же мне повезло со временем рождения.

Маленькие скудные мыслишки о времени рождения незначительного существа расползлись на всю вселенную. Это пример того, как вредно думать вообще. А если думать обо всем и всех? Это же Бог знает что! Это уже политика! А где политика, там полный провал! Там жди беды! Вот и вывод: родиться надо тогда, когда не будет политиков, сталкивающих лбами народы и государства. Будет ли когда такое время, одному Богу известно. И Он не спешит нам открывать сию тайну. Скажи Он, что с такого-то числа исчезнут все политиканы, и что тут начнется! Однако же далеко я зашел! Вернемся к началу. Меня родили…

Меня родили в деревенской избушке, родили ранним воскресным утром. Тут подкопаться не к чему. Воскресенье есть воскресенье! Это не пятница, и тем более не понедельник. Хотя и здесь, если опять же подумать, разницы нет никакой. В деревне в то время никаких выходных и праздничных дней не было. Была сплошная работа! Работа во имя работы! Работа во имя Жизни!

Выродившись, я не увидел рядом счастливого отца. Наверное, потому, что до меня уже успели его порадовать своим появлением на свет дочь и два сына, и я был ему уже не в новинку. Радость, если она была, отец расточил на предыдущих. Я тут, пожалуй, случайный, непредсказуемый, даже непрогнозируемый. В деревне в то время нежеланных детей не было, так что можно считать, и я получился кстати. Пригодится, мол, в хозяйстве. Сначала будет, если еще не умрет от какого-нибудь дифтерита, шугать кур с грядок, потом научится таскать воду с речки, поливать огород, гусей на луг выгонять, телят встречать… Незаметно, лет в двенадцать-тринадцать, он станет мужиком. Работником, кому любая работа по плечу! Но это светлое будущее потом. Сейчас же я краснорожее, кричащее существо, которому говорят, что оно похоже на деда, — ну прямо вылитый дед Иван. Отцов отец. Второй дед тоже Иван, но не тот Иван. Он черный, а отцов дед Иван рыжий. И я рыжий. Имени у меня пока нет, но, думаю, назовут меня Иваном. Зачем голову ломать в выборе имени! Иван! Ванька! Можно Ванюшка, но до этого в деревне редко доходят. Иван и Ванька — этого достаточно. Сначала Ванька, потом Иван. Это уже когда у тебя будет седая борода и лысая голова. Можно остаться на всю жизнь Ванькой. Для этого совсем мало надо. Я не хочу быть вечным Ванькой, хоть и уродился рыжим.

В избе пахнет кислым. Потолок неровный, в некоторых местах отскочила побелка. В маленькое окно пробивается жиденький лучик света. Что-то громко хлопнуло, кто-то крикнул, хрюкнул. И других звуков полно: по сравнению с той тишиной, что была, это просто оркестр какой-то. Слышу, ставший уже знакомым, скрипучий голос:

— И этый рыжий, как евоный батька. Одна гидота!

— Что уже ты, мама, так! — отвечает родной голос. — Ну рыжий, так что? Да и не рыжий он, а золотой! И глазки у него голубенькие!

— Поросячьи, — не соглашается скрипучий голос.

— Кулачки вон какие крепенькие!

— Чего уж хорошего, а кулаки мы знаем. Бегали от них, и не раз.

— И мы не всегда бываем правы. Когда и кулак подсказка, правда же, сынок? — воркует мама.

— Дуре все хорошо, лишь бы не как у людей.

Я еще не знал, чью сторону принимать. Понимал, что говорят о моем отце, а какой он, я этого не знаю. Попросту я его еще не видел.

Отец появился ближе к вечеру. Я слышал, как заскрипели ворота, как кто-то грозно выругался, протопали мягко копыта лошади. Хлопнула дверь.

— Ну, как он тут? — спросил грубый голос. — Пищит?

Мне хотелось ответить в той же манере, но я сдержался. «Подожду еще, посмотрю. Может, не так он и плох».

— Попискивает, — отвечает близкий мне голос.

— Надо бы свозить его да записать, — грубый голос. — Или подождать на всякий случай…

— Можно и записать, что еще может случиться, — неуверенный, родной голос. — Он здоровенький у нас!

— Управимся с работами и свозим. Сейчас каждый день год кормит. Или когда задождит, свозим.

— Нонче дождя было мало, если только осенние пойдут.

— Спину всю ночь ломило, может, к дождю.

— Тучи все небо обложили с утра, думала, что-то будет, а потом к обеду развиднело.

— Время подпирает, успеть бы картошку без грязи выкопать.

Слышу тяжкий вздох.

— Кто ж ее копать будет. Дети малые, и я не могу еще…

— Не такие они и малые, и тебе надо через не могу. Жрать-то что-то надо целый год.

— Завтра начнем потихоньку, — соглашается мама, и мне ее становится жалко. Хочется крикнуть ей, чтобы она возразила отцу, да не знаю как. Я напыжился, но это вылилось совсем в другое.

— Серун! — небрежно бросил отец и хлопнул дверью.

— И никакой я не серун, скажи, а хороший здоровенький мальчишка, — заворковала мама, меняя пеленки. — Я, скажи, буду трактористом или летчиком, тогда, скажи, узнаешь меня…

Хлопнула дверь, затопали тяжелые сапоги. Сердитый голос:

— Маленький, а вонючий! Что будет, когда вырастет…

— Человеком будет! — Голос мамы крепчает, и меня это радует.

Мне уже три месяца. Я знаю каждый сучок на потолке, каждую трещинку на темном бревне стены. Слышу какую-то непривычную суматоху в избе, громкие торопливые разговоры. Меня обмотали во что-то толстое и тяжелое. Понесли куда-то… Резкий свет ударил по глазам… Дышать мне трудно, холодный воздух закупорил глотку. Скрип саней, покачивание и потряхивание меня не беспокоят, а даже как-то успокаивают, убаюкивают. Под этот скрип и покачивание я уснул. Долго ли я спал, не знаю. Проснулся от новых звуков. Дверь скрипела не так, как наша, и половицы стонали глухо, натужно, презрительно к ходокам из сел и деревень.

— Покажите, что у вас? — Голос чужой, сухой, безразличный.

— Сын, — отвечает мама. Отвечает не своим, а каким-то испуганным голосом.

— Сколько ему?

— В сентябре ему… родился…

— Число?

— Какое число? — не понимает вопроса мама.

— Какого числа родился? — Нервный, недовольный голос.

— А-а, это… На Сдвиженье. Утром. И снег когда…

— Я что, должна знать, когда было ваше Сдвиженье со снегом?

— Двадцать седьмого, — вступает отец, но голосом, мне сдается, чужим. Приторным. Угодливым.

— Имя?

— Кого? — опять не понимает мама.

— Вашего сына. — Опять тяжелый вздох регистраторши: «Ох, уж эта деревня!»

— Ванька, — отвечает отец. Поправляется: — Иван.

— Нет! — возражает мама, к моей радости, и не потому, что я не хочу быть Ванькой, а потому, что мама возразила. Да еще как возразила!

— Какое?

— Не Ванька! — от волнения мама заикается. — Это… как его… Как Чкалов… Летчик.

— Валерий, что ли? — в голосе неприкрытое удивление.

— Да, он. Валерий!

— Вы согласны? — это к отцу.

— А мне что… Пускай этот самый… Ну, как вы сказали…

В свидетельстве о рождении, которое сжевал следующей зимой теленок, я значился как Орлов Валерий Иванович. К моему имени, непривычному для деревни в далекой Сибири, отнеслись каждый по-своему. Кто-то доброжелательно: пора-де и новыми именами обзаводиться. Другие, кривя рот брезгливо, передразнивали: «Валера-халера. Валерка — тарелка! Тьфу!»

Пока я учился ходить и говорить, мне было все равно, как меня называют мои братья и сестренка. Отец никак не называл, мама — нежно: Лера, братишки — кто как, сестренка — как мама, нежно, любя, как куклу, пока она новая. Потом, когда я вышел на простор, на улицу, увидел там множество детей и заковылял к ним с улыбкой радости на лице, то услышал, повторяемое эхом: «Рыжий, Рыжик!» А кто-то бойко пропел: «Рыжий-Пыжий, конопатый, убил дедушку лопатой!»

Бабушка Арина не любила меня. Ни разу не погладила по головке, слова ласкового не сказала. Смотрела на меня как-то сбоку, косо, как прицеливаясь. Если мы прибегали всем гуртом к ней, то угощала она всех с любовью, только не меня. Она совала пирожок кому-нибудь из братишек и говорила, кивнув на меня: «Дай и ему тоже».

Мама переживала, но ничего поделать не могла.

— Не заставляй меня. Не люб он мне. Весь в этого непутевого, где тольки ты его выискала!

— Дите-то при чем? В чем оно виноватое? — не скрывая слез, упрекала мама бабушку.

Но та стояла на своем, постоянно находя во мне какие-то недостатки, которых не избежал ее нелюбимый зять, мой отец.

— Такей же будет, — махала она рукой. — Яблоко от яблони… Рыжий, и глаза как у порося.

— С чего ты взяла, что как у порося? Совсем не такой он. И глазки голубые, и реснички пушистые…

— Белые, как у телка!

— Ну вот! Уже как у телка! Он же твой внук, а ты…

— Усе мае внуки добрые, тольки не гэтот… Варелка гэтот, чи как? И имечко же придумали! Мало ему свово горя, так ще имечком, прости Господи, наказали. Варелка! Тьфу!

Я перестал бегать к бабушке Арине и стал присматриваться к другой моей бабушке — Клаве. Отцовой маме. Та меня никак не воспринимала. Не говорила плохо обо мне, но и не ласкала. Был я для нее как печь или стол: стоит, ну и пускай стоит, значит, так надо.

Но не все так меня не любили, как бабушка Арина. Любила, жалеючи, мама. И еще тетя Настя. Сестра отца.

— Как живешь, мое солнышко? — спрашивала она меня при встрече, крепко обнимала и целовала. Я смущался, терялся, не знал, что говорить. — Мы с тобой как два солнышка. Я побольше, ты поменьше, но ты ярче, красивее! — продолжала обнимать и целовать меня тетя.

Глядя на нас, мама готова была расплакаться. Она простила тете Насти старый упрек, когда та назвала маму плохой хозяйкой, неумехой, неспособной копить деньги. И отец повторял этот упрек.

— Не буду я брать деньги с соседей за кружку молока! — категорично заявила она тогда отцу, и у того хватило ума не говорить больше об этом.

— Копейка в доме не была бы лишней, — сказал он, как извиняясь. — Лидке к зиме бы катанки…

— Где им взять деньги за молоко, если нет на соль и керосин?!

Тетя Настя была тоже рыжая. На солнце ее голова светилась ярко-красной медью. Ее все любили, и никто никогда не дразнил рыжей, конопатой. Она всегда была веселой, звучно смеялась, сверкая белыми, как сахар, зубами.

— Отгадай, что я тебе принесла? — спрятав руки за спиной с этим «что-то», спросила как-то тетя Настя.

— Машинку! — обрадовался я.

— Молодец! Как ты быстро угадал? Увидал, наверное?

Ничего удивительного тут не было. Мы с мамой ходили в магазин, и я там видел на прилавке машинку. Яркую! С кузовом зеленым! С дверцами, которые открываются. Попросить маму, чтобы она мне ее купила, было стыдно: в доме у нас не было на это денег. И я после этого ничего больше не видел и знать не хотел. Мне снилась по ночам маленькая, с зеленым кузовом, с открывающимися дверцами машина. Как я мог после этого не угадать подарок тети Насти? Конечно, машина!

Нес я машину, прижав к груди, как самое дорогое и любимое приобретение. На улице, под окном нашей избы, была огромная — мне так казалось — куча земли, именно то, что мне так было необходимо. Сидя на куче красновато-желтой земли, я нагружал старой щербатой ложкой кузов машины поверх бортов и медленно, натужно, с подвыванием, вез на другую сторону кучи груз, там его, тоже не без характерных звуков, сопровождающих выгрузку грунта, сваливал. Долго выезжал, смыкаясь назад-вперед, а выехав на проторенную дорогу, весело спешил к «карьеру» за новой порцией груза.

Был холодный осенний день, дул северный, от Байкала, ветер, но мне было не до холода. Я был занят настоящим нужным делом.

Ночью мне стало плохо. Шумело в голове, глаза не хотели открываться, и какая-то тяжесть во всем теле. Ко мне мягко подошла мама, положила ладонь на мой лоб.

— Иван, он весь горит! — сказала она. В голосе мне непонятная тревога.

— Что там еще? — недовольно отозвался отец.

— Он весь как кипяток! — повторила мама и опять приложила руку к моему лбу.

— Ну так что теперь? — не знал, что делать, отец.

— Заболел он!

— Беги к Насте! Скажи ей.

Слышу глухой топот шагов во дворе, потом в сенях, потом в избе.

На лоб легла ладонь. Холодная.

— Температура, — тихо, как задумавшись о чем-то, сказала тетя Настя. Добавила: — Высокая.

— Что делать? — Не вижу, но знаю, как испугана мама.

— Сейчас я! — говорит тетя и быстро убегает. Также быстро возвращается.

Меня стали протирать чем-то влажным, прохладным и вонючим. Сунули в рот ложку с горькой водой. Я проглотил, мне даже не хотелось выплюнуть эту мерзость.

Когда я проснулся, в оконце светилось яркое солнышко. Около меня, нахохлившись, как большие черные птицы на суку, сидели мама и тетя Настя.

Первой вскочила мама.

— Сынок, — схватила она меня за руку, — что у тебя болит?

— Не знаю, — ответил я, расклеив запекшиеся губы.

— Головка болит?

— Тяжелая она, — ответил я, прислушиваясь ко всему телу, выискивая больное место.

— Животик не болит?

— Н-не. Не болит.

— Горлышко? — перечисляла мама все, что могло болеть во мне.

— Тоже не болит.

— А что болит?

— Ничего не болит. Машинка моя где?

— Господи! — воскликнула мама уже веселым голосом. — Мы тут глаз всю ночь не сомкнули, а ему машинка! Да целая она, никуда не делась!

— Дай мне ее, — попросил я. А взяв в руки свое сокровище, мне тут же захотелось грузить, отвозить по ухабистой дороге груз, сваливать его вдоль дороги и опять спешить в «карьер».

Воспаление легких перенес нетяжело, но долго пришлось потом ходить закутанным. На улицу не пускали. А так хотелось показать свой грузовик всем, чтобы знали, какая у меня красивая и важная машина.

Подравшись несколько раз, мне удалось добиться от окружения если не уважения, то боязни быть битым за оскорбление. Мне перестали говорить, ядовито прищурясь, при игре в чижика: «Ну, ты! Рыжий! Твоя очередь!» От этого я не стал другим, голова моя, обрастая волосами, светилась золотом даже больше, чем раньше, но рыжим меня уже не дразнили.

В школу я пошел совсем не потому, что мне туда хотелось, а потому, что так родителям приспичило.

— Раньше закончит, год будет в запасе, — говорил, не скрывая правоты своего решения, отец. — Не поступит в институт в первый год, до армии останется еще одна попытка. Да и что дураку шлындать попусту по улицам целый год?! Я уже в его возрасте в колхозе наравне с мужиками вкалывал.

Не зря мне не хотелось в эту дурацкую школу! Столько незнакомых, все разные, все какие-то молчаливые, напуганные. Это я о первоклашках. Учительница Зусия Юсуповна — язык сломаешь — долго не могла рассадить по местам: тот косой, тот кривой, эта глухая, у этой очки, как бинокль, а мест впереди — с гулькин нос. Не знаю почему, но меня всунули в самую середину, а мне хотелось к окну. Там можно хоть изредка поглядывать на улицу. Но я смирился и с этим. Сулия Суповна привела ко мне пучеглазую, курносую, с идиотскими бантами, как у слона уши, девочку. Девочка, глянув на меня, потупилась и отказалась сесть рядом. Она, надувшись, глядела на носки своих туфелек и что-то бормотала.

— Почему ты не хочешь садиться за эту парту? — наклонилась к девочке Суповна.

— Он рыжий, — услышал я, и меня как кипятком обварили.

«Ну, гадина! Я тебе это припомню! — взбеленился я. — Ты у меня еще попросишь прощения! Патлы твои куцые совсем повыдергиваю, жаба болотная! Глаза как у рака, а туда же!»

Ее посадили с мальчишкой, так тщательно причесанным, что, казалось, волосы приклеены к бледному черепу. Звали его громким непривычным именем Эрнест-Хемингуэй.

Зусия Юсуповна долго не могла понять, где имя, а где фамилия у этого чудо-мальчика с приклеенными волосами, похожими на тряпочку на макушке.

— Имя твое Эрнест? — смотрела выжидательно она на Эрнеста.

— И Хемингуэй, — отвечал тот.

— Но… Хемингуэй — это фамилия. Эрнест Хемингуэй. Был такой писатель. Американский.

— Фамилия моя Пересятько.

— А отчество? Папу как звали? Хемингуэй? Валентин? Может, маму так звали? Мама — Биссектриса?

— Руставельевна.

Сбитая совсем с толку, Зусия Юсуповна посадила лупоглазую девочку с причесанным Эрнестом-Хемингуэем, мама которого Биссектриса Руставельевна, подошла к окну и долго, не моргая, смотрела вдаль.

«Что этой гадюке сделать? — вспоминал я все мне известные козни. — Воды в портфель налить? Гвоздь вбить в скамейку? Сумкой в суматохе садануть по башке? Подножку на лестнице, чтобы кубарем вниз? — Все наказания были такими мелочными и слабенькими, что я себя уважать за скудость ума перестал. — Вот бы ворону ей в портфель! — Вырисовывалась картина отмщения. — Она открывает его, а оттуда она! Или лягушку! Она туда руку, а там холодная лягушка! Она как закричит, все со смеху помрут! А если ежика ей под зад подсунуть? Где его поймать? Я живого никогда не видал. И лягушку где сейчас найти… Ворону попробуй поймай!»

Пробовал найти что-нибудь из взрывающегося, что могло бы перепугать насмерть эту с кнопкой вместо носа, но тоже неудачно.

Весь остаток дня я потратил на придумывание прозвища своей противнице. Чего только я не прикладывал к ней, все было не смешно. Бутылка, Слониха, Дочь булочника, Колбаса-в-тесте… Все не то! Крокодилиха. Макака. Обезьяна. Зебра. И со зверями не повезло.

«Ладно, потом придумаю, — решил оставить на время дело с прозвищем. — Дней еще много».

Учиться было не то чтобы неинтересно, но и ничего интересного. Палочки, кружочки, крючочки. Сиди тихо, никому не мешай. Хочется вскочить и бежать с куском хлеба на улицу, туда, где ребятня визжит от восторга. Где солнце и свобода! Да куда там! «Не крутись! Не вертись! Не мешай заниматься детям!» Дети сами бы давно убежали на волю, да кто ж их отпустит?! Переменка на один вдох! И тут же звонок на урок. Опять палочки, кружочки, крючочки… Не мешай, не вертись! И так десять лет! Я столько не жил, сколько буду учиться. Может, что-то случится и меня освободят от этой школы? Какое-нибудь землетрясение? Пока новую построят… Хорошо бы война какая. Я бы тогда убежал воевать. Пистолет! Калаш! Гранаты! Немцы бегут в страхе, а я: «Тра-та-та-та…»

— Ты почему не работаешь? — рука легла на мое плечо. Тяжелая такая. — Работай, не ленись! Аккуратней выводи кружочки. Наклон соблюдай.

«Господи! И так десять лет?» — воскликнул я куда-то себе в брюхо.

Выскочил из класса я первым, да и из всей школы тоже. Простор! Ширь! Воздух! И никаких кружочков!

Скоро около меня бежали и визжали все остальные, как впервые увидевшие свет щенята. Толкотня, шум, гам. Кто-то предложил сыграть в футбол. Вместо мяча — жестяная банка, ворота — два портфеля. Потные красные лица — и море удовольствия!

Кто-то закричал, что надо домой. Сорвались, побежали.

— Ну как? Понравилось в школе? — спросил дед Иван, внимательно разглядывая меня. Разглядев, спросил: — А где твой портфель?

«Какой портфель? Мой портфель? Да он же там, на воротах!»

Портфель мой мирно дремал у камня посреди улицы. Не было бы камня, кто-нибудь уже проехался бы по нему. Ротозеев у нас в деревне как нигде!

Еле-еле дотянул до каникул. Неотступная мысль сбежать в Африку все больше обрастала фактами неизбежности этого побега. Там тепло, слоны, буйволы, крокодилы, а солнца сколько! И свобода со всех сторон. Живи в хижине, живи просто под теплым небом. О пище думать не надо: все растет на земле и деревьях. Дома же постоянные команды сделать то, сделать это. И самое страшное — глаза отца при просмотре дневника.

— Н-ну?

Я готов превратиться в маленького мышонка, чтобы шмыгнуть под стол, а там в дырку между стеной и печью.

— Не научившись подчиняться, не берись приказывать! Это тебя не касается?

Куда деться от этого взгляда?!

— Ка-ксается, — тут же соглашаюсь я, не постаравшись даже разобраться в смысле услышанного. Понял, что надо всегда и всем подчиняться, не перечить. Я это и раньше знал. А при чем тут приказывать? Разве я кому-то приказывал? Не приказывал. Сами все смеялись, когда я показывал им вывернутую шапку из-под парты. Они смеялись, а мне замечание записала в дневник Суповна.

— Выпрут из школы — пойдешь колхозным коровам хвосты крутить! Пастухом! — рисует мой тернистый путь отец, и этот путь, если судить по его выкрику, совсем не тот, что мне нужен. А я, представив себя в дождевике, верхом на лошади, с длинным кнутом и папироской в зубах, был даже рад такому выбору колхоза. Тут же никакой зубрежки. Никаких ноликов и палочек с крючочками! Никаких замечаний и угроз. Сиди верхом, пощелкивай бичом, покрикивай крепкими словцами на коров и гляди в огромное небо, сколько в тебя влезет. Я уже хотел сказать отцу, что я согласен быть пастухом, да перебила мама.

— Ну что уже такого он сделал, что его так ругать надо? — Вступилась она за меня. Мне хотелось остановить ее, потому что знал, что отец перекинет «огонь» на нее. Но как это сделать? — Дети же, не чурки!

— Хоть бы раз помолчала, — хлопнул ладонью по дневнику отец, — если не знаешь, что говорить! Ну, давай, помогай ему быть бестолочью! Потом — Бодайбо, Колыма! Нары!

— Что уже ты мелешь! — взорвалась мама. — Показал ребенок кому-то кукиш, и его за это в Бодайбо! Учится хорошо, жить будет не хуже других!

— Хуже уже некуда, — резюмирует отец, отшвыривает на угол стола мой дневник и, хлопнув дверью, выскакивает из избы.

— А ты тоже хорош! — сердито смотрит на меня мама. — Не можешь без своих дурацких шуточек! Учиться надо, чтобы не быть дураком, а у тебя все хиханьки да хаханьки! Женить скоро, а ты все как маленький!

«Женить собираются, а я ничего не знаю. На ком? Если на этой пучеглазой — я убегу в Африку! Если на Павловой — я согласен. Когда станем мужем и женой, мне можно будет курить и материться, не боясь, что за это отец отвалит ремня? А потом что? У всех пап и мам есть дети… У нас тоже будут? У взрослых они маленькие, а у нас будут, как куклы, совсем маленькие? Я таких не видал. И кто женился на однокласснице — не знаю таких. А если…»

Мои размышления прервал скрип двери. Пришла соседка тетя Шура занять мисочку муки.

— Мисочку дам, — говорит мама, звякнув крышкой кастрюли, где хранила она от мышей муку и крупу. — Дала бы больше, да у самих осталось на неделю.

— Ефиму скоро привезут за сапоги, и я вам отдам, — привычно заверяет маму тетя Шура.

— Да я так сказала, — оправдывается мама, зачерпывая мисочкой муку. — После подоя не забудь прислать Любку за молоком, — напоминает она, чтобы хоть так сгладить неудобство от неверного слова.

— Пришлю, — кивает тетя Шура. И опять к прошлому: — Если заплатят деньгами, то я и за молоко рассчитаюсь с вами.

— Ты что, Шура, говоришь-то! — упрекнула ее мама. — Разве я когда просила у вас деньги за молоко? Хватает нам, вот и вам даем. И не надо никаких нам денег от вас. Пусть детишки пьют. С мукой плохо. До нового хлеба далеко, а у нас мисочка на день! Куль зерна есть, да молоть надо. А когда на мельницу, если каждый день работа и работа?

Под тихий говор женщин я оделся, обулся, сгреб под мышку салазки и был таков.

Наледь шла поверх шероховатого ледяного панциря и дымилась сизым туманом. Во многих местах вода остекленело блестела, отражая солнечные лучи. На гладком льду салазки сами бежали, тонко посвистывая коньками. У всех щеки как спелые красные яблоки, глаза — сливы. Из-за воротника валит пар. Хочется пить. Наклонившись над прорубью, пью взахлеб ледяную воду. Хорошо!

Зимний день короток вдвойне. То тут, то там засвечиваются желтенькие светлячки окон, резко скрипят двери сеней, со стеклянным звоном рассыпаются дрова в поленнице, кого-то облаяла собака, звякнуло ведро, ударившись о сруб колодца… Деревня заканчивает свой день.

— Ты посмотри на него, — говорит отец дяде Ефиму, пришедшему покурить с соседом. — Рыцарь в ледяных доспехах! Интересно, сколько часов он будет оттаивать, чтобы смог хотя бы раздеться и разуться? Немцы под Москвой и Сталинградом лучше выглядели. — Посмотрев еще раз на меня критически, спросил: — Может, тебя в корыто или таз поставить? Натечет лужа — пол вздыбится.

Я доказал отцу, что для меня нет сложности раздеться. Я ловко выскочил из обледенелых штанов, оставив их стоять у жарко натопленной печи. Согреваясь, они размягчались и устало, сомлев, оседали. Валенки, больше всего напитавшие воды, еще долго переходили из одной стадии в другую. Они сначала потекли, потом размягчились, потом из них попер, как из паровозной трубы, пар, — это заставило маму отодвинуть их от печи подальше, потому что последняя стадия — возгорание — меньше всего нас устраивала.

Перекусив куском хлеба и кружкой молока, я принялся за ремонт салазок. Там один конек расхлябался, второй накренился, а консервная банка для маслянистого факела прогорела.

— Ты думаешь, он после речки сразу же кинется за книжки? — поведал часть тайны соседу отец. — Как бы не так! У нас еще пистолет не стреляет, граната не взрывается.

— И слава Богу! — лукаво улыбаясь, отозвался дядя Ефим. — Мои тоже раз пять пытались подорвать и начисто сжечь халупу. Бог милостив, спас от беды.

— От нас бы только он не отвернулся, — покачал головой отец. — Чтобы только нас одних оттянуть от беды, Бог должен дежурить, как пожарник, около нашего дома. А у него таких знаешь сколько! Только поэтому я не хотел бы быть Богом.

Прислушиваясь к разговору отца и соседа, учитывая их критические восклицания, я уселся за уроки.

«Это я спишу у Павловой, это нарисую на переменке, стихотворение наизусть меня не будут спрашивать — прошлый раз спрашивали, — рассуждал я, планируя занятия на вечер и следующий день. — Остается приготовить страшилку этой лупоглазой». Я достал резинку, нашел две палочки, стянул коробок из-под спичек, скрутил резинку, закрепил ее в коробке палочками и спрятал коробок в портфель, предвкушая эффект, когда из коробка выстрелит в лицо этой зануде скрученная резинка с палками.

Прибежав утром в школу, я не мог дождаться Павловой, у которой должен был списать решение задачки. Она заболела. Лупоглазая, глядя на коробок, который я ей протянул со словами: «Ты собираешь жуков. Вот, одного мне привезли из Москвы, он мне не нужен, возьми его».

— Дурак ты, рыжий, и шутки твои дурацкие, — ответила на это лупоглазая. Повернулась и пошла.

И со стишком получилась промашка.

— Кто не выучил стихотворение, поднимите руку, — сказала Зусия Юсуповна и провела по рядам, как прожектором, своими зрачками. Никто не поднял руки. «Неужели я один не выучил? — пронеслось в моей голове, ставшей вдруг горячей. — Если подниму, надо что-то придумать. Васька Хорек не поднимает, знаю, он тоже не выучил. Или поднять, признаться?» Мои сомнения разгадала Зусия Юсуповна.

— Орлов, выучил?

— Да… нет… не совсем… горло… кхе, кхе, простудил. Болел. Завтра…

— Понятно. Завтра исправишь свою двойку. — И к Ваське: — А ты, Хорьков, выучил?

— Выучил, — твердо заявил Васька. — Только…

Не дождавшись расшифровки слова «только», Зусия Юсуповна повелела:

— К доске!

Прозвучало это как окончание в приговоре: «Расстрелять!»

Да и Ваське казалось, что лучше бы уже сразу расстреляли, чем такие пытки. Он долго мычал, заикался, сбивался, начинал сначала.

Вердикт: «Двойка с плюсом!» — не утешил Ваську, но избавил от дальнейшего позора. Я радовался, что не у одного меня двойка, можно теперь и дома, если вдруг спросят, сказать, что училка придирается, что и Ваське двойку влепила.

Дома меня никто не спросил, и придуманный ответ не пригодился. Вечер после речки я целиком посвятил зубрежке стишка. Запоминалось лучше, когда я крепко закрывал глаза. Чем крепче, тем лучше.

— Ты чего как филин на суку? — поинтересовался отец, не разгадав моей методики заучивания стихотворения. — И в школе будешь так рассказывать, как слепой без поводыря? «Ласточка весною в сени к нам летит». Хорошие слова, только к нам в сени ласточки не прилетят.

— Почему? — удивилась словам отца мама, они даже обидными ей показались.

— Потому что ласточки любят тишину. У нас постоянно что-то стреляет и взрывается. Нас и медведи стороной обходят, от беды подальше.

— «Травка зеленеет, солнышко блестит…» — замычал я дальше, не желая выслушивать несправедливые упреки отца.

Стихотворение заучилось так быстро, что у меня осталась уйма свободного времени. Я решил задачку. Тоже свободно. Задание по рисованию: топор и лопата. В мгновение ока весь лист бумаги я заполнил топорами и лопатами. От нечего делать нарисовал и чурку с воткнутым в нее топором, немножко подумал и воткнул в нее еще пару топоров.

— О чем задумался? — спросил меня отец в то время, когда я придумывал подвох лупоглазой. Мысль моя была такой: я передам коробку Ваське Хорьку, а он — ей. Она же его не называет дураком. — В школу только не носи гранаты. Останутся неучами твои друзья, да и хорошие дети тоже, когда сгорит школа.

— С чего это она сгорит? — спросила мама. — Стоит уже сто лет, и сгорит.

— Стояла сто лет потому, что там учились хорошие ученики. Они приходили учиться, а не хулиганить.

— А, — махнула рукой мама, — всегда мальчишки были непоседами! Если какой сидит, как старичок, то это уже не мальчишка. Что-то у него не так.

— Вот из таких как раз и получаются хорошие люди. Вон наш булгактер, я с ним в одном классе сидел, мухи не обидит. Вот он и человек! А те, на ком штаны горели, все как я, а то и хуже, по тюрьмам скитаются.

— Избави, Бог, от такого! — с испугом сказала мама. — Тюрьмы нам ни к чему. Будет летчиком.

— Налетчиком, — поправил ее отец.

Чтобы сделать приятное маме, я записался в школьную библиотеку и взял книгу про летчика Водопьянова. Читал, вдумываясь, пытаясь понять, чем же хорошо быть летчиком. Не понял. Вот если стрелять из пушки! Ка-ак дал! Танк пополам! А тут же сел, взлетел и болтайся в небе мухой. «Надо про артиллеристов взять книгу», — было мое окончательное решение.

Про артиллеристов книги в библиотеке не нашлось. Взял про танкиста, который четыре раза горел в танке. Это я потом уже узнал.

И геройские ребята в этой книге, и здорово воюют, а мне не верится. Неверие занозой застряло — и хоть караул кричи. У отца спросить? Он, правда, в пехоте был, но, может быть, что-то и про танкистов знает? Не верилось мне, что танки горят! Как может гореть железо?! Чугунок, сковорода на огне не горят, а танк почему-то должен гореть? Да как его спрашивать? Ответит как-нибудь, что все смеяться будут. Спрошу Ваську.

— Там железо совсем другое, — ответил, немного подумав, Васька. — Оно горючее.

— Чугунок же не горит? — пытал я друга.

— Если его прострелить снарядом, он тоже загорится, — защищался Васька, но уверенности в его словах не слышалось.

— Давай попробуем пробьем сковороду?! — предложил я проверить его слова на деле.

Сковороду со щербиной нашли в курятнике у Васьки дома. Из нее воду пили куры. И ружье с пулей взяли у Васьки. Стрелял тоже Васька. Попал. Сковорода развалилась на куски, но не загорелась, даже не нагрелась нисколько.

— Там железо другое. Горючее. — С большей долей уверенности заявил Васька.

— Зачем такое железо на танках, если оно горит? — не сдавался и я.

— Оно легче, — нашел ответ Васька, и я в это поверил.

— У папки портсигар из такого железа, — припомнил я. — Он совсем легкий.

— Неси, проверим, — распорядился Васька.

Стрелять в портсигар мы не стали, пуль у Васьки не было, решили проверить на костре. Портсигар долго не горел, он только менял свой цвет. Мы уж подумали, что и тут ждет нас неудача, но вдруг он почернел, и от него отвалился угол и упал каплей в огонь.

— А ты говорил! — обрадовался Васька. — Я же тебе говорил!

Нести домой половину, оставшуюся от портсигара, было бессмысленно и опасно. Ее бросили тоже в огонь.

Отцу этот трофейный портсигар никогда не был нужен, а тут вдруг он его хватился. Пошарил за наличником двери — не нашел.

— Где он? Я его сюда ложил… — бубнил отец, заглядывая в сундучки и ящички. Я прижух, прикинувшись непонимающим. — Ты его не брал?

— Кого? — спросил я, мало надеясь на нужный мне ответ.

— Корову! Портсигар мой! — уставился на меня светлыми глазами отец.

— Зачем он мне? — как можно безразличней ответил я и пожал плечами.

— За тем, что все берешь без спросу! — отец уже сердито посмотрел на меня.

— Может, Федьку спросить? — намекнул я на старшего брата.

— Он что, курит?

— Н-не знаю…

— Тогда зачем говоришь?

— Просто так. Может, кнопки туда. Перья тоже.

— Кто стрелял в огороде? — не к месту спросил отец.

— Не знаю. Я не стрелял, — решил я не признаваться, а сам подумал: «Не раскололся бы только Васька, тогда будет мне». Пронесло на этот раз!

Весна пришла, как из-за угла выглянула. Сразу все зажурчало, забурлило. Ручьи потекли, промывая себе путь на дорогах, из дворов — в огороды и поля. Закрутил, завертел весенний воздух, в котором слышалось все: и прелость прошлогодней травы, и сладковатый запах навоза, и терпкий, бьющий в ноздри, аромат подтаявшего снега. На крышах, с которых уже сполз снег, топтались, надув зоб, голуби. Пес Байкал, помесь как минимум пяти пород, призадумавшись, лежал на прогретой крыше будки. Его ничто не интересовало. Даже ворона, косо поглядывающая с недоверием на своего противника, не раздражала его. Не успевший оттаять кусок хлеба она уволокла из-под самого его носа.

Учиться не хотелось. Каждая минута времени за уроками казалась бездарно потерянной. А учиться еще долгий месяц! Но вот и он заканчивается. Впереди долгие летние каникулы! Я бегу домой со смешанными чувствами: мне радостно, что наконец-то я свободен, и горестно от того, что придется показывать дневник отцу и выслушивать его упреки. Говорить, что дневники Суповна не заполнила, что потом заполнит, уже не хотелось. Не хотелось враньем портить праздник.

— Ну, чем порадуешь на этот раз? — спросил отец, почему-то раньше времени оказавшийся дома.

— Не знаю, — промямлил я в ответ.

— Что не знаешь?

— Ну, это… не знаю, как…

— Давай сюда дневник, — протянул отец мосластую, в пятнах смолы, руку.

Сунув, как в расплавленный свинец, руку в портфель, я достал дневник, подал его отцу, не ожидая ничего хорошего.

— Так, — сказал отец, листая страницы дневника. — Три, три, пять, пять, три. Поведение удовлетворительное. — Отложив в сторону дневник, посмотрел на меня внимательно и сказал: — Эти три, три, три можно было получить и не заходя в школу. Убрал из-под свиней навоз, сел, почитал книжку, и ты уже знаешь на три, а то и на пять. Тут же пальцем о палец не ударил по дому — и одни трепаки! Может, головка не та? Может, покрасить ее в черный цвет, и тогда она думать научится? Может…

«Лучше бы выпорол, как тогда, и дело с концом, — определил я себе наказание за неудачный первый учебный год. — Я и штаны вторые заранее пододел».

Отец выпорол меня один раз и, как я считаю, ни за что. Мы с Васькой решили попробовать вкус табака на их сеновале. Сеновал сгорел, а нам досталось по полной. Теперь я знаю, что курить на сеновале нельзя! Теперь, как только кто заговорит о куреве или пожаре, у меня проявляются красные полосы на ягодицах.

— Есть в вашем классе кто-нибудь еще, кто хуже тебя школу закончил? — пытал отец.

— Гошка Власов и Васька. У них все трояки, — поспешил я с ответом.

— Да ты что? А ты, конечно, молодец, ты у нас третий от заду? В тройку лучших попал!

Лучше промолчать, хотя и у Мишки Криулина и Федьки Маркова почти одни трояки.

— Соседи будут спрашивать: как ваш сын школу закончил? Что мне им отвечать, подскажи. Может, сказать, что больной? Или что все хозяйство в доме на твоих плечах? Дрова из лесу возил в самую стужу, воду в кадке на санках возил из проруби? В стайке чистил и прибирал? А? Что мне им говорить?

Отец распалялся. Глаза его сузились до щелочек и казались холодными, как изо льда.

— Я исправлюсь, — сказал я привычное слово, сам не веря в это.

— Горбатого могила исправит, — сказал отец, тяжело вздохнул, встал и вышел.

Глянув на дневник, как на ядовитую змею, я подумал, что нехороший человек придумал его.

Лето выдалось сухим и жарким. Я пропадал на речушке днями напролет. Даже на обед не хотелось прибегать. Да и особой нужды в этом не было. Колхозный огород с морковкой, репой, турнепсом, капустой рядом. Руку протянул — и у тебя сытое брюхо. Зато все время твое! Загар с илом зачернили кожу так, что трудно понять, какого ты роду-племени. И когда у машины спустило колесо и мы оказались тут же, то шофер долго разглядывал мою шею, а потом спросил, почему я не мою ее.

— Она так загорела, — ответил я, искренне веря в это.

— А ты все же попробуй помыть. Лучше с мылом и мочалкой!

Совет я утаил от мамы, и сам им не воспользовался. Зачем сегодня мыть шею, если завтра она будет такой же.

Во второй половине августа задождило. Мелкий, въедливый дождь моросил бесконечно. Пахло гнилью и сыростью. Выходить на улицу не хотелось никак. Даже по нужде. Я терпел до последнего. В конце дня я шел на луг, где паслись телята и гнал хворостиной домой нашего крутолобого бычка. Опорки промокали насквозь. Ногам было зябко и неуютно. Мешок, накинутый на голову и плечи вместо несуществующего в доме плаща, становился холодным и тяжелым. Хотелось тепла и солнца. Хотелось в школу, в чистый и сухой класс.

Приехали с заимки Федька и Лида. Сенокос в колхозе приостановили, и всех привезли домой.

— Ну как ты тут? — спросил меня Федька и потрепал по голове. Внимательно всматриваясь в макушку, удивился: — Голова-то твоя совсем красная! Была не такая.

— Сентябрь чтобы не подвел, — пропустил мимо ушей красноту моей головы отец. — Картошку бы не погноить. Неделька бы сухой выдалась, как копать.

У меня свело пальцы рук от одного только упоминания о выковыривании картошки из холодной грязи со снегом пополам.

— Накинулись бы все, чтобы сразу, — планировал отец сложную и важную операцию, от успеха которой зависело, быть ли нам с картошкой в зиму.

— Будет, — заверила мама. — Сейчас выльется все, а потом прояснеет.

— Ты так говоришь, вроде Бог с ведром на небе сидит и прислушивается к твоим словам, — криво усмехнулся отец.

— А то как же! От Него все, — согласилась мама.

— Так попроси Его не лить, когда будем копать.

— И попрошу. Он услышит.

— Услышит, как же! Держи карман шире!

— Услышит, услышит.

Как-то проходя мимо Васькиной избы, я увидел на завалинке под навесом крыши своего друга.

— А че ты не верхом? — поставил меня в тупик вопросом Васька.

— У нас нет коня, — ответил я.

— На бычке, — просто ответил Васька.

Я посмотрел на бычка, стараясь представить себя в качестве лихого наездника. Картина не вырисовывалась.

— Я своего обучил, — продолжил Васька, оценивая взглядом ничего не подозревающего бычка. — Он даже больше твоего. Но я его объездил.

— Как? — принял и я решение прокатиться на спине ничего не подозревающего бычка.

— Да совсем просто! Запрыгивай ему на спину, ложись поперек, и пусть он тебя таскает. Устанет и смирится. Правда, сбросит несколько раз, а потом успокоится. Отгоняй от прясла, любят они зацепить тебя штаниной за жердь. Прутиком по морде, он голову в сторону, и сам от прясла отворачивает.

— А если зацепит? — Я представил себя надетым на жердь.

— Сиди не моргай, тогда и не зацепит, — прост был совет Васьки.

С этого момента жизнь моя превратилась в борьбу. Я был упрям, а бычок во сто крат упрямее. Я падал, поднимался, запрыгивал на острую спину бычка, чтобы тут же оказаться на земле. Вот, кажется, и он смирился, терпит меня на своей горбатой спине. Но иногда находит на него блажь, и он, упруго вскинув зад, сбрасывает меня на землю. Три раза зацепил штанами за жердь. И это позади.

Я еду на бычке мимо Васькиного дома, поглядываю на окно, мне хочется похвастать своими достижениями в джигитовке. Под окнами огромная лужа. Что заставило бычка остановиться посредине лужи, и ни назад, ни вперед и шага сделать — то мне неведомо. Остановился как вкопанный! Прутик тоже не действовал на его упрямство. Сколько бы продолжалось это забастовочное действо, я не знаю, но тут отворилось окно, а из окна — хитрая Васькина физиономия.

— Ты крутни его за хвост! — с радостью выкрикнул он мне. — Как заводной ручкой!

Крутнул. Бычок пулей выпрыгнул из-под меня, и я оказался в луже.

— Я не успел сказать тебе, чтобы ты крепче держался, — посочувствовал мне Васька, а морда как у настоящего хорька.

В школу я шел с измазанным зеленкой лицом. Лида намазала. На лице вдруг выступили синие пятна, потом они превратились в пузыри, потом пузыри полопались и остались красные пятна.

Эрнеста-Хэмингуэя не было, он уехал со своей мятежной мамой Биссектрисой куда-то далеко из Сибири, подальше от ее простоватых обитателей, могущих дурно повлиять на прилизанного сына-надежду. Его место за партой с лупоглазой пустовало.

— Садись с Яковлевой, — распорядилась Суповна, мельком глянув на мое пятнистое лицо.

— Я с ним не сяду! — Вышла из-за парты Яковлева. — Он лишаистый!

«Ну, гадина! Это тебе так просто не сойдет!» — поклялся я, мысленно проведя ногтем большого пальца по горлу.

Зусия Юсуповна долго смотрела на меня, на лупоглазую Яковлеву, на Ваську, в одиночестве сидящего за огромной партой.

— Садись с Хорьковым, — распорядилась она, и в глазах какая — то надежда. Она читалась просто: «Зло, которое распространялось на весь класс, теперь замкнется только на двух ее источниках. Они погасят это зло на себе!»

Сулия Суповна ошиблась. Ошиблась, несмотря на свою природную прозорливость и смекалку. Мы с Васькой, скооперировавшись, творили чудеса! Вдвойне! Втройне! Юсуповна, признав свою стратегическую ошибку, посадила меня с Павловой, а Ваську — с пучеглазой Яковлевой. То ли место было заколдованное, то ли иссяк мой талант забияки, но мне почему-то расхотелось смешить пацанов. Иногда вскидывался я, чтобы отчебучить что-нибудь этакое, но, глянув на примерную Павлову, мне тут же уже не хотелось этого. Подглядывать, списывая контрольную, тоже стало как-то не по себе. Прямо на глазах рушился мой авторитет, и я ничего не мог поделать, чтобы предотвратить это мое позорное падение в глазах всего класса. Какой класса — всей школы!

— Ты не болеешь? — спросил меня отец, просматривая мой дневник. — Эта пятерка твоя или ты ее слямзил у соседа? По математике? — отец недоуменно поджал плечи. — Пускай бы по пению или физкультуре… Но математика!

— За изложение тоже четверка, — робко заявил я, опасаясь услышать упрек, почему не пятерка. — Лишнюю запятую поставил и перенос не там…

— Меня успокаивает, что это случайные события. — Отец потер лоб, виски. — И ты больше не будешь ставить меня в тупик своими выходками. Чтобы за ум взялся… — Отец опять поджал плечи.

Удивлялся не только отец. Удивлялась, и как еще удивлялась, Зусия Юсуповна. Чтобы убедиться в свой ошибке, чего только она не придумывала! Спрашивала два, три дня подряд, надеясь подловить. Вызывала к доске, где я должен был решать домашнее задание по математике; диктовала, искажая звуки, трудные слова; заставляла повторно читать стихи, думая, что я не помню уже слов. Но мне страшно везло! Четыре и пять стали моими постоянными оценками! И смешить само собой расхотелось. Я не узнавал себя. Я портился на глазах.

«Что смешного в вывернутой наизнанку шапке? — удивлялся я. — А они смеются», — тут же упрекал своих былых почитателей развлечений.

— Ты, мать, только посмотри на это чудо! — как-то выкрикнул отец, проверяя мой дневник, придя с работы. — Медведь, наверно, скоро сдохнет в берлоге!

— Что такое? — встрепенулась мама и заспешила к отцу. — Опять что-то не так?

— Опять не так, — подтвердил ее слова отец. — Невиданный случай: три пятерки!

— Так это же хорошо! — воскликнула мама и, как на неизлечимо больного, посмотрела на меня.

— Хорошо-то, хорошо, да только надолго ли это? Привыкнешь к хорошему, а тут — бац тебе! Опять двойка! И что соседям тогда говорить? — Замешательство отца мне не было понятно.

«Что тут такого страшного, если и проскочит двойка?» — не понимал я паники родителей из-за какой-то паршивой двойки.

Неудобства нового своего положения я скоро испытал сполна. Друзья-забияки отвернулись от меня, и не просто отвернулись, а с презрением, вроде я предал их всех. Если я подходил к кучке пацанов, то она тут же рассыпалась; если я предлагал кому-то помощь в решении сложной задачи (я их сам уже решал), то отказ был тут же; если на переменке я больно кого-то толкал в бок или спину, надеясь на ответный удар по голове или подножку, такого не случалось…

Скукота обуяла меня. Жизнь превратилась в ад. Желая исправиться, я перестал учить стихотворения, но меня уже не вызывали к доске читать их. Я небрежно выполнял домашние задания, — и это оставалось незамеченным. Зусия Юсуповна по-прежнему ставила меня в пример моим товарищам, отказавшимся от меня. И что самое противное, лупоглазая Яковлева глаз с меня не спускала. При каждом удобном и неудобном случае заговаривала со мной. Я пытался избавиться от такого ее внимания: раза два так саданул ее по спине сумкой, что корочки книг треснули! А она в ответ только любезно улыбалась. И с Павловой, не знаю, что делать. Если не может решить трудную задачку или как правильно написать заковыристое слово — бежит ко мне. Не откажешь же, если просит отличница.

Попыталась и лупастая Яковлева подкатить ко мне, прибежала с задачкой.

— Слушай, Яшкина, что у тебя на носу? Прыщик или бородавка, как у Бабы-яги? — спросил я ее. И отшил навсегда!

Окончательным изгоем я стал после Нового года, точнее после спектакля, в котором сыграл принца. Золушку, к моему неудовольствию, играла Яковлева. Говорить ей, как она мне нравится, для меня было хуже смерти. Но так написано… Я должен смотреть на нее влюбленными глазами, а мне никакими глазами смотреть на нее не хочется.

— Какой-то тусклый у тебя голос, — откинула на стул пьесу режиссер, ученица из 10 «Б» класса. — Ты влюблен в незнакомую, не похожую на всех других, добрую и красивую девочку! Твой голос должен дрожать от чувств, а ты: «Ме-ме, ме-ме». Как с картошкой во рту. Посмотри на нее другими глазами. Влюбленными. Смотри, какие у нее большие и красивые глаза!

Я исподлобья глянул на Яковлеву, на ее глаза. Действительно, большие глаза. Ну, чуть-чуть красивые. И причесали ее космы красиво. Губы какие-то не такие. Не то чтобы некрасивые, а скривила она их в какую-то ухмылку.

— Возьми ее за руку и повтори монолог словами влюбленного принца! Начали! — приказала режиссер-десятиклассница.

Яковлева, не расставаясь с ухмылкой, подала мне свою руку. Рука прохладная, а жжет мою ладонь, как раскаленную болванку из горна кузницы в нее вложили.

— Музыка! — командует режиссер. Заиграл ее одноклассник на баяне. — Выходите на круг! — это к нам с Яковлевой. — Смотрите друг на друга влюбленными глазами. Говори!

— Кто вы, прекрасная незнакомка? — говорю я пересохшим голосом. Кашляю.

— Повтори еще раз! — требует режиссер.

— Кто вы, прекрасная незнакомка?

— Уже лучше! Еще раз!

— Кто вы, прекрасная незнакомка?

— Танцуйте!

Легко сказать: танцуйте! А как это сделать? Да еще и красиво! Наступив несколько раз своим грубым ботинком на ногу Яковлевой — Золушке, я почувствовал, как по моей спине побежали ручейки, пот застлал пеленою глаза.

После каждого вечера с репетицией я менялся неузнаваемо, и не в лучшую опять же сторону. Я ждал этого вечера со смутной надеждой, ждал и надеялся, что и Яковлева спешит на репетицию, чтобы подержать мою дрожащую руку в своей, прохладной и уверенной. Мы научились смотреть друг другу в глаза: сначала просто так, а потом и с любовью, — наверное, если считать любовью желание смотреть в глаза и не выпускать руки.

— Судачат люди, что растет новый артист, — начал с неизменной ухмылкой отец за ужином после премьеры спектакля. — И начал не с какого-то там сына рабочего или колхозника, а с сына заморского короля. — Пожевав, продолжил: — Только и там он какой-то кривой. Нет, чтобы взять в жены дочь какого-нибудь короля из крепкого королевства, так он влюбился в бедную служанку, у которой ни кола, ни двора. Так, глядишь, бы и скатали к свату-королю в гости, посидели бы за роскошным столом, попили бы сладкого заморского винца, поели ананасов и чего еще там, так теперь опять тянуть лямку бедности. Король лишит наследства, а нам на шею сядут оголодавшие многочисленные дети неудачника принца. Будут есть репу вместо ананасов, ходить в дырявых опорках… Да.

— Марья говорит, что всем понравился концерт, — подключилась к разговору мама. — Говорит, твой Валерка с Наташкой были лучше всех.

— Может, заметней всех? — усомнился отец. — У одного голова как из медного таза, другая с коровьими глазами… Вот парочка!

— И совсем не коровьи! — вырвалось само по себе у меня. — У коров таких глаз не бывает!

— И правда, — согласилась со мной мама, — какие же коровьи, если они у ней голубые!

— Матвей говорит, — продолжал свое отец, не обратив внимания на наш протест, — умчится в артисты твой сын, получать будет большие деньги и не сознается, кто у него родители. Стыдно будет признаться, что они колхозники. Он, пожалуй, прав. Кому нужны корявые крестьяне с руками-граблями, со щербатыми ртами?.. Лучше откреститься от них. Говорит, женится на такой же фифочке и сюсюкать будут на мягком диване дни и ночи. Потом, говорит, надоест им это, разбегутся и будут делить диван и собачку с голубой ленточкой. Я с ним согласный. В телевизоре каждый день про это показывают. Про нас, чей хлеб едят, не показывают, а про них всегда, и одно и то же. Что про нас?! Про космонавтов и ученых не показывают, а этими все телевизоры забиты. Так что и радости никакой от того, что твой сын — артист. Лучше бы уже, как сам, колхозник.

— Измайлов Гошка — художник, Седых Илья — инженер, Седых Иван — офицер в милиции, Гошка Сергеев летает на самолетах, — и все из нашей деревни! — высказала, видать, наболевшее мама. — И мы не хуже других!

— Мало быть не худшим, — покачал головой отец, — надо быть лучшим!

— И будем! — погладила мама меня по голове. — Артисты разные бывают. Есть и такие, про которых и говорить ничего не надо. Все их и без того хорошо знают. Хотя бы эта, как ее…

Хотелось, чтобы поскорей закончились каникулы. Хотелось в школу, к товарищам, к… И вот настал тот миг. Схватив сумку с книгами, я выскочил на морозный воздух. По дороге в школу группками спешили ученики. Мой навостренный глаз заметил Яковлеву, но она, против обыкновения, брела одна и совсем не спешила.

— Привет, Яшкина! — обгоняя ее, выкрикнул я, и хотел уж было садануть ее сумкой по спине, да что-то сверхъестественное остановило меня.

— Привет! — Улыбнулась она мне совсем незнакомой до этого улыбкой. Какой-то ласковой и домашней.

Сверхъестественные силы бунтовали во мне. Они сами не знали, как им быть. Одни гнали меня прочь, другие тянули назад, к Яковлевой. Поскользнувшись на раскатанной дороге, я грохнулся спиной о твердую леденистую корку. Во мне что-то екнуло, в глазах потемнело.

— Тебе больно? — услышал я голос, который отличу теперь от всех голосов вселенной. — Ты можешь встать? Дай руку.

Это «Дай руку» оживило все во мне. Я вскочил и… в глазах — черная ночь.

— Я помогу дойти тебе до дома, — стояла Яковлева надо мной в позе вопросительного знака.

— Не надо. Я сам… я сейчас…

Подошли мальчишки из соседнего класса, Яковлева попросила их довести меня до дома.

Меня вели под руки, а Яковлева стояла и смотрела нам вослед. И это запомнилось мне на всю жизнь.

— Довыпендривался! — сказал отец, когда меня раздела и уложила на кровать мама. — Артист с вывихом!

Привезенная на санях Валька Короткова, фельдшерица наша, ничего страшного не нашла.

— Маленькое сотрясение, — сказала она и запретила ходить в школу долгих три дня.

— Большого сотрясения у нас не может быть, — резюмировал отец. — Для этого нужны мозги, а их у нас — кот наплакал. У курицы больше.

В конце дня я был уже здоров, сидел у промерзшего окна, оттаяв ладошками и дыханием в нем светлое пятно, и наблюдал через него за друзьями, спешащими по морозцу домой. Вот и долгожданная тоненькая фигурка в красном пальтишке и в катанках. Она почти такая же, как и все другие, но в то же время совсем не такая. Вокруг нее облако из тепла и света.

«Посмотрит или не посмотрит на мое окно?.. Ура! Посмотрела!»

Даже отец с его категоричностью не смог не пустить меня в школу. С немного кружащейся головой и легкой тошнотой я вышел за ворота. Сбив навернувшуюся слезу, увидел Яковлеву. Она замедлила шаг, и мы встретились.

— Что у тебя было? — спросила Яковлева.

— Да так! Пустяк! — небрежно, как герои в кино, махнул я рукой.

— Недавно упала моя мама, так почку зашибла. Хотели в город в больницу везти, да она отказалась.

— Почему отказалась?

— Говорит, вы без меня не проживете и дня.

— Почему?

— Кормить, говорит, кто вас будет? Кто корову подоит? Кто Борьку накормит?

— Никто не умеет?

— Все умеют. Да ей кажется, что никто так хорошо не сделает, как она сама.

— Наша мама такая же, — вспомнил и я свою маму.

Собирать в дальнюю дорогу — хлопотно, а в другую жизнь, неизвестную и таинственную, — и хлопотно, и грустно, и тревожно.

Мама с Лидой с раннего утра на кухне. Жарко пылает большая русская печь. Там запекаются нога поросенка и гусь. Сестра крутит на мясорубке фарш для колбас. Она постоянно откидывает со лба прядь волос, попутно вытирает рукавом капельки пота.

Отец, заложив ногу за ногу, курит на табурете у двери и косо поглядывает на хозяек. Он, против обыкновения, молчалив, но заметно, как ему хочется что-то «свое» сказать.

— Чесноком нашпиговали ногу? — наконец, спросил он.

— Валера не хочет с чесноком, — ответила мама.

Отец криво усмехнулся, но промолчал.

— Может, чемодан хороший ему купить? В сумке все перемнется. — Мама сказала, не надеясь на ответное согласие отца.

И он ответил:

— С простым будет стыдно артисту, а из крокодиловой кожи здесь не купить.

Помолчав, помусолив дешевенькую сигарету, продолжил разговор-сомнение.

— За деньги на билет до Москвы и назад мы бы поменяли шифер на крыше. Еще бы и осталось.

— Так тоже нельзя жить, — сказала мама. — Деньги нужны, но и о деле надо думать. С чем черт не шутит, авось и нам повезет.

— Он шутить любит… Пошутит над нами, дураками, а потом будет смеяться, схватившись за животик.

— Все говорят, — в голосе мамы нотки стали, — у него талант.

Это у меня. Я сижу и, не ввязываясь в разговор, отбираю учебники. Их уже неподъемная стопка.

— Дай-то Бог нашему теляти да вовка зъисты! — отец щелчком откинул к печи окурок.

— Галина Дмитриевна говорит, что поступят они. Она сама там училась.

— Твоя Галина Дмитриевна уже не помнит, где и когда училась. Сейчас во всем нужны деньги, бабки по-новому! Окороком из поросячьей ноги без чеснока не пробьешь себе дороги в большое искусство, да и в маленькое не пустят с таким подношением.

— Хотя бы попробовать, — чувствую, как тускнет голос мамы.

— Одна попробовала и семерых родила.

— Грамот сколько у них! На улице узнают! — защищала мама мою честь и выбор дороги жизни.

— Узнают… Узнают у нас плюгавенького певчишку, и ни в зуб ногой о Шаляпине или Козловском. Одним словом, культура Запупеновского уезда.

Отец при своем простецком крестьянском происхождении любил слушать Шаляпина, Козловского, Нежданову, Вяльцеву… Для этого он при нашей-то бедности купил проигрыватель и собрал кучу пластинок. Нечасто, но ставил пластинку и, глубоко задумавшись, слушал, шевеля беззвучно обветренными губами. Особенно он любил «Дубинушку» Шаляпина и не мог сдержать своего восторга от песни. Он ерзал на жестком табурете, крутился, хватался за сигарету и, не раскурив ее, выбрасывал, размятую в грубой ладони. Когда же Козловский пел: «Дивлюсь я на небо…», или «Чорнії брови, карії очі…», или «Нiч яка мiсячна, зоряна, ясная! Видно, хоч голки збирай…», — отец бледнел, нервно тер руки, ломал пальцы…

Ехали поступать в Москву в какое-нибудь театральное училище или во ВГИК. Во ВГИК в случае, если не получится с театром. Это по настойчивому совету Галины Дмитриевны, нашей заведующей сельским клубом. Она и письмо с нашими характеристиками написала.

— Сдайте под роспись секретарю приемной комиссии, — наставляла она, передавая пакет в руки Яковлевой. — Пусть присвоят номер и вам сообщат. В мое время был там преподаватель Земняков Павел Максимович, руководитель моей группы, передайте ему мою благодарность и, если спросит, как сложилась моя судьба, скажите — удачно. Я на своем месте. Несу в массы культуру. Готовлю новую смену талантов. Одна моя воспитанница в Институт культуры поступила. Скажите, что моя просьба с рекомендациями в секретариате. Надеюсь, он помнит меня и вам поможет.

Рассовав сумки по полкам купе, мы с Яковлевой уселись на лавку рядышком.

— Уф! — выдохнула Яковлева и посмотрела на меня. Как-то странно посмотрела. С прицелом на будущее, что ли. Зная свои недостатки, я перевел этот взгляд так: «И что, мне теперь с этим рыжим до конца жизни?»

В ответ я только глупо улыбнулся: «Судьба!»

— У тебя есть что надеть на второй тур? — спросила Яковлева, разглядывая меня, как под микроскопом ученый рассматривает букашку.

— Н-нет. Только то, что на мне. Еще свитер, если будет холодно.

— Монолог не забыл? Галина Дмитриевна сказала, что надо постоянно его повторять, находя каждый раз новые оттенки.

«Какие тут оттенки, если я забыл даже то, что знал?! Не до того было. Помогал до отъезда отцу косить и копнить сено, перевозить под крышу сарая. Намахаешься, набросаешься за день так, что рук не поднять. Языком и то трудно шевелить! Монолог…»

— Я выучила еще монолог Заречной. На всякий случай. Там бывает, что просят, когда понравится артист, прочесть что-нибудь еще. Я и свои стихи подготовила.

— Ты? Стихи пишешь? — мои глаза были больше блюдца.

— А что тут такого? — тряхнула плечиком Яковлева. — Я давно их пишу. С третьего класса.

— С третьего? — Я попытался припомнить, какая она была в третьем классе, и прыснул со смеху. Это Яковлевой не понравилось.

— Глупо смеяться! — сказала она и отвернулась к окошку.

За окном было пространство. За разговорами мы и не заметили, что катим по этому пространству с полями и редкими перелесками. Много солнца. Высоко по небу плывут серенькие ребристые облачка. Там же, в вышине, летчик на самолете, как пахарь на ниве, провел длинную и ровную, только белую, борозду.

«Мама хотела, чтобы я был летчиком, — вспомнилась мама и ее грустные глаза при расставании. — Может, так и будет. Дадут от ворот поворот, и кувыркайся, как хочешь».

В Тайшете в купе подсели две тетки. Они были в черных платках и почти не разговаривали. Скажет одна, отзовется другая, и долгое молчание.

— Занавески надо бы Надьке отдать, — сказала та, что постарше, у которой железные зубы.

— А, — с досадой отмахнулась другая, — кому нужно это старье!

Старшая не согласилась.

— Дык в прошлом годе он их купил. Совсем не старые оне.

— Разберутся с этим без нас!

— Кода живой был, никто не приезжал, а тута, как воронье, налетели.

Яковлева мотнула мне головой, и мы вышли в коридор.

— С похорон едут, — тихо сказала она мне и с опаской посмотрела на дверь купе. — Не повезет нам с поступлением.

— Почему? — удивился я. — Каждый день кто-нибудь умирает, так что, теперь всем на неудачу?

— Не всем, а тем, кто встречает покойника, — прошептала Яковлева, поглядывая на дверь.

— Они же не везут покойника, — не понимал я.

— Почти то же. Едут с похорон. И дух его с ними.

— Чей? — и я с опаской посмотрел на дверь.

— Чей, чей?! Покойника! Сорок дней он будет с ними.

— В нашем купе?

До глубокой ночи я сидел на откидном стульчике в коридоре. Хотелось есть, и я не знал, как лучше это сделать.

Вышла Яковлева переодетая в легкий шелковый халатик. Тонкую ее талию перетягивал голубой поясок. Из-под халатика выглядывали стройные и сильные ноги. Темно-коричневый загар подчеркивал силу и красоту их.

— Наташка, — сказал я и облизнул сухие губы, — поесть бы чего. У меня поросенок и гусь.

— Иди и ешь. Они спят.

— А он?

— Кто?

— Ну этот… что с ними. Сорок дней который…

— Он тебе не навредит. Он бесплотный и безвредный. Иди.

— Пойдем вдвоем?

— Я не хочу, — отказалась Наташка разделить со мной трапезу.

Нашарив впотьмах сумку с гусем, я отломал ему ногу, при этом до локтей выпачкав жиром руки, и тихонько выскользнул в коридор.

— Укуси, — предложил Яковлевой, вспомнив правила хорошего тона.

— Ты что! Вот так? Здесь? — Яковлева театрально повела рукой.

— А где еще? — посмотрел я по сторонам.

Яковлева поджала тонкие губы и уставилась в черное окно.

Закрыв глаза на все правила, я впился зубами в ногу. И вовремя, потому что слюна переполняла рот. В самый неподходящий момент, когда я ладонью вытирал жирные губы, Яковлева посмотрела на меня. Это был не взгляд, а расстрел. Причем долгий, мучительный расстрел презренного человека.

«Чего уж, — обреченно согласился я со своим незавидным положением, — голод не тетка. Поймет, простит, когда сама проголодается».

Мои надежды, что Яковлева проголодается и попросит у меня гусиную ногу или кусок поросятины, не оправдались. Она пила воду из бутылки и закусывала печенюшкой. Одной! Мне в одиночестве есть поросенка было стыдно. Мы ехали вторые сутки, а от гуся я съел только одну ногу, да когда Яковлева утром пошла с полотенцем в туалет, я впопыхах, не разобрав вкуса, проглотил кусок поросятины.

После того как попутчицы в черном позавтракали за столиком яйцами и огурцами, я решительно бросил на освободившееся место гуся с одной съеденной ногой, луковицу и огромный огурец. От буханки отломал краюху, посыпал ее обильно солью. Решительно посмотрел в глаза Яковлевой.

— Садись, — кивнул на место за столиком.

Яковлева облизнулась, проглотила слюну и, тряхнув головкой, сказала:

— В такую рань я пью только кофе. А лук… — тот же презрительный взгляд в мою сторону.

Выстраданный голод освободил меня от всего, что мешало утолять его. Взгляд Яковлевой застрял где-то, запутавшись и растворившись, далеко от стыда и боязни выглядеть некрасиво.

Скоро от гуся мало что и осталось. Пропорционально его уменьшению росло презрение Яковлевой. Запив стаканом чая с лимоном, я почувствовал такую лень и тяжесть во всем теле, что еле — еле забрался на свою полку. Чтобы хоть как-то угодить Яковлевой, мысленно, с томно закрытыми глазами проговаривающей монолог, я раскрыл «Евгения Онегина» и тут же отключился. Долго ли, коротко ли я пребывал в этом благостном состоянии, мне трудно было судить, потому что за окном была темень. На полке Яковлевой не было, а снизу сидели старушка с девочкой, такой упитанной, что, казалось, сделана она из ваты. Хотелось пить. Простой, холодной, колодезной воды хотелось нестерпимо.

Спустился вниз, поздоровался со старушкой. Она посмотрела на меня и ничего не сказала в ответ. Выглянул в коридор. Там Яковлева, глядя в черное стекло, строила рожи своему отражению, заламывала руки, закатывала под лоб глаза… Увидев меня, спросила:

— Скажи, Нина Заречная почему не полюбила Константина, а полюбила Тригорина? Он же старше ее? «Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее». Здорово!

— Старый и денежный козел. А у этого вошь на аркане, размазня. — Я пожал плечами, соображая, что еще добавить к Чехову. — А Заречная твоя — бестолковая дура! Вбила себе в башку, что она великая актриса, а на самом деле — бездарь! Корову бы ей, поросят да кучу детей, как нашим мамам, тогда бы эта блажь из нее выветрилась бы враз!

— Фу! Какой ерунды ты наговорил! — Уже не плечиком повела Яковлева, а перекрутилась вся в жгут. — Так примитивно судить человека может только тот, кто далек от искусства! Искусство и жизнь, вернее, проза ее, далеки друг от друга. Искусство впереди, оно подсказывает жизни, какая она должна быть.

— И кто же подсказывает, как надо жить? Тригорин, потаскун и юбочник? Мямля Константин? Вбившая в свою тыкву Заречная, что сцена — это все? А об остальных и речи нет. Сидят клушами на своих геморроях, спят, жрут и зевают…

— Ну, знаешь! Не ожидала от тебя! Думала, ты что-то… Отодвинься, луком воняешь!

Перед сном я доел гуся, промасленную бумагу выкинул в мусорный бачок, туда же выкинул и оставшийся лук.

Всю ночь меня преследовали ядовитый Тригорин, пришибленный, слезливый Константин и вздорная самонадеянная Заречная. Особенно доставала Заречная. Она кричала на меня: «Деревенщина, а туда же! В артисты ему! Отойди, от тебя луком воняет! Искусство надо любить, потому что любить больше нечего! На второй тур в старом свитере! Тригорин хоть и козел, но с ним интересно! Возьми меня!»

Тут халатик Заречной распахнулся, и я увидел ее ноги. Они были тонкие, кривые и — о ужас! — лохматые.

Вскинувшись, я больно ударился головой о верхнюю полку. Посмотрел на место Яковлевой. Она сладко спала, безмятежно раскинув руки и ноги. Ноги были ее — стройные, сильные, коричневые. Легко вздохнув, я упал на скомканную подушку. Впялив глаза в потолок, слушал перестук колес, видел блики огней набегавших станций и думал, думал, думал…

Стучали колеса, бесновались адские пляски бликов на стенках купе, а я не мог уснуть и все думал, думал, думал… В свете бликов проявлялась Яковлева с запрокинутой, как для поцелуя, головой. Рот ее был полураскрыт, матово белели зубы. Ноги… Мне вдруг захотелось обнять ее, и не только обнять, а слиться с нею в одно целое, растворить свою маленькую, земную, душу в ее высокой, восторженной.

Мы много раз целовались, но то были поцелуи по законам и велению сцены, они были мне приятны, только не были так мучительно желанны, как сейчас.

Как не трудно догадаться, мы с треском провалились! Первым я, а потом и Яковлева. В этот же день. У меня был еще шанс… А Земнякова, кому мы везли рекомендательное письмо, никто в театре не знал и не помнил.

Комиссия вроде бы и простая, добродушные пожилые люди, обыкновенные, человеческие, лица. Тот, что посередине, в галстуке, похож на нашего физика Павла Ивановича, только у Павла Ивановича один глаз не его, стеклянный. А с левого края — старушка даже. Она вылитая Федорчиха, только без фартука и черной юбки. Самый молодой мне сразу не понравился. Очень уж он был смазливый. Брезгливо смазливый. «Наверное, все девчонки за ним бегают, — подумал я. — Вишь, как губы скривил, посмотрев вскользь на меня».

— Ну-с, молодой человек, что вы нам приготовили? — устало посмотрел на меня «Павел Иванович».

— Это… Гм… «Мцыри». Лермонтова.

— Прошу, — откинулся на спинку стула «Павел Иванович».

Откашлявшись, я начал:

Немного лет тому назад,

Там, где, сливаяся, шумят, — кхе-кхе, —

Обнявшись, будто две сестры, — кхе-кхе, —

Струи Арагвы и Куры, — кхе-кхе…

— Дайте ему воды! — распорядился «Павел Иванович», а прозвучало это как: «Гоните его в шею!»

Выпив целый стакан воды, причем последний глоток был похож на плеск упавшего в воду камня с кручи, я не знал, что дальше мне делать.

— Все? Готовы? — Смотрел на меня «Павел Иванович».

Я прочитал в этом взгляде: «Может, хватит? Может, не будем?»

— Возьмите у него стакан.

— Это, — начал я, переминаясь с ноги на ногу. — Готов. Начинать с начала?

— Начните с конца, — разрешил, не меняя выражения лица, «Павел Иванович».

— Достаточно, — остановил меня, дослушав до слов:

Однажды русский генерал

Из гор к Тифлису проезжал;

Ребенка пленного он вез…

— Что вы еще знаете из произведений Лермонтова?

— Это, как его… «Скажи-ка, дядя!»

— Вы имеете в виду «Бородино»?

В ответ я согласно кивнул и добавил:

— Еще «Герой нашего времени».

— Разрешите мне? — обратился красавчик к скучному «Павлу Ивановичу». Получив разрешение, уставился на меня бычьими насмешливыми глазами. — Как понимать: «Герой нашего времени»?

«Как понимать, так и понимать… Герой, вот и все тут. Не дрейфил. Чеченку, не испугался, увел», — завихрилось в голове.

— Ну, воевали тогда с чеченцами… Вот. И он, Печорин, тоже воевал. Храбрый был. Ихними… их врагами были горцы. Тоже смелые… Вот.

— Может, споете нам? — пропищала старушка.

«Насмехается старая карга!» — зло подумал я и выжидательно уставился на «Павла Ивановича».

— Если можете, спойте, — разрешил он, но по его виду можно было судить, что, если я и спою не хуже Шаляпина, все равно мне это не поможет. Моя карта бита.

— Украинскую можно? — спросил я, ни на что не надеясь.

— Можно. Можно монгольскую.

— Монгольскую я не знаю.

— Пойте, что знаете.

«Только побыстрее и покороче», — понял я.

Ніч яка місячна,

Зоряна, ясная!

Видно хоч голки збирай,

Вийди, коханая, працею зморена,

Хоч на хвилиночку в гай…

Сам не понимаю, как мне удалось вытянуть верхние ноты и не «дать петуха»! Может быть, причина тому — мои постоянные тренировки в пении и во время работы, и во время безделья. От отца передалось это постоянное песенное мурлыканье. Проснулся только и уже мурлычет что-то свое.

Команда заерзала на стульях. «Павел Иванович», как на чудо, уставился на меня.

— Может, повеселите нас и танцами? — с кривой усмешкой спросил красавчик.

— Чо, просто так танцевать? Без гармошки? — пытался я понять, где у них шутка, а где серьезно.

— Гармошек и балалаек, простите-с, не держим-с. Не по карману-с. Может, фортепьяно вас устроит? Чо сыграть-то? — продолжал выпендриваться красавчик.

— «Цыганочку» с выходом! — сказал я и с опаской посмотрел на это самое фортепьяно, за которым сидела клушей такая же безразличная к происходящему старушенция.

При этих словах красавчик растянул губы во всю ширь.

«Цыганочка» с ее четкими коленцами не вытанцовывалась. Она превратилась в глухое шарканье растоптанными башмаками по мягкому ковру.

— Чо-то не так, — признался я в поражении. Но не совсем. — Я под гармошку раньше… — добавил, всматриваясь в лица комиссии. Они непроницаемы. Как маски.

— Что будем делать с этим чудом в перьях? — наконец, обвел председатель комиссии членов.

— Предельно сырой материал, — ответил красавчик.

— Музыкальный мальчик! — с восторгом заявила старушка. — Прекрасный голос, что сейчас редкость среди артистов даже оперных. Идеальный лирический герой. Сложен прекрасно. И главное — голос!

— С языком работы да работы! Не вытравить эти «чо» да «ихний». Обязательно вляпается где-нибудь в самый неподходящий момент. Да и очень уж… цвет броский! Только для характерной роли… Пастушка Леля с дудочкой…

— Итог?

— Пускай поработает еще.

— Допустить к дальнейшим экзаменам.

Меня допустили ко второму туру, а Яковлеву срезали на первом просмотре.

Я за нее переживал больше, чем за себя.

Перед входом, ожидая своей очереди, она была уже другая. Неземная. Феерическая. В глазах пустота. Нет, не пустота, а факел, но освещает он только ей необходимый мир, мир театра. Щеки ее бледны, нос заострился, губы поджаты. Белое платье тонкого шелка, волосы распущены по плечам.

— Яковлева, — объявила секретарь, выйдя к толпе.

Белой чайкой взлетела Яковлева, грудью, а не боязливо, бочком, впорхнула в зал. Я скрестил все пальцы, желая успеха ей. Прильнув к двери, прислушивался к звукам и шорохам с той стороны.

«Нет, нет… Не провожайте, я сама дойду… Лошади мои близко… Значит, она привезла его с собою? Что ж, все равно! Когда увидите Тригорина, то не говорите ему ничего… Я люблю его! Я люблю его даже сильнее, чем прежде!» — взвизгнула Яковлева на самой высокой ноте. У меня по коже пронесся холодок.

— Достаточно, — остановил знакомый голос. — Прочтите что-нибудь из современной литературы?

— Блок. «Демон». Можно? — Голос Яковлевой тусклый и неуверенный.

— Давайте.

— «Иди, иди за мной — покорной, — опять взвизгнула Яковлева. — И верною моей рабой, я на сверкнувший гребень горный взлечу уверенно с тобой».

— Что знаете о Блоке-поэте?

Что знает Яковлева о Блоке-поэте я не расслышал. Попыталась она и спеть что-то, но даже я со своим слухом певца-самоучки распознал фальшь, да и сам голос был каким-то вялым.

Из зала Яковлева не выпорхнула белой свободной Чайкой, а выползла мокрой курицей. Ни на кого не глядя, поплелась по коридору в сторону туалетов. Я за нею.

— Что сказали? — задал я дурацкий вопрос.

Яковлева посмотрела на меня, как на чудо морское, и ничего не сказала в ответ.

— Ты знаешь, мне разонравилось быть артистом, — бросил я небрежно. — Какое-то все неживое, наигранное.

— Ты меня успокаиваешь? — остановилась Яковлева. — Не надо. Я все равно буду артисткой. Устроюсь уборщицей в театре, дворником, кем угодно, и буду учиться. С первого раза мало кто проходил. Кто-то и больше пяти раз пробовал. Папанов, например. Не надо только сдаваться!

Мне неловко было признаться, что меня допустили до второго тура, и я в знак солидарности — или чего-то еще — выпалил:

— Заберу документы и буду поступать в МАИ.

— Туда, думаешь, легче?

— Не знаю. Не поступлю — устроюсь на авиационный завод, а там будет проще поступать.

— Домой не хочешь? — В глазах Яковлевой тоска, боль и страх.

— Отец мне выписал билет в один конец. Сказал: «Заправляю твой самолет, камикадзе, только чтобы ты долетел до цели!» Теперь, если бы я и захотел припасть к плечу родителя, все равно не смог бы это сделать по причине «отсутствия присутствия» денежной массы. А брести пешком пять тысяч верст — ноги сотрешь до… по… до этого самого.

Я так и сделал. Меня приняли на авиационный завод учеником по прокладке электрожгутов в фюзеляжах самолетов. Дали место в общежитии и назначили стипендию, на которую не заяруешь, но и не помрешь с голоду. Правда, далековато от Москвы, Луховицы, но это даже лучше. Тишина, покой, почти как у нас, в Сибири. Там я поступил без проблем в авиационный техникум на вечернее отделение и там же записался в аэроклуб. Попробую стать летчиком, как хотела мама. Авиация — это не колхоз, и самолет — не трактор!

С Яковлевой я встречался часто. Электричка шпарит каждый час. Москва, Казанский вокзал, Луховицы… Можно в пути вздремнуть, можно читать, можно просто сидеть и смотреть в окно. Хорошо мечтается, особенно в осенний дождливый день. За окном мразь и серость, по стеклу ветер гонит холодные потоки дождевой воды. Пробовал сочинять стихи. А что? Яковлева третьеклашкой сочиняла, а мне уже семнадцать. Слова, правда, какие-то корявые выползали, а если получались красивые, то они уже где-то мне раньше встречались. В такое холодное время хочется домой, в теплую избушку, к доброй и всепрощающей маме, к несправедливому отцу, ну, может, и не совсем я прав, в общем-то он за дело порол. От вокзала мчался к театру, там просил у проходной вызвать Яковлеву Наталью из костюмерной. Она устроилась работницей костюмерной в этот же МХАТ. Встретившись, она рассказывала с восторгом, что у нее все прекрасно, что можно бывать на репетициях, а там — ты не поверишь! — Доронина, Ефремов, Смоктуновский, Евстигнеев, Ангелина Степанова! Это же не люди, а боги! Смотри на них и делай хоть чуточку что-то похожее — и ты уже знаменитость!

— Нет, я нисколько не жалею, что провалилась на экзамене! Я теперь буду поступать со знанием дела. Я теперь не буду визжать на сцене резаным поросенком, пауза — вот что важно на сцене! И тихо сказанное слово, бывает, быстрее и лучше доходит, чем крик души!

В следующую встречу сообщила мне радостную весть: она одевала самого Ефремова, и он спросил: кто она такая?

— Удивился, что я из Иркутска. Говорит: артисткой, наверно, очень хочешь стать, если из такой дали примчалась? Я покраснела. А он: «Ничего, ничего! Сделаем из тебя артистку! Вон какая ты у нас красивая!» Тут я совсем растерялась.

Потом я заметил, что она стесняется наших встреч у театра. Оглядывается по сторонам боязливо, говорит невпопад.

— Меня неохотно отпускает с работы заведующая, — призналась она. — Если можешь, приходи в воскресенье до обеда.

Мои рассказы о самолетах, конструкторах и летчиках ее совершенно не интересовали. Выслушав через слово, вяло, с убеждением, что я пропащий для искусства человек, тоже рассказывала что-нибудь из богемной жизни актеров. Делала это, чтобы не молчать.

В одну из встреч мы засиделись на лавочке в парке, съели много мороженого. Расчувствовавшись, я поцеловал ее в щеку.

— Не надо, — отшатнулась она от меня.

— Пошто так? — съерничал я.

— Ни к чему это.

— Ты мне нравишься. Поженимся.

— Зачем? — Яковлева в упор смотрела на меня. В ее взгляде нескрытая усмешка.

Я все понял, но продолжил игру.

— Поженимся. Дети пойдут.

— Какие дети?

— Наши.

— Рыжие? С поросячьими ресницами и красными, как у клоуна, волосами?

— Чем же они хуже твоих брунетов?

— Тем, что будут изгоями! На задворках будут! А я не желаю им такой судьбы! Мужа еще можно терпеть, а дети… Ты извини меня, — тихо проговорила она, дотронувшись до моего рукава, — но лучше будет, если мы останемся просто друзьями.

Переживания мои не были долгими и глубокими, наверное, потому, что любовь не успела заполнить все мои клеточки без остатка. И я целиком отдался делу. Даже делам — работа, техникум, аэроклуб. Все было очень интересно!

— В воскресенье знакомство с аэродромом и техникой, — сообщил нам ведущий группы летчиков. — Ознакомительные полеты.

Мы долго бродили толпой по полю аэродрома, останавливались около самолетов. Инструкторы рассказывали нам о возможностях этих самолетов.

— Будем учиться летать на этих самолетах, — показал инструктор на маленький темно-зеленый самолетик. — Як-18. Показавшие способности аса продолжат обучение в военных училищах на современных скоростных реактивных истребителях. — Сделав паузу, оглядев нас по очереди каждого, добавил: — Простейшую пригодность к полетам проверим сегодня. Десятиминутный полет ждет вас.

Нашу группу из восьми человек разбили на две и показали каждой ее самолет и летчика-инструктора. Я попал к инструктору, совершенно не похожему на героического представителя небесной стихии. Малоросл, толстоват, угрюм. Ботинки криво стоптаны, шнурки завязаны навечно, комбинезон мятый. Вот у другой группы — полная противоположность нашему. Молод, кареглаз, подтянут, насмешлив. Одет с «иголочки». Настоящий рыцарь неба!

Очередь моя — предпоследний. С ватными непослушными ногами брел я к самолету, как на эшафот. «Вдруг не выдержу испытания, опозорюсь? Не стошнило бы, — говорят, такое часто случается с новичками. А если что, то как прыгать с парашютом?»

Нелепо суетясь, уселся в самолет. Механик пристегнул меня ремнями, показал на кнопку на ручке управления и сказал:

— Если что, нажми ее и скажи, что тебе надо.

— А что надо? — спросил я.

— Ну, если плохо станет. Сердце вдруг забарахлит… Сознание потеряешь…

— С парашютом как прыгать? — в полубессознательном состоянии спросил я.

Конец ознакомительного фрагмента.