Мемуары. События и люди. 1878–1918

Вильгельм II (Вильгельм Второй)

Он был противоречив, но при этом правил страной тридцать лет. Мечтал о мировом господстве, но его имя связано с закатом империи. Одни историки считали его мучеником и даже героем, другие – военным преступником и человеком, «развязавшим» Первую мировую войну. Важно одно – вильгельмовская эпоха занимает не одну главу в истории Германии. Мемуары последнего германского императора Вильгельма II повествуют о событиях и государственных деятелях времен его правления, о единомышленниках и тех, с кем у кайзера были разногласия. Рассуждая о причинах и виновниках одной из самых кровопролитных войн в истории человечества, он, несмотря на свое отречение и изгнание, до последнего верил в немецкий народ и величие Германии. В формате PDF A4 сохранён издательский дизайн.

© Издательство «Директмедиа Паблишинг», оформление, 2021

* * *

Предисловие

После войны и вызванных ею потрясений, от которых попадали кое-какие троны, явилась на поверхность земли целая поросль мемуаров. Смысл всех этих мемуаров тот, что люди стараются смахнуть с себя тяжелую ответственность за свои преступления.

Это серия самооправданий. Тут мы видим и венценосцев — вроде Вильгельма II, воспоминания которого предлагаются сейчас вниманию читателей, и его сынка — кронпринца, видим и французского премьера Вивиани и русского премьера Витте и т. д. и т. п.

Если сделать исключение для воспоминаний Витте, в которых сказывается незаурядный ум и незаурядный талант, рядом, впрочем, с мелочностью, хитростью и огромной ненавистью к соперникам и противникам, то остальные мемуары представляют собою настолько неудачные попытки к самооправданию, что они в сущности обрушиваются на головы своих авторов.

В этом отношении наиболее показательными являются как раз мемуары Вильгельма II. Да не подумает читатель, что мы хотя бы на минуту стоим на той точке зрения, что именно Вильгельм и его правительство являлись единственными виновниками войны. Если старания Вильгельма обелить себя в этом отношении так неубедительны, если они так легко разбиваются уже известными нами фактами, хотя бы, например, документами, изданными под редакцией Каутского, то же самое можно сказать и о противоположной тенденции.

Если можно представить себе книгу, которая по своей пошлости, по своей поверхностности, по своему желанию крикливыми, звонкими фразами оглушить читателя, может быть поставлена рядом с мемуарами Вильгельма II, то это, конечно, недавно вышедшая книга Вивиани, и вся пустота разглагольствований, которая там находится, еще полнее, чем ухищрения Вильгельма о книгу Каутского, разбиваются хотя бы о собрание тайных документов Извольского, недавно изданное Г. Маршаном.

И было бы еще полгоря для монархии и для самого Вильгельма, если бы читатель, захлопнув его книжку, сказал себе: «напрасно экс-монарх взялся за перо. Ничего он не доказал и никакого нового света не внес».

Нет, вывод беспристрастного читателя будет иной: Вильгельм доказал полную непригодность монархического образа правления, Вильгельм внес новый счет в понимание своей фигуры как типа, между прочим, не самого плохого монарха.

Что поражает в его книге, это, во-первых, необычайная посредственность, умственная ограниченность, которая сквозит буквально с каждой страницы.

Ведь о Вильгельме были две легенды: одна, дружественная, изображала его чуть ли не великим человеком. Чего-чего только он не знает, чего-чего не умеет. Он и картину написал: «Европейские державы и ангел мира» или что-то в этом роде, и музыкальные произведения создал: «Песня Эгиру», и модель корабля состряпал, и археологией на Корфу занимался, и все это давало краски для поклонников, говоривших: «Наш Вильгельм — солдат и моряк, ученый и художник, философ и семьянин, одним словом, универсальный человек и весь в духе Прусско-Гогенцоллернского идеала».

Другая легенда употребляла черные краски вместо радужных. Вильгельм походил, согласно ей (в нее впадает отчасти и Витте), на демона-искусителя; это — хитрая империалистическая бестия, которая вела гениальную шахматную игру европейскими державами против Эдуарда Английского. Согласно этой легенде, Вильгельм — демон, но, несомненно, тем более опасный, что обладает чертами гения.

И что же мы видим из страниц его мемуаров, которые вдобавок еще, вероятно, были проредактированы каким-нибудь литературным другом?

Все суждения о политических ситуациях, о вопросах внутренней политики, портреты людей, изображения событии — все это тривиально, все это плоско, все это поверхностно до высшей степени и все это извергается с таким самодовольством, с таким явным расчетом, что читатель будет ослеплен богатством содержания, что просто руками разводишь.

Если это — «талантливейший из государей», то что же другие?

Впрочем, мы немножко знаем, что такое «другие», ибо черты нашего собственного «обожаемого монарха» в последнее время с достаточной определенностью выступили перед всеми.

Правда, те, кто внимательно читал воспоминания Бисмарка, был уже подготовлен к тому, чтобы вместо блестящего гения с темными или светлыми крыльями — увидеть раздутого придворной лестью фанфарона.

Сам Вильгельм, между прочим, как он утверждает в своих ныне печатаемых мемуарах, распорядился разрешить издать третий том воспоминаний Бисмарка, трактовавший именно о нем. Это место не лишено пикантности по своему наивному противоречию: «Я не в обиде на Бисмарка за третий том его воспоминаний. Я этот том освободил из-под ареста», — пишет он и тут же прибавляет: «дальнейшее задержание его было бесцельно, так как главное его содержание стало уже известным благодаря различным нескромностям».

Но и тут Вильгельм, сам разоблачающий свою двуличность, лжет, ибо из воспоминаний Бисмарка было выброшено много страниц, которые только совсем недавно, после свержения Вильгельма, увидели свет.

Возьмем почти наудачу несколько отдельных эпизодов из пестрой биографии Вильгельма. Вот перед вами Вильгельм кронпринц. Прочтите то, что пишет он в своих мемуарах об отношениях к Александру III.

Видите ли, его дед и Бисмарк, а также Бисмарк и его отец Фридрих посылали Вильгельма с высокими поручениями к Александру III. Они предлагали через него, Вильгельма, Александру III Константинополь. Русский медведь рявкнул на это Вильгельму, что если ему Константинополь будет нужен, то он и без Бисмарка его возьмет. Вильгельм все наблюдал и на ус себе мотал и обо всем докладывал своему правительству, которое благодарило его за дипломатические услуги в России.

А что раскрывают нам подлинные документы? — А то, что Вильгельм, как сам он об этом пишет, «исполняя завет своего деда Вильгельма I свято хранить дружбу» с реакционной Россией, превратился в самом буквальном и точном смысле слова в шпиона Александра III при германском дворе.

Молодой, заносчивый, увлекающийся человек решил вести собственную политику против матери, которую его клевреты научили почти ненавидеть (англичанка! либералка!), против отца и против самого Бисмарка. Читатель сейчас увидит, что я ни на минуту не преувеличиваю, когда говорю, что вместо блестящего германского принца, исполняющего высокую дипломатическую миссию, мы увидим сейчас Вильгельма — шпиона Александра III. Ибо как раз недавно, во втором томе нашего советского журнала «Красный архив», напечатано 4 письма Вильгельма о русском царе, представляющие собой исчерпывающие доказательства выставленных нами тезисов. Приведем оттуда некоторые выписки в русском переводе, который этим журналом дается параллельно с французским текстом.

Письмо из Кремля от 25/V 84 года: «Не пугайся того, что ты услышишь от моего отца. Ты его знаешь, он любит быть в оппозиции. Он под влиянием моей матери, которая, руководимая английской королевой, заставляет его смотреть сквозь английские очки. Уверяю тебя, что между императором (Вильгельмом I), князем Бисмарком и мной царит согласие, и я не перестану считать своим высшим долгом везде поддерживать и укреплять союз трех императоров, треугольный бастион, который должен защищать Европу от валов анархии. Именно этого-то и более всего на свете и боится Англия».

Далее письмо от 19/VI: «То, что я пишу тебе теперь, предназначается для тебя одного, потому что по отношению к тебе я считаю нужным действовать с искренностью, позволительной между друзьями. Родители мои приняли меня холодно, особенно моя мать, но и от отца я услышал малоуспокоительные вещи, между прочим, о болгарском князе, о котором я заметил, что он в настоящий момент непопулярен в России. На это мой отец вдруг вышел из себя и с невероятной горячностью обвинял русское правительство за его подлое отношение к этому прекрасному князю. Он осыпал русское правительство обвинениями во лжи и предательстве. Одним словом, не было ни одного выражающего ненависть прилагательного, к которым он не прибег, чтобы обрисовать вас в черном свете. Напрасно я старался отражать эти удары и показать, что дело обстоит иначе и что я не могу допустить слова ложь по отношению к тебе. В ответ на это он назвал меня русофилом, говоря, что мне завертели голову, и бог знает что еще. Затем он нарисовал мне, какою должна быть наша политика. Это была неописуемая галиматья. На мои возражения он закричал, что я ничего не понимаю в политике и ничего не знаю. В общем, дорогой друг, князь болгарский, честными или нечестными средствами, вьет веревки из моей матери и, конечно, также из моего отца. Миссия принца Уэльского принесла и продолжает приносить необычайные плоды, которые будут все умножаться под руководством моей матери и королевы английской, но эти англичанки случайно обо мне забыли, и клянусь тебе, дорогой кузен, что сделаю все, что буду иметь возможность сделать для тебя и твоего государства, и клятву свою я сдержу».

И вот из Берлина от 13/III 85 года он пишет уже о новом приезде принца Уэльского: «Я постараюсь как можно лучше наблюдать за ним, но ведь нельзя быть везде». А от 4/V добавляет: «Я обещал тебе наблюдать за принцем Уэльским, быть осведомленным относительно его мыслей и речей. Мне показалось чрезвычайно важным поручение, возложенное на одного нашего камергера, к Блейхредеру. Меня уверяют, что в этом письме он просит этого еврея помочь Англии понизить курс русских денег». И дальше: «Что касается меня, то, будучи близок к английским военным агентам, я убежден, что Гладстон и его дрянь-коллеги не желают войны и постараются ее избежать во что бы то ни стало». Все это было во время афганского столкновения России с Англией. Наконец, от 20/V Вильгельм пишет Николаю Долгорукому: «Я читал секретное донесение из Портсмута, в котором сказано, что стоящие там на рейде новые броненосцы, образующие балтийскую английскую эскадру, готовы, кроме пушек, которые нового образца и заряжаются сзади, но не имеют еще замков, точно кавалерийский полк без лошадей».

Вот вам маленькие документы, показывающие, каким дипломатом был на самом деле молодой Вильгельм. Памятуя заветы деда, скверно понятые, этот юноша не только пишет Александру III в самых крепких выражениях о всех разногласиях с отцом и матерью, об их отношениях к России, об их политических планах, но занимается и самым настоящим шпионством. Передает то, что слышит от английского военного агента, то, что читает в попадающих к нему секретных докладах. Бисмарк этого, конечно, не знал, но, тем не менее, в своих воспоминаниях он резко осуждает Вильгельма за то, что тот был слепым русофилом в течение всей своей молодости.

Откуда это русофильство?

От крайней закоренелой реакционности Вильгельма, который еще молодым человеком с ненавистью встречал либеральные настроения своей матери.

Говорят — дитя хоть и криво, но матери мило. Но вот мы имеем другой, чрезвычайно интересный, документ, который читателям мемуаров Вильгельма будет небесполезно прочесть. Я привожу его здесь почти целиком, так как он не очень доступен русской широкой публике. Это письмо матери Вильгельма, адресованное ею к ее подруге Генриетте Шрадер и опубликованное теперь в только что вышедшем сочинении Лишинской «Генриетта Шрадер, ее жизнь и переписка». Письмо относится не то к 91-му, не то к 92-му году и написано с полной откровенностью. Я привожу его здесь с небольшими пропусками того, что является уклоном от главной темы письма. Читатель приглашается принять во внимание это суждение матери Вильгельма при ухищрениях ее сына доказать, что он враждебной позиции по отношению к Англии не занимал.

«Вы пишете мне, что я должна быть рада и горда вследствие триумфального приема моего сына в Англии? (В мемуарах Вильгельма найдется описание этого триумфа.) Как я могу ему радоваться? Наоборот, глубокая тоска сжимает мое сердце, и я не могу побороть в себе горького чувства.

Я рада, что Англия и Германия ищут сближения, но я считала всегда такое явление натуральным. Сейчас приходится отнестись к нему, как к капризной, изменчивой вещи. Мой отец, позднее мой муж и все мои ближайшие друзья желали сотрудничества обоих народов для развития культурного широкого обмена идеями».

Как много вытекло бы отсюда для обеих стран, особенно для Германии. А вместо того культурные задачи отодвинуты сейчас в Германии на задний план. Все приносится в жертву внешней мощи. Проросло так много злых семян, и почва покрыта плевелами. Всюду шовинистическая народная ненависть, комическая смесь зависти по отношению к Англии, недоверия, страха и презрения. Во всех тональностях слышу я песню злобы по отношению, к Англии. В самом деле, что такое для Германии свобода, конституция, парламент, право индивидуальности, самоуправление, свобода торговли? Все эти вещи, с которыми надо бороться. А ведь именно ими стала велика и богата Англия. Считается, что немцам не позволительно и слышать о таких вещах.

«Как скорбно мне видеть своего сына плавающим исключительно в официальном фарватере и поэтому совершенно незнакомого с Англией. Да, его сейчас приветствует официальная Англия. Стараются забыть его горькие слова по отношению к стране, королю и королевской фамилии и т. д. Англия богатых, Англия больших гаваней, чудесного флота, двор и нынешние министры ему нравятся, но подлинная, внутренняя, серьезная Англия, ее значение, ее борьба, ее цели ему не знакомы. Впрочем, как и его собственная Германия в том, что есть лучшего в душе немецкого народа. То, что он видит — испорчено в его глазах целиком влиянием бисмаркского правления.

Как желала бы я, чтобы путешествие открыло бы ему глаза, чтобы он понял, как много пробелов в его образовании, чтобы смягчились его предрассудки. Но, по-видимому, ему только кадят, и его самомнение растет все больше, а рассудок нет. Что же, кроме печали, может это мне доставить? Какими ничтожествами он окружен, и как легко препятствуют они правде проницать в его уши! Каприви (суждения о котором самого Вильгельма читатель найдет в мемуарах) — прямой, совестливый, честный и превосходный человек, но мой сын почти не видится с ним. Оба же шефа его кабинета исключительно ограниченные люди. Они могут только поддакивать. В окружении моего сына нет ни одной главы такого калибра, чтобы она могла импонировать. Нет ни опоры, ни даже просто сапога, который жмет. Всякое возражение он испытывает, как нечто стесняющее: “Я никого не терплю около меня”.

Как ужасно слышать такие слова из уст тщеславного, чрезвычайно незрелого, капризного и неопытного молодого человека. Можно ли представить себе что-нибудь хуже? Между тем сказано: благородный дух привлекает таких же.

Есть ли хоть какое-нибудь высокое общество при дворе, которое углубляло бы, облагораживало и обучало бы его, человека, на которого возложена тяжелая задача править? Воззрения и чувства самодержца, прусского лейтенанта и прусского бурша. Разве этого достаточно, чтобы быть настоящим монархом?

А тот способ, которым он разделался с Бисмарком? Разве это счастливый, разве это героический поступок? Конечно, Бисмарк ввел злую и внутренне испорченную систему. Это было и нам известно, и мы считали необходимым отделаться от него, но разве это руководило в данном случае? Нет, просто желание освободиться от лично могущего и неприятно вмешивающегося во все дела министра. Дед и отец тоже часто страдали от заносчивости Бисмарка. Но Вильгельм I переносил его потому, что для него все было хорошо, что было консервативно и противолиберально, а также потому, что Бисмарк крайне импонировал этому необычайно ограниченному человеку. (Какая разница в суждениях о Вильгельме I его внука, который ни разу не называет его иначе, как великим.) А другой потому, что желал идти к улучшению положения в отечестве спокойным и осторожным путем и уже, конечно, в отношении к Бисмарку как историческому персонажу, всегда поступил бы осторожно и по-рыцарски».

В этом замечательном письме мы имеем, в сущности, подлинный портрет Вильгельма, сделанный рукою матери, и читателю будет нетрудно противопоставить его автопортрету Вильгельма.

Возвращаюсь к отношению Вильгельма к России. Надо отметить, что к Николаю II он относился иначе, чем к Александру. Он понял сразу всю глупость и всю бесхарактерность этого жалкого человека. Считая себя автократом и Николая тоже, он поддался иллюзии, что может просто руководить русской политикой, подчинив себе Николая.

Витте в своих воспоминаниях совершенно разрушает Вильгельмовские россказни о бескорыстной дружбе к Николаю. Во втором томе своих воспоминаний, вновь возвращаясь к договору в Бьерке, Витте пишет: «Вильгельм сумел подвести нашего государя и формально заключить за обоюдными подписями и скрепами бывших с ними высших сановников невозможный договор, ставящий царя и Россию в самое непристойное положение относительно Франции и имевший целью охранять Германию русской кровью». Витте очень гордился, что ему и Ламсдорфу удалось уговорить царя расторгнуть этот договор, и утверждает, что Вильгельм за это его, Витте, терпеть не мог, хотя льстил ему, когда считал, что Витте в силе, тем более что Витте сам носился тоже с довольно утопическим и несуразным планом мировой диктатуры триумвирата: России, Германии и Франции. Дальше, при заключении займа в 1905 году, Витте также с документами в руках доказывает, что Вильгельм изо всех сил стремится сорвать этот заем. А затем Германия и действительно отказалась помочь ему. Что поведение Вильгельма в русско-японской войне было двусмысленно, этого не скрывает и сам Вильгельм, ибо он пишет о том, как он уговаривал царя впутаться в Японскую авантюру и кончает: «Я старался во всяком случае использовать в интересах Германии и всей европейской культуры страх царя Николая II перед возрастающим японским могуществом».

О Николае Вильгельм постоянно высказывается как о слабом и жалком человеке, почти в полном согласии с той характеристикой его венценосного племянника, какую дает ему Витте.

Однако напрасно Вильгельм полагает, будто бы сыграл такую значительную роль в японской войне. На самом деле Николай шел на эту преступную авантюру под влиянием своих любимцев, совершенно того же типа, какие окружали Вильгельма и характеристику которых мы видели в письме его матери.

Посмотрите, как рисуется в мемуарах постоянное недоброжелательство в отношениях Вильгельма к его министрам. Совершенно то же самое было и у Николая. В этом отношении они — два сапога пара. Куропаткин, в своем недавно напечатанном в «Красном Архиве» дневнике, говорит о царе всегда в исключительно почтительных выражениях. Тем не менее он констатирует это безобразное недоверие царя к министрам. Передавая слова Витте, что Николай постоянно против кого-нибудь интригует, привлекая в свои помощники разных Холоповых, Мещерских, Безобразовых, без лести преданный Куропаткин сам говорит: «Я говорил Витте, что у нашего государя грандиозные в голове планы: взять Для России Манчжурию, идти к присоединению Кореи, мечтает под свою державу взять и Тибет, хочет взять Персию, захватить не только Босфор, но и Дарданеллы, что мы, министры, задерживаем государя в осуществлении его мечтаний, все разочаровываем его, а он все же думает, что прав, что лучше нас понимает вопросы славы и пользы России. Поэтому каждый Безобразов, который поет в унисон, кажется государю более правильно понимающим его замыслы, чем мы, министры, поэтому государь и хитрит с нами».

Вот этот-то Безобразов, о котором даже Куропаткин говорит, что Хлестаков перед ним щенок по части самозванщины, в гораздо большей мере повлиял на слабую голову Николая, чем Вильгельм.

Но какое, тем не менее, сходство!

Ну, конечно, Вильгельм пожимал плечами и смеялся по поводу попытки слабоумного Николая вести грандиозную мировую политику, но далеко ли он от Николая ушел? Помните хотя бы некоторый им же рассказанный инцидент с «Дейли Телеграф», когда вся Германия пришла в волнение от наделанных им глупостей, как он от этого «морально тяжело страдал». Возьмите эту написанную им же сцену: «По моем возвращении ко мне явился канцлер и, прочитав лекцию о моих политических прегрешениях, потребовал подписания мною официального заявления, которое было затем напечатано. Я подписал это заявление так же молча; как молча терпел нападки прессы на меня и на корону. Канцлер своим поведением нанес тяжелый удар нашей искренней дружбе». Настоящий провинившийся школьник. А ведь этот человек считал для себя возможным рассказать английскому правительству о тайном предложении, якобы сделанном ему Россией, — напасть на англичан во время бурской войны, или разбалтывает о таком же тайном предложении, сделанном английским правительством через Чемберлена, — вступить в союз с Англией для разгрома России.

Правда, на скользкой почве этой подлой дипломатии хоть у кого голова закружится. Но Вильгельм воображал, что плавает, как рыба в воде, в этой атмосфере, а на самом деле делал один промах за другим.

Для того чтобы окончательно дорисовать кистью иного, чем сам Вильгельм, художника об отношениях его к самому известному нам двору, разрушенному нами двору Романовых, я приведу несколько эпизодов из болтливых, но осведомленных статей Шелкинга в 3-м номере журнала «Историк и современник», издающегося в Берлине.

Это настоящая комедия. В главе четвертой «Внешняя политика императора Николая II» мы читаем: «Первое свидание монархов (Николая и Вильгельма) состоялось в Бреславле в 96 году и окончилось полной неудачей (прочтите в мемуарах Вильгельма описание этого), — покачивая головой, заявляет Шелкинг. — На параде в Бреславле государь появился в прусском мундире полка своего имени с лентой прусского ордена Черного орла. Вильгельм, согласно обычаю, тоже был в прусском мундире, но не счел нужным возложить на себя ленту Святого Андрея. К тому же, при въезде войск он постоянно пришпоривал свою лошадь, стараясь быть впереди своего гостя. Государь, заметив эту игру, стал ему подражать, и в конце концов оба императора чуть ли не рысью закончили объезд. Врожденная антипатия царя к своему германскому соседу, внушенная ему матерью и женой, после такого приема еще более усилилась».

Или такой эпизод из игры этих двух идиотиков: «После обеда во дворце в честь великого князя Николая Михайловича Вильгельм отозвал в сторону управляющего посольством графа Палена и, возбужденно разговаривая с ним, кончил так: “Ника становится буквально невозможным. Он курит папиросы и целыми днями играет в Дармштадте в теннис. Нельзя же так управлять государством!”». Пален сейчас же передал свою беседу с Вильгельмом министру иностранных дел Муравьеву, который обо всем доложил царю, за что граф Пален впал в немилость. Или, например, во время пребывания царя в Потсдаме. «Наш государь был в самом мрачном настроении духа. Я стоял позади нашего посла и слышал, как он сказал ему: “Какая дерзость отправить императрицу на станцию с какой-то Брокдорфшей!”». Почтенный автор этих ценных воспоминаний делает от себя такое совершенно справедливое замечание: «Все вышеизложенное может показаться на первый взгляд крайне маловажным и не могущим отразиться в отношении государственных интересов. Так оно по справедливости должно было бы быть, но на самом же деле подобные незначительные инциденты оказывали несомненное влияние на ход внешней политики, тем более что стоявшие во главе ее граф Муравьев и Бюлов более озабочены были сохранением своих портфелей, чем государственной пользой».

Скучно следить за всеми изображенными Вильгельмом дипломатическими и иными его выходами и фокусами. Еще более убого, конечно, то, что говорит он о внутренней прусской политике, — вся эта самохарактеристика в качестве холодного огня — «прогрессивного консерватора».

Еще менее думаю я останавливаться на каком-нибудь опровержении того изображения, которое дает Вильгельм возникновению и ходу войны. Меня интересовало только представить читателю несколько характерных штрихов, окончательно дающих нам портрет этого несносно пустого, чванного и мелкого деспота, переоценивающего себя и старающегося даже сейчас щеголять в павлиньих перьях.

Положение Германии, свержение династии, ведь вы хорошо знаете, кто в этом виноват? В войне виновата Антанта, а из своих — Бетман-Гольвег, в поражении виноват принц Макс Баденский, изменнически ведший себя по отношению к Вильгельму (между прочим, все эти утверждения Вильгельма уже опровергаются). И еще виноваты в этом агитаторы и социал-демократы. Почему Вильгельм так не героически сошел с престола, почему он не сопротивлялся, не сделал контрпереворота? — чуть не 20 аргументов приводятся к тому, что этого сделать было нельзя, что это было антипатриотично. Почему он убоялся суда Антанты, не разыграл колоссального мученика? — и тут масса аргументов. В заключение Вильгельм удалился в некое Сан-Суси и оттуда заявляет теперь, что он невыносимо страдает.

Вы видели, может быть, читатели, его недавний портрет. Этот господин преспокойно женился на женщине моложе себя и имеет вид хорошо упитанного рантье, отдыхающего от трудов по приобретении соответствующего количества процентных бумаг.

Есть в дневнике Куропаткина одно замечательно яркое место — он пишет: «я сегодня был принят государыней императрицей Марией Федоровной в Гатчине очень вежливо. Много расспрашивала, но прежней сердечности нет. Расспрашивала про Ливадию, про болгарские и македонские дела, говорила про правительственные циркуляры. Подняла свой кулачок и сказала: “Вот это надобно показать туркам!”».

Эта сцена дает нам, так сказать, символ монархии последнего времени, как она разоблачает себя сейчас в мемуарах венценосцев и их канцлеров. Да, вот такой сморщенный дегенеративный кулачок воображает, что он держит в своих руках судьбу страны. Но хуже всего то, что это не только воображение, это не только самообольщение поставленных судьбой столь высоко глупых и пошлых людей, они действительно имели огромное влияние на события.

Конечно, мы ни на секунду не отступим от нашей марксистской философии истории, мы знаем, что всякая личность, в том числе и личность монарха, закономерна, ей не принадлежит определять, социологически говоря, ход событий, но мы все-таки вряд ли предполагали все то количество глупости, подлости, которое наделали на своих тронах эти господа. И мемуарная литература нынешних лет каленым железом прижигает одну за другой шеи реакционной гидры, чтобы на них вновь не выросло бы какой-нибудь коронованной головы.

Никто не похоронил Николая глубже, чем Витте, заявляющий себя монархистом, а Вильгельм сам чрезвычайно ловко закопал себя сажени на три под землю.

В этом смысл его мемуаров. И вот почему появление их на русском языке так желательно.

А. Луначарский