Молитва Каина

Виктор Точинов, 2015

Произведение Виктора Точинова, представляющее собой журнальный вариант романа, основано на историческом материале и описывает времена Екатерины Великой. В центре авторского внимания кровавое столкновение представителя, как сейчас говорят, спецслужб и государственного преступника, сдобренное некоторым количеством фантастических реалий. Как всегда, у Виктора Точинова, – острый увлекательный сюжет и проработанный язык.

II

Беглый

От Пулкова дорога шла под гору, бричка катила легко. Да и лошади курьерские не шли в сравнение с обычными подменными. Человек, назвавшийся Иваном Белоконем, правил ими с удовольствием, век бы так ездил…

Но иногда бег резвых лошадок замедлялся, — когда названый Иван оглядывался на полог брички и призадумывался: а кого он, собственно, везет? Придумать ничего не удавалось, и не понукаемые животины сбавляли ход…

Уже на станции он заподозрил, что ахсесор — личина, прикрывающая истинное нутро. Точно так же, как его самого скрывает от мира личина умершего Ивана.

Ну с чего бы, растолкуйте, устраивать чиновнику купеческих дел допрос случайно повстречавшемуся казаку? И зачем ему, чиновнику, знать, как величают по батюшке полкового командира Кутейникова? У чиновника, будь он взаправдашним, иные заботы должны быть, и познания совсем иные…

Пытал вашбродь «Ивана Белоконя» с умом, с подковыркой… Так и на съезжей вряд ли пытают… Едва отвертелся, не сбился, не спутался, благо и Иван ему не чужим был, и отчасти сегодня не Иванову, а свою жизнь пересказывал.

И кучер тот ряженый… Не в бороде даже недорощенной дело, бороду и на пожаре опалить недолго. Но даже когда отрастет борода, кучер на кучера будет походить, лишь сидя на облучке. Потому как с утра плох совсем был, едва по двору станции брел, — но все равно походкой не крестьянской. Не за плугом ему ходить доводилось, и не навоз в хлеву лаптями топтать. На плацу его гоняли, заставляли носок вытягивать да всей подметкой об землю бить… И самого, небось, шпрутенами били, за непонятливость… Крепко та наука въелась, ничем не вытравишь. А на отслужившего свой срок и подчистую уволенного кучер не похож, слишком молод. Да и не стараются отслужившие солдаты крестьянами притворяться — напротив, всем видом своим подчеркивают, что не землепашцы они и не курощупы, а герои отгремевших баталий, отставные воины государыни… Армяк или зипун отставник не наденет, невместно ему. Этот же — надел и вид делает, что и службы не знал, и шпрутенов не нюхал.

А уж когда его как бы барин за кнут схватился и к смотрителю пошагал — все сомнения растаяли: не тот, совсем не тот, за кого себя выдает. Не можно ахсесору кнутом титулярного учить, не по чину.

Генералы — особливо из молодых, кто волею государыни-матушки из поручиков да штабсов на самые верха вспорхнули — те могут, тем законы не писаны, они их сами сочиняют да государыне на подпись несут. Но ахсесор занюханный?! Не бывает…

В ту минуту названый Иван не выдержал, тишком прошел в станцию. И слышал через дверь: вашбродь без дураков, взаправду станционного лупцует… Не для блезиру кнут прихватил.

Он, за дверью стоючи, не стал дожидаться, чем та наука завершится. Вернулся к бричке и призадумался: с кем же таким-энтаким нелегкая дернула связаться? Не лучше ли отказаться, пока не поздно, — маловато, дескать четвертака-то, — и дай Господь ноги от беды подальше?

Порешил остаться. Он в последний год все чаще и чаще принимал решения рисковые, пытая судьбу: да или нет, орел или решка? Раз за разом выпадал орел. Судьба-судьбинушка словно предлагала сыграть по-крупному, поставив голову на кон, и сулила великий выигрыш… Он не понимал, чего ждет от него судьба или к чему подталкивает, он метался и искал ответ у знающих людей. Люди говорили разное и не могли взять в толк, что он ищет… В лучшем разе ответ сводился все к тому же, что сказал старый фелшар в Лисаветграде, задумчиво разглядывая шрам странной формы на его груди: «Ну чисто царский орел о двух головах… Пометила тебя судьба, братец, ох пометила… Для великих, знать, дел жизня твоя сохранилась…»

Он и сам понимал, что помечен. Избран. Не мог добиться — для чего…

И сюда, на Пулковскую станцию, занесли все те же поиски ответа… Насчет сестры он солгал, сестра жила в Таганроге, и к питербурхским купчинам-мануфактурщикам Глазьевым его вела другая планида… Глазьевы держали связь со скитами Севера, с мудрыми старцами, ушедшими в затерянные пустыни… Может, те знали ответ? Касаемо своей веры он ихбродю не врал, но вырос в таких местах, что мог перекреститься и на тот манер, и на этот, и к иконе при нужде мог подойти по старому чину, подозрений не вызвав… Он взаправду считал, что Господь примет всех, не разделяя на никониан и раскольников.

Вот только помогут ли старцы сыскать, наконец, путь и предназначение? Уверенности не было, но куда еще податься, он пока не знал.

Началась его дорога, — извилистая, как полет летучей мыши, — несколько месяцев назад, в гарнизонном гошпитале Лисаветграда…

А до того, до тридцати почти лет, жил он самой обычной жизнью, как жили деды и прадеды на вольном Дону от века. На двадцатом году попал в службу, и пошло, как заведено: три года в полку, потом два года в станице на внутренней службе, потом снова в полк…

В первый же строевой срок подгадал на войну с Фридрихом, под самый ее конец. Больших баталий не случалось, но в поиски ходил и саблю с клинками прусских гусар скрещивал, был отмечен в приказе…

Вернувшись в станицу, засватался и женился — на есауловской казачке Софье, до службы он не с ней миловался-дролился, но та не дождалась. Любви большой меж ними не было, однако жили ладно, баба попалась годная, и по дому работящая, и все при ней. В положенный срок родили сына, — а потом снова в полк, в Польшу.

Большая война вновь прошла стороной, да и не было там такой войны, как минувшая, — то тут полыхнет, то здесь, но пожар покамест не занимался, а они с командой объежз али селения староверов, давно там обосновавшихся, и склоняли — кого лаской, кого таской — возвращаться из-под польского орла под расейский: одна голова хорошо, но две-то лучше, всем ведомо… Иные соглашались, иные нет. Кое с кем из старообрядцев свел знакомства, и позже они пригодились.

Жизнь катила по наезженному кругу: вернулся в станицу, заделал с Софьей девочку. Сам желал сына, второго, с одним-то, пока взрастет, разная напасть стрястись может, их-то вон у матушки шестеро мальчиков родилось, а до возраста только двое дожили… Но случилась дочка.

А чуть погодя случилась война с турками, — нынешняя, доднесь тянущаяся… И вновь в полк, но теперь и полк, и он угодили в самое пекло.

Воевал справно, славу предков и Дон не посрамив. Стал подхорунжим, а после и хорунжим, за Бендеры получил личную благодарность графа Панина и рубль серебряный из графских рук принял за отвагу. Хотел на память тот рубль сберечь, да не сберег, пропил.

Обыденная жизнь обычного казака… И завершилась бы, как у всех: сложил бы голову в чужом краю, а то и уцелел бы, дожил до седин и выписался бы со службы, дождался бы внучат, рассказывал бы им про свои подвиги и про графский рубль…

Но все пошло иначе. Не то что голову не сложил — царапины не получил в жарких схватках с турками и крымчаками. А в Лизаветграде, на зимних хвартерах, не уберегся. Такая хворь скрутила, что отходил, к смерти готовился… Не его одного скрутила, в щелястом бараке полковой больнички вповалку лежали сорок с лишком душ, а рядом срочно сколачивали барак новый, для вновь заболевших… Говорили, что армия подцепила неведомую заразу от турок, басурманы тоже мерли, как мухи по осени.

Он умирал. Причастился святых даров у полкового священника, вместе с другими отходившими, — так рассказывали, сам он не помнил, и отходную молитву, над ним прочитанную, не услышал.

И умер. И пролежал два дня в холодной, и был отпет с другими в полковой церкви, и сгорела, среди прочих, тоненькая заупокойная свеча — его свеча…

Нижних чинов хоронили вповалку, в общей яме. Ему, как хорунжему, полагалась домовина, — пусть и плохонькая, из гниловатых досок слаженная.

Когда приколачивали крышку, он застонал. Негромко, но его услышали… Позже он иногда задумывался: кому достался тот гроб, где он успел полежать?

Из сорока с лишним душ, умиравших в больничке, выжил он один. Был отпет, чуть не зарыт, но выжил… Лекаря дивились. Он медленно шел на поправку, потом еще медленнее восстанавливал силы, на войну полк ушел без него.

Хворь оставила свои метки — два шрама на грудях от лопнувших язв, и на лядвеях, у паха… А еще — наверное, что-то лопнуло в голове, и снаружи шрам не был виден.

Трудно остаться тем же, умерев и воскреснув… В списки полка, откуда был вычеркнут, его вновь вписали… Вписаться в размеренную жизнь допрежних времен он не смог.

Он не понимал, для чего оставлен жить… Но свято верил, что есть в том некий скрытый смысл и надеялся до него докопаться. Одно знал точно: жить, как прежде, не сможет.

Он испросил и без труда получил отпуск. На месте не сиделось, а в станицу возвращаться резона не видел: он — прежний он — умер, и Софья теперь вдова, а дети сироты… Он не знал, послала ли полковая канцелярия родным письмо, опровергающее известие о его смерти… Ему было все равно.

Поехал в Таганрог, не зная куда еще ехать. Там жила сестра, и муж ее с ходу втравил шурина в рискованную затею, попахивающую кандалами и Сибирью… Он, не задумываясь, тогда в первый раз сыграл в орлянку с судьбой, — без страха и сомнений, умершему и отпетому пугаться нечего.

Ему в тот раз выпал орел — попал в розыск, но сумел скрыться. Зятю и его дружкам выпали кандалы и решетка.

Потом было разное… Он стал беглым — одним из многих, бредущих по стране невидимыми тайными тропами куда-то по своим потаенным делам.

Он не брел. Он метался, не зная толком, куда ему надо попасть и к чему надо стремиться… Не единожды его ловили, но всякий раз он умудрялся вскоре сбежать. Судьба манила постоянной удачей, судьба намекала на ждущие его великие дела — но он не мог понять, на какие…

Спустя месяц после Таганрога он убил человека. Впервые убил не в бою, не на войне, — ради валенок и полушубка, чтобы не замерзнуть в холодной весенней степи, еще покрытой снегом.

В понятиях его прежнего то был грех и грех непростительный. Он новый не терзался ни мига: Господь сохранил не для того, чтоб окочуриться от мороза, и все сделано по справедливости.

Убивал и после, но лишь при нужде… Корысти в том не было. Но если бы он понял, в чем его стезя, и понял бы, что для пути по ней требуются деньги, — прикончил бы, не задумываясь, хоть тысячу человек, по алтыну за перерезанную глотку.

Его искали, и искали все с большим тщанием, розыск шел не только на Дону, но и по всем сопредельным южным губерниям. Он подумывал уйти в Азию, но однажды проснулся и двинулся в другую сторону — в Польшу. Там уже полыхала война, настоящая, не былые стычки. Он нашел знакомцев-староверов, те, как и прочие, не смогли помочь, но дали совет о северных скитах и братьях Глазьевых…

Он сомневался, что сможет забраться так далеко тайными тропами. Места чужие, незнакомые, и люди живут другие, он будет там белой вороной, издалека заметной…

И тем не менее двинулся в путь. Он начал уставать от своих бесплодных метаний. Заарестуют — значит, судьба шутковала, заманивала, чтобы под конец монета упала решкой…

Конец ознакомительного фрагмента.