Новый Улисс, или Книга Судеб

Виктор Печорин

Мое имя выбито на каменном кресте в центре помпезного кладбища Гласневин. Надпись на нем гласит: «Установлен в память преподобного Владимира Печерина». Преподобный Владимир Печерин – это я. Нашел-таки успокоение вечный скиталец в чужой земле, под каменным крестом на стриженом ирландском газоне… Так поэтично, правда? Да только это не вся правда. На самом-то деле меня здесь нет. Моя могила пуста. Как так получилось? Хотите знать? Тогда придется выслушать мою историю…

Жизнь за царя

Воззря на тьму неистовств сих,

На страшны действия людские,

На гнусность дел и мыслей их,

На их сердца и души злые,

Я человечества страшусь;

Сам человек, себя боюсь,

И тени страшны мне людские.

И. Хемницер

В гостях хорошо, а дома лучше.

Жена Марья Антоновна и матушка встретили путешественников хлебом-солью да горячими пирогами.

Порадовался Никита тому, как украсилась Москва за недолгий срок, пока его не было. В небо над царским городом вознесся белокаменный перст небывалой колокольни. Подобных зданий Никита не встречал даже в благоустроенной Англицкой земле. Колокольня увенчана золотой главой, а ниже, под самым куполом, в три яруса вьется видная с любого конца столицы торжественная надпись: «Изволением святыя Троицы повелением великого государя царя и великого князя Бориса Федоровича всея Руси самодержца и сына его благоверного великого государя царевича князя Федора Борисовича всея Руси сий храм совершен и позлащен во второе лето государства их».

Погода только не баловала — что ни день дождь. Земля раскисла, на улицах грязь, конюхи с ног сбились выездных лошадей чистить, а дворня — сапоги да одежду.

Обняв матушку, жену и сына Димитрия, Никита поспешил во дворец, проведать своего царственного ученика, передать ему обещанные географические карты, которые по его заказу приобрел в Англии. Федор принял его милостиво, но не дружески, как прежде, а церемонно, как подобает государю великой державы. Во взгляде царевича Никита уловил озабоченность и серьезность, несвойственную юному возрасту.

Федор подробно расспрашивал об Англии, об обычаях тамошнего народа, чем они схожи и не схожи с русскими, да как устроена придворная жизнь. Никита докладывал обстоятельно, примечая, как в глазах царевича разгорается живой интерес, как в прежние времена.

В конце разговора юноша вынул из сундука большой свиток, и, развернув его на полу, сказал: «А ну-ка взгляни, Никита Андреевич, все ли я правильно изобразил?» Опустившись на колени над свитком, Никита увидел большой чертеж Русской земли, собственноручно вычерченный царевичем по всем правилам географической науки. Так Федор дал понять, что уроки, данные ему Никитой, не прошли даром, и что он в совершенстве постиг искусство картографии.

Увы, учительствовать Никите более не пришлось: к царевичу теперь были приставлены другие, более родовитые учители. Теперь за близость к трону боролись между собой нешуточные люди, тягаться с которыми Никите Печерину было не по роду и не по чину.

По делам службы Никите приходилось сопровождать прибывающих ко двору приезжих иностранцев и приглядывать за ними. Еще в марте, опередив возвращение посольства, в Москву прибыл английский аптекарь Джеймс Френшем с несколькими коробами аптекарских приборов, снадобий и письмом от самой Елисавет-королевны, которая, извиняясь за изгнанного от царского двора врача Вилиса⁸, обещала государю Борису Федоровичу: «и для исправления сего Мы объявляем Вам, будет есть кто из наших подданных, которые к Вашего Величества делу годны, и они всегда готовы к Вашей службе; и прошаем у Вашего Величества, чтоб милостивое рассуждение было про такую (какую либо с их стороны) легкую проступку, полагаючи на то, что те люди не знают чина Вашия земли». А вслед за Френшемом в Москву стали прибывать и другие, пользуясь разрешением королевы беспрепятственно выезжать в Россию. В Москву ехали купцы, врачи, промышленники, военные, ученые люди. Они получали должности, хорошее жалование, земли с крестьянами. Так была прорвана польско-шведская блокада и западные технологии и знания потекли в Россию. Изучив «меморию», составленную Иваном Ивановичем совместно с Никитой, царь Борис даже собирался учредить в Москве первый Университет, по образцу английских, и приказал направить одаренных молодых людей во Францию, Англию и Австрию, чтобы те набрались опыта в преподавании⁹.

Продлись разумное и попечительное царствование мудрого государя Бориса Федоровича и сына его Федора Борисовича еще хотя бы лет десять-пятнадцать, Московское государство догнало бы Европу в своем развитии и изгнало бы ляшских и свейских оккупантов с исконных русских земель. В союзе с Англией Московия сделалась бы мощной силой на всем континенте. А там, глядишь, и султана турецкого на место поставили бы.

Увы, судьбе было угодно распорядиться иначе.

В дело вступили неведомые и неподвластные даже великим земным правителям силы.

Пока Никита был в городе Лунде, на другом конце земли, в Андах, проснулся могучий вулкан, называемый местными племенами Уайнапутина. 19 февраля 1600 года из жерла вулкана в небо взметнулся столб черного дыма, заслонивший самое солнце. Пар и пепел, выброшенные вулканом, затмили небо, так что Божье светило не могло согревать землю своими живительными лучами. На всей земле наступила стужа. Сегодня это назвали бы «вулканической зимой». Европа замерзала. Названный викингами «зеленой землей» остров Гренландия превратился в сплошной ледник. Жители этого прежде благодатного края частью умерли от голода, частью бежали за море на чем придется.

До России похолодание добралось позже. В июле, когда Никита вернулся домой, шли затяжные дожди, а потом, когда приспело время сбора урожая, после Успеньева дня¹⁰, ударили морозы. В некоторых местах уже на Семен день¹¹ выпал «снег великой», а вскоре — когда такое бывало? — встала Москва-река. На замерзшей реке устроили ярмарку. Ярмарочные балаганы так и простояли на льду едва не полгода. Самое же страшное было, что, как выразился летописец тех горестных времен, «поби мраз сильный всяк труд дел человеческих в полех». Неурочные холода сожгли прямо на корню не успевший вызреть из-за дождливого лета урожай. Осенью крестьяне, как обычно, посеяли озимый хлеб, но весной грозные удары природы повторились, и замороженное зерно не взошло. Тогда «зяблый хлеб» стали выкапывать из земли, чтобы прокормиться хотя бы им. Надеялись на следующее лето 1602 года, но удар стихии повторился, оставив беззащитными сотни тысяч земледельцев. В разных концах Московского царства доведенные до крайности крестьяне поднимали бунты, сбивались в шайки, которые рыскали по всей стране в поисках пропитания, занимаясь разбоем и грабежом. Дошло до того, что вооруженные банды бунтовщиков под водительством некоего Хлопка Косолапа разоряли и жгли села и городки близь Москвы и грозили напасть на саму столицу!

Матушка Ирина Ивановна, возвратясь с торга, причитала:

— Статочное ли дело, хлеб вздорожал впятеро! Сказывают люди, в деревне голод. Говорят, что уже и собак, прости господи, переловили да съели. А еще сказывают, — матушка, опасливо перекрестившись, перешла на шепот, — будто на постоялых дворах убивают приезжих, а на рынке торгуют пирогами с человечьим мясом!

— Одна дура на базаре брякнула, а ты за ней повторяешь! — рассердился Иван Иванович. — Ты бы лучше, сестрица, таких слов не слушала, да не говорила, а то неровен час услышит кто, да потянут тебя на съезжую, к боярину Семену Никитичу… Живем, слава Богу, не впроголодь. Государь жалованьем не обижает.

— Мы-то да, грех жаловаться, — встряла в разговор Марья Антоновна. — Но народ ведь страдает… Вам, Иван Иванович, из приказных палат, может не видно…

— Эх, бабы вы, бабы, — посетовал Иван Иванович с укоризной. — Думаете, государь о народе своем не радеет? Только народ-то больно жадный у нас. Зовутся христьянами, а поступают аки Каины. Мне из приказных-то палат это ль не видать? Ну, сами посудите: государь из собственных денег повелел раздавать нуждающимся. И что? Те упыри, видя, что народ платит, еще больше цены вздрали. А казна-то государева, я чай, не бездонная!

— А еще, братец, — тут Ирина Ивановна понизила голос, опасливо озираясь, — говорят, будто это кара Господня за убиение законного наследника царевича Дмитрия.

— Да ты что такое мелешь, сестрица! — возмутился Иван Иванович. — И от кого ты такое слышала?

— Да вот, Антип, конюх нынче сказывал.

— Антип, говоришь… — почесал бороду Иван Иванович и взялся за звонок, малый колоколец, привезенный из Англицкой земли (удобная штука, чтобы слуг звать).

— Позови-ка мне конюха, братец, — приказал явившемуся на звук колокольчика комнатному мальчишке. — Пусть в присутственную придет.

Войдя в присутственную, небольшую комнату, служившую хозяину рабочим кабинетом, Антип увидел обоих хозяев, старого и молодого, Ивана Ивановича и Никиту Григорьича. Иван Иванович сидел на кресле, повернутом от стола. Никита пристроился на сундуке, где хранились книги.

— Звал, хозяин? — спросил Антип, отвесив поясной поклон. — Запрягать прикажешь?

— Запрягать? Нет, я тебя для другой надобности позвал. Перескажи-ка мне, братец, что на торжище люди говорят, на что жалуются.

— Да как не жаловаться, кормилец? Цены-то на хлеб как возросли — не укупишь! Никогда такого не было!

— Так ведь запретил государь подымать цену выше пяти копеек.

— То мне не ведомо, хозяин. А только по пяти копеек поди купи! Торговцы весь товар попрятали, говорят, нету. А кто гривенник предложит — тому из-под полы продают.

— Да… — почесал бороду Иван Иванович. — Ну, это здесь, в городе. Наверно, в деревне-то полегче, там свое все. Говорят, у тебя кум из деревни. Что рассказывает?

— Да что ты, барин! В деревне совсем лихо. Второй год ничего не уродилось, даже овес. Кум сказывал, припасы все приели. Скотину порезали, кормить нечем. А впереди — зима. Кто поплоше, да детей побольше, да вдовам — тем мир посильно помогает, но и миром нужного припаса не собрать. Детки плачут, голодные. Старики готовы руки на себя наложить, чтобы не быть обузой, да греха боятся. Кум говорит, до весны не все доживут. Сказывают люди, что это казнь Господня.

— Казнь Господня? — не удержался Никита, — это за что же?

— По Писанию семь голодных лет послал Господь за грехи царя египетского, так и нам…

— Тот царь египетский был нечестивец, — прервал его Иван Иванович, — а наш государь православный, Богом избранный.

— То-то и оно, что Борис — не природный государь! Федор Иванович — тот был, хотя и малахольный, зато законный, родной сын Ивана Васильевича. За ним должон быть другой сын, Димитрий Иванович. А только его, — конюх посмотрел на дверь и стал говорить совсем тихо, — его, Димитрия-то, во младенчестве закололи ножом! А сделали это по наущению Бориса Федоровича. Через то он и стал царем. Через убийство, стало быть. А убийство — смертный грех. Вот Господь и наслал на нас казни. То были казни египетские, а нынче — казни московские, так-то…

— Да ты что несешь? — воскликнул в сердцах Иван Иванович. — Да за такие слова…

— Не гневайся, батюшка барин, я ведь как на духу пред тобою, как в церкви Божьей на исповеди — бухнулся в ноги перепуганный Антип, — что слышал, то и пересказываю.

— Не его это слова, — сказал Никита, — Где ему скудным умом до такого додуматься? Скажи-ка мне, братец, от кого ты таких речей набрался?

— Так от кума! У меня на рынке в рыбном ряду кум. Он и растолковал.

— На рынке, говоришь? — спросил Иван Иванович, недобро прищурившись. — На рынке люди разное брешут. То на них грех. На всякой роток не накинешь платок. Но ты то! Ты ж не всякому слову верь. А кто брехню разносит — тот сам на себя беду накликает! По Писанию ложное свидетельство — не меньше смертный грех, чем убийство. И разносить слово ложное тоже грех. Уразумел?

— Как не уразуметь, милостивец, как не уразуметь! — запричитал Антип. — А только, кум сказывал, что слова эти, про казни-то московские, у них на торге в кабаке говорил некий земский ярыжка.

— Ярыжка, говоришь, — спросил Никита, — и какого Приказа?

— Того кум не сказывал, да и где ему различать, какого кто Приказу? Говорит, ярыжка то был, а какого Приказу… Бог весть. Человек государственный, как ему не верить? Да и, видно, денежный. Кум говорил, что приходил тот ярыжка не раз, и угощал всех водкою. Прикащиков, сидельцев лавочных и иных, кто там случался.

Гусиное перо, которое Иван Иванович теребил в руках, — была у него такая привычка, когда нервничал, — с треском разломилось пополам. Бросив выразительный взгляд на Никиту, Иван Иванович отрицательно мотнул крупной головой.

Взяв, наконец, себя в руки, он сказал распростертому на полу холопу:

— За честность хвалю. Но если твой язык еще повернется слова хульные на великого государя говорить, вырву его вот этой самой рукой. Все, ступай.

— Ведь это измена! — сказал Никита, когда за конюхом закрылась дверь.

— Измена, — горестно кивнул Иван Иванович, и, подумав, добавил. — Зря великий государь послабление сделал романовской братии. Казнить бы их за их злоумышления! Не иначе, это они, адское семя, народ против государя подстрекают. Ты вот что, Никита, поезжай к боярину Семену Годунову. Надо государя предупредить.

— Поеду, коль прикажешь, дядюшка, — отозвался Никита, — только для такого серьезного обвинения нужны доказательства. А какие у нас улики, кроме слов конюха? По указу государеву нас самих за ложный навет в сыск потянут, а то и в измене обвинят. Конюх-то наш.

— Да, ты прав, — ответил Иван Иванович. — Но как тогда быть?

— Самим добыть доказательства. Поеду-ка я на торг. Антип укажет, где найти кума, а у того дознаюсь про ярыжку. Вот тогда можно и к Семену Никитичу.

— Ну, делай, как знаешь, — согласился Иван Иванович.

— Вот он, — опасливо ткнул пальцем Антипов кум в окно возка, наполовину завешенное кожаным запоном.

— Вон тот сморчок, что ли? — Никита, осторожно отодвинув запон, выглянул наружу.

— Он это, точно, ярыжка земский. Вишь, чернильница на поясе.

— Ох, смотри! Коли врешь…

— Что ты, что ты, батюшка, — пролепетал рыботорговец, испуганно вжавшись в сафьяновые подушки.

Плюгавый человечек в суконном колпаке, вышедший из кружала, зыркнув вокруг глазами, направился вверх по улице, вдоль покосившегося палисадника. Никита, выпрыгнув с другой стороны возка, двинулся за ним. Плюгавый шел не быстро, время от времени останавливался и озирался. Народу в этот час на улице было немного. Завернув за угол, ярыжка юркнул в подворотню.

Никита эти места знал сызмальства. Здесь обосновались англицкие торговые люди. За подворотней с одной стороны тянулась высокая монастырская стена, а по другой стороне — лабазы. Свернуть негде.

Никита решил не гнаться за вражиной по пустынному переулку, а обойти с фланга и встретить с другой стороны, использовав элемент внезапности.

Позади лабазов тянулся небольшой овражек, скорее даже промоина в глинистом грунте. На склоне овражка заморские гости разбили огороды, где выращивали разные диковинные овощи и травы. Проникнув туда через неприметную калитку, Никита припустил бегом вдоль огородов — спасибо, англинцы устроили здесь ровную дорожку, усыпанную тертым кирпичом, — и, запыхавшись, вылетел на задворки часовенки, выходившей на поперечную улицу. «Успел», — подумал он, едва не налетев на темную фигуру в колпаке, вывернувшуюся из-за угла. Недолго думая, разгоряченный бегом Никита заехал незнакомцу по уху. Тот вскрикнул и стал отбиваться, чем еще более раззадорил преследователя. Никита вспомнил науку Олифантову: встал в стойку, поднял кулаки, и стал методично дубасить супостата в самые язвимые места, уклоняясь от неуклюжих встречных ударов. Вскоре его оппонент прекратил сопротивляться и рухнул на землю точно куль с зерном. Что дальше? Тащить вражину на себе через весь овраг и через улицу, мимо кружала, где его ношей могут заинтересоваться? Минуту подумав, принял другое решение.

Туго связав пленника кушаком и засунув ему в рот рукавицу, Никита оттащил его в темный угол позади часовни и завернул в найденную тут же рогожу. А сам налегке поспешил обратным путем через англицкие огороды к своему возку. Кучеру сказал гнать что есть мочи, — не ровен час изменник сбежит.

Однако, Бог милостив, связанный пленник был на месте. Подняв его за руки и ноги, запихали в возок, как есть в рогоже.

— В сыскной приказ, — скомандовал Никита.

Не без опаски приближался он ко двору Семена Никитича Годунова, которого за глаза называли «правым ухом царя».

Бывший окольничий, а ныне боярин, Семен Никитич был троюродный брат государя и глава сыскного приказа. Имя его, прежде неизвестное, теперь вызывало трепет, а после учиненной им расправы над врагами государя даже в боярских домах произносили его шепотом.

Поговаривали, что на двор Семена Никитича попасть легко, а выйти трудно. Однако и войти оказалось не так-то просто: прочные дубовые ворота перегораживала рогатка под охраной четверых стрельцов. Только выкрикнутые слова «Дело государево!» заставили стрельцов отвернуть рогатку и пропустить повозку на двор в сопровождении одного из стражей.

Семен Никитич принял Никиту в рабочем покое, заваленном допросными листами. Несмотря на усталый вид, взглянул на нежданного гостя с интересом. Сказал:

— Не часто к нам сами захаживают. Обычно попадают сюда против желания. А ты сам явился. Да еще какую-то мавпу¹² в рогоже приволок. Надеюсь, имеешь сказать нечто важное. А то я, знаешь ли, человек занятой. Ну?

— Челом бью, боярин, — отвечал Никита, отвесив страшному человеку земной поклон.

И, указав на своего пленника, все еще облаченного в рогожное корзно, продолжил:

— Вот этот по кабакам хулы на государя Бориса Федоровича возводил, народ смутьянил. У меня и свидетель есть, торговец рыбного ряда. В возке сидит.

— Торговца, конечно, допросим. Потом. Я вижу, ты человек благородный, мне твово слова достаточно. Ну, яви злодея. Посмотрим.

Никита склонился над телом, распростертым на полу, откинул рогожу… и не поверил своим глазам. На полу лежал… дьячок. В скуфейке, которую Никита вгорячах принял за колпак, в ветхом подряснике.

— Ты что творишь, басурман! — гнусаво запричитал служитель церкви, как только Никита вынул у него изо рта рукавицу. — Разве есть такой закон, чтобы людей на улице хватать и избивать?

— Прости, святой отец, обознался, — пролепетал Никита, и, порывшись в кармане, протянул страдальцу увесистую серебряную монету — на вот тебе ефимок, голубчик. Простишь ли мне невольное прегрешение?

— Невольное! — возмущался побитый дьячок, — отделал как на Масленицу!

Но монету взял и, попробовав на зуб и осмотрев, продолжил: — Ох! Отродясь столько денег в руках не держал… Ну, Христос тоже побиваем был. Господь терпел — и нам велел. Ибо страданием грех искупляется. Прощаю, так и быть.

И совершил крестное знамение. Правда, когда Никита приблизился поцеловать благословляющую руку, инстинктивно отшатнулся, как бы в ожидании удара.

Семен Никитич наблюдал эту сцену, пряча улыбку в усы.

— Ну, полно, полно, — сказал он наконец, — Эй, караульный! Проводи этого до ворот.

А затем обратил пристальный взор на обескураженного Никиту.

— А ну, постой! Вроде где-то я тебя видел. Да ты не учитель ли молодого государя Федор Борисовича? Не Ивана Ивановича ли Зиновьева племянник?

— Так и есть, боярине. Никита Григорьев Печорин, таково мое прозвание. Посольского приказа младший подьячий.

— То-то я смотрю…

Боярин погрузился в размышления, будто забыв про Никиту. Тот стоял перед всемогущим начальником сыска ни жив, ни мертв, ожидая своей участи.

— Ловок ты братец, — прервал, наконец, зловещую тишину боярин. — Не по чину ловок… Что о крамоле хотел донести, ценю. Ну, обознался, с кем не бывает. Но намерение твое похвальное. Другой бы смолчал… Да ты присядь, что стоишь столпом. В ногах правды нет…

Есть у меня к тебе предложение, парень. Нужны нам такие, приметливые, неробкие… Эх, были б у меня все как ты, мы бы этих смутьянов как морковь из грядки повыдергали. Вот я тебя и спрашиваю: а не хочешь ли еще государю послужить?

— Государю служить почитаю за честь, — ответил Никита, поежившись под пытливым взглядом боярина.

— Хорошо! Слыхал, какие разговоры про государя в народе ходят?

— Избави меня Бог такое слушать! — вскинулся Никита.

— Экой ты горячий! А только… Ты не будешь крамольных слов слушать, я не буду… А другой послушает. Да поверит. И многие верят. Всегда, во всякие времена сыщутся недовольные властью. Кого чином обошли, кому мзду неправедную не дали взимать, кому суд не в его пользу решение вынес. Много кто на власть в обиде. А наипаче теперь, когда из-за недорода люди повсеместно голодают, когда ни хлеба, ни иной снеди купить неможно… разбойники на дорогах шалят… Люди в сердцах недовольство выражают. Их можно понять. Государь Борис Федорович их беды знает, у него за них сердце болит. Но и у государя есть враги. И свеи, и ляхи. Да и свои есть, еще хуже… Они это недовольство используют. Против законного властителя народ возбуждают, чтобы царство Московское ослабить, а если придется, так и в свою власть его взять.

— И много ль таких злоумышленников?

— Ты даже не представляешь, сколько… Они как гидра многоглавая: одну голову отсечешь, глянь, — взамен две другие выросли. В доме бояр Романовых нашли мешок с колдовскими зельями. Государя извести хотели, иродово семя! Была б моя воля… — боярин Семен поднял было массивный кулак, но досадливо поморщившись, продолжил:

— Государь милостив. Казнить не велел. Пока, говорит, я царь, крови ничей не пролью. Разослали их по монастырям. Так они и оттуда, паскуды, письма подметные рассылают. Едва с этими управились, на тебе! — Богдан Бельский. Ему великий государь честь оказал, доверил новый город против Литвы строить, Царев-Борисов. И чем он отплатил? Без ведома государя оружие казакам продал! Да еще похвалялся: Борис-де царь над Москвой, а я над Царь-Борисовом! А? Каково? Бельского на Низ по указу государеву сослали, но спокойнее на Москве не стало. Видать, не всех злоумышленников на чисту воду вывели. До самой главной вражины не добрались. А почему? Врагов много, а бойцов — раз, два, да обчелся. Нет, плетью махать, да из мушкета палить — таковые есть. Но вот толковых, чтоб изнанку этой заразы ухватить — таких днем с огнем не сыщешь. А ты, как я посмотрю, парень толковый. Посему и спрашиваю: не хочешь ли к нашему делу присоединиться, крамолу искоренять? Да не кручинься, вижу, призадумался: с начальством твоим улажу. Главное, была б твоя воля. Ну как? Согласен?

— Согласен, боярин.

Иван Иванович с неодобрением отнесся к решению племянника поступить на службу к Семену Никитичу. Но дал мудрый совет.

— Был в Риме такой поэт — Гораций, — сказал дядя. — Глубокого ума был муж. И однажды этот Гораций рек: в каждом деле нужно глядеть в середину вещей. То есть — в корень. Если корень познаешь, так познаешь и все, что из него произрастает. Разумеешь?

— Ну, вроде бы. Но к чему ты это, дядя?

— А вот к чему. Размысли: почему именно сейчас слухи про убиенного царевича поползли? Царевич-то, царствие ему небесное, уж боле десяти годов как в сырой земле. Почему десять лет молчали, а теперь вдруг вспомнили?

— Так жить стало невмочь: голод, болезни, разбои…

— Вот! А разбойничать почему пошли?

— Так опять же от голода. Коли есть нечего, либо сам помирай, либо у другого отними.

— А стало быть, причина и корень всем нынешним бедам что?

— Голод?

— Верно. Вот это и есть зрить в середину вещей. Не было бы голода — не было бы ни ропота, ни слухов зловредных, ни разбойников. Устрани голод — и остальные беды одолеешь.

«Хорош совет, — подумал про себя Никита. — Устрани голод. Сказать-то легко, а как это сделать? Особенно, если голод послан самим Богом. Солнца нет, земля не рожает, — вот и голод. Как его устранить? Солнцу не прикажешь светить, а земле — рожать. Это одному только Всевышнему под силу!»

Но мысль, зароненная дядюшкой, все-таки дала свои всходы.

А случилось это самым неожиданным образом. В руки Никите попало перехваченное тайное письмо английского посланника. В письме писано было, что голод в Московии проистекает не от отсутствия хлеба, которого в стране имеются значительные запасы, а от нерадивости и нераспорядительности русского государя, который, несмотря на свою почти неограниченную власть над подданными, не заставил их продавать хлеб, отчего его народ вымирает от голода.

Семен Никитич уже собирался потребовать от Афанасия Ивановича Власьева, дьяка Посольского приказа, составить ноту о высылке посланника за клеветы на царское величество, но Никита упредил его. Посланнику пообещали, что не дадут делу хода, если он признается, откуда проистекают сообщенные в письме сведения. Паче чаяния оказалось, что письмо посланника основывалось не на зловредных слухах, а на расчетах, сделанных торговыми людьми английской Московской компании.

Никита немедленно доставил счетовода Английского подворья в личные покои государя, где уже находился Семен Никитич. Развернув перед государем свои расчеты, англичанин объяснил, как удалось вычислить, сколько хлеба производят центральные области Московии в обычные годы, какая часть из этого урожая поступает в продажу, а какая остается для собственного потребления, и сколько хлеба было продано и роздано из государственных житниц за последние два неурожайных года. По расчетам выходило, что даже после двух лет недорода запасов хлеба в Московском государстве больше, чем могли бы съесть все жители в четыре года. Из чего не трудно догадаться, что огромные запасы хлеба припрятаны в амбарах у знатных господ, владельцев крупных вотчин и поместий. Ну и кое-что в монастырских житницах. Учитывая долгое лежание, часть этого хлеба уже погнила.

Когда англичанина, наградив серебром, отпустили, Семен Никитич предложил разослать по монастырям и боярским домам грамоты с требованием продавать зерно из припасов по установленной государем цене, оставив для собственных надобностей не более десятины. А следом послать воинские отряды для проверки исполнения царского повеления.

— А буде кто утаит запасов больше положенного, или откажется впустить к себе царевых слуг, — тот и есть главный злоумышленник. С ним уж я сам буду разбираться, — завершил свою речь начальник Сыскного приказа.

— Бог в помощь, — согласился царь.

Меры, предпринятые правительством, оказались действенными. Суровость наказания многих заставила одуматься. Даже злостные ненавистники годуновской власти вынуждены были надеть маску смирения и открыть свои закрома. Последствия неурожая еще некоторое время продолжали сказываться, но цены на продовольствие поползли вниз, а появление на рынке хлебных излишков позволило правительству перенаправлять припасы в те области, которые особенно пострадали от недорода.

Проиграв на экономическом поприще, внутренние враги, однако, не перестали плести интриги и составлять заговоры. Смутные слухи об убитом, будто бы по приказу Бориса, царевиче приобрели новый характер. Стали говорить, что убит был другой младенец, а царевич спасся и укрылся в Литве, ожидая часа выйти на историческую арену и отобрать наследственный престол у «ненастоящего» царя Бориса. Вскоре этот вымышленный персонаж чудесным образом (а точнее, вражьими усилиями) материализовался в реальную личность, ставшую причиной разрушения русского государства, столь заботливо и искусно выстраиваемого и укрепляемого царем Борисом.

Поначалу из Москвы история с чудесным воскрешением царевича представлялась похожей на фарс. Она была настолько невероятной и надуманной, что ей не придали значения. Во всяком случае, не больше, чем слухам о виновности царя Бориса в угличском деле. Но последовавшие за этим события приобрели столь грозный характер, что не считаться с ними стало уже невозможно.

Тайные осведомители донесли, что польский король Сигизмунд признал права самозваного Димитрия на московский престол и дал ему денег и войско. Перейдя с невеликой силою русскую границу, самозванец, рассылая «прелестные письма», двинулся вглубь страны. Моравск, Чернигов, Путивль, ранее отбитые у Литвы, сдались самозванцу без боя. К нему стали стекаться банды грабителей, чаявших придать своему беззаконному ремеслу видимость легитимности, казаки, использовавшие любой повод «погулять», то есть поживиться чужим имуществом, обиженные на царя дворяне и прочие недовольные. Мятежники продвигались к Москве, творя по дороге бесчинства и грабежи.

Семен Никитич был убежден, что неожиданное явление «воскресшего» царевича было не случайностью и не отчаянной авантюрой беглого расстриги, а хорошо подготовленным и спланированным заговором, и что измена зреет где-то на самом верху, среди именитых бояр. Есть там кто-то, могущий в силу происхождения претендовать на престол и питающий надежду сместить избранного народом царя Бориса и занять его место. Вопрос в том, кто этот скрытый враг?

— Когда после кончины бездетного Федора Иоанновича, — делился он мыслями с Никитой, — встал вопрос о престолонаследовании, кто были противниками Бориса Годунова? Мстиславский, Романовы, Шуйский. А более всего горлопанил Бельский, хотя ему по худородию царский венец только во сне мог присниться. Бельский вместе с Борисом в опричниках начинали, только он умом не вышел, вот и ревновал к более удачливому товарищу.

Шуйский покаялся и сделался правой рукой государя. Борис ему верит.

С остальными мы разбираемся. Романовы разосланы по дальним монастырям. Бельский в Нижнем под строгим приглядом. Кто остался?

— Мстиславский?

— Вот именно! Мстиславский давно у меня на подозрении. С полячишками тайно сносился. После кончины блаженной памяти государя Федора Иоанновича хотел на престол взойти.

Но слишком неприступен боярин Федор Иванович. По знатности рода в Боярской думе на самом высоком месте сидит. Гедиминович! Тут одними подозрениями не обойтись. Скажут, навет Годуновы на него возводят.

Нужны весомые доказательства. Вот если б твоего ярыжку схватить, да он бы на Мстиславского показал…

— Но пока Мстиславский тут, так и будет на государя злоумышлять. Нельзя его здесь оставлять.

— Что предлагаешь?

— А если назначить его воеводою? — предложил Никита. — Пусть ведет войско против лжеименного Димитрия. Если правда, что он самозванца «воскресил», пусть теперь сам с ним и бьется. Вот и посмотрим, как себя покажет. Поддастся самозванцу, значит, он и есть зачинщик мятежа!

— Хитро! — одобрил Семен Никитич. — Пусть верность государю делом докажет. Заодно из Москвы его удалим, чтобы он тут большей беды не натворил.

Казалось бы, сорокатысячного войска, над которым государь поставил воеводой князя Федора Мстиславского, вполне достаточно против неорганизованных ватаг смутьянов. Москва ожидала скорой победной реляции. Однако потрепанные гонцы доставили в столицу черную весть: войско Мстиславского разбито под Новгород-Северским и разбежалось. Сам воевода сказался раненым.

Проведенное следствие показало, что настоящей причиной катастрофы было предательство. По словам опрошенных ратников, воевода прямо им говорил, что «неладно» бороться против «природного» государя — так называл он расстригу — самозванца!

Подозрения в отношении князя Мстиславского подтверждались. Но какой ценой! Соблазненные посулами «царевича Димитрия» перед ним без боя отворили ворота Рыльск, Курск, Севск, Кромы. Войско самозванца надвигалось на Москву.

Затевать сейчас дело против Мстиславского, выставлявшего себя пострадавшим в бою с мятежниками, было несвоевременно. Нужно столицу оборонять.

Войско усилили свежими силами и верными царю военачальниками, а также внушительным количеством артиллерии. Князю Мстиславскому был направлен приказ преградить путь самозванцу, а в помощь ему (а на самом деле для догляда) послали князя Василия Шуйского. Пребывание Шуйского в войске имело и другое назначение. В свое время князь Василий возглавлял следствие по угличскому делу и мог лично засвидетельствовать, что царевич мертв, а, стало быть, рвущийся к Москве супостат — никакой не «природный царь», а вор и самозванец. Правда, по доносам из ближнего окружения Шуйского, князь Василий воспринял назначение в воеводы как отлучение от двора и был этим очень недоволен.

Московская рать настигла самозванца в конце января у села Добрыничи. Лжедмитрий оказался удивительно осведомлен о расположении противника и пытался ночью накануне сражения поджечь лагерь правительственных войск с разных сторон, чтобы посеять панику. К счастью агентам сыскного приказа, прикомандированным к войску, удалось предотвратить поджоги, и на следующий день царские войска наголову разгромили самозванца.

Шуйский, оставив взамен себя командовать войсками Федора Басманова, поспешил в Москву с вестью о победе. Он доложил государю, что неприятель полностью разгромлен, а самозванец мертв. Остается только добить остатки мятежников, в основном казаков, и покарать чиновников, сдавших самозванцу города. Ему же, Шуйскому, делать там больше нечего, и место его здесь, при особе государя.

Пока в кремлевских покоях и по всей Москве пышно праздновали победу, а государь щедро одаривал Шуйского и прочих воевод, поступили донесения из армии. Оказалось, что на самом деле стрелецкие полки, которыми командовали Мстиславский и Шуйский, несмотря на численное преимущество, действовали нерешительно, совершали бессмысленные маневры, а главная роль в победе принадлежала артиллерийским частям под управлением иноземных инженеров. Заняв удобные позиции, «немцы» методично истребляли нестройные орды противника, пока тот не кинулся врассыпную, побросав знамена и пушки. Самое неприятное известие состояло в том, что самозванец остался жив. Под ним была ранена лошадь, но сам он чудом избежал плена и скрылся.

— Чудом ли? — хмуро вопрошал Семен Никитич.

На просьбу подписать указ об аресте Мстиславского и проведении над ним следствия, Семен Никитич получил отказ.

— Не тот сейчас момент, чтобы судить победителя, — сказал государь, — народ не поймет.

— Да какой же он, к псам, победитель? Предатель и мятежник! Уверен, голодные бунты им подстроены, и разбойников он тайно вооружал. Он, а не Бельский. Тот умом недалек для такого дела. И самозванца в Думу писарем устроил, а тем временем научил его за царского сына себя выдавать. И все это чтобы смуту в государстве учинить!

— Обвинения серьезные, — сказал царь, — но есть ли доказательства?

— Доказательства будут. Повели арестовать его. Ужо у меня в допросной все расскажет! Сам во всем признается, во всех своих предательствах и злоумышлениях.

— Говорю же — не время. Прежде надо с самозванцем справиться, смуту подавить. А потом и бери его.

— Твоя воля, государь. Но только как бы не пожалеть нам, что вовремя эту заразу не искоренили. Один палец пожалеем — всю руку можем потерять.

Опасения Семена Никитича были не напрасны. Но даже он не представлял себе всей разветвленной картины заговора.

Дальнейшие события приняли неожиданный оборот. Вместо того чтобы преследовать остатки сил самозванца, войско под водительством Мстиславского и Басманова осадило Кромы и топталось возле деревянного городка почти три месяца, разоряя окрестных крестьян и требуя от Москвы денег и новых подкреплений. Эта бессмысленная осада позволила самозванцу, укрывшемуся под защитой каменных стен Путивля, собрать новые силы для похода на Москву.

13 апреля 1605 года Никита сопровождал англицких послов к их подворью после обеда, данного в их честь государем. К тому времени добрая Елисавет-королевна переселилась в Божьи чертоги, и на британский престол воссел шотландский король Яков. От доверенных людей было сведано, что новый король имеет предосудительные пристрастия, и что подданные говорят, будто Елизавета правила как король, а Яков как королева. Во всяком случае, смена монарха означала перемену в политике. Никите, хорошо знавшему язык и нравы жителей туманного Альбиона, было поручено доглядывать за англинцами, как бы не стали они, вслед за ляхами и свеями, поддерживать самозванца. День выдался ветренный, но теплый. Над Москвой весело суетились вокруг своих гнезд грачи.

— Как московиты называют этих птиц? — благодушно спросил сэр Томас Смит, мерно покачиваясь в седле и ковыряя в зубах серебряной зубочисткой.

— Грачи, милорд, — ответил Никита.

— Гра-чи? — повторил англичанин. — Гра-чи. Как мило… А вы знаете, джентльмены, — обратился он к своим коллегам, — что на континенте такие птицы употребляются низшими классами в пищу?

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

8

Вилис (Willis) — английский врач, прибывший к царскому двору годом ранее, но не прошедший испытание, учиненное ему думным дьяком Василием Щелкаловым и вскоре покинувший Москву.

9

Увы, вследствие горестных событий в России, вскоре воспоследствовавших, эти посланцы, выучившись, предпочли на родину не возвращаться, и нашли применение своим талантам в просвещенной Европе.

10

15 августа.

11

1 сентября.

12

Мавпа (укр.) — обезьяна.