Бубновые тузы

Виктор Некрас (2024)

Восстание декабристов разгромлено, но история не закончилась — по стране катятся аресты, и теперь Власу Смолятину, Глебу Невзоровичу и Грегори Шепелёву нужно остаться вне подозрений и помочь спастись арестованному мичману Аникею Смолятину.

Глава 4. Ежовые рукавицы

1. 5 января 1826 года.

Только что полученное мной известие о возмущении Черниговского полка Муравьёвым-Апостолом в момент, когда его должны были арестовать, заставляет меня, не откладывая, сообщить вам, дорогой Константин, что я отдал 3-й корпус под ваше командование, о чём я уже написал Сакену. Я уполномочиваю вас принимать все меры, которые вы найдёте необходимыми, чтобы помешать развитию этого зародыша мятежа, вы можете, следовательно двинуть все войска ваших двух корпусов, какие сочтёте необходимым употребить в дело, уведомив главнокомандующего, дабы он, со своей стороны, мог урегулировать движение своей армии. Я желал бы избежать вступления польской армии в Россию, разве только это станет необходимым.

Главнокомандующий принял нужные меры; я не могу сказать того же о князе Щербатове: он упустил драгоценное время, и я, принимая во внимание направление, взятое Муравьёвым, не могу не опасаться, как бы Полтавский полк, командуемый Тизенгаузеном, который ещё не арестован, а также Ахтырский гусарский и конная батарея, командиры которых тоже должны были быть арестованы, не присоединились к восставшим. Князь Волконский, который по близости, если он ещё не арестован, вероятно присоединится к ним. Таким образом, наберётся от 6000 до 7000 человек, если не окажется честных людей, которые сумеют удержать порядок.

Жду дальнейших известий и, сообразуясь с ними, думаю дать делу необходимую гласность, чтобы предупредить ложные слухи.

Не могу ничего вам больше сказать, ни ответить на ваше милое, прекрасное письмо от 31 декабря, полученное сегодня утром, и письмо, присланное с Вильгельмом. Я больше не в силах. Да хранит нас господь от новых несчастий! От всего сердца и души обнимаю вас. На всю жизнь остаюсь с самой искренней и неизменной преданностью. Повергните меня к стопам моей невестки и поцелуйте Павла.

Ваш преданный и верный брат и друг

Николай.

С.-Петербург, 5 января 1826 года.

Перо сломалось, брызнув кляксой по низу листа — хорошо хоть не задело ни одной уже написанной строчки.

Николай Павлович отбросил обломок в сторону, запачкав чернилами тёмно-зелёное, малахитового отлива сукно, прикусил зубами кончик ногтя на большом пальце, и почти тут же отпустил. Сплюнул в сторону, прямо на вощёный паркет — на приличия ему сейчас было столь же наплевать, как и на этот паркет.

— С-сволочи, — процедил государь, меряя взглядом суконную обивку стола, словно в поисках чего-то. — Сволочи…

Его легонько колотило… да что там легонько — трясло. От бешенства и, — что греха таить! — лёгкого страха, неуверенности в себе. Проклятое ощущение!

Впервые навалилось ещё в декабре, когда на Сенатской стыли ряды гвардии, а он не мог, не решался отдать приказание. Потому что приказывать можно тогда, когда уверен, что приказ выполнят. А уверенности такой, особенно после того, что случилось с Милорадовичем, взять было негде.

Тогда… тогда он решился!

Решится и теперь.

Впрочем, тогда было страшнее.

Государь снова бросил взгляд на стол и вдруг передёрнулся от внезапного приступа гадливости — клякса была невероятно похожа на раздавленного жирного паука. Но переписывать письмо заново не хотелось — проще оторвать снизу листа изгаженную полоску бумаги.

Присыпав написанное песком, Николай Павлович поднялся на ноги, прошёлся по кабинету, глянул на часы — на два часа дня была назначена аудиенция адмиралу Рожнову. Новый император неточности не любил.

Пробило два, и тут же, с последним ударом часов, распахнулась дверь.

— Его высокопревосходительство контр-адмирал Павел Михайлович Рожнов! — отрапортовал лакей и замер у порога. Физиономия его прямо-таки излучала благоговение и исполнительность.

— Зови, — нетерпеливо кивнул император, подходя к столу. Чернила уже впитались в песок и высохли. Но адмирал уже вот он, а расхлябанности государь не терпел ни в ком, в первую очередь и в себе тоже. Делать, так делать что-то одно, а потому — письмо подождёт конца аудиенции. Поэтому он просто прикрыл письмо раскрытым бюваром, и повернулся к двери — вовремя! Адмирал уже шагнул через порог.

Шляпа адмирала висела на бронзовом, начищенном лакеями до жирно-ядовитого блеска крюке, а сам Павел Михайлович уверенно занял место в кресле, на которое ему милостиво кивнул государь. Поза директора Морского корпуса казалась странной — с одной стороны, казалось, что он вот-вот забросит ногу на ногу, до того адмиралу хотелось казаться уверенным в себе и независимым, с другой стороны, чувствовалось, что по первому же приказу государя он сорвётся с кресла и встанет навытяжку.

Что, впрочем, совсем не удивительно.

Разговор располагал.

Сам государь расположился за своим рабочим столом, то и дело косясь на раскрытый бювар, из-под которого виднелся уголок листа веленевой бумаги. Было видно, что ему не давало покоя какое-то незавершённое важное дело.

— Итак, господин адмирал, — Николай Павлович уже слышал, что на флоте среди офицеров, особенно среди сослуживцев, принято обращаться без чинов и титулований, но государь не имел к флоту никакого отношения, да и не были они с контр-адмиралом сослуживцами. И никакая сила сейчас не заставила бы императора обратиться к директору корпуса по имени-отчеству. Разговор не располагал. — Я пригласил вас, чтобы обсудить некий прискорбный факт. Прискорбный как для меня, так, думаю, и для вас, как директор Морского корпуса.

Адмирал чуть склонил голову, не отрывая взгляда от узкого породистого лица государя — было видно, что Павел Михайлович изо всех сил пытается понять, куда клонит его величество. «Впрочем, он наверняка догадывается, — подумал Николай Павлович тут же. — Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, куда я клоню».

— Я уверен, что… — Николай чуть споткнулся, подбирая наиболее правильно слово, — что события четырнадцатого декабря потрясли не только меня, не так ли, господин адмирал?

— Так точно, ваше императорское величество! — Рожнов, словно подброшенный пружиной, вскочил с кресла и выпрямился по струнке.

— Присядьте, адмирал, — мягко сказал Николай, и директор, чуть помедлив, опустился обратно в кресло. Император же, помолчав, продолжил. — Особенной приметой этих событий мне кажется чрезвычайно активная в них роль морских офицеров. Из которых все, как один — в прошлом воспитанники Морского корпуса! Не так ли, господин адмирал?

Приставки «контр-» и «вице-» на флоте, так же как и приставки «под-» в офицерских чинах армии традиционно пропускали в разговоре. Николай эту традицию не жаловал (слишком уж она льстит подчинённым!), но отменять её прямо сейчас не собирался. Да и не с Рожнова же начинать!

— Так точно, ваше императорское величество! — чуть упавшим голосом повторил контр-адмирал. Но глаз не опустил — не чувствует за собой вины.

Что и правильно, по совести-то сказать.

Нет в том его вины.

Потому что все офицеры-мятежники окончили корпус при прежнем директоре, а принятые в корпус при Рожнове станут офицерами только через три-четыре года.

Но заострять на этом внимание не стоит.

Совсем не стоит.

Ни для чего. И не для чего.

— Осмелюсь заметить, ваше императорское величество, — а вот чего в голосе Рожнова нет совсем, так это лакейства и угодливости — голос твёрд и даже ни разу не дрогнул.

— Прошу, возражайте, — Николай Павлович коротко кивнул. И правда, интересно, что найдёт возразить директор корпуса.

— Вы совершенно правы в том, что почти (а может быть и не почти) все морские офицеры-мятежники — выпускники подчинённого мне корпуса, — адмирал поджал сухие губы, на щеках его выступил едва заметный неровный старческий румянец. — Вместе с тем, господин Рылеев — выпускник Первого кадетского корпуса, убийца генерала Милорадовича и полковника Стюрлера господин Каховский был студентом Московского университета, а господин Пестель — и вовсе закончил Пажеский корпус. Стоит ли отсюда сделать вывод, что и означенные учебные заведения — рассадники вольнодумства и крамолы?

Дерзишь, адмирал, дерзишь!

Николай едва сдержался, чтобы не щёлкнуть от удовольствия языком — эк как стоит адмирал за честь вверенного ему учебного заведения. От дурного настроения не осталось и следа, и царь с удовольствием даже разглядывал Рожнова. «А ведь он доволен собой! — пришло вдруг в голову. — Возразил, и как возразил! Крыть нечем!»

Ан есть.

— Вы правы, господин адмирал, — кивнул царь, и директор корпуса даже чуть вздрогнул — ожидал, должно быть, монаршего гнева. «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев и барская любовь», — вспомнилось вольнодумное, читанное не так давно. — Но и не правы вместе с тем. Пожалуй, невозможно найти учебное заведение в империи, выпускники которого не замешались бы в заговоре и мятеже. Да и то сказать — господин Оболенский, второй из убийц генерала Милорадовича, он и вовсе на домашнем обучении состоял.

Адмирал опять чуть склонил голову.

Соглашался.

И снова не мог понять, куда клонит Николай.

— Однако ж, я думаю, вы согласитесь, что именно моряки были самыми деятельными? — цепко сказал царь, не отрывая взгляда от старческого лица директора. — И среди них больше всего людей с радикальными идеями, республиканцев!

— Это так, ваше императорское величество, — отвёл глаза адмирал. Теперь крыть нечем было уже ему. Но он и тут нашёлся, что сказать. — Надеюсь, государь, это не послужит причиной закрытия и расформирования корпуса?

— Как вы могли такое подумать, господин адмирал? — изумлённо воскликнул царь, торжествуя в душе — он всё-таки пережал адмирала, заставил его признать свою силу и превосходство. Впрочем, изумление Николая было вполне искренним — такая мысль не могла прийти в голову даже ему. — Напротив! Я пригласил вас с тем, чтобы совместно попытаться понять, что нужно делать для того, чтобы подобное больше не повторилось!

Павел Михайлович механически кивнул — мысли путались в голове, словно после хорошего шторма. Государь чего-то ждёт от него.

Чего?

— Возьмите их в ежовые рукавицы, господин адмирал, — доверительным тоном сказал царь, вставая с места, и директор тоже вскочил, вновь вытягиваясь. На этот раз Николай не стал его останавливать, что было верным признаком того, что аудиенция заканчивается. — С моей стороны вы найдёте этому всемерную поддержку. Дисциплина, дисциплина и дисциплина! Учёба! Порядок! Чтобы и мысли дурной в голове не завелось!

— По правде говоря, государь, я уже начала это делать, — проговорил Рожнов хрипло. — Мной уже предприняты некоторые действия, ещё весной прошлого года… чтобы разрушить неформальные связи между воспитанниками и предотвратить появление вожаков. Но я продолжу…

— Непременно, Павел Михайлович, непременно, — а вот теперь можно и по имени-отчеству адмирала назвать, и тот поймёт, что царь им доволен. — Как только позволят государственные дела, я непременно навещу ваш корпус, и мы вместе решим, что можно сделать ещё.

Вот так тебя! Почешись немного, поищи у себя недостатки!

Уже от порога адмирал обернулся.

— Ваше императорское величество, позволите ли просьбу?

Царь молча поднял бровь.

— Один из моих воспитанников несчастлив иметь брата-мятежника… просит о свидании с ним.

— Вот как? — просьба была неожиданной. — Как фамилия воспитанника?

— Кадет Смолятин, ваше императорское величество! Истинный зейман, отличник учёбы, в прошлом году в наводнение отличился присутствием духа и храбростью!

Смолятин!

Это не за него ли просил позавчера кто-то из родни через Нессельроде?

Царь усилием воли подавил внезапный прилив гнева. Ничего не поделаешь, все смутьяны и заговорщики — дворяне, у всех родня в служилом сословии. Хочешь не хочешь, а придётся с этим смириться.

— Свидание кадету запрещаю, — отрезал он. — Дозволяю только полнолетнему близкому родственнику — отцу или дяде, никому более.

И коротким кивком головы закончил аудиенцию.

2. 9 января 1826 года

Приказ начальника главного штаба его императорского величества

В Санкт-Петербурге, января 8-го дня, 1826 года.

Черниговского пехотного полка подполковник Муравьёв-Апостол, по сделанным открытиям и по показаниям соучастников, оказался одним из главных злоумышленников, стремящихся к общему беспокойствию и разрушению благосостояния государства, имеющих уже прежде за несколько лет самые злодейские намерения против правительства и самой жизни блаженной памяти покойного государя императора Александра Павловича. В то самое время, как по открытии сего преступления, приступлено было к арестованию подполковника Муравьёва-Апостола, он нанёс несколько ран полковому своему командиру подполковнику Гёбелю, и успел возмутить часть Черниговского пехотного полка, под тем же ложным предлогом сохранения верности прежде данной присяги его императорскому высочеству цесаревичу и великому князю Константину Павловичу. Он арестовал посланных за ним фельдъегеря и жандармов, ограбил полковую казну, освободил закованных каторжных колодников, содержавшихся в Васильковской городовой тюрьме, и предал город неистовству нижних чинов. Три роты под командою майора Трухина остались верными законному своему государю и ушли от мятежников, а полковой адъютант поручик Павлов спас полковую печать и бумаги. Главнокомандующий 1-ю армиею предписал ближайшему корпусному командиру генералу от инфантерии князю Щербатову отправиться самому с нужным числом войск для уничтожения сей шайки злоумышленников и для восстановления прежнего порядка в Черниговском пехотном полку, употребляя к тому меры должной строгости и не щадя бунтовщиков. Хотя можно было надеяться, что сими мерами совершенно прекратятся последствия сего преступления, но для избежания и малейшего опасения, если бы, сверх ожидания, преступники могли скрыться от преследования генерала князя Щербатова, — его императорское величество препоручил его высочеству Цесаревичу принять на сие время под начальство своё войска 3-го пехотного корпуса, для скорейшего и вернейшего наказания мятежников.

Государь император, приняв за правило действовать со всей откровенностью пред войсками, коих верность и непоколебимость к законной власти испытал при самом вступлении своём на престол, высочайше повелеть мне соизволил, объявить им о всём вышеизъяснённом, дабы предав их презрению имя преступника Муравьёва-Апостола, сделать известным имена полковника Гёбеля, майора Трухина и поручика Павлова, заслуживающих непоколебимым усердием своим уважение храбрых и верных российских войск.

При самом утверждении сего приказа получено донесение от главнокомандующего 1-ю армиею, с рапортом от командира 3-го пехотного корпуса генерал-лейтенанта Рота, к генерал-адъютанту князю Щербатову, в копии при сём приложенным, что возмущение Черниговского полка совершенно прекращено.

Подписал: начальник главного штаба

Барон Дибич

Грегори отложил газету, несколько мгновений тупо смотрел перед собой, потом повернулся и наткнулся на вопросительные взгляды друзей.

— Ты чего? — встревоженно спросил Влас — он словно что-то уже знал.

Может, и знал.

— Ничего, — процедил кадет Шепелёв.

Они никак не успокоятся!

Какие же сволочи, о Господи! Опять та же самая история, опять та же самая песня! Снова взбутетенить солдат… а потом, когда выйдет фиаско (а фиаско выйдет! — в этом Грегори, посмотрев на Сенатскую четырнадцатого декабря, не сомневался) — за их спины и спрятаться. Благо офицерам обычно самое большее, что грозит — ссылка. А солдатам, которые выполняли приказ — шпицрутены. Иной раз и по несколько тысяч на брата.

Влас, видимо, не удовлетворившись ответом или что-то поняв по лицу Грегори, потянулся к газете. Но кадет Шепелёв опередил — выхватил её прямо из-под руки друга и снова развернул.

Копия с рапорта, полученного 5-го сего января пополудни в 8 часов командиром 4-го пехотного корпуса генерал-адъютантом князем Щербатовым от командира 3-го пехотного корпуса генерал-лейтенанта Рота от 3-го января из местечка Фастов за №13

Узнав о прибытии моём вчера в деревню Мохначку, что полковник Муравьёв с мятежниками, по полученным известиям о моём движении, оставил намерение идти через Фастов на Брусилов; переменив своё направление, шёл к Белой Церкви, в надежде успеть овладеть у графини Браницкой значительной суммой, я сего числа в три часа пополудни выступил с кавалериею и конною артиллериею, дав направление генерал-майору Гейсмару с двумя орудиями и тремя эскадронами к деревне Устимовке; — я же, с пятью эскадронами и шестью орудиями шёл через Фастов, дабы Муравьёву воспрепятствовать всякое отступление, направив равномерно пополуночи 12 рот пехоты с 4-мя пешими орудиями с большого Половецкого на М. Белую Церковь. Таким образом со всех сторон он был окружён и по приближении в час пополудни генерал-майора Гейсмара в деревне Устимовке, где мятежники защищались, но по нескольких выстрелах из орудий, положили оружие. Подполковник Муравьёв ранен, брат его застрелился, один офицер убит, кроме других раненых и убитых. О чём вашему сиятельству имею честь сделать первое моё донесение.⁴⁷

А вот и фиаско, господа!

Доблестные мятежники бросили оружие при первых же выстрелах. И теперь отвечать за все придется солдатам — собственной спиной! А то и жизнью.

— С-сволочи! — процедил Грегори на этот раз уже вслух, скомкал газету и швырнул ее в угол. Влас и Глеб непонимающе глядели на друга, потом помор всё-таки подошёл к бумажному комку и развернул его.

Кадет Шепелёв встал и отошёл к окну. Прижался лбом к ледяному стеклу, словно хотел остудить воспалённый злобой и жаром мозг, тупо глядел на заснеженный плац.

Там суетился профос Михей (дворник тож!) — сгребал недавно выпавший пухлый снег, швырял его в широкие розвальни, на подстеленное рядно — нанесенный за зиму снег уже не умещался во дворе и теперь дворникам приходилось вывозить его со двора на Неву. Гнедая лошадь, не обращая внимания на его старания, шевелила челюстью в замурзанной и потертой торбе, подбирала овес, полудремотно прикрывала глаза.

Скорее бы уже весна, — обречённо подумал Грегори, дыша на замороженное стекло. Снег тяготил. Надоело таскать на себе гору одежды, словно капуста, в несколько слоёв. Хотелось жары, бликов на невской глади.

Хотелось каникул.

— Грегори, — позвал откуда-то из-за спины Глеб и умолк. Должно быть, тоже газету прочёл, — понял Грегори и болезненно скривился. Сейчас опять на пару с Власом начнут рассказывать о благородных господах, которые хотели дать мужикам волю.

Дураков и жизнь не учит.

Но друзья молчали.

После памятной дуэли на берегу залива (слава богу, все сошло с рук, и кровяные пятна на рубашках удалось скрыть от профоса, и большинство народа в корпусе об их дуэли ни сном ни духом), после того, как побратались, мальчишки избегали упоминать о мятеже четырнадцатого декабря. А только вот — избегай, не избегая, а куда денешься?!

Грегори даже не обернулся.

На душе было тоскливо.

От всего.

И от новостей, и от воспоминаний о прошедшем лете — Маруськины ладони на плечах ощущались так, словно она стояла рядом.

Дверь за спиной, чуть скрипнула, отворилась, и все трое обернулись разом — тем более, что в спальне, кроме них, и не было никого.

В приотворенную дверь просунул голову незнакомый кадет-первогодок, весело обвел всех троих друзей взглядом, словно и не замечая угрюмых лиц.

— Кадет Влас Смолятин есть?! — спросил он, остановившись, впрочем, взглядом на Невзоровиче.

— Найдется, — буркнул Влас сумрачно. Кое-как разглаженная газета лежала перед ним на столе — точно, читал! Кадет перевел взгляд на помора, несколько мгновений недоверчиво изучал его взглядом, потом сказал, наконец, облизнув ярко-красные обветренные губы:

— Спрашивают тебя. Там, в холле…

— Кто ещё?! — недовольно бросил помор. Кадет в ответ только пожал плечами — откуда, мол, мне знать? Спрашивают, и ладно.

Спрашивать Власа было некому. Единственный человек в Петербурге, который мог прийти в корпус по его душу, сидел под стражей в Зимнем дворце.

«Впрочем, нет, — тут же поправил себя Грегори. — Есть же ещё Иевлевы».

Хотя, если б помора искали Иевлевы, то они нашли бы сначала своего сына, а уж потом послали его за Власом.

Влас, должно быть, рассудил так же, и, нахлобучив до самых ушей фуражку, нехотя поднялся с места.

Глянул на друзей.

— Пойдем со мной, а?

Пойдем, — молча согласился Грегори, оттолкнувшись ладонями от широкого заледенелого подоконника.

Пойдем, — так же молча ответил Глеб, снимая с гвоздя фуражку.

Помора, однако же, ждал отнюдь не кто-то из Иевлевых.

Невысокий коренастый (про таких вот и говорят «поперек себя шире») широкоплечий морской офицер в шинели нараспашку. И лицом удивительно похожий на Власа и Аникея, которого Глеб и Грегори пару раз видели за прошедший год — то же курносое круглое лицо с россыпью крупных, но едва заметных веснушек, те же серые с рыжинкой глаза, выпуклые и внимательные.

Отец, наверное, — мгновенно понял Грегори и задержался на верхних ступенях лестницы — ни к чему мешать свиданию отца с сыном. Глеб, не сговариваясь, сделал то же самое. Оба остановились на середине лестницы и глядели во все глаза.

В прошлый приезд в Петербург старший Смолятин как-то проскочил мимо кадетов — и даже непонятно почему. А теперь вот — довелось познакомиться.

Через какие-то мгновения Влас выбрался из отцовских объятий и покосился на друзей — Грегори и Глеб так и не спустились с лестницы.

— Вот, отче, мои друзья, — чуть стесняясь, выговорил помор.

— Очень рад, — звучно и чуть хрипловато сказал Смолятин-старший. — Мичман Смолятин, Логгин Никодимович.

— Глеб Невзорович, шляхтич герба Порай, — опередил Шепелева литвин, ступая на ступеньку ниже. — Витебская губерния.

— Григорий Шепелёв, дворянин Оренбургской губернии, — Грегори тоже шагнул на ступеньку ниже.

— Развели китайские церемонии, — едва слышно пробурчал Влас. И тут же, не давая отцу обратить внимания на свое нахальство, спросил. — Ты хлопотать приехал?

Улыбка с лица мичмана пропала, словно стертая тупым концом стилоса с восковой дощечки фраза.

— Да, — процедил он, чуть отворачиваясь. — Куда деваться, если сын…

Старший Смолятин оборвал сам себя, словно вспомнив, что не стоит перед мальчишками распространяться о лишнем, и махнул рукой. «Это ты ещё не знаешь про то, что мы тоже были на Сенатской», — злорадно подумал Грегори, чувствуя, как злая улыбка против воли (обещали ведь друг другу не вспоминать прошлое!) стягивает физиономию набок. Сделал усилие и задавил гримасу, придал морде благопристойный вид. Покосился на друзей — вроде бы ничего не заметили. Впрочем, им было и не до того — Влас все ещё висел у отца на плече, а Глеб во все глаза глядел на них.

— Остановился-то где?

— Да нигде пока, — пожал плечами Логгин Никодимович. — Как на Сенной с почтового сошел, так сразу и сюда. Прямо с чемоданом… (в углу под окном и правда стоял обшитый парусиной большой фанерный чемодан — потускнелые от времени медные пряжки и оковки, потёртые и посерелые, когда-то жёлтые ремни) Сейчас вот в гостиницу какую-нибудь…

— Не нужно, — голос из-за спины заставил всех вздрогнуть и обернуться.

Иевлев стоял на лестнице на пару ступеней выше Глеба и Грегори.

— Прошу прощения, — мгновенно покраснев от общего внимания, извинился Венедикт. Он улыбался открыто и широко, и Грегори вдруг поразился тому, как изменился за последний год застенчивый и робкий мальчишка (не с памятной ли драки на Голодае это пошло?). — Вы вполне можете остановиться у нас, Логгин Никодимович. Тем более, что отец уже почти добился разрешения на свидание с Аникеем.

Мичман Смолятин хлопал глазами, мало что понимая, и Влас торопливо объяснил:

— Познакомься, отче, это Венедикт Иевлев, наш родственник с матушкиной стороны.

3. 15 января 1826 г.

Выбравшись из возка (дзик-дзак, трик-трак!), Платон Сергеевич Воропаев выравнял кокарду фуражки по переносице и только после этого глянул на резную, тяжёлого дуба, дверь парадного. Дверь внушала, нависала и подавляла — сами собой возникали мысли о том, что за люди тут живут, какими землями владеют и какими делами ворочают.

Но штабс-ротмистру, до недавнего времени линейному драгуну, а сейчас жандарму, на это было наплевать — после чеченских пуль из пыльных придорожных кустов, после трёх месяцев в черкесской яме, где кормили едва пропеченным тестом, что ему эти престолы и власти?

«Хоть куда пойдем и хоть кого за мохнатое и теплое возьмём, — сказал сам себе Воропаев, сбивая с носка сапога налипший снег и не оглядываясь на возок, откуда следом за ним выбрались ещё двое жандармов — нижние чины. — И хоть куда водворим».

Насупившись, штабс-ротмистр решительно шагнул в высоким ступеням парадного.

Рядом с дубовым полотном двери свисал кручёный шнурок звонка — извольте-ка позвонить!

Платон Сергеевич изволил.

Где-то в глубоких недрах дома, за толстой кирпичной стеной и дубовой дверью, в бельэтаже едва слышно зазвонил колокольчик — словно комар запищал в осеннем лесу, едва слышно за шумом дождя и шелестом опавших листьев под ногами, а так привязчиво и надоедливо, что спасу нет.

Выждав какое-то время (отворять никто не спешил), Воропаев позвонил второй раз, а потом, не дожидаясь на этот раз любезности и внутренне закипая, позвонил и в третий раз.

Дверь отворилась почти сразу же, словно за ней кто-то стоял и только и дожидался жандармской свирепости (а может, так и было, кто его знает). Нависая над порогом внушительным дорожным телом, на ступенях парадного стоял лакей в литой серебром ливрее и с любопытством разглядывал незваных гостей — от него так и веяло превосходством и высокомерием.

Ишь, образина, — с веселой злостью подумал Воропаев, ставя ногу на порог.

— С кем имею честь, господа? — лакей говорил невыразительно, но ясно было, что он вовсе не собирается пускать жандармов дальше порога.

— Штабс-ротмистр жандармерии Воропаев! — отчеканил Платон Сергеевич, чуть приостанавливаясь — но так, чтобы понимающему человеку сразу стало ясно, что совсем останавливаться он не собирается. — Мне нужен мичман Шпейер!

Лакей несколько мгновений разглядывал офицера, словно оценивая (штабс-ротмистр, закипая все сильнее, мысленно пообещал и себе, и лакею, что ещё пара мгновений, и тот точно будет зубы глотать — не видал такой наглости ни в одном подотчётном доме, даже и у генерала Завалишина слуги разговаривали почтительнее — чтобы лакей себя так вел?! с офицером?!), стоящих за плечами Воропаева нижних чинов (Платон Сергеевич отчётливо слышал из-за плеч только возмущённое сопение обоих фельдфебелей — ещё миг, и они сами примут наглого лакея в кулаки, не дожидаясь приказа офицера), потом, видимо, что-то поняв, отступил и опустил голову.

— Что прикажете доложить, ваше благородие?

То-то же, — всё ещё кипя, одобрил про себя Воропаев. Вслух же сказал:

— Просто доложи, что я хочу его видеть.

Гостиная в квартире Шпейеров, не меньше двенадцати квадратных саженей, затянутая бледно-зеленым, с серебристыми узорами шелком, окнами выходила в заснеженный сад рядом с домом. От высоких стрельчатых окон (бельэтаж, чтоб вы понимали!) тянуло холодом даже сквозь двойные рамы, изразцовая печка в углу пыхала жаром, шипастый фикус грозно щетинился вырезными листьями.

Фельдфебели безмолвно застыли у двери в прихожую — казалось, их неподвижности могут позавидовать и атланты у Зимнего, сядь на щеку муха — вряд ли и моргнут. Это было своего рода проявление превосходство перед лакеем, унижение для него — куда тебе до нас, лакуза?!

Штабс-ротмистр чуть усмехнулся и подчеркнуто-медленно опустился в чиппендейловское кресло — английская мебель, подчёркнуто упрощённая, ему нравилась больше, чем французская, вычурно-ампирная. При той же мягкости и удобстве. Несколько мгновений Платон Сергеевич всерьёз раздумывал — а не закурить ли, — но решил, что это будет перебор. Слишком мелочно и напоказ — кто такой этот лакей?! Пусть перед ним нижние чины щеки надувают!

Впрочем, раньше лакея, в гостиной возник хозяин — пожилой господин с заметно круглящимся брюшком, круглолицый и лысоватый, он кутался в теплый шлафрок⁴⁸ и тщетно пытался скрыть страх и раздражение за показным радушием. Платон Сергеевич едва заметно (надеясь, что едва заметно — впрочем, даже если и не едва, то наплевать!)усмехнувшись, вспомнил, что собственно, сейчас только ещё шесть утра, самое начало седьмого.

Ну и что ж с того?

Толстячок, вбежав в гостиную, приостановился, растерянно переводя взгляд с офицера на нижних чинов.

Это — мичман Шпейер?

Вряд ли.

— Коллежский советник Шпейер! — с едва заметным немецким акцентом, в котором то и дело проскальзывала злость, отрекомендовался хозяин. — Чем обязан, господин… — он промедлил мгновение, разглядывая знаки различия Воропаева, — господин штабс-ротмистр?

Комедию ломает! — колыхнулась в душе Воропаева злость. Он встал с кресла — всё-таки Шпейер был старше чином. — А то ему лакей не доложил ничего! Эполеты он не может разглядеть, ишь ты! Немец-перец-колбаса!

— Штабс-ротмистр жандармерии Воропаев, господин коллежский советник! — отчеканил Платон Сергеевич, кидая руку к козырьку отточенным жестом (благо фуражку от злости так и не снял, а то был бы конфуз для старого служаки!). — Могу ли я видеть мичмана Шпейера? Он проживает здесь?!

— Точно так, — в голосе коллежского советника прорезалась растерянность. Неужели он надеялся, что это какое-то недоразумение? — весело подумал Воропаев, не допустив, впрочем, на лице ни единой тени улыбки. — Это мой сын…

— Мичман Шпейер дома? — всё так же сухо спросил Воропаев. — Я могу его видеть?!

— Дома… можете… — с ещё больше растерянностью подтвердил Шпейер-старший и почти тут же воспрял и бросил с вызовом. — А в чем, собственно…

— Имею приказ об арестовании мичмана Шпейера Василия Абрамовича по делу о мятеже четырнадцатого декабря! — перебил Платон Сергеевич коллежского советника. — Также имею приказ о производстве обыска в комнатах мичмана Шпейера!

При последних словах штабс-ротмистра распахнулась дверь, и в комнате возник (иного слова не подберешь!) — щуплый и высокий молодой человек в наброшенной на плечи флотской тужурке. Услышав слова Воропаева, он чуть попятился, смятенно и торопливо поправил роговые очки и беспомощно глянул на штабс-ротмистра.

— Может быть, вы всё-таки скажете, что вы ищете, господин штабс-ротмистр? — коллежский советник Шпейер изо всех сил старался сохранить спокойствие и солидность. Что, впрочем, ему удавалось плохо — трудно выглядеть солидным в шлафроке, когда в твоём доме стоит тарарам, и два жандарма шарят по всем закоулкам квартиры. Больше всего Шпейер-старший сейчас напоминал наседку, которую сорвали с гнезда и выкупали в лохани с водой. Ёжился и кутался в шлафрок, насупленно следил за фельдфебелями, то и дело бросая взгляд на Воропаева. Платон же Сергеевич устроился на мягком стуле, едва сдерживаясь от того, чтобы не закинуть ногу на ногу — до того сквозили из обоих Шпейеров плохо скрытые неприязнь и презрение к «голубой крысе».

Младший Шпейер, в отличие от штабс-ротмистра, условностями себя не стеснял — удобно устроился в кресле, как-то весело даже поглядывая на жандармов, и ногу на ногу всё-таки закинул, да ещё и покачивал носком начищенного форменного штиблета, и тужурка так и оставалась накинутой на плечи нараспашку. Блестели стекла очков в пляшущем тусклом пламени свечей, блестели на промороженных и темных оконных стеклах огоньки — портьеры в комнатах мичмана были раздернуты, словно он с утра пораньше любовался ночной набережной Фонтанки.

Хотя, возможно, так и было.

Воропаеву смерть как хотелось намекнуть хозяевам на своё боевое кавказское прошлое, но чувствовалось, что им на это наплевать. Да и не поверят ещё.

А хозяйка в теплом салопе прижалась к дверному косяку и следила за жандармами с плохо скрытым ужасом во взгляде, зажимая себе рот дрожащей ладонью — тоненькая, чернявая, она казалась совсем не парой коллежскому советнику. Чего только не бывает в жизни, — мельком подумал штабс-ротмистр, продолжая разглядывать довольного жизнью мичманка — называть про себя этого юнца мичманом язык не поворачивался.

Невольно Воропаев вспоминал летнего попутчика, кадета… Шепелёва, кажется. С чудным каким-то английским прозвищем… Грегори! точно так его и звали.

Неужели этот мальчишка, который так расстроился из-за того, что не опознал в разбойниках разбойников, что мимо пролетело приключение, неужели он, выйдя из корпуса, станет таким же, как и этот высокомерный юнец?

Не дай бог.

Обыск длился уже почти час, и за этот час старший Шпейер задавал этот вопрос уже в третий, если не в четвертый раз. И в третий, если не в четвертый раз Воропаев отмалчивался. А что тут ему ответишь, если сам не знаешь, что ищешь? Ищешь и всё тут.

Нет, в общих чертах штабс-ротмистр знал, что они ищут. Какие-нибудь (да, именно какие-нибудь!) компрометирующие мичманка бумаги. Но пока что ничего найти не удалось, а отвечать так — значит, вызвать новые издевательские взгляды или усмешки.

Воропаев молчал.

— Ваше благородие! — голос фельдфебеля прозвучал неожиданно, словно удар грома, тем более, что за все время обыска этот жандарм (низкорослый и коренастый, он, тем не менее, двигался ловко и почти бесшумно, ухитряясь ничего не сдвинуть и не уронить — видно было мастера) не издал ни звука. В то время, как второй, щуплый и неторопливый, покашливал, мурлыкал что-то про себя, пару раз налетел на мебель, один раз — на стул, второй — на бюро с раскрытыми дверцами и откинутой столешницей.

Все — и штабс, и хозяева — разом поворотились к коренастому жандарму — он стоял в углу комнаты, сосредоточенно глядя на оклеенную всё тем же бледно-зеленым шелком стену. Почувствовав на себе взгляды, он обернулся и проговорил с равнодушием, сквозь которое едва заметно сквозила сдерживаемая радость:

— Так что, ваше благородие, пустота!

И несильно стукнул по стене рукоятью нагайки. Стена радостно отозвалась гулким эхом.

И впрямь, пустота. Не очень большая, конечно.

Воропаев покосился на хозяев и с восхищением уловил, что лицо мичманка Шпейера мгновенно изменилось — радость и нахальство пропали, словно с лица стёрли грим, из-под нахальной маски на миг проглянуло истинное лицо — страх и злость.

Мальчишка на миг стал настоящим.

Вот оно!

И вмиг стало понятно, что это его высокомерие и нахальство, эта издевательская веселость и презрение — всего лишь маска, которую он напялил от страха.

Значит, есть чего бояться, есть!

— Не потрудитесь объяснить, господа хозяева, сущность этой пустоты?! — как можно вежливее сказал в пространство Воропаев, и восхитился в душе — эк как заворотил-то!

— Мне ничего об этом неизвестно! — мгновенно ответил юнец.

«Торопишься, мальчишка, торопишься, — удовлетворённо отметил про себя штабс-ротмистр. — Всё тебе известно».

Старшие хозяева оба выглядели искренне удивлёнными, и Воропаев решил для себя — либо мастера притворяться, либо и правда ничего не знали. А вот мичманец…

— В таком случае, мы имеем право проверить ее содержимое, — Воропаев дёрнул усом и бросил коренастому фельдфебелю (черт, забыл имя, совсем вылетело из головы!). — Унтер-офицер, ступайте в дворницкую и принесите лом или кувалду. Не беспокойтесь господа, — обратился он к хозяевам, — если за стеной, которую мы проломим, не окажется ничего предосудительного, я прикажу починить стену за мой счёт.

Фельдфебель (Гордеев! — вспомнил, наконец, штабс-ротмистр фамилию) шагнул к двери…

— Стойте, — мичманец встал с кресла. Вся его наглость и презрение испарились, но и страха… страха тоже не было. Шпейер-младший изо всех сил ломал паршивое чувство, загоняя его куда-то в глубину. И даже голос не дрожит, — отметил Воропаев, откровенно любуясь мичманом (теперь и мичманом можно назвать).

— Не надо ходить в дворницкую, — хмуро сказал Шпейер-младший. — Это мой тайник. Я открою.

4. 18 января 1826 г.

В середине января ударила неожиданная короткая оттепель — полезли с кровель вниз корявые, мутного льда, сосульки, на сугробах за ночь нарос оледенелый налет, на мостовых толстым слоем лежала рыхлая серая снеговая каша, в которой одинаково вязли копыта, сапоги, колеса и полозья, на Неве оскалились тёмные пятна влажного снега — вышла наледь. С залива тянуло влажным холодом, где-то над Маркизовой лужей между Котлином и Ораниенбаумом завывал ветер, метался над шпилями и бастионами, швырял в лицо влажный снег и колючую крупку.

Влас ловко увернулся от извозчика, который, надвинув на брови меховой малахай, ничего не видел ни впереди себя, ни по бокам, отскочил в сторону и погрозил ваньке вслед кулаком:

— Чтоб тебе жадину везти… чухна слепошарая!

— Брось, — придержал друга за локоть Грегори. — Охота тебе…

Охоты и вправду не было, и огрызался помор на извозчика скорее из принципа, чем из обиды или азарта.

— Рассказывай лучше, — поддержал Глеб, задумчиво щуря глаза от летящего в лицо мокрого снега. Провел рукой по фуражке (на мокром сукне серебристым бисером выступила талая вода), брезгливо посмотрел на перчатку жёлтой кожи, стряхнул воду и остатки снега под ноги. — Что там отец говорит? Что Венедикт?

— Да что, — Влас досадливо дёрнул плечом. — Свидание государь дозволил, но только взрослому родственнику. Поэтому меня не пустили, а отец вот — там, — он махнул рукой в сторону отворенных ворот. — Дядя Сильвестр говорит, что арестованных сначала содержали в Зимнем, на дворцовой гауптвахте, а Аникея как раз на днях перевели в крепость… в Алексеевский равелин.

— Это туда, где ваш Пётр Великий (Глеб едва заметным нажимом ощутимо выделил слово «великий») сына своего замучил? — литвин блеснул зубами в ехидной улыбке.

Влас сумрачно засопел — в семье потомка Ивана Рябова, первого царского кормщика, не принят было отзываться о Петре Алексеевиче плохо.

— Не к месту, Глеб, — негромко укорил Грегори, и шляхтич на мгновение опустил глаза.

— И впрямь, — сказал он, положив помору руку на плечо. — Прости, Власе.

— Пустое, — отмахнулся Смолятин-младший.

Прошлая ссора после дуэли и побратимства никуда не ушла, по-прежнему стояла за плечами, то и дело напоминая о себе, высовывая змеиное жало из плотной мягкой ваты. Высовывались, жалила и тут же скрывалась снова.

До времени.

Кадеты расхаживали неподалеку от ворот крепости — от Банковской переправы до Кронверка⁴⁹ и обратно. Триста шагов в одну сторону, триста — в другую.

Ждали.

— А Венедикт? — напомнил Власу Грегори. — Он что говорит?

Помор поморщился.

— Да что он скажет-то? — воскликнул он в раздражении. — Что от отца услышал, то и повторил. А в кабинет, где его отец с моим говорили, Веничку и не пустили — такой же мальчишка, как и мы!

— Не доверяют нам, — холодно усмехнулся Глеб, чуть кривя тонкие и красивые губы, и сказал, повторяя, должно быть, слышанные от кого-то из старших слова. — Малы ещё и неразумны.

— Ну и чего мы потащились сюда в таком случае? — ощетинился Грегори злобно. — Да ещё в такую непогодь?!

Глеб пожал плечами, глядя куда-то в сторону.

— Ну вообще, я рассчитывал, что может быть, мне удастся пройти вместе с отцом, — стесненно пожался помор. — А не сбылось…

Договорить Вас не успел.

В окованном дубовом полотне крепостных ворот со скрежетом (волосы дыбом и мороз по коже!), слышном даже за десять сажен, отворилась узкая высокая калитка и с крепостного двора наружу шагнули один за другим двое.

Молодой (очень молодой!) морской офицер с эполетами лейтенанта, в потрёпанной и потертой шинели, наброшенной нараспашку (под ней отчетливо виднелся флотский мундир) и в лихо сбитом набок бикорне.

И жандармский штабс-ротмистр — серо-голубая, застегнутая на все пуговицы шинель, суконная фуражка, сабля на портупее. Густые полуседые усы, косматые брови, косой шрам на лбу.

— Дмитрий Иринархович! — оглушительным шепотом выдохнул Влас, порывисто поворачиваясь навстречу лейтенанту, но тот, видимо, что-то поняв, успел коротким движением головы дать отрицательный знак — не смейте, мол! Мальчишки замерли на месте, во все глаза глядя на приближающихся офицеров.

А жандарм, взглянув на них, вдруг остановился. Ещё раз оглядел всех троих с головы до ног и вдруг окликнул:

— Кадет Шепелёв! Грегори!

Кадеты вздрогнули все разом, переглянулись, и помор с литвином вопросительно уставились на Грегори. А тот неуверенно шагнул навстречу жандарму, вопросительно его разглядывая — непривычно было видеть на этом едва знакомом человек жандармский, а не драгунский мундир.

— Платон Сергеевич? Господин штабс-ротмистр?

— Признал? — усмехнулся штабс невесело, подойдя ближе. Завалишин остановился у него за спиной, с любопытством разглядывая и мальчишек, и жандарма.

— Ну а как же, — рассмеялся Грегори, по-прежнему с удивлением глядя на шинель летнего знакомца — Платон Сергеевич, а как же… я думал, вы в драгунах…

— Был в драгунах, — охотно подтвердил штабс-ротмистр. — Предложили перейти в жандармерию, а здоровье уже не то, чтобы по горам за черкесами носиться. Согласился вот.

Грегори молча кивнул, не зная, что сказать — слов не шли.

Сменилось место службы, сменился и род войск. Обычное дело.

— Познакомите, кадет? — штабс-ротмистр кивнул в сторону мальчишек, которые по-прежнему стояли чуть в стороне.

— Да, разумеется, — спохватился Грегори. — Познакомьтесь, ваше благородие, мои друзья.

— Кадет Смолятин, — с лёгкой, сдержанной неприязнью в голосе отрекомендовался Влас.

— Кадет Невзорович, шляхтич герба Порай, — Глеб, как обычно, не удержался от того, чтобы не подчеркнуть свое литовское происхождение. Бравировал литвин, бравировал!

— Штабс-ротмистр Воропаев, господа кадеты, — представился жандарм, четко, несмотря на рыхлый снег, щёлкнув каблуками (дзинь-динь, дзик-дзак! — звякнули немелодично шпоры). Несколько мгновений он разглядывал мальчишек, словно пытаясь что-то понять, потом, видимо, все же понял — его сухие обветренные губы тронула сочувственная и чуть горьковатая улыбка. — Вы, господа, я так понимаю, кого-то ждёте? Или у вас кто-то в крепости?!

Грегори уже хотел было что-то ответить, но осекся. Спохватился, беспомощно покосился на Власа. А помор, словно вдруг решившись, шагнул к жандарму.

— Мой брат, — проговорил он неуверенно. — Мичман Смолятин… он арестован. Ещё пятнадцатого декабря.

Краем глаза Грегори успел увидеть, как удивленно расширились глаза Завалишина, в них проглянул откровенный ужас. Всего на миг.

— Мичман Смолятин, — задумчиво проговорил Воропаев. — Как же, помню. Я сам его и арестовывал. Вполне достойно держался молодой человек. Хлопочите о свидании и надейтесь на справедливость государя, молодые люди.

Влас на этот раз промолчал — распространяться о приезде отца и о том, что он уже получил свидание, явно не стоило. А справедливость государя… что ж, на нее и следовало уповать, должно быть.

— А здесь, — Воропаев повел рукой вокруг, обозначая Кронверк перед крепостью, — всё-таки гулять не стоит. Часовые стрелять, конечно не будут, да и тревогу вряд ли поднимут, а вот доложить по команде могут. И тогда в корпусе вам не миновать неприятностей.

«Нам сейчас только неприятностей в корпусе и не хватает», — кисло подумал Грегори. А штабс-ротмистр только козырнул:

— Впрочем, мне пора господа, прошу меня извинить. Рад был познакомиться. Честь имею! — он обернулся к Завалишину, мгновение помедлил, словно хотел подать руку, но не решался. Сдержался. Не подал. — Прощайте, господин лейтенант. Рад, что вы сумели оправдаться. Надеюсь, зла вы на меня не держите. Честь имею!

Штабс-ротмистр рубанул воздух ладонью, отдавая честь, резко поворотился — только взлетели длинный полы шинели и ножны сабли — и зашагал прочь по набережной.

— Дмитрий Иринархович! — теперь можно было не сдерживаться, и Влас качнулся навстречу лейтенанту.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

47

Северная пчела, №4. Января 9-го 1826 года.

48

Шлафрок (нем. Schlafrock, также шла́фор, шлафо́рк) — просторная домашняя одежда XVIII — XIX вв., подбитый ватой или мехом просторный халат до лодыжек из атласа, тармаламы или кашемира с простёганными обшлагами и воротником (шалевым) другого цвета, без пуговиц, с широким запахом, карманами и поясом в виде витого шнура с кистями.

49

Кронверк (нем. Kronwerk — «коронообразное укрепление») — наружное вспомогательное укрепление в европейской фортификации XVI — XVIII веков, служившее для усиления крепостного фронта и состоявшее из одного бастиона и двух полубастионов на флангах, придававших ему вид короны. В Санкт-Петербурге Кронверк прикрывает с севера Петропавловскую крепость.