Боя часов я так и не услышал

Виктор Доминик Венцель, 2023

Далеко-далеко, на берегу одной туманной реки, стоит загадочный дом. Войти в него можно, а вот выйти – не так то просто. "Боя часов я так и не услышал" – это страшная сказка для взрослых, где переплетаются правда и вымысел, реальность и фантастика, прошлое и будущее. Шестнадцать этажей темной башни, через которые предстоит пройти читателю вместе с главным героем шаг за шагом, пролет за пролетом, комнату за комнатой

Часть 1 Поездка в РИО

Чердак

1

Все началось с того, что кто-то пропал. Боя часов я так и не услышал. Дождь молотил по окнам с такой силой, будто собирался, во что бы то ни стало выдавить хрупкое, заклеенное лентой тусклое стекло. Пусть гром сейчас бушевал где-то в отдалении, напоминая о себе низкими хриплыми раскатами, но вспышки молний, то и дело расцветали в черном ночном небе нежным хрустальным заревом, разгораясь с каждым разом все ближе и ярче. Месяц гроз в нашем захолустье — это вам не шутки. Пройдет еще немного времени, и ливень превратится в сплошную серебряную стену, а ветер будет завывать в щелях и дырах чердака, как сумасшедший. Хорошо, если не завалится потолок в нескольких комнатах, как было в прошлый раз. Сколько дней мы потратили, пытаясь, навести там порядок после потопа? Вспомнить страшно. А уж сколько плесени появилось на стенах кухни и кладовой, даже говорить не хочется.

Несколько минут я неподвижно лежал, подтянув колени к животу, обхватив себя руками и не отрываясь, смотрел на четкий рисунок треугольного окна, за которым катилось злое тяжелое небо. В этом была единственная прелесть чердака: отсюда видно бесконечное небо над головой. Но обычно до этого самого чердака нет дела, ни Маме, ни Папе, ни всем остальным, включая моего учителя Рудольфа: сюда слишком тяжело подниматься, а холод здесь такой, что можно подхватить простуду еще легче, чем на улице в морозный день. На чердаке пыльно и угрюмо, кругом полно паутины, а через щели в стенах можно запросто просунуть кулак — кажется, дедушка Оскар пытался справится с этой напастью с помощью пары досок, да молотка с гвоздями, но это не слишком помогло. Тогда бабушка Магда решила заткнуть щели старыми тряпками, но и их растащили крысы. Чердак не любит никто. Даже я.

Здесь слишком неуютно, полно старого хлама, которому место только на свалке и нет игрушек. Сломанная вешалка в углу, завалившийся на один бок деревянный шкаф у входа, продавленный диван с грязной обивкой, пара допотопных холодильников и даже телевизор без экрана. Иногда мне кажется, что этот чердак безразмерный, и здесь можно отыскать любую рухлядь, которая когда-либо была в нашем Доме. И папину старую бритву, и мамину заколку, и даже кисточки дяди Лео если, конечно, он потерял их тут, а не оставил где-нибудь в парке или в лесу, как это бывало. Да, этот чердак — то еще место.

Дождь за окном все набирает силу. Ветер стучит в стекло кулаком, требуя, что бы я впустил его внутрь, но я слишком хорошо помню уроки тети Астрид, которая говорит, что бы я никогда не открывал незнакомцам. Ветер, может, и постоянный гость нашего Дома, но я знаю, что этого делать нельзя. Может тетя Астрид и немного странная, но я стараюсь не огорчать ее по мелочам. Проще слушаться взрослых, чем объяснять потом, почему ты сделал иначе. Спасибо, тетя Астрид за твои советы, хотя и не всегда прислушивался к ним. Я скучаю по тебе.

Я скучаю по всем вам.

Меня зовут Вильгельм Клингедорф, для друзей Виль, но можно и Вили. Мне восемь лет.

Я проснулся на чердаке десять минут назад, прижимая к груди маленького плюшевого пингвиненка Адри. Уже не помню, кто так его назвал. Может быть, я сам, а может, кто-то из моих братьев или сестер — сейчас уже не скажешь точно. Но это имя мне нравится. И Адри тоже. Наверное, его полное имя Адриан, но это звучит слишком глупо для такой игрушки. Я нашел Адри в подарочной коробке на Рождество несколько лет назад. Тогда Мама еще разрешала мне спускаться в Подвал, и на двери не было этого ужасного амбарного замка, который висит сейчас, а Папа не крепил засовы и не заколачивал лестницу на нижние этажи досками крест-накрест. Хорошее тогда было время.

У Адри нет правого крыла, и вместо левого глаза только огромная желтая пуговица: у моей тети Астрид не нашлось ничего более подходящего для починки, но сойдет и так. Можно, конечно, поискать в ее вещах что-то другое, вроде бусины или брошки, но я стараюсь не заходить в ее комнату после… А, впрочем, не важно.

Я проснулся четверть часа назад от грома и молнии, даже не услышав боя часов. Странно, ведь эти старинные часы с таким большим маятником, что на нем можно качаться, как на качелях, грохочут так, что их слышно из любого уголка Дома. Ну, кроме Подвала, разумеется. Там вообще ничего не слышно. И темно, как в мешке.

Впрочем, последнюю неделю во всем Доме полная темнота — недавний шторм оборвал не только все провода, идущие к Дому, но и вывел из строя генератор, поэтому приходится пользоваться свечками. Одна из них даже стоит на полу в ржавой банке, возле дивана, где я сейчас. Правда, она давно потухла, и теперь мне придется пробираться до двери в полной темноте. Не люблю чердак, не люблю темноту. Даже молния не может осветить все вокруг — вот, сколько ненужного хлама под ногами.

Темнота на чердаке, как будто, живая. Вернее, она, на самом деле, живая: помимо крыс и пауков, размером с мой кулак, здесь точно прячется кто-то еще. Ну, а как же иначе, если в этом месте можно найти все, что только пожелаешь, кроме самого необходимого и нужного? Монстр, может, сидит за диваном, а может, таится в шкафу или прячется за вешалкой. Он вообще, многое может. И он совсем не боится простыть. Я точно знаю. Конечно, Мама и Папа не верят мне. Они говорят, что монстров на чердаке не существует. Что это выдумки и моя разыгравшаяся фантазия, что бы только не делать уроки или не есть кашу утром. Но это не так. Я уверен.

Зато, они говорят, что Монстр есть только в Подвале. Так если один сидит в самом низу, почему другому не жить на самом верху? Иногда я совсем не понимаю взрослых.

Даже не знаю, видел ли кто-то монстров в Доме на самом деле. Мы редко говорим на эти темы даже в лучшие времена, а уж теперь и подавно: бабушка Анна считает… вернее, считала, что если помянуть чудовище, оно обязательно откликнется и придет на зов. Жутко, правда? Не знаю, работает ли это только с чудовищами, но с Санкт-Николаусом не вышло: я специально вслух рассказывал о нем всем в Доме, но так и не увидел того, кто оставлял подарки под елкой. Возможно, он не пришел, потому что мы устали праздновать Рождество? Может, и с монстрами такая же штука?

Бабушка Анна была очень осторожной, очень доброй. А еще, она была религиозной фанатичкой и полной дурой, как говорил Папа, перебрав в винном погребе. Она пропала первой. Или первой была Ника, моя сестра? Не могу сказать точно: у нас большая семья, и мы все живем в одном Доме — с таким количеством родственников, и правда, легко запутаться, но одно я знаю наверняка: все началось с того, что кто-то пропал. Пропал в нашем Доме.

Дождь за окном превращается в настоящую занавесь, сшитую из серебряных ниток. Маленькая лужица воды собирается возле трещины на стекле, и отклеившаяся лента играет на сквозняке. Фу, как же на чердаке холодно и противно! Капли падают с обломанного подоконника и текут на пол с этим ужасным звуком. Кап-кап. Тук-тук. Словно кто-то невидимый барабанит по стеклу отрубленными пальцами.

Наверное, ребенку в моем возрасте нельзя об этом думать, но я, довольно смышлен для своих лет — во всяком случае, так говорил мой учитель Рудольф, когда бывал в хорошем настроении. Такое случалось редко, и чаще всего, он катался на своем кресле из комнаты в комнату мрачнее тучи. А после, пропал и он. Каким по счету? Пятым? Шестым? Я уже давно запутался в числах, да и с математикой мои дела обстоят не слишком хорошо — можете сами взглянуть на мои оценки, если я смогу найти дневник в такой темноте.

Странно, почему я оказался на чердаке, а не проснулся в своей комнате? Конечно, подниматься на чердак никто не запрещал, но спать здесь — очень скверная идея. Теперь я точно заболею, а Мама наверняка будет ругаться, если узнает об этом. Но Мама не узнает. Она тоже пропала. Несколько дней назад. Так же, как и другие. Рано-рано утром, на рассвете, а может быть, задолго до него. Я искал ее всю неделю. До самой ночи. Но так и не нашел.

Я не нашел никого из своих родных. Дом пуст. Здесь остались только я, да Адри.

Да еще то чудовище в Подвале, о котором говорили родители.

Словом, все началось с того, что кто-то пропал. Боя часов я так и не услышал.

2

Пятая чашка кофе, за последние пятнадцать минут, была явно лишней, но он терпеливо выпил все, до последней капли. Стоит продолжать в том же духе, если хочешь заработать тремор, сонливость, мигрень и эту очаровательную боль в груди, но сейчас Рейнхольду было на это глубоко наплевать. Все, что угодно, чтобы только не прикасаться к стопке свежих газет на краю стола, которую ему доставили прямиком в кабинет этим утром. Последнее время Рейнхольд старался избегать любых источников информации, будь это телевидение, журналы или интернет-СМИ, и полторы недели ему, и правда, везло. Теперь же газеты глумливо лежали на столе, прямо перед его глазами: хочешь-не хочешь, а изучать их придется.

Рейнхольд поморщился, бросил в чашку три ложки сахара, рассеянно потянулся к кофейнику, едва не смахнув его со стола. Еще немного кофе, чтобы потянуть время и сосредоточиться на предстоящей работе — на этот раз только несколько глотков, ибо ароматного напитка осталось на донышке. Рейнхольд с отвращением размешал приторную жидкость, проглотил ее и со звоном отставил чашку на край. Так или иначе, но с кофе, наверное, пора завязывать. Пальцы, которыми он вынимал сигарету из пачки, ощутимо дрожали, и он долго не мог справиться с кремниевой зажигалкой. Серые клубы дыма медленно поплыли к потолку, чтобы остаться там гротескными выцветшими узорами.

Рейнхольд взглянул на часы, пока тянулся за первой хрустящей газетой. Начало девятого. Сегодня ему удалось поспать не больше трех часов, но теперь это изменится. Отныне, ему придется спать еще меньше, и все ночи проводить здесь. Как это было в самом начале, когда здание клиники только начали возводить в этом дрянном городишке. Правда, тогда ситуация была немного другой, и он ухватился за приглашение на работу сразу же. Если бы только он понимал заранее, чем все закончится, то…

Впрочем, какая теперь разница. Сколько не изводи себя мыслями на этот счет, лучше точно не станет. Рейнхольд поперхнулся дымом, откашлялся и прочистил горло. Утренняя газета пахла свежими чернилами, банковскими аферами, лживыми новостями, обещаниями политиков и кровью. Маленькая записка, выведенная уверенной рукой, тоже не внушала оптимизма «Шестая страница» — значилось на ней коротко и лаконично.

Рейнхольд стряхнул наваждение, открыл разворот и приблизил к глазам.

Заголовок он увидел сразу же.

«Небо против нас: в 2021 году в Германии произошло уже семь крупных авиакатастроф»

Рейнхольд поерзал на кресле, свыкаясь с этой мыслью. Ну, конечно же. Будь иначе, его бы не выдернули в Клинику с самого утра. Значит, ситуация продолжает ухудшаться, а ведь когда-то он наивно полагал, что сможет все исправить. Да уж, глупое убеждение.

«Крушение турбовинтового самолета D-215 в Германии стало седьмой немецкой авиакатастрофой с начала года, в которой погибли пять и более человек. Еще две катастрофы — Gp — 333 под Берлином и VR — 045 под Лейпцигом, тоже можно отнести к разряду крупных, учитывая довольно большие размеры разбившихся самолетов с экипажем на борту.

Четыре авиакатастрофы произошли с коммерческими воздушными судами — 23 апреля под Берлином упал Gp — 330, авиакомпании «Небо для всех», где погибло 26 человек. Через четыре недели, отказали двигатели самолета VR — 045, когда тот заходил на посадку.

Сегодня утром, 13 декабря, служебный самолет, принадлежавшей авиакомпании «Вперед и вверх», занимающейся перевозкой пациентов известной в Германии международной клиники «Torwart» потерпел крушение над городом Х., в семь двадцать шесть утра. По предварительным данным, причиной аварии стали…»

Рейнхольд поморщился, прочел статью с самого начала, затянулся сигаретой и откинулся на спинку мягкого кресла. «Torwart», она же «Хранитель» давно перестала выполнять работу всемогущего ангела, спасавшего чужие жизни. Не зря персонал начал называть клинику «Toten Bauerhof» или «фермой трупов». Очень поэтичное имечко, весьма подходящее громадной новостройке на берегу реки, если, как следует, копнуть историю этого места.

Рейнхольд с отвращением затушил сигарету в переполненной пепельнице, и щелчком отправил окурок в мусорку. Как обычно — мимо. Ничего страшного. Ферма хорошо следит за порядком, и совсем скоро сюда постучится кто-то из обслуживающего персонала, чтобы навести ослепительный, желанный, как визит в хоспис, нервирующий порядок.

Рейнхольд закусил губу и заставил себя сосредоточиться на газетной статье.

«Жертвами авиакатастрофы стали 37 человек. Жандармерия, в данный момент, уже приступила к расследованию, и на месте аварии работают специалисты. Наше издание приносит искренние соболезнования семьям погибших. Хочется заметить, что…»

Он медленно свернул газету трубочкой и сунул в мусорное ведро. Очень увлекательно. Дальше будет еще лучше. Рейнхольд задержал руку над новым выпуском, где виднелась очередная крохотная записка, приклеенная к обложке журнала. «Третья страница. Восьмой абзац» — предупреждала она его. Рука человека, написавшего данное напутствие, даже не дрожала. Рейнхольд послушно добрался до разворота, выхватывая взглядом скучные статистические строчки. Настолько сухие, что ими можно было вытирать разлитую по полу ртуть.

«Как извещает источник, на месте аварии погибло 14 человек, еще пятеро находятся в реанимации. Медики описывают их состояние, как критическое. По последним данным, фургон, перевозивший заключенных для окружной тюрьмы слетел с моста межу А, и Х. Среди пострадавших такие скандально известные личности, как Е.Эрен и Ш.Физер, известные как братья-палачи, которые должны были предстать перед судом в конце этой недели за тройное убийство. Полиция выясняет, что стало причиной катастрофы. Автокомпания «Ремер» отказывается комментировать ситуацию, опровергая заводской брак…»

И снова авария. На этот раз — автомобильная. Рейнхольд с отвращением посмотрел на искореженные куски металла, изображенные на снимке. За годы работы он должен был уже привыкнуть к виду разрушения и распада, но все равно это наводило на него гнетущее впечатление. Хранителю повезло, что не все его сотрудники такие мягкосердечные, иначе большинство «ферм» уже давно бы снесли с лица планеты за ненадобностью.

Рейнхольд прикинул в уме цифры, приведенные в статьях. Четырнадцать, да еще тридцать семь — уже около полусотни. Если судить по еще трем изданиям, лежащим аккуратной стопкой на столе, наберется еще столько же, если не больше. Сколько требовалось добровольцев, чтобы снова отправиться в РИО? Сто двенадцать? Или он что-то путает?

К сожалению, память его не подводит. Значит, все развивается даже быстрее, чем ему казалось изначально. И завтра утром его снова будут ждать газеты. А потом еще, и еще, и еще.

— Итак, если свет, который в тебе, тьма, то какова же тьма? (Мф. 6.23) — произнес Рейнхольд почему-то вслух, оторвавшись от безразличных к чужому горю газетных листов, и взглянув на серые дождливые окна, — А, да к черту все.

За стеклом пенился и разливался беспокойный Страуб. Еще одна река, у которой есть начало и конец, но нет подходящей и пафосной истории. Страуб не понравился Рейнхольду сразу же, как только он увидел его из окон собственного кабинета. Бескрайние потоки грязной бурлящей воды, подпитанной ледяными ливнями, всегда пробирали его до мурашек.

Рейнхольд так увлекся собственными мыслями, что даже подпрыгнул, когда в его кабинете коротко и отрывисто прозвонил допотопный стационарный телефон. Настоящий раритет — большинство государственных организаций давно пользуются защищенными каналами мобильной связи, а не хватаются за рудименты и атавизмы, как за последнее сокровище. Отвратительный желтый аппарат с отвратительно желтым диском, где цифры уже затерлись от времени. И звук был почти таким же отвратительным. Если бы звук можно было бы описать цветом, Рейнхольд, конечно же, ответил: «Желтый. Самый отвратительный желтый на свете».

Он встрепенулся, протянул руку и помедлил. Никогда телефонные звонки не сулили ему ничего хорошего. Особенно в этом кабинете с видом на Страуб.

Рейнхольд поднес трубку к уху, почувствовав, как удобно та легла в дрожащую ладонь.

— Доктор Кестнер. Я вас слушаю, — он заранее знал, кто его собеседник, тем не менее, изобразил крайнюю заинтересованность.

— Доброе утро, господин Кестнер, — голос, на том конце провода, звучал глухо, словно из-под воды, — Надеюсь, вы уже ознакомились с базой, представленной нашими друзьями?

— Вы о газетных статьях? — пробормотал Рейнхольд, спешно пролистывая бумаги, — Конечно, конечно.

— Прекрасно, — сказал голос настолько безразлично, что Рейнхольду показалось, будто он разговаривает не с человеком, а с могильной плитой, — Таким образом, вы знаете, что первые гости начнут поступать в клинику через полтора-два часа. Я хотел бы встретиться с вами в кафетерии на первом этаже через четверть часа, если вы не заняты. Хранителю нужны здоровые и счастливые сотрудники, которым необходимо правильно питаться. Убивать себя кофе — такое себе хобби, вы не считаете?

Черт. И какое только ему дело? Снова эта секретарша, фрау Лешер, сует нос туда, куда не просят. Рейнхольд сцепил зубы в порыве ярости, но тут же произнес в трубку:

— Да, конечно, господин Кальцер, с большим удовольствием.

— Вот и решено, — так же безлико ответил голос, — Мне бы хотелось обсудить кое-какие детали для поездки в РИО. Надеюсь, у вас найдутся все необходимые ответы, герр Кестнер. Специалист вашего уровня — большая редкость для этих мест, и я в предвкушении нашей беседы.

— Буду рад помочь, — сухо проговорил Рейнхольд, и даже сам скривился от того, как фальшиво прозвучали его слова, — До встречи, господин Кальцер.

— Буду ждать, — безразлично ответил тот.

3

Наш Дом, и правда, большой. Даже огромный. Папа как-то говорил, что в нем жили все члены семьи Клингедорф, и даже показывал мне большое генеалогическое древо, вырезанное на деревянной панели у входа на первом этаже. Я мало что понял, но делал вид, что мне интересно — взрослые, очень любят, когда ты с ними соглашаешься. Если ты кивнешь, и скажешь «Да-да, Папа, я слушаю», они не станут злиться или начинать свою историю заново, а это уже хорошо. А пока они говорят о какой-то скучной штуке, можно подумать о чем-то своем. О замке из конструктора или о цветных мелках, например.

— Смотри, Вили. Наш Дом называется «Лезвия-на-воде». Знаешь почему? — голос Папы сегодня слегка хриплый. Мне никогда не нравилось, когда он звенел бутылками в шкафу, но чаще всего, это занятие поднимало ему настроение. Интересно, как это работает?

— Нет, пап, не знаю, — на самом деле, знаю прекрасно, но если ему так нужно поговорить то, пожалуйста. Я рад, когда у Папы хорошее настроение.

— Ну, тогда начнем с самого начала. Я же рассказывал тебе об этом пару дней назад? — иногда Папу лучше не злить. Хочет что-то рассказать, пусть рассказывает. Мне не тяжело его послушать, а ему приятно вспомнить, — Это все потому, что ты никогда не слушаешь меня.

— Прости, Пап. Наверное, из головы вылетело.

— Ладно. Но в последний раз, — снова звон бутылок, выдох, хлопок, будто взорвался маленький снаряд, и в его руках оказывается толстая деревянная пробка, — Наша фамилия, Клингедорф состоит из двух слов: «Klinge» — лезвие, клинок, а «Dorf» — поселок, деревня. Дом стоит возле озера Страуб. Вот и получается, что где находятся лезвия, сынок?

— На воде, пап. Теперь понятно.

— Ага, вот и хорошо, — он снова бренчит бутылками. Что-то льется в бокал. Запах приятный, но от него у меня часто болит голова, — Теперь вернемся к нашей истории. Ты ведь понимаешь, что человек, который не чтит историю своего рода и прошлое предков, никогда не добьется успеха?

Ну, если Папа так считает, то…

— Да, пап, конечно.

— Вот и умница. Фундамент этого дома заложил твой прадед Ганс. Он у нас долгожитель. Сколько сейчас прадедушке, Вили? — голос отца такой же мягкий, как подгнившее яблоко. Кажется, эта штука, которую он наливает из бокала не такая уж и безопасная, как он считает. Неплохо бы его предупредить об этом, но Папа уже взрослый, и сам все знает.

— Сто восемь, папа. Я знаю, когда у него день Рождения.

— А когда ты последний раз виделся с ним, ммм? — в кухне слишком тесно, и некуда спрятаться от этого запаха. Надо терпеть. Папа ненавидит, когда разговор внезапно прерывают. «Начал что-то делать, Вильгельм Клингедорф, имей силы и смелость закончить это». Я снова смотрю на узорное древо с черно-белыми портретами родственников, киваю головой. Какое же оно огромное, какое ветвистое. И почему я должен все это знать наизусть? Это же так скучно!

— Вчера, пап. Я навещал его на втором этаже.

— Хороший мальчик, — улыбается Папа, поднимая на меня сонные глаза, — Вот это правильно. Дедушка Ганс сказал, что все поколения Клингедорфов будут жить в его доме, и каждая семья, а их, сынок, четыре, возводила себе по крылу, а то и по целому этажу. Видишь, Вили, прадедушка Ганс и прабабушка Молли стоят в самом начале нашего древа.

И, правда, две фотографии, связанные друг с другом узором резного сердечка виднелись внизу обширной гравюры. И Ганс, и Молли не отличаются любовью к правнукам, поэтому я не слишком-то им рад. Ну, если надо, то пусть будут, мне-то что.

— Следующими идут дедушка Оскар с бабушкой Анной, и бабушка Магда с дедушкой Клаусом. Был еще и третий сын — почивший дедушка Генрих, но о нем мало что известно. Кроме того, что тот был конструктором и собирал всякую дребедень у себя в мастерской. Важно знать: у Ганса и Молли были только сыновья. Запомнил? — палец отца скользит вверх, указывая на следующие четыре фотографии, расположенные почти в ряд. Лица у всех такие серьезные, что мне становится смешно, но я молчу и не подаю вида.

— Конечно, пап. Я помню, как ты говорил. Магда и Анна — чужая кровь.

— Верно, Вили. Анна и Оскар — мои родители, а Магда и Клаус — родители тети Астрид. Есть еще покойная тетя Эльза, но ты, наверное, совсем не помнишь ее? Она умерла совсем молодой. Видишь ее фото? Мы — семья. Мы — кровь нашего Дома, сынок. А этот придурок Лео, муж Астрид, который мнит себя художником, тоже чужая кровь. Ясно? И твоя мать — чужая кровь для семьи Клингедорф. Обычное дело.

Странно слышать такое от Папы. Впрочем, когда он напивается этой штуки из бутылки, а делает он это часто, от него и не такое можно узнать. Я давно перестал обращать на это внимание.

— Мы — твои родители, и родители Ники. Видишь, это наше фото со свадьбы? — отец тычет пальцем еще выше, словно я не могу проследить ветвь взглядом, — Давно это было.

Наверное, и, правда, давно. Во всяком случае, родители здесь выглядят куда моложе. Отец еще не располнел и не оплыл от пьянства, а мама не поседела, как снег и не высохла, как трава под окном моей комнаты.

— Астрид и Лео родители Тома и Люси. Никогда не понимал, что нашла моя сестрица в этом бездарном ублюдке, — говорит отец, и его лицо краснеет от злости и раздражения, — Когда-нибудь, и ты, и твоя сестра должны будут привести к нам в дом чужую кровь, сынок. Но знай, что кровь крови рознь. Знай, что рано или поздно на этом древе, вместе с остальными, будет висеть твоя свадебная фотография. Чувствуешь? Это гордость за свой род, мой мальчик. В семье наша сила, а все остальное — приходящее и уходящее. Ну, чувствуешь?

— Чувствую, — пусть я вру, но отец не знает этого, и ему приятно. Я ничего не чувствую, когда вижу все эти черно-белые физиономии, а вот рамка, в виде сердечек, веточек и стрелочек — красивая. Я бы хотел, что бы такие узоры были в моей комнате, но знаю, что отец не позволит.

— Нашему Дому не так много лет, — продолжает Папа, с восхищением разглядывая генеалогическое древо, — Но посмотри, как он красив сейчас. Разве не так?

— Так, папа, — соглашаюсь я, искренне радуясь, что отец не видит моего лица и не знает, о чем я думаю, — Конечно, так.

На самом деле, конечно нет. Наш Дом и красота — понятия абсолютно разные. Как говорит моя сестра Ника — диаметрально противоположные. Не знаю, что это обозначает, но звучит интересно, а я люблю необычные слова. Красивые дома я видел когда-то давным-давно, когда бывал в городе. Там полно особняков, хватает поместий, есть даже пара-тройка настоящих дворцов.

«Викторианский стиль в архитектуре, — сказал мне как-то меланхоличный дядя Лео, покуривая трубку, — Вот, что это такое. Общий термин в англоязычных странах для обозначения всего многообразия разновидностей эклектического ретроспективизма, распространенных в викторианскую эпоху. Черт знает, зачем я говорю об этом ребенку. Ты же все равно не понял ни слова. Так что, брысь отсюда, пока не влез в мои краски и не уронил холст!»

Дядя Лео часто бывает раздражительным и злым. Вернее, бывал. Потом он исчез, как и остальные. Он был странный, но необычный. Мне его не хватает.

А вот нашему Дому точно не хватает красоты и утонченности, или как это говорят взрослые, эстетики? Он стоит прямо на берегу озера Страуб, с одной стороны обнесенный кладбищем, а с другой, неприступным лесом под названием Шварцвальд. До ближайшего города, как говорила тетя Астрид — целый час на повозке или половина дня пешком. Дорога такая ухабистая и неудобная, что идти по ней почти невозможно. Когда я был маленьким, я несколько раз убегал в лес, а однажды, даже сам не смог найти дорогу обратно. Меня привел прадедушка Ганс, тяжело опираясь на свое охотничье ружье.

А что до красоты, то сам дом просто огромен. И построен как-то совсем странно. Если смотреть на него с севера, то можно насчитать шестнадцать этажей. Если с юга — всего восемь. Если заходить с востока — двенадцать, а с севера — только один этаж. Черный, как крепостная стена на картинках в книгах. С одинокой бойницей посредине. И какая тут может быть красота?

Бабушка Анна считает этажи иначе. Как говорит Папа, она просто зациклилась на своем Боге, и поэтому перестала считать первый этаж, ибо первый для каждого — это Бог, третий, ибо это число перекликается со Святой Троицей, шестой — ибо шесть число Зверя, седьмой — ибо семь Божественное число, восьмой — ибо восемь ей напоминает символ бесконечности, девятый, ибо девять — это перевернутая шесть и тринадцатый, ибо число тринадцать приносит несчастья. В результате выходит девять этажей, да Подвал. Итого — десять. У нее все всегда просто.

Бабушка Анна всегда хочет помочь. И всегда молится. И всегда смотрит прямо в глаза.

Снаружи дом оброс окнами, бойницами, просветами и щелями, окутался лестницами, переходами и балконами, покрылся мхом и вьюнами. На самом деле, вьюны смотрятся неплохо — они закрывают гнилые доски и камни, поэтому летом Дом приобретает совсем другой вид. Можно не обращать внимания на этажи, но есть и то, что никак нельзя не заметить: широкий сверху, он сужается к основанию, словно пирамиду из Египта перевернули вверх тормашками и воткнули в прибрежную грязь Страуба. Верхние этажи насчитывают по восемь-десять комнат, а нижние — одну или две. Странно строили дома в прежние времена. Я такого никогда не видел даже в городе.

Изнутри дела тоже не лучше — к примеру, из окон четвертого этажа всегда виден внутренний двор, хотя они смотрят во все стороны света, а из седьмого — видно только кладбище. И только ночное, в какое бы время суток ты не посмотрел наружу. Мама говорит, что это только обман зрения, а Папа утверждает, что все дело в зеркальных стеклах, которые преломляют солнечный свет. Не знаю, кто из них прав, и что такое эти зеркальные стекла, тоже.

— Совсем скоро, сынок, и ты построишь свой этаж в нашем Доме, — говорит мне Папа и улыбается, так и не заметив, как я увлекся собственными мыслями, — Ты рад этому, сынок? Слышишь меня?

— Слышу, папа, — говорю я, стараясь выдавить улыбку, — Конечно, рад.

Шестнадцатый этаж

1

Я спускаюсь с чердака по шаткой деревянной лестнице, которая скрипит и прогибается под ногами. Она уже давно поросла паутиной, и наступать на перекладины так же мягко, как на шелковистый ковер. Только сейчас понимаю, что иду босяком — наверное, забыл тапочки в детской, или там, наверху? Теперь без разницы — все равно я не вернусь на чердак. Хоть за тапочками, хоть за свечкой. Слишком уж там страшно.

Внизу лестницы уже лучше: здесь не гуляет ветер, а раскатов грома почти не слышно, хотя его отголоски доносятся из-за полуприкрытой двери. Справа и слева горят свечи в жирандолях — некоторые успели оплавиться целиком, другие только наполовину. Выходит, с того самого дня, как пропал последний, прошло не так-то много времени, и на чердаке я пробыл совсем недолго.

Не смотря на свет и тепло, идти нужно осторожно и медленно. Пустой Дом не очень любит, когда кто-то бродит по нему ночью.

Я редко бывал здесь и раньше: есть те этажи и помещения, в которые нельзя заходить. Нет, там нет монстров, как в Подвале, зато есть остальные жильцы. Если вдуматься, то в Доме я знаю далеко не все комнаты, и даже не всех его жильцов. Конечно, мы виделись с ними, но никогда не были слишком дружны.

Шестнадцатый этаж нашего Дома — это владения тети Астрид и дяди Лео. Здесь его художественные мастерские, его маленькая галерея, ее швейная комната и ее примерочная. Они оба творческие люди и, наверное, как раз это их сроднило. Кажется, они прожили вместе больше пятнадцати лет, и успели похоронить троих детей. А потом, они исчезли сами.

Теперь этот этаж пуст, все двери нараспашку — можно заглянуть в каждый уголок, если есть желание. Но я заходить точно не хочу: тетя и дядя не слишком любили незваных гостей, а Лео мог и огреть тубусом для бумаг, если совать нос, куда не следовало. Тем более, что последнее время у него совсем не ладилось с художествами. Он называл это угасанием, а Папа — бездарностью.

Остальные молчали.

В свое время дядя Лео был настоящей знаменитостью. Он выставлял свои работы в Столице, и даже был приглашен ко двору. В его мастерской, на стене, можно увидеть развешенные благодарственные письма и пожелания поклонников. У него был тот редкий талант, который позволял подмечать детали. Впрочем, и рисовал он только детали, деталями и детально. К примеру, могильные кресты, сложенные из других крестов. Черепа младенцев, сделанные из крошечных черепков или засохшие цветы, сплетенные из других лепестков и стеблей. Он называл свои работы «Некрореализмом» или «Танаторомантикой». Но как мне кажется, смысл этих слов знал только сам дядя Лео.

Потом, когда его популярность пошла на спад, он отстроил себе еще одну комнату на этаже, которая свисала с края Дома, как раковая опухоль, чтобы устроить там маленькую галерею. Туда заглядывали приезжие, да и я бывал не один раз. Правда, к тому времени дядя стал рисовать только трупы. То трупы в могиле, то трупы за столом с одинаковыми белыми лицами, то трупы в постели друг с другом, то трупы в небесах.

— Не смей показывать детям такое! — визжала тетя Астрид, когда мы с Томом, Люси и Никой пришли поглазеть на его творения, — Ты совсем с катушек слетел, идиот?

Может быть, дядя Лео, и правда, к тому времени немного сошел с ума, но с ним явно происходило что-то недоброе. Он стал рассеянным, забывчивым, и задумчивым, словно постоянно обдумывал какую-то невероятно важную проблему. Он забывал все и вся. А потом, забыли о самом дяде Лео.

Никто так и не понял, когда именно пропал дядя Лео. Он и прежде мог позволить себе исчезнуть из Дома на несколько дней, называя это поисками вдохновения, но в один прекрасный день он просто перестал появляться за общим столом.

Дядя Леонард был умным, образованным человеком с длинными черными волосами, бледной кожей и крючковатым носом. Он носил уродливое пенсне и любил бесформенные цилиндры. Больше сказать о нем толком нечего, кроме того, что однажды, дядя Лео обнаружил, что его наброски, которые он делал в своем собственном блокноте, стали исчезать.

— Это немыслимо, — твердил он мне в сотый раз, показывая белые листы, стисненные в черной коже с золотыми рисунками, — Я прекрасно помню, как писал здесь вчера горных серн, а вот тут — ангела с крыльями. Скажи мне, Вильгельм, ты не трогал мои рисунки?

— Нет, дядя Лео. Я не трогал их.

— Поклянись мне Домом. Ты знаешь, что значит нарушить эту клятву?

О, да. Нарушать клятву Дома страшно. Да и невозможно, кстати говоря.

— Клянусь, дядя Лео. Я не трогал твои рисунки.

Он рисовал опять, чертил, вычеркивал, стирал и рисовал заново, что бы потом явиться ко мне в комнату с этим самым вопросом. Потом станет известно, что он приходил ко всем жильцам Дома, но ко мне заглядывал чаще остальных. Самым любопытным было то, что исчезали только рисунки, а листы блокнота оставались на местах. Вор крал его идеи, но не готовые работы, и как он это делал, было непонятно даже прадедушке Гансу — а тот многое повидал за свою жизнь.

— Я не параноик! — твердил дядя Лео, когда тетя Астрид хотела убедить его в обратном, — Ты хоть знаешь, что такое паранойя? Это состояние постоянной тревоги, подозрительности, патологической ревности, безумных идей и галлюцинаций! Я что, по-твоему, сошел с ума? Иди-ка сюда, лживая шлюха, я вобью в тебя хоть немного художественного вкуса!

Можно понять, что отношения у тети и дяди были не очень, но кому было до этого дело?

В конце концов, дядя Лео начал запираться в комнате. Он ночевал с горящим светом, оставлял блокнот раскрытым, или напротив, набрасывал на него цепи и закрывал на замок, что бы утром увидеть, как его рисунки бесследно исчезли. Это довольно сильно подкосило его. Он начал подозревать каждого, хотя никому до его работ не было никакого дела. Даже тете Астрид, которая вечно занята в своей комнате, где и сейчас видна ее швейная машинка и целая толпа разномастных манекенов — они слишком жутко смотрятся при свечах, что бы пройти мимо и не вздрогнуть.

Мама потом обмолвится, что дядя Лео слишком пристрастился к лаудануму. Это такое лекарство, которое имеет множество не слишком полезных эффектов. Но это, конечно, только с ее слов.

— Совсем немного для поднятия духа, — говорил художник, опрокидывая в рот маленькую склянку с прозрачной жидкостью, — Пойми, Вили, мозг творческого человека, он… как паровой двигатель. Если не позволять ему иногда остывать, может произойти перегрев и взрыв. Только представь себе, что будет с твоей головой, если все мысли и идеи выйдут наружу, а? Разлетятся, как шрапнель, по всем уголком Дома? Впрочем, ты же еще ничего не понимаешь. Катись отсюда. И никому ни слова, ясно?

Лео стал замкнут и нелюдим. Он почти не покидал своей мастерской, а если и уходил из нее, то только для того, что бы исчезнуть на несколько дней, а то и неделю.

Никто не знал, где бродит дядя Лео — может, по Дому, может, в лесу или на кладбище, но он всегда возвращался без кистей и холстов с горящими от ужаса или вожделения глазами и снова запирался у себя. Дальше все шло по накатанной — работы исчезали, он винил всех и вся, накачивался лауданумом и исчезал. Наверное, ничто уже было не способно изменить такой порядок вещей.

— Ну, и скатертью дорога! — заявил Папа, после очередного представления, — Может, хоть комната освободится. Ты понимаешь, сынок, что мужчина должен строить свой дом, а не разводить мазню на бумаге?

Я не понимал, но знал, что лучше молчать, чем спорить. Этот урок все мы выучили слишком хорошо.

Итак, дядя Лео. Мы считали его сумасшедшим, пока, однажды, не стали встречать его потерянные рисунки. Они бродили по лестницам, бегали по коридорам и даже забирались к нам в комнаты. Лично я видел ланей с ветвистыми оленьими рогами, встречал несколько черепов, катившихся по ступеням со звуком сминаемой бумаги, а потом ко мне пришел ангел с огромными крыльями — сначала он долго смотрел в окно, а потом стал заглядывать на чашечку чая.

Плюс таких гостей — они не занимают много места. Минус — с ними совершенно не о чем поговорить. И они очень боятся испачкаться.

Кто-то рассказывал мне, что видел армию марширующих солдатиков, кто-то говорил, что замечал косяк огромных рыб, плывущих между первым и третьим этажом, а Томас как-то вспомнил, что видел улыбчивого висельника, который заглядывал в винный погреб и гремел бутылками, как цепями, вызвякивая что-то вроде Лунной сонаты Бетховена.

Впрочем, я бы не стал верить Томасу. У него тоже с головой не все хорошо.

Картины были цветными и черно-белыми, яркими и не раскрашенными, угловатыми и уродливыми, прекрасными и пленительными. Ну, большинство из них, исключая, разве что, трупы, которых Лео, как и раньше, старательно выводил в своем блокноте.

В конце концов, рисунков стало столько, что невозможно было уснуть — звук перелистывающихся страниц будил всякий раз, стоило кому-то из творений дяди Лео появиться у дверей. Сперва мы терпели это, а потом Папа сжег их всех в камине. Всех, кроме ангела — тот успел выпорхнуть в окно и с тех пор, иногда его можно увидеть на шпиле Дома под лунным небом.

Это случилось за несколько дней до того, как дядя Леонард пропал. Мы нашли его раскрытый блокнот на лестнице, ключ от мастерской на вешалке, а его пальто и белый шарф в корзине для грязного белья. Астрид долго винила отца за тот поступок, когда он избавился от рисунков, но тот так и не признал свою вину, считая, что в Доме и без того слишком мало места. Он иногда бывал упрям, кстати говоря.

Никто не искал пропавшего художника, решив, что тот отправился в очередное путешествие за вдохновением, да так и остался на дороге. В любом случае, он никогда не любил Дом, и куда бы он не ушел, там ему намного лучше.

Стараюсь пройти комнату дяди Лео, как можно скорее. Не хочу встречаться с его работами, если им снова придет в голову оживать.

…Тогда, в камине, рисунки сгорели быстро, а на утро Папа и дедушка выносили полные ведра золы, в которых отчетливо можно было увидеть обугленные кости.

2

До кафетерия можно было бы добраться и по лестнице, но как только Рейнхольд представил себе, сколько пролетов ему предстоит преодолеть, и сколько сотрудников Клиники встретить, ему сразу же стало не по себе. Он уже трижды нажал на кнопку вызова служебного лифта, и теперь покачивался с каблука на носок, в томительном ожидании. Шестнадцать этажей — это перебор. Он всегда считал, что хватит и четырех. Во всяком случае, наземных. То, что находится глубоко в земле, не учтено даже на планах здания. И добираться туда еще сложнее, чем выехать из города, где через каждые двести метров стоят блокпосты военных. Если, конечно, ты не обладаешь необходимыми документами. А среди персонала Хранителя, таких документов не слишком-то много.

— Доброе утро, герр Кестнер, — полноватый уборщик, с лицом хронического алкоголика отсалютовал ему шваброй, — Уже готовы к работе?

— Доброе утро, Ферн, — улыбнулся Рейнхольд, освобождая дорогу, — Да-да, рад вернуться на старое место.

И какого черта все в Клинике такие любопытные и приторно вежливые? Неужели здесь нет старой-доброй ненависти между коллегами, тайной злобы на вышестоящие чины и зависти к высоким окладам? Конечно, нет. Клиника платит всем столько, сколько нужно для полнейшего молчания. Наверное, большинство сотрудников даже не знают, где они работают на самом деле, когда выносят утки, подтирают полы и разглядывают пришельцев через камеры видеонаблюдения.

Со звоном открылись створки лифта, и Рейнхольд шагнул внутрь. Пахло моющим средством и дорогим одеколоном. Наверное, так было всегда, но сейчас Кестнер поморщился. Что-то сегодня ему явно действует на нервы. Может, сказывается кофе, а может — ощущение того, что все идет неправильно и совсем не так, как должно. Он уже испытывал нечто подобное больше полугода назад, и вот, полнейшее дежавю. Вероятно, нечто такое чувствует преступник, сбежавший с места преступления, не успев, как следует, замести за собой следы.

Экранчик с нумерацией этажей показывает шестой. Официально, это самый верхний этаж Клиники. А цифр на панели доступа всего семь. Нулевой этаж — подземная парковка и территория внутреннего склада. Чтобы попасть ниже, необходимо воспользоваться маленькой пластиковой карточкой, которая сейчас лежит у него между пропуском и бейджиком. Рейнхольд спохватился, прицепил его на лацкан халата, поправил в отражении, чтобы тот висел ровно.

Он нажал единицу, и створки с шумом захлопнулись. Мерный гул мотора, заглушенный зазвучавшей классической музыкой, почти убаюкивал. Да уж, что ему не помешает сейчас, так это крепкий сон, подальше от Клиники. И никаких телефонных звонков с желтым звуком. Его передернуло от одного воспоминания, а при мысли, с кем сейчас предстоит встреча, стало, и вовсе, тошно. Герр Кальцер всегда вызывал у него неподдельный страх, отвращение и изжогу.

Лифт мягко вздрогнул и остановился. Со звоном двери ушли в стороны, и в глаза ударил серый свет дождливого немецкого утра. На первом этаже огромные окна — отсюда открывался бы чудесный вид, если бы не бурлящий Страуб. Кажется, кое-кто из директоров Клиники утверждал, что вид лазурной реки будет успокаивать пациентов, но Рейнхольду что-то подсказывало обратное. В конце концов, у них не психиатрическое отделение, так кому какое дело до их душевного состояния?

Рейнхольд справился с собой, одернул халат и двинулся в сторону кафетерия — просторного белого помещения с прозрачными стенами и пластиковыми стульями, где иногда подавали подгоревшие гренки, пережаренную яичницу и сыроватый бекон. Единственное, что еще радовало — это крепкий черный кофе. Его еще не смогли испортить.

Посетителей немного — два или три пациента в дальнем углу, да парочка санитаров рядом с дверью. Рейнхольд небрежно махнул им рукой.

Ряд торговых аппаратов по правую руку убеждал Рейнхольда приобрести что-нибудь более существенное, но даже одна мысль о еде вызывала у него легкую тошноту. Конечно, стоило бы перекусить сейчас: когда сюда прибудут гости, времени на такие мелочи не останется, но кусок упорно не желал лезть в горло. Рейнхольд опустил купюру в автомат, выбрал бутылку минеральной воды и ушел прочь, так и не забрав сдачу.

Внутри кафетерия пахло вездесущим чистящим средством. Кажется, им пропитался каждый уголок Клиники, заменив собою любые другие ароматы. Наверное, так же пахнет и жидкий суп, и овощное пюре, и чай с какао — проверять не хотелось.

Рейнхольд устало огляделся вокруг, выбрал ближайший к окну одинокий столик с безликой белой крышкой, опустился на стул и стал ждать. Господин Кальцер отличался пунктуальностью, значит, еще целых пять минут можно просто думать о своем и пялиться в залитое дождем серое окно, с тоской вспоминая, как замечательно ему было в Берлине. И только зачем они отправились в…

— Господин Кестнер, — произнес у его уха бесцветный голос, похожий на шелест страниц, — Доброе утро.

Рейнхольд подскочил на месте, едва не выронив бутылку воды из рук. И снова он слишком увлекся своими мыслями, упустив не только звук шагов, но и скрежет колес инвалидной коляски. Черт, да таким шумом можно мертвого разбудить. Видимо, отдых ему, и в самом деле, просто необходим.

— Герр Кальцер, — проговорил он, пожимая тонкую белую ладонь, — Рад вас видеть.

Кальцер был худ, бледен, высок и невероятно изможден. А еще, невероятно, неприлично и невообразимо богат, что в свою очередь не помешало ему опуститься в инвалидную коляску чуть больше тридцати лет назад. Видимо, за деньги невозможно купить здоровье, как бы сильно ты этого не желал. Ходили слухи, что Кальцер побывал во всех ведущих клиниках мира, но медицина не всегда творит чудеса. Поэтому эта допотопная рухлядь, где восседал генеральный директор Фермы Трупов, давно срослась с его телом воедино. Несмотря на отвращение, Рейнхольд испытывал почти жалость к этому человеку.

— Мы с Яковом тоже рады, — бесцветно сказал Кальцер, сцепив на груди руки. Яков Хауэр — эта безмолвная огромная фигура, облаченная в видавшие лучшие времена костюм-тройку и стоптанные туфли, даже не повернул головы. Хауэр — личный телохранитель Кальцера, который следует за ним по пятам, как безмолвная и покорная тень. Хауэр нем с рождения, поэтому единственным звук, которым он выражает эмоции — нечто среднее между вздохом сожаления и хриплым покашливанием. Глаза у него такие же выцветшие, как голос его хозяина. Он продолжал бесцеремонно буравить Рейнхольда взглядом, словно хотел просверлить дыру. Огромные ладони, лежавшие на рукоятках кресла, были похожи на огромных пауков-альбиносов, готовящихся к атаке.

— Итак, спасибо, Яков, — произнес Кальцер, махнув своему телохранителю в сторону, — Пока что ты свободен. Нам с добрым доктором нужно кое-что обсудить наедине. Перекуси пока, или займись своими делами. Дальше я сам.

Хауэр нехотя отступил назад, не спуская с Рейнхольда немигающих водянистых глаз. Наверное, его плечами можно было бы, запросто, закрыть это окно во всю стену, если понадобится. Кальцер посмотрел на Рейнхольда и ухмыльнулся.

— О, не переживайте по этому поводу. У моего друга такая работа — подозревать всех и каждого. Уверяю вас, он добрейшей души человек, просто немного нервный. Нам всем сейчас нелегко, не так ли?

— Именно так, — подтвердил Рейнхольд, наблюдая за тем, как Хауэр гипнотизирует взглядом торговый автомат, — Что вы хотели обсудить со мной, герр Кальцер?

— Для начала, я бы хотел сказать, что данная беседа носит исключительно дружеский оттенок, поэтому давайте без формальностей. Меня зовут Маркус, и мое имя звучит ничем не хуже моей фамилии. А что до обращения «герр» или «господин», то они все мне поперек горла, и если мне захочется официоза, я приеду к мэру или посещу жандармерию. Надеюсь, это ясно?

— Да, вполне ясно, — осторожно кивнул Рейнхольд, — Никаких проблем.

— Вот и чудесно, Рейн. Ничего, если я буду называть вас так?

— Как будет угодно, герр… то есть, Маркус.

— Хорошо, — сказал Кальцер голосом арктического ледника, — Тогда приступим к делу, раз с банальной вежливостью мы закончили. Как вам уже известно, мы ждем гостей, которые хотят отправиться в РИО. Это самое значительное событие за последние полгода для Клиники, и я хочу быть уверенным, что мы сможем обеспечить им самый радушный прием.

— Это не совсем входит в мои обязанности, — протянул было Рейнхольд, но Кальцер поднял вверх белую руку.

— Я не прошу вас встречать гостей. Я хочу узнать о РИО, который вы открыли, — ответил он просто, — Еще раз, и поподробнее.

3

Мастерская дяди Лео остается позади, и мне остается добраться до лестницы, ведущей на следующий этаж. Можно, конечно, было бы воспользоваться и лифтом, но тот работает только от электричества, а в нашем Доме есть только свечи. В любом случае, лифт не всегда был лучшей идеей. Однажды бабушка Анна прождала его на тринадцатом этаже почти полтора часа — только вообразите себе, сколько молитв она успела произнести! Да и вообще, у нашего лифта своеобразное чувство юмора. Он довольно странный и сам себе на уме. И выглядит необычно: к примеру, когда я был в Городе, то никогда не видел, что бы у лифта были паучьи ноги.

Вся проблема в том, что лифт может доставить тебя совсем не туда куда нужно, а иногда промахивается во времени на несколько минут. Увозит в прошлое. Или будущее. Лучше уж воспользоваться старой лестницей, хоть она скрипит и воет под ногами.

Я как-то раз поехал на лифте, а когда вернулся обратно, то встретил самого себя на площадке ожидания. Это было здорово. Я и я успели обсудить пару интересных штук, вроде расщепления атома и неизбежной генетической мутации. Но лифт мне все равно не нравится. Что-то с ним явно не так.

Он ползает между комнатами дома, пробирается среди помещений и может сорваться вниз в самый неподходящий момент.

Наверное, в проблемах со временем виновата как раз тетя Астрид, чья швейная комната до сих пор видна из-за угла, если наклонить голову. Мама всегда говорила, что ее любовь к шитью до добра не доведет. Может, потому тетя Астрид и пропала. А может, ее забрал Монстр из Подвала, как всех остальных. Нужно спросить, как это произошло, когда будет возможность.

В мастерской Астрид всегда слишком сыро и ветрено. Сейчас туда лучше не заходить, если не хочешь промокнуть до нитки. Конечно, это из-за бесконечных щелей и дыр в стенах и потолке, но разве может быть иначе, если на наш Дом однажды упала водородная бомба? К счастью, Астрид успела предотвратить взрыв за несколько секунд до катастрофы, и бомба до сих пор свешивается вовнутрь, выходя из стены, прямо над ее кроватью. Прадедушка Ганс говорил, что это советская Царь-бомба, мощностью в 101,5 мегатонн.

— Ты только представь, внучек, как эта хлопушка грохочет! — улыбался он беззубым ртом, хлопая по боку громадины, вплавленной в застывшее время, — Веса в ней двадцать шесть тонн, длина — восемь метров, ширина — больше двух! Вот это праздник был бы у нашей семьи, не успей малышка Астрид вовремя! Просто фейерверк! Настоящий фейерверк!

Прадедушка Ганс очень любит разные огоньки и блестки, так что, он, наверное, даже не шутил.

— Это много для такой штуки, дедушка?

— Очень много, внучек, — говорил он, и кивал своей седой головой при каждом слове, — Но как это было бы красиво!

Кажется, никто не разделял его точку зрения, да оно и не удивительно. Ганс Клингедорф всегда был своеобразным человеком. Наверное, Папа весь в него. Да и тетя Астрид тоже.

Она шила всегда. Прабабушка Молли утверждала, что у той была тяга к ниткам и иголкам буквально с первых месяцев жизни, а бабушка Магда говорила, что прятала от нее швейные принадлежности до десяти лет.

К сожалению, ни одна, ни вторая не знали, какой силой обладает тетя Астрид, а если они и догадывались, то предпочитали молчать. В нашем Доме это вообще вошло в привычку — если молчишь ты, то молчат и о тебе. Это честный обмен.

Тетя Астрид не просто шила — она сшивала саму ткань пространства и времени, поддевая слои иглой и стягивая их простой черной ниткой. Если пройтись по коридорам Дома, то можно увидеть стежки, висящие в воздухе, покрывающие античные статуи и даже кирпичные стены — это все результат экспериментов Астрид. Она была чрезвычайно любопытной. Черные нитки до сих пор удерживают ту огромную бомбу в воздухе. Интересно, останется ли у них прежняя сила, после исчезновения Астрид? Впрочем, лучше не думать об этом и идти вниз по лестнице. Пусть тетя вернется, и разбирается со своим шитьем сама.

Как говорили родители, когда-то, много-много лет назад, Астрид была портнихой в одном маленьком бутике, где подгоняла по фигуре плоских, как доски, фрау и пузатых, точно бочонки, герров фраки и пиджаки. Она любила свою работу, но ненавидела собственного начальника, чье имя начиналось на букву П, а фамилия на букву К. Тот постоянно придирался к ней, делал замечания и выписывал такие штрафы, что их приходилось сворачивать вчетверо, что бы уложить в карман.

Да и сама Астрид, могла вспомнить былое, если мы пересекались на кухне.

— Ты бы только видел этого богатого ублюдка, Вили, — ласково говорила мне она, погладив по голове, — В его глазах уже не было ничего человеческого. Только деньги и власть. Самыми отвратительными начальниками становятся те люди, которым дали совсем немного и того, и другого.

— Он обижал тебя, тетя?

— Еще как обижал, дорогой мой. Но он не знал, с кем решил начать войну. По сути своей, Вили, — тетя Астрид очень красиво улыбалась. Да и вообще, она всегда была молода и прекрасна. Ее портил черный шов, наложенный ею самой чуть ниже подбородка. Видимо, так она сумела остановить собственное время старения, — По сути своей, каждый человек — это только одежда для его души. Нет человека из плоти и крови — и его душа остается здесь, на грешной нашей Земле, навеки холодная и обнаженная.

— Это слишком сложно для ребенка, — кривилась бабушка Анна, — И звучит, как чушь!

— Не слушай старую маразматичку, мальчик мой, — улыбалась мне тетя Астрид, — В мире можно все. Даже снять одежду с одной души и отдать другой. Это называется помочь обездоленному. Очень по-библейски, между прочим!

Они частенько спорили с бабушкой на тему религии, но я мало что в этом понимаю.

Итак, тетя Астрид ненавидела своего начальника. Поэтому нет ничего удивительного в том, что однажды, она прибегла к своему любимому занятию и господина ПК не стало. Зато у тети появился замечательный кожаный плащ, спускающийся почти до земли — господин ПК был довольно высоким тучным человеком, и из его шкуры можно было сделать не только плащ, но еще и сумочку, чемодан, перчатки и футляр для очков. Не знаю, удобно ли было носить такую штуку, но подруги Астрид завидовали.

— Мне кажется, они поверили, что я привезла плащ из Столицы, — хрустально смеялась она, и ее бледная кожа становилась почти белой. Практически такой же, как листы для художеств дяди Лео, — Они до сих пор спрашивают меня, сколько марок мне пришлось за него выложить! Знали бы эти дуры, сколько всего можно получить, если быть немного смелее!

— Но разве это не обман? — наивно спрашивал я, — Ведь ты говорила мне, что врать нельзя…

— Нет, Вили, господин К был родом из Столицы, — отвечала она мне, немного подумав, — Поэтому, в моих словах нет лжи, но есть утаенная правда. Ты же умницы, ты сам должен это понимать!

Со временем она открыла собственную мастерскую на одном из этажей нашего Дома. Кажется, дедушка Оскар и Папа приволокли ей целую кучу манекенов откуда-то из леса или кладбища, и уставили почти каждый свободный дюйм ее комнаты. Не знаю, и зачем ей столько волокиты?

Астрид привыкла засиживаться на работе до самого позднего вечера и принимала одиноких клиентов всегда с закрытой на засов дверью.

— Как ты понимаешь, Вили, — отвечала, смеясь, тетя, — Обнаженная душа — это слишком интимно. Я обещаю людям самый лучший пошив костюма в их жизни, но никогда не утверждаю, что они получат его. Видишь, есть большая разница между тем говоришь ты неправду, или просто немного недоговариваешь. Всегда нужно оставаться честным. Это мой тебе совет.

— Спасибо, Астрид, я это запомню.

— Ну, что за чудесный ребенок, — умилялась тетя Астрид, но при этом ее глаза оставались бесконечно холодными, — Всегда нужно слушать советы тети. Тетя плохого не посоветует. Ты же помнишь господина К, который поступил иначе?

Да уж, как не помнить. Плащ Астрид до сих пор пылится где-то на вешалке, как памятник ее нерушимой правоте, воздвигнутый ниткой и иголкой.

— Да, тетя, я это помню. Я не такой, как господин К.

— Твое счастье, дорогой, что я это знаю, — всегда говорила она на прощание и грозила пальцем, — И не вздумай есть много сладкого. От этого болят зубы и живот!

Не знаю, как она воспитывала Томаса и Люси, но видимо, любителями сладкого они точно не были. А вот, что случилось с тремя их мертвыми братьями и сестрами остается только гадать.

Кажется, когда я родился, их уже не было.

Все видели, как посетители входят к нам, но никто не видел, как они выходят обратно. Мама говорила, что тетя отправляет их через черный ход, но мне кажется, она говорила мне неправду. Для начала, в доме никогда не было запасного выхода, а во-вторых, откуда тогда у тети берутся все новые и новые наряды? Да и черных стежков, которыми Астрид перетягивала время, в ее мастерской полно.

Мне кажется, она перематывала время, что бы скрыть момент убийства, а после отрезала этот период с помощью своих бесконечных инструментов. Жаль, что тетя Астрид тоже не смогла спастись. Уж кто-кто, а она всегда была уверена в себе и могла за себя постоять, но, видимо, тот Монстр из Подвала оказался куда более опасным, чем всем нам казалось изначально.

О том, что пропала тетя Астрид, нам стало известно поздно вечером. Из ее комнаты выкатился маленький клубок ниток и, перепрыгивая через ступени, размотался на полу гостиной на первом этаже. Это было невозможно по двум причинам: Астрид всегда строго следила за своими вещами и никогда не оставляла дверь мастерской нараспашку. Может быть, опасалась, что кто-то из нас случайно уронит бомбу, а может быть, имела какие-то свои тайны, которыми не хотела делиться с окружающими. Трудно сказать, что было в ее голове.

Плащ из господина К валялся смятым прямо на пороге, а половина манекенов пропала. Впрочем, оно и к лучшему. Плоть с них уже давно успела слезть, а гнилое мясо и кости были не самым лучшим зрелищем.

— Снова отправилась шить костюм, — буркнул тогда папа, потянувшись к бутылке, — Скоро припрется, можете не переживать. Или я не знаю свою двоюродную сестрицу!

Видимо, папа не знал Астрид. Астрид так и не пришла.

Пятнадцатый этаж

Как говорил мне прадедушка, раньше лестница была в разы длиннее и шире. И сделана она была не из шатких плах, сколоченных ржавыми гвоздями, а вытесана из ствола цельного дерева, которое росло откуда-то из недр подвала. Но однажды в Дом пришли тяжелые времена и жгучий холод, лестница отправилась на растопку в камин — пришлось заменить ее тем, что первым попалось под руку. Поэтому теперь она стонала при каждом шаге и раскачивалась из стороны в сторону. Странное винтовое сооружение, крепящееся на гнилых лохматых веревках к расшатанным петлям. Иногда идти по ней весело, иногда страшно — зависит от настроения, но сейчас, в почти кромешной темноте, властвующей в Доме, хлипкие ступени кажутся почти живыми.

Я стараюсь не обращать внимания на хруст под ногами — маленькие орды паучков и тараканов испуганно шарахаются от меня, но не все успевают убежать. Конечно, мне жаль их, но спускаться надо. Я должен понять, что случилось в Доме, и куда пропали вся моя семья.

Шестнадцатый этаж позади, и значит можно на какое-то время забыть о тете Астрид и дяде Лео. Пусть комнаты и дальше скалятся мне в спину пастями открытых дверей — теперь, когда я миновал их, мне уже не страшно.

Пятнадцатый этаж мне нравится куда больше. Вернее, нравился. Там чище, просторнее, уютнее и тише. Иногда я даже ездил туда на лифте, если хотел с кем-нибудь поиграть, хотя Мама и Папа смотрели на это не одобрительно. Это прихожая нашего Дома. Как-то Папа рассказал мне, что много лет назад, прихожая была первым наземным этажом, но после того, как многие из нашей семьи решили отстроить себе новые комнаты и галереи, прихожая почему-то переползла наверх, да так и осталась там. Прадедушка просил ее вернуться, но так ничего и не добился. Довольно трудно убедить в чем-то кусок бетона, вы не находите? Тогда он сделал вторую прихожую из своего собственного этажа. Ну, и что, что теперь все должны были пересекать его личные покои? Прадедушке Гансу бывает скучно, вот он и ищет любой повод развлечься.

Это устроило всех. И прихожую, и жильцов Дома.

И все таки, на пятнадцатом этаже мне нравится до сих пор. Может быть, не так, как раньше, но все-таки. Это огромная комната, занимающая целый пролет. Наверное, внутри такого помещения могут поместиться не меньше десяти-пятнадцати мастерских тети Астрид, да еще и свободное место под бомбу останется. Здесь красивые зеленые обои с выдавленными золотыми рисунками, корзина для зонтов и тростей, оленьи рога вместо вешалки и маленький коврик у больших дверей, что бы вытирать грязные ботинки. Надпись на коврике давно стерлась, но еще можно разобрать буквы «Убери ноги! Убьет!», а чуть ниже и крупнее «Продается».

Прямо над головой хрустальная люстра, собранная из множества крохотных прозрачных капелек. Мама говорила, что отдала за эту штуку в Городе жалкие гроши.

— Есть прекрасное место прямо на объездной дороге! — всегда с восторгом вспоминала она, закатывая белые глаза, — Маленькая чудесная лавочка, где торгуют всякой всячиной. Цены такие низкие, что даже дух захватывает!

— Наверняка какой-нибудь хлам, — ворчливо отвечала бабушка Магда, — Или сделано абы как, или качества нет, или такое уродство, что глаза бы мои его не видели. Уж про крохоборов я многое знаю, милочка, поверь.

— Ну, конечно же, нет, фрау, — вздыхала Мама, поглядывая на люстру, — Это чудесное место находится совсем рядом с крематорием и бюро похоронных услуг. Все вещи, лежавшие на полках, были найдены мародерами в домах мертвецов, или лежали в их карманах. Я сама видела, как пара гробокопателей отдавали хозяину заведения две фарфоровые статуэтки, оттаявшие в чумной яме по весне. Вот оттуда-то такая низкая цена и прекрасное качество!

Маме можно верить. Ей редко нравятся какие-нибудь заведения.

— Ну, в таком случае, это, и правда, занятно, — соглашалась бабушка Магда, и всегда добавляла, — Нужно выбраться в Город, да посмотреть, не появился ли в продаже тюль этой старой ведьмы Штефани. Она уже давно дышит на ладан, а ее занавески с рюшечками мне всегда нравились!

Двери в прихожей большие, тяжелые, с витражным окном, состоящим из двух разных половинок. Есть блестящий засов и массивная цепочка. Однажды я попытался открыть их, и чуть не улетел вниз, прямо на кроны черного леса, раскинувшегося под Домом. Но какой оттуда красивый вид — дух захватывает!

Мама и Папа устроили мне настоящую головомойку за это, и пару недель я не покидал своей комнаты. Это, конечно, не так тоскливо, как стоять в углу, но все равно, довольно печально — со временем надоедает даже бумажная страна, спрятанная за обоями. Я расскажу вам о ней, когда доберемся до детской, хорошо?

Нет ничего удивительного, что гостиная на пятнадцатом этаже превратилась в настоящую навязчивую идею. Мой рассказ об этом месте подогревал интерес Люси и Томаса, поэтому наша вылазка была только под вопросом времени. Нам и прежде не слишком-то разрешали заглядывать в гостиную, а после моего эксперимента заходить туда стало вообще запрещено. Об этом недвусмысленно дали понять Папа и дедушка Клаус, пообещав оторвать голову всякому смельчаку, что нарушит самопровозглашенный интердикт. Впрочем, запрет всегда действует на детей, как вызов. Нет ничего удивительного, что мы пробрались наверх по лестнице, мимо лифта, который в это время обиженно ползал по шахте, подъедая летучих мышей и крыс одним поздним вечером.

— С такой высоты мы даже Город увидим, — утверждал Томас, привычно левитируя над ступенями, — А может, даже Столичный порт. Или Дальние Земли. Или что-то еще.

— Если нас не схватят раньше, — отвечала Люси, со скучающим видом переступая через две ступени сразу, — Наша Мама не слишком-то станет церемониться, если узнает об этом…

— Ничего она не узнает, — убеждал я, едва поспевая за приятелями, — Я надеюсь, во всяком случае.

Гостиная встретила нас приглушенным светом и мигающей под потолком люстрой. Наверное, на такой высоте гуляет сильный ветер, если он даже раскачивает Дом из стороны в сторону. Падать отсюда далеко. И не факт, что упадешь на землю. Взять, к примеру, дедушку Генриха. Он умер множество лет назад, но никто из жильцов не знает отчего. Может быть, как раз оттого, что выпал из дверей гостиной, кстати говоря. Повторять его подвиг совсем не хочется.

— Ну, давай, отпирай, — толкнула меня в плечо Люси, когда мы в нерешительности остановились перед тяжелыми дверями, — Чего время-то терять?

Я повернул ручку, потянул на себя, удивившись, как легко створка поворачивается на ржавых петлях, и замер в изумлении. Потому, что вместо волшебных залитых луной пейзажей, нам открылась только безразличная кирпичная стена. Очень старая, кстати говоря. Местами побитая, выкрошенная, и исцарапанная. Пожелтевший лист бумаги, приклеенный сверху, сообщил нам о том, что поезд из Города в Столицу отбывает с первого и единственного пути через двадцать две минуты, и ходит каждые шесть часов. Снизу стояла печать, поверх которой кто-то написал матерное слово.

— Это слово звучит, как… — начала Люси, но Том перебил ее.

— Это расписание со стены вокзала в Городе, — определил он, — Я его точно узнаю.

Верить Томасу тяжело, он частенько врет, и порою, даже без собственной выгоды, но на этот раз с ним пришлось согласиться: он, на самом деле, бывал за стенами Дома больше, чем многие из нас. Я перечитал объявление еще раз, закрыл дверь, и распахнул ее заново. На этот раз петли душераздирающе заскрипели, так что я даже поморщился.

В лицо ударила отвратительная вонь мочи, грязи и старой одежды. Черный перекошенный переулок, освещенный парой газовых фонарей заглядывал через дверь прямо в Дом, с присущей таким местам наглостью и бесцеремонностью.

— А это жилая часть Города, — заметила Люси, скривив тонкий носик, — А немного дальше — морг и прозекторская, если я все правильно помню. Меня сюда водил дедушка на день Рождения.

— Эта дверь — межпространственный портал, действующий между заданными точками, — пожал я плечами, с отвращением разглядывая нищего, который справлял большую нужду в ближайшей канаве, — Не знал, что в нашем Доме кто-то увлекается физикой так глубоко.

— Не умничай, Вили, — отмахнулся Томас, — Ты становишься отвратительно скучным, когда начинаешь говорить эту непонятную ерунду.

— А он может отправлять нас в прошлое и будущее? — вклинилась Люси, — Или все будет так скучно?

— Может быть, но…

— Может, попробуем еще? — с сомнением спросил Томас, которому кладбищенский проулок пришелся совсем не по душе, — Мне здесь что-то не нравится. Давай заново, Вили.

За несколько часов, мы побывали не только в Городе. Дважды гостиная переносила нас на горную вершину, трижды в общественную баню, четырежды в какой-то столичный бордель, и по разу в Церковь, в парк и хоспис, а потом открылась прямо посреди театрального выступления в местном кабаре, где на нас уставились испуганные и изумленные лица, таращившиеся из зала. У одного пожилого господина монокль упал кружку с пивом, а какая-то барышня в яркой юбке, разукрашенная такими чудовищными красками, что ее лицом можно было пугать младенцев, испустила внушительный вопль, который долгое время звенел на уровне ультразвука. В баре лопнула бутылка, а лысый, как колено, официант в грязном фраке моментально упал в обморок.

— Здравствуйте, земляне, — сказал Томас, — Мы пришли с миром. Эй, Вили, ты же у нас умный. Как там надо говорить?

— Точно не так, — скривился я, — Нужно что-то более пафосное…

Земляне оказались очень приветливыми. Они сказали, что даже не слишком удивятся, если внезапно откроется портал в ад, и оттуда явится сам Дьявол за стаканчиком виски. Официанта привели в чувство, а визжавшая танцовщица так и осталась сидеть с открытым ртом и глазами навыкате, словно у нее внезапно выпала челюсть.

— Я могу поговорить с дедушкой Клаусом, если больно, — предложил я ей, — Он специалист в медицине, и вообще, настоящий ученый.

— Я думаю, ей больше поможет священник, — заметил господин с моноклем в бокале для пива — Потому что ее явно хватил удар. Но спасибо за предложение. Вы очень любезны, как для гостей из космоса. И если вы не заберете наши души, мы даже выпьем за ваше здоровье.

— Коллекцию душ у нас прежде собирала одна тетя, — сообщил ему Томас со сцены, когда кто-то дрожащий и воющий приволок пьяного священника со свечкой в руке — Но она давно умерла, так что можете не переживать.

— Это очень радует, — ответил господин с моноклем, — Может, тогда вы будете так добры, ходить по полу, а не летать, а то это многих нервирует. Вот, святого отца, к примеру.

Ох, этому герру и, правда, было не по себе. Святой отец открывал и закрывал рот, словно забыл, как нужно выговаривать слова, а свечка в его руках совершала такие интересные пассы, что оставалось удивительным, как она не погасла до сих пор.

— Здравствуйте, — сказал я ему, вспомнив о приличных манерах, — Как поживаете? Как настроение?

— У него туберкулез и сифилис, — вставила Люси, продиагностировав священника, — Поэтому правильнее будет спросить, как у него здоровье.

— Замечательно. Очень хорошо, — рассудительно сказал святой отец и сполз по стенке. Свечка выпала из рук, но не погасла. Наверное, бедняга немного перенервничал. Мне стало его почти жаль.

— Спасибо, — торжественно произнес пивной господин, поглядывая то на нас, то на мертвую танцовщицу, то на священника, когда Том послушно опустился на скрипучие доски — А еще, вы нас очень обяжете, если скажете, что вон тот мужчина, за вашими спинами, не хочет нас убить. У него злое синее лицо и большая кочерга. Заранее благодарен.

Официант снова рухнул в обморок. Кто-то в зале коротко взвыл, а пьяные музыканты, справа и слева, восприняв это, как знак, грянули что-то веселое и заводное на тубах, барабанах и концертинах.

— Вот и свету конец, — вздохнул господин с моноклем и пивом, — Мир несовершенен, люди довели Бога до крайних мер. Я знал, что буду пить в этот день. Давно пора, так сказать.

Он поднял бокал в тот самый момент, когда Папа захлопнул дверь прямо перед нашим носом. Я говорил вам, что его лучше не злить? Вот тогда-то я выучил это на зубок.

Двери в гостиную заколотили досками. Спустя три месяца, когда заточение в детской подошло к концу, а моя пятая точка перестала саднить при каждом движении (кочерга вместо ремня — это вам не шутки), мы пробовали выйти в Мир еще несколько раз, но ржавые гвозди, которыми Папа забил портал, никак не хотели поддаваться. Говорить со мной на эту тему никто не желал. Взрослые игнорировали вопросы, будто и не слышали их. Приходилось довольствоваться собственными догадками, а это не всегда бывает хорошей идеей.

Гостиная встречает меня привычным пустым полумраком. Люстра под потолком давно не горит, но продолжает раскачиваться из стороны в сторону, словно и сюда пробирается ветер, но в комнате затишье.

Кто-то могучий и сильный побывал здесь до меня, ибо крепкие доски валяются прямо на коврике. Гвозди вырваны вместе с кусками краски и дерева, а большой засов лежит где-то в стороне, перебитый и разломанный.

Массивные двери приоткрыты, но я не рискую подходить ближе. Не хочу даже думать, куда ведет портал в этот раз. В Доме произошло что-то очень злое и нехорошее, поэтому не стоит надеяться на удачу. Я обхожу гостиную стороной и спускаюсь еще ниже.

Что бы не скрывал пятнадцатый этаж, то, что ждет меня впереди будет хуже.

Гораздо хуже.

Четырнадцатый этаж

1

Прихожая остается позади, и можно передохнуть. Белый свет молний бьет через витражное стекло, играет на лицах фарфоровых кукол с вырванными волосами, на бездыханных кусках солдатиков, на разбитой вдребезги машине и лопнувшем барабане, заставляя тени шевелиться, словно те танцуют танго вокруг меня.

Кстати, а я говорил вам, что в нашем Доме есть даже бальный зал? Нет? Ну, это история для следующего раза, потому что-то сейчас я спускаюсь на четырнадцатый этаж — это личные покои моей старшей сестры Ники. Она тоже довольно необычная личность, можете мне поверить.

Этаж Ники поделен на двенадцать маленьких комнат, каждая из которых запирается на отдельный ключ. Моя сестра носит связку с ключами у себя на груди, вместо ожерелья, что бы их не потерять. Ключей скоро станет больше — Ника никогда не останавливается на достигнутом, тем более, время свадьбы опять почти подошло. Вернее, подходило. Нику не так давно утащил Монстр, и теперь остается только гадать, будут новые праздники или нет — если спросите меня, то я отвечу, что мне они уже поперек горла стоят.

Нику можно назвать серийной вдовой. Или хронической невестой. Или просто очень милой юной девушкой, у которой что-то не ладится в личной жизни.

Она шла под венец уже двенадцать раз, и всякий раз, эта свадьба была в скором времени после похорон ее предыдущего мужа. Все дело в том, что Ника слишком уж часто выходит из себя. В прямом смысле этого слова.

Она обнаружила, что способна жить тремя разными жизнями одного и того же человека чуть больше трех лет назад, когда выходила замуж впервые. Кажется, это был пожилой и состоятельный коммивояжер. Или это был второй, а первым был промышленник? Ничего нельзя сказать точно — моя сестра очень влюбчивая и пылкая натура.

Итак, Ника приревновала своего супруга к себе самой прямо во время брачной ночи, и воткнула ему в шею нож для вскрытия писем, который хранила в собственном будуаре. Воткнула двадцать девять раз. Брак этот был коротким, но запоминающимся. Я первым нашел ее в общей зале, когда она сидела в компании двух собственных копий, перебирая в руках белый шелковый платок.

— Это ужасно, — плакала Ника, размазывая по лицу слезы и макияж, — Я так любила его, а он предал меня прямо в первую нашу ночь! Это нечестно! Это несправедливо!

— Зато ты избавилась от груза на шее, — заметила вторая Ника, попивая кофе из фарфоровой чашечки, — Это как вырезать опухоль у больного. Спроси, вон, дедушку Клауса. Он тебе скажет. А теперь, встряхнись, хорошо? Ты ведь женщина, а не тряпка, о которую можно ноги вытирать?

— Но для начала, нужно понять, где этот старый хрыч прятал свои сбережения и акции, — сухо вставила третья, подравнивая ногти окровавленным ножом, которым недавно вскрыла мужу горло, — И избавиться от тела, кстати говоря. Вы же в курсе, что тут через пару дней такая вонь будет…

— Как ты можешь быть такой бессердечной? — заливаясь слезами, простонала первая Ника, — Неужели для тебя важнее всего деньги?

— Для нее — да, — подтвердила вторая, — а вот для меня, самое важное — твоя самодостаточность. Видишь, как удобно, если можно разделить обязанности на три части, а?

Возможно и, правда, Нике так было удобнее. Во всяком случае, ответственность за все произошедшее, и происходящее впоследствии больше не лежало только на ее плечах. До сих пор неизвестно, где они спрятали в Доме труп первого мужа. Может, даже вынесли в лес или на кладбище? Или в тот самый пруд возле нашего сада? Впрочем, какая разница. Ника закрыла комнату, где произошло убийство на ключ, и отстроила новую спальню — точную копию предыдущей. Она вообще, частенько повторялась, моя бедная сестра.

Ника училась в Столице, и за короткий срок была под венцом со своим преподавателем, одним из студентов, и даже, подумайте только, с самим директором! Ника была очень хороша собой, и от отсутствия мужского внимания не страдала точно. Впрочем, счастливыми эти браки тоже назвать сложно. Самый долгий продлился чуть больше пяти дней. На рассвете шестого она забила директора Института кофейной туркой, а все из-за того, что тот лез под юбку одной ее личности, пока другая стояла у плиты. Студенту хватило вязальной спицы под ребрами, а преподаватель отравился мышьяком, которым Ника сдобрила его зеленый салат.

— Скоро у нас будет коллекция колец, — победоносно заявляла третья Ника, разглядывая украшения, нанизанные на пальцы, — Еще чуть-чуть, милочка моя, и все наладится. Небольшое состояние у нас уже есть.

— Да, но твердости духа у нее никакой, — вздыхала вторая Ника, обмахиваясь веером из павлиньих перьев, и театрально закатывая глаза, — Ты посмотри только, как ее выводят из себя эти убийства. Эй, милочка, скажи горничной, что бы убрала кровь. Я не собираюсь жить в грязи!

Ника только рыдала, или продолжала молчать. Удивительно было представить, как все эти люди уживаются в ней одной, но со временем мы к этому привыкли. Даже обеденный стол накрывали на две дополнительные персоны.

В скором времени появился господин В, владелец аптеки, у которого дядя Лео воровал лауданум. Этот В оказался крепким орешком, и даже смог прожить на четыре недели дольше обычного. Как стало известно, постельные вопросы его почти не интересовали в силу возраста, а у Ники, в связи с этим, почти не было поводов для ревности. И тем не менее, однажды господин В решил принять одну чудесную микстуру и тряхнуть стариной, но тряхнул только собственным телом из окна четырнадцатого этажа, когда Ника опять вышла из себя. Летел он долго. Кричал громко.

Ника, Ника и Ника собирали его по частям весь следующий день.

Так моя сестра стала владелицей аптеки, которая в скором времени прогорела и с треском закрылась, а в Доме появилась еще одна запертая на ключ комната. Уже пятая.

— Еще пара браков, милочка, и мы выберемся из этой дыры, — обещала ей вторая, подводя глаза у зеркала, — Только представь, как будет славно, если мы переберемся в Столицу, а? Там этих мужей — валом. Найдем себе самого лучшего.

— И самого богатого, — говорила третья, — У которого мешок золота будет больше, чем его брюхо. Тебе не надоело жить в этом сарае, милочка?

Ника молчала, все больше напоминая заводную куклу, из которой вынули механизм. Впрочем, она так давно стала замкнутой, что это уже никого не удивляло. Даже меня, а я очень люблю свою сестру. Всех трех, вернее.

Время шло, и у Ники появилось еще четыре кольца. Первое — от уличного музыканта, второе — от хозяина мясной лавки, третье — от мрачного солдата, недавно вернувшегося с войны, а четвертое — от владелицы консерватории. Моя сестра увлекалась не только мужчинами, кстати говоря. Не смотря на то, что все люди были разными, конец у них был почти одинаковым. Музыканта Ника задушила струной, хозяина лавки толкнула в топку камина, а солдата и владелицу консерватории банально застрелила из старинного мушкета, который получила в подарок на первую свадьбу.

— Все дело в том, что люди стали необязательными, — вздыхала вторая Ника, запирая на ключ девятую спальню на четырнадцатом этаже, — Клятвы ничего не значат, а кольца — это не символ единства душ и тел, а только фикция и бижутерия. Чувствую я, милочка, останемся мы вдовами.

— Зато, какими богатыми, — поправляла ее третья, бережно расчесывая длинные волосы Ники костяным гребнем с драгоценными камнями, — Три головы лучше, чем одна, так что найдем выход из положения. Не волнуйся, милочка. Ты не одна.

Ника, и правда, ни минуты не была одна. Возможно, из-за этого и страдала больше всего, но какая теперь разница? Десятым ее мужем был офицер полиции. Папа был очень против этой женитьбы, и искренне обрадовался, когда Ники попросили его помочь избавиться от тела. К счастью, на этот раз крови было мало — кухонный молоток для отбивных проделал в черепе супруга маленькую вмятину, не более того. Труп отправили к остальным, а вот форму — оставили.

Одиннадцатый муж был хитроумным мошенником, который обобрал добрую половину игорных домов в Столице, и сразу смекнул, что здесь что-то не чисто, когда узрел всю коллекцию обручальных колец, висящих на стене славы Ники. Помимо живого воображения, он оказался на редкость быстрым и живучим — почти добрался до лифта, но вторая Ника перебила ему кочергой позвоночник, а третья, кажется, отрубила ему голову лифтовыми дверями, вовремя нажав на кнопку. Как позже выяснилось, денег при нем не оказалось.

— Ну, ошиблись, с кем не бывает, — пожимала плечами вторая Ника, — В следующий раз будем осмотрительнее. Разве это проблема? Видишь, милочка, он оказался не только пустозвоном, но еще и…

— Еще и бедным пустозвоном, — подтверждала третья, затаскивая тело в лифт, — А это гораздо хуже, если что. Но ты не переживай, мы найдем тебе еще одного. С ним точно не прогадаем.

Двенадцатый муж Ники был известным писателем. Настолько плодотворным, что даже посвятил ей целый цикл собственных книг под названием «Ангелы тоже плачут». Даже не знаю, может, читали его? Как по мне — чушь полная, но что ребенок смыслит в серьезной литературе?

Этот господин постоянно хлебал абсент и курил огромную трубку, наполняя ее самым отвратительным в мире табаком. Его сгубило курение. Вернее, трубка, которую Ника вбила тому в глотку с такой силой, что та вошла ему в горло целиком. Да, ревность Ники, порою, не знала границ. Бедная девочка. Очень скучаю по ней.

— Ну, двенадцать раз замужем, это не тринадцать, — утешала ее тогда бабушка Анна, подливая одной рукой чай в кружку на следующее утро, после убийства, — Хоть не чертова дюжина, и то хорошо. Главное, это верить в Бога, а все остальное — приложится. И вы, барышни, послушайте то, что я говорю!

При этих словах она грозила пальцем двум другим Никам, которые в ответ только фыркали и усмехались.

Писатель умер, его книги отправились в камин. Так в Доме появилась двенадцатая спальня, запертая на замок. Знаете, я думаю, что бабушка Анна была права. Тринадцать — не самое счастливое число. Именно накануне тринадцатой свадьбы Ника пропала. Вернее, пропали все три Ники, оставив после себя только связку ключей, да обручальные кольца. Ее жених — оперный певец, красавец, баловень судьбы и звезда всех местных кабаре, покончил с собой, едва узнав об этом.

Я прохожу по лестнице, минуя четырнадцатый этаж.

Возвращайся назад, сестренка. Мне так тебя не хватает.

2

Квартира на восьмом этаже всегда казалась Рейнхольду бесполезно большой и невероятно пустой, сколько бы техники, мебели и всяких мелочей он не покупал. Создавать уют очень трудно, если голова забита совсем другим, и у тебя нет никакого желания этим заниматься. Кухонная утварь, мягкие уголки, светодиодные лампы и светильники, новая сантехника и длинношерстные ковры были бессильны наполнить теплом квартиру доктора Кестнера, и смотрелись маленькими островками жизни в бесконечной холодной пустыне голых стен и бессмысленно огромных окон. Видимо, в этом городе все у архитекторов какой-то тайный фетиш на эту тему.

Рейнхольд запер дверь, бросил ключи на полочку у входа и сковырнул ботинки. Настенные часы напротив укоризненно указывали четыре утра. Да уж, день сегодня был долгим и невероятно тяжелым. Поэтому маленький перерыв, который ему позволили взять в Клинике кажется какой-то издевкой.

— Возьмите только то, что вам будет действительно необходимо, — сухо сказал бесцветный голос в желтом телефоне, — Остальное, менее важное, вам доставит наша служба охраны в течение пары-тройки дней. Не переживайте, Райн, мы проследим за безопасностью вашей семьи, пока вы будете заняты. Клиника всегда заботится о своих сотрудниках.

Да уж. Ферма трупов всегда заботится о состоянии тел, это правда. Ему вспомнился разговор двух лаборантов, свидетелем которого он стал незадолго до ухода. «Ферма тел — говорил один другому, конспиративно понизив голос, — Это научно-исследовательское учреждение, где изучается разложение человеческого тела в различных условиях. Эти исследования помогают судебным медикам и антропологам получить более точную информацию в ходе раскрытия преступлений. Правда, вот мнение общественности об этом деле расходятся, понимаешь ли. Не все считают это правильным.

— И такое место есть в Хранителе? — спрашивал его второй, открыв рот, на что первый только пожимал плечами. Да, воистину, незнание — есть благо. Если бы эти ребята осознавали на самом деле, что находится на подземных этажах Клиники, то…

Рейнхольд расстегнул куртку, бросил ее на спинку кресла и босиком прошел в гостиную. Вернее, когда-то это место и, правда, было гостиной, но теперь оно превратилось в настоящий медицинский склад. Не слишком большая потеря для квартиры, ведь гости в его доме бывают очень и очень редко. А если и приходят, то говорят только и исключительно о болезни Катрин и все чаще надевают белые халаты.

Впрочем, теперь, когда его восстановили в должности и вернули в Клинику все должно поменяться. Совсем скоро здесь не будет этих ужасных аппаратов искусственного жизнеобеспечения, искусственной вентиляции легких, капельниц, пульсометров и прочего чудовищного оборудования. Во всяком случае, Кальцер непрозрачно намекнул ему об этом. Пара месяцев на Ферме, и все пойдет на лад. Что не говори, а терять ему уже почти нечего — слишком долго Клиника кормила его завтраками, обещая всю необходимую помощь. И вот, к чему это привело.

Виктория Ауттенберг возникла в гостиной следом за ним. Она еще слишком молода, чтобы быть хорошим специалистом, но Клиника прислала именно ее. Кто знает, может эта девчонка с капризным лицом — настоящий гений. Во всяком случае, свою работу она знает, и делает хорошо уже не первый месяц. Интересно, чем Ферма купила ее?

— Доброй ночи, доктор Кестнер, — сухо произнесла она, зевнув, — Или, правильнее сказать: доброе утро?

— Не называйте меня доктором, — отмахнулся Рейнхольд, искренне надеясь, что она не заметила, как он пялился на нее со спины — Вы же знаете, что я совершенно ничего не понимаю в медицине.

— И, тем не менее, в Клинике вас очень ценят. Особенно, после того, как вы изобрели эту штуку…

«Изобрели эту штуку». Да уж, хорошая краткая хронология последних десяти лет его жизни. Авария, болезнь Катрин, развод с Мелиссой, бессонные ночи в лабораториях и мастерских, чтобы медсестра, отправленная в его дом Фермой Трупов сказала: «Славная вышла штука. Вы молодец».

Он постарался улыбнуться.

— Да, спасибо. Как себя чувствует Катрин?

— Сегодня без изменений, — покачала Виктория очаровательной головкой, — И хочется верить, что все будет так же.

— Ну, уж нет. Я буду надеяться, что она выйдет из комы, — сухо сказал он, — Тем более что ее болезнь…

— Нет-нет, я не это имела в виду, — вспыхнула девушка, и на ее щеках проступил очаровательный румянец, приложив ладони к горлу, будто на шее ее затягивалась невидимая петля, — Конечно, я хотела сказать, что…

«Черт, приятель, прекрати пялится на эту красотку, — одернул он себя, — Ты — взрослый человек, у которого куча своих проблем. Не нужно добавлять еще. Но, она хороша. Этого не отнять»

— Все в порядке, — соврал Рейнхольд, — Простите, если слишком резок. Сегодня слишком тяжелый день. Я немного на взводе.

— Клиника снова начала прием гостей? — она прекрасно знала ответ, но все равно спрашивала. Человек, отправленный Кальцером не только должен заниматься его дочерью, но и быть в курсе всех новостей Фермы.

— Что-то вроде того. Вам же известно, — грустно улыбнулся он, покачиваясь от усталости, — Так зачем спрашивать?

— О, герр доктор, мне известны только кое-какие мелочи, ничего важного, — ему искренне захотелось верить, что в медицине она разбирается лучше, чем врет, — Общие черты, да…

— Я понимаю, — сказал Рейнхольд, расстегивая воротник рубашки, — Не будем об этом. Раз уж мне удалось вырваться на несколько часов из Клиники, можете отдыхать. Машина за мной придет в шесть. Так что, у вас есть время поспать, если хотите.

— В этом нет никакой необходимости, — ответила Виктория скорее испуганно, чем удивленно, — Тем более, что господин Кальцер…

— Никто не узнает, если вы вздремнете, и оставите меня с дочкой наедине, — отозвался Рейнхольд твердо, — Обещаю. До вашего прибытия, я заботился о Катрин сам, так что не волнуйтесь. Я опытный, я справлюсь.

— Зовите меня сразу, если что-то понадобится, — протянула она неуверенно, и Рейнхольд кивнул головой.

— Обязательно. И спасибо за все.

Да, кажется, Кальцер держит в кулаке не только весь персонал Клиники, но и сторонних сотрудников. Интересно, как дорого этой девчонке придется заплатить, если с Катрин что-то случится? Отправится ли она на нижние этажи, или будет что-нибудь более серьезное? Во всяком случае, пока за Катрин отвечает Клиника, ему можно не переживать. Нужно думать, думать и думать. Это всегда получалось у Рейнхольда лучше всего.

Он прошел в ванную комнату, скинул с себя пропахший моющим средством свитер, помятые брюки и долго стоял под ледяным душем, пока дыхание не перехватило окончательно, а пальцы не свело судорогой. Не слишком полезная процедура, но зато позволит отогнать сонливость, хоть ненадолго. Теперь нужно заглянуть к Катрин, а после заняться самыми необходимыми вещами. Собрать все чертежи, наработки, модели и инструкции, над которыми пришлось корпеть последние годы.

Рейнхольд растерся жестким полотенцем и с мрачным видом изучил свое измученное отражение, под глазами которого пролегли огромные черные круги. Да, пройдет немного времени и поездка в РИО понадобится ему самому. Вот это будет действительно забавно.

— Обхохочешься, — мрачно сказал он сам себе, переодеваясь в домашнее, — Просто животики надорвешь.

Комната Катрин была самой дальней. Когда-то это была ее детская, но теперь она превратилась в настоящую больничную палату, где по стенам свисали провода, горели мониторы, светились экраны и слышался равномерный тихий гул. Электричество поддерживало жизнь в этом маленьком изувеченном ужасной аварией хрупком теле, снабжая кровь кислородом, поднимая и опуская грудную клетку, заставляя сердце дробно стучать, хоть и через силу.

Проклятый черный джип, вылетевший с проезжей части не просто ударил ее капотом — он впечатал ее в дерево, а потом, протащил Катрин по инерции еще десять метров, превратив ее позвоночник в настоящее крошево. Что стало с тем ублюдком, что был за рулем? Как там его звали? Кажется, Альфред Батуум. Торчащие во все стороны седые космы и татуировка в виде черепа на правой щеке запомнились ему навечно. Что там у него? Пожизненное? Инъекция? Электрический стул? Да, как бы не сложилась его судьба, он все равно легко отделался. В отличие от Катрин. Разрывы внутренних органов (топор мясника и то рубит гуманнее), повреждение черепа (будто кто-то наступил стальным сапогом на скорлупу гнилого ореха), открытые и закрытые переломы (кости, похожие на стебельки измятой травы, торчащие из белой кожи) — Рейнхольд всегда содрогался от воспоминаний, когда переступал порог бывшей детской комнаты. Сложенные аккуратной горкой любимые игрушки Катрин смотрели на него из всех углов, заставляя сжиматься сердце. Но он так и не сумел избавиться от них, хотя и трижды пытался. Может быть, люди из Клиники сделают это за него? На самом деле, это было бы просто чудесно.

После развода стало еще тяжелее. Мелисса ушла. Как потом стало известно, укатила с новым мужем куда-то на восток. Оригинальная реакция на трагедию, но Рейнхольд не удивился. После катастрофы его вообще мало что могло удивить, а еще меньше — тронуть за душу. Он несколько минут стоял на пороге, разглядывая перебинтованное крохотное тело дочери за прозрачной пластиковой перегородкой, после чего рискнул сделать несколько осторожных шагов — таких аккуратных и тихих, словно боялся ее разбудить.

Он остановился возле кровати, больше похожей на высокотехнологичный гроб, придуманный сумасшедшим художником, опустился в небольшое кресло, чтобы видеть лицо Катрин, на которое падал мертвенный белый свет.

— Здравствуй, любимая, — сказал он, пытаясь справиться с эмоциями, которые волнами накатывали на него, вставая поперек горла, — Не волнуйся, папа дома.

Тринадцатый этаж

Переход с четырнадцатого этажа на тринадцатый занимает у меня больше десяти минут: я жду возле одной из кривых колонн, пока рой бледных тусклых бабочек разлетится в стороны. Жирандоли здесь почти потухли, и тлеют всего две свечи, но пол завален тлеющими мотыльками, точно залит жидким огнем. Не люблю это место. Во-первых, мне жаль бабочек, а во-вторых, об их пылающие крылья можно сильно обжечься. Прадедушка Ганс давно обещал вывести этих тварей из всех уголков Дома, но пропал, так и не взявшись за дело.

Мотыльки — очередная болезнь нашего Дома. Как у людей бывает простуда, или чума, так и у каждого дома, и у каждой комнаты возникает свой недуг, даже если этой комнатой почти не пользуются.

Одним из таких мест является наша фамильная библиотека. Она не слишком большая — этот этаж в несколько раз меньше следующего, и в половину меньше предыдущего, но зато в ней есть любые книги, которые ты хочешь прочитать.

Под словом любые, я имею в виду все книги, которые только можно себе представить, начиная от детских сказок и заканчивая философскими трудами античных мудрецов. Это смотрится странно, даже по меркам нашего Дома, потому что книжных полок не больше шести, да и высота не велика — они стоят неровно и косо, некоторые книги валяются прямо под ногами и нужно смотреть, что бы не наступить на какую-то из них, когда идешь тут в сплошной полутьме. Единственное, что их объединяет, так это безликие потертые обложки, где не указано название произведения.

— Человек, который не уважает буквы, обречен, — говорил мне дедушка Оскар, когда мы вместе с ним заходили в лифт, недавно очищенный трудолюбивой горничной от крови очередного жениха Ники, — Тот, кто не любит книгу, живет всего один раз, зато тот, кто читает — проживет тысячи жизней в разных мирах. Поэтому, внучек, у нас всегда есть что-то свежее и интересное.

Он проводил много времени на тринадцатом этаже, в котором бабушка Анна видела что-то злое и недоброе. Кажется, она просто не любила число тринадцать, но ко всему прочему была не слишком грамотной. Если вдуматься, она даже свои молитвы читала по слогам. Просто удивительно, как дедушка, с его живым и ярким умом женился на ней. Но о них будет другая история.

На первый взгляд книг немного — среднестатистический набор из бесполезных томов разной толщины, без названия и авторства. Но если хочешь получить конкретную книгу — вытащишь ее с полки самой первой. Для меня до сих пор остается вопросом, как это работает.

— Каждый, кто бывал в Доме повидал немало на своем веку, — вспоминал как-то дедушка Оскар, покачиваясь в кресле с очередной брошюрой, — И оставил в нем свой след. Сколько книг перечитали наши гости! Вот, именно по этой самой причине, у нас есть все, что только душа пожелает, а таким, как мы с тобой, остается этим только невозбранно пользоваться. Нет ничего лучше доброй книги на ночь: чтение безопасно, и способствует развитию воображения и здоровому сну.

На самом деле, дедушка Оскар частенько лукавил. Ложью это назвать было тяжело, но как сказала бы тетя Астрид, он просто не договаривал. Наши книги имеют одно неприятное свойство — они затягивают читателя настолько, что могут его запросто свести с ума. Спросите сами, если не верите в местной лечебнице для душевнобольных. Если те начнут выражаться высоким слогом Бертольда или Виллибальда, или читать стихи на вопрос об их самочувствии, то можете быть уверены — они точно гостили в наших стенах.

В прежние времена, когда Дом был еще молодым, в библиотеке собирался книжный клуб местной аристократии, где под шампанское и джин проводились спиритические сеансы, а поэты читали собственные стихи. Дедушка Оскар был председателем, и с его легкой руки, Дом посетило не менее пары тысяч человек. Об их судьбе сейчас не слишком многое известно.

— Если не думать над тем, что именно ты хочешь прочитать, — говорил мне дедушка, делая широкий пасс рукой, что бы охватить все невидимое великолепие, — То можно натолкнуться на много удивительных вещей, о которых многие и знать не знали. Вот, попробуй сам.

Сперва я вытащил несколько сборников Перро, потом томик Андерсена, но зато в третий раз, взявшись все за ту же книгу, я увидел второй том «Мертвых душ», с указанием авторства, но без названия издательства на первой странице.

— Вот-вот, продолжай в том же духе, — подбодрил меня дедушка, вытаскивая на свет очередной пыльный томик, — Что это у нас? Это Альберт Камю «Первый человек» в полном формате. А теперь — Франц Кафка «Замок» с послесловием от автора. Пару раз я натыкался даже на Ярослава Гашека и «Дубровского» Александра Пушкина. Замечательно, правда?

— Конечно, замечательно! — отвечаю я, — Но, сколько, же здесь книг?

— Сколько у тебя мыслей, — отвечает дедушка с улыбкой, — Великие люди писали это, мальчик мой. Не забывай их имен!

На самом деле, эти имена мало что значили для меня, а еще меньше значили пышные названия многих произведений. Все больше меня интересовало, да и интересует до сих пор, откуда в нашей фамильной библиотеке берутся бесконечные выцветшие бабочки, которые гнездятся на потолке и стенах таким слоем, что превратились в бесконечный живой ковер.

— Не обращай на них внимания, — подмигивал мне дедушка, — Они совершенно безопасны, и могут навредить только самим себе, когда летят на пламя канделябров. Знаешь, бабочки — это самое безобидное, что есть в нашем Доме. Давай, лучше посмотрим, какая книга попадется тебе сейчас? Не поверишь, но однажды, я вытянул даже продолжение Библии. Только не говори об этом бабушке Анне, а не то она мне всю библиотеку вверх дном перевернет, хорошо?

Да уж, бабушка Анна это точно может. Когда речь заходит о Боге или религии, она не знает себе равных. Возможно, именно это и сделало ее частью Дома, как и всех остальных.

— Но откуда они берутся? Эти бабочки? Они залетают сквозь щели в стенах, или наоборот, не могут покинуть наш Дом?

Дедушка никогда не любил этот вопрос. Мне и сейчас кажется, что он как-то виновен в их появлении, но упорно не хочет говорить об этом. У каждого из нас есть свои маленькие тайны, о которых не хочется рассказывать, и Оскар не исключение.

— Можешь считать, что бабочки — это мысли и воспоминания всех тех людей, которые побывали в нашей библиотеке, — сказал он мне как-то, когда молчание слишком затянулось, а мой вопрос повис в воздухе, словно свинцовая гиря, — Люди, посетившие этот архив, в большинстве своем лишились ума потому, что их идеи и воспоминания навсегда остались под сводами этого этажа в виде бледных мотыльков. Им некуда деться, некуда лететь, негде прятаться. Наш Дом — их Дом. Так тебе будет понятно?

— Ничего не понятно, — честно признался я, не в силах сопоставить нематериальную мысль с физической формой, — Совсем ничего.

— В нашем Доме такое считается в порядке вещей, — заметил дедушка Оскар сухо, и снова потянулся к полке с книгами, — Так, что на этот раза? Ага, Чарльз Диккенс «Тайна Эдвина Друда». А вот это уже интересно, надо прочесть.

Еще один минус библиотеки — ее нельзя покидать, если взял с собой книгу. Читать нужно только на тринадцатом этаже. Это негласное правило установил сам Дом, или сам архив, а может быть, сам дедушка Оскар. Стоит вынести томик на лестницу и развернуть — страницы окажутся абсолютно чистыми, и найти эту книгу заново будет не так просто. Бабочки-мысли под потолком довольно бдительные стражи запретных знаний, и зорко следят за каждым, кто пришел сюда.

— В каждой столичной библиотеке, где я побывал, — вздыхал дедушка, — Есть читальный зал. Там всегда светло, всегда тихо. Знания рождаются в тишине, мальчик мой. Дом знает это, и поддерживает порядок. Именно поэтому здесь есть эти кожаные кресла, пара столов и свечи. К сожалению, ни на каждом этаже Дома можно провести электричество.

В скором времени, помещение библиотеки облюбовал мой учитель герр Рудольф. Пожалуй, он никогда не был ярым библиофилом, но на его инвалидной коляске мало куда можно подняться, а развлечений в доме и того меньше, вот он и проводил все свободное время на тринадцатом этаже. К бледным мотылькам, которые снова тут и там перед лицом читателя, прибавились огромные толстые личинки, лениво переползающие со страницы на страницу и, в конце концов, дедушка Оскар запретил Рудольфу заходить в архив.

Рудольф не слишком страдал от этого. Он и до ситуации в библиотеке не очень блистал умом, а уж после этого начал плакать по ночам и мочиться под себя. В конце концов, его мысли превратились в куколок, а после переродились в огромных вечно звенящих комаров и молей, которые только нарушали тишину.

— Обычное дело для неподготовленного читателя, — говорил о нем дедушка, молитвенно складывая руки, — Видел я такое, и не раз.

— Этот ублюдок жрет нашу еду и пачкает простыни, — качал головой Папа, — И чему теперь он может научить моего сына? Вот, что значит чужая кровь. И зачем только я пустил его в наш Дом?

— На все план Божий, — говорила бабушка Анна, и все замолкали, ибо спорить с ней было равносильно попытке переубедить каменную гряду и попросить подвинуться.

Бабочки щекочут мое лицо, когда я пробираюсь через библиотеку, стараясь не наступать на еще живых мотыльков с обгоревшими крыльями.

— Бедняжки, — говорю я им, всем сердцем жалея, что никак не могу помочь, — Потерпите немного. У мыслей всегда отрастают новые крылья.

Огромный комар уселся на мое плечо и согласился с каждым словом.

Двенадцатый этаж

1

Когда библиотека остается позади, и яркое сияние сгоревших крыльев гаснет за спиной, где-то под потолком слышится вкрадчивый тихий шорох. Что-то такое можно услышать, если шаркать ботинками по мокрой траве. В нашем Доме живет множество звуков, и не всегда в их появлении виноваты его жильцы — когда обитаешь в теле живого существа, нужно перестать удивляться всякой мелочи.

Над головой, с трудом опираясь на узловатые паучьи лапы, проползает старый металлический лифт, пощелкивая не закрывающимися дверями. Последние дни ему совсем голодно: электричество в Доме давно вышло из строя, и он шныряет по самым темным уголкам, в поисках какой-нибудь легкой добычи. Чаще всего это крысы, или кто-нибудь чуть покрупнее.

На людей он не нападает. Ну почти. А на жильцов дома, он кидается и того реже, так что мне можно не бояться. Но на всякий случай, я ожидаю, пока эта черная громадина, пропахшая свалявшейся шерстью, грязью, потом, нафталином и машинным маслом нехотя скроется за поворотом, прежде чем выйти на лестницу. Как говорит бабушка Анна «Береженного Бог бережет», так что лучше перестраховаться.

К лифту в нашем Доме привыкли все. Даже горничная и кухарка с нижних этажей, хотя обе они предпочитали спускаться и подниматься по ступеням, чем залазить внутрь механического чудовища, лязгающего челюстями створок, как лезвиями гильотины в Париже.

Единственным, кто действительно не любил лифт и чертовски его боялся, был мой учитель Рудольф — наудачу его этаж следующий, и совсем скоро я пройду мимо его маленькой каморки, где он проводил со мной занятия. Двенадцатый этаж — темный, сырой и совсем маленький. Когда-то он принадлежал моей покойной тете Эльзе, но последние шесть или семь лет стоял заколоченный, закрытый на замки и засовы. Мы никогда не заходили туда без лишнего повода, и частенько даже забывали о нем.

Конец ознакомительного фрагмента.