Архангел. Стихотворения (2018–2023)

Виктор Волков (2023)

В дебютный сборник Виктора Волкова (род. 1997) вошли произведения из пяти книг. Стихи молодого автора отличает разнообразие жанров — от лирической исповеди до сюжетных миниатюр. В них сказка граничит с реальностью, создавая уникальный фон для переосмысления привычных тем. Продолжая традицию русской поэтической формы, поэт стремится расширить горизонт возможностей языка и открыть новые смыслы.

© Волков В.Д., 2023

* * *

Поэзия Волкова — сплав лирики и своеобразной эпичности. Сокровенное и трагическое, душевные порывы и непростая нынешняя повседневность, фантазия и документальность, хранимая в сердце тайна и оправданная откровенность в этих динамичных, выразительных, ярких, порою яростных по накалу мыслей и чувств, очень личных, со своим собственным взглядом на мир, со своим голосом, своим лицом, сразу же узнаваемых, всегда выстраданных, смелых, даже отважных стихах словно сплетены в некий энергетический, светящийся шар. Волков, по всему строю, по словарю, по структуре стихов, поэт очень русский. Он прямой продолжатель линии Леонида Губанова в нашей поэзии. В его стихах, как это было и у Губанова, есть то, что с такой силой высветилось когда-то у Бодлера, — ранимая и беззащитная прямота решительных и суровых определений, радость сквозь боль, готовность принять и понять все многообразие и все сложности жизни, умение смотреть прямо в глаза яви.

Владимир Алейников

Из книги «Глубокой ночью»

Он словно попал в неизвестную страну, где были свои законы и где очень быстро забывали друг о друге.

Ю. Тынянов

Труп (чей?)

Как только выпишусь из морга,

числа четвертого, седьмого

спою, как мог «Лесоповал»

спокойно, будучи в фуфайках,

про лебедя, про звёздный факел

всем исповедоваться вам.

Как сам я, лет восьми, шести ли,

притопывал ногой, в квартире,

кружился робко и вздыхал, —

но в чём таинственности смысл

я понял только лёжа, снизу,

убитый строго наповал.

Не спеть ли вам

«Лесоповал»?

«Сам ты сочинил тюрьму…»

Сам ты сочинил тюрьму

в рассыпной пустыне

и упёрся ты в бетон,

вне сомнений, сам,

и молитву лишь о том,

чтобы отпустили,

не прочёл, а на песке

пальцем написал.

Только если можно вскрыть

прутья гадкой клетки

и, отчалив, показать

шиш офицерью,

то пустынная тюрьма

держит крепко-крепко:

даже не пытайся — засмеют.

«Вокруг белеющие рты…»

Вокруг белеющие рты —

не с той банальной пеной,

как будто изменить им ты

всем невзначай успела,

и даже с пеною не с той,

что всякий, в дивном споре,

доказывает смысл пустой,

как будто что-то понял.

Белеющие рты вокруг

совсем иного сорта! —

не спрашивай теперь, мой друг,

о призрачном, высоком:

я вижу рты, белее дня,

светлее дум, рассветов,

и нету истин у меня,

и всех ответов нету.

И мой теперь, в песке зеркал,

белеет славный ротик,

хоть я и долго возникал,

хотя и был я против

тех окруживших чудаков,

молчаний тех, той пены,

хоть изо всех безумных ртов

белел мой — самый первый.

«С левой ноги встаю…»

С левой ноги встаю,

словно в колодец — бах, —

не соберёшь мою

душу теперь, судьба.

Снова, но с правой ноги,

этим же утром встал:

чувствую, что другим

станет теперь сустав.

Так уж и быть — больной,

встану с обеих ног:

шуточкам надо мной

весело и смешно.

Из-под пижамы хоть

высуни два крыла, —

не уберечь мне плоть,

так же, как и талант.

Я уж почти взлетел,

и подо мной диван, —

сколько там было тел

рядышком… Ну и дела!

С ними, пожалуй, в них

трепет мой, танцы чувств, —

от подобной родни

разве я улечу?

Лучше бежать в огонь

тоненьким и хромым, —

с этой больной судьбой

мы теперь паханы.

Кости ломаем, пьём,

часто к утру храпим:

я — ношу медальон,

она — грызёт мандарин.

Знают про нас почти

два человека, три, —

не поленись, прочти,

с нами поговори!

Всё мы расскажем, всем

лапу протянем — на! —

пусть я порою слеп,

пусть и она больна.

Нам нужна позарез

дружеская рука,

чтобы остаться здесь,

не улететь пока.

«Вот меня какими проводами…»

Вот меня какими проводами

задушить пытались дяди-суки!

Вот какие не помог я сумки

донести заматеревшей даме!

Вот какое было тут село

пол налётом горе-пепелища!

Вот меня зачем ты не отыщешь,

прошептав: — опять не повезло!

Вот — иду по трассовой струне:

провода в кармашек, сумки в зубы…

Ты не приближаешься ко мне

и не слышишь голос мой безумный.

На распутье

«Если, мразь упёртая такая,

ты ещё придёшь сюда ко мне…» —

это прочитал я не на камне,

и уж точно был не на коне.

Баллада отправления

Мой припозднившийся вагон

казался городу врагом,

когда с кошачьим интересом

разгуливал по мокрым рельсам:

он — пустоватый ветеран —

ветрами окна вытирал,

сопел, выплёвывал двуглазых

по нескольку десятков — разом.

На всё с опаской чёрный город

смотрел, насторожив перрон:

на то, как пассажирский рот

кричал: пропащий! где ты? скоро ль?

когда посадка? и куда ж

поедем в этот раз, мерзавцы? —

многоколёсный экипаж

им не хотел добром казаться.

Он стрелами безумный гуд

пускал, шутник, в кого ни попадя,

он обволакивал всех в копоти,

без разницы, как обзовут,

как наговняют в нужнике,

что выкинут от злости в тамбур, —

отплясывал на рельсах танго

вагон весёлый, налегке.

Я ждал его, весь не в себе,

мне мнилось, что неподалёку,

да-да, в каком-нибудь селе

он в омут, словно снайпер, с лёту

мог угодить, что не спасут

его мерзавцы-пассажиры,

что зря мы без него тут живы,

что недалёк и Страшный суд.

Там, на суде, конечно, спросит,

причёсывая градом проседь,

у всех и сразу Мировой:

— что скажете? — и грустный вой

подымется в стране снежинок:

— помилуйте! мы — пассажиры!

мы не дождались гордеца! —

и Бог смахнёт слезу с лица.

Вагон же где-нибудь вдали,

да не в селе, да не скандально,

полюбит любоваться далью

(а мы — бедняги — не могли):

без опасенья на трубу

ночь намотает, мглой уколот,

и въедет наконец-то в город,

и я к приезду подгребу.

«Вечер добрый! — едва ль…»

Вечер добрый! — едва ль

так назвать себя может

этих сумерек бред

в давке злых фонарей, —

а ещё ведь ветра

пробирают до кожи:

«уноси свои ноги скорей!»

Я-то, братья ветра,

подобру-поздорову,

скоро скроюсь, вот-вот,

в самый тёплый подъезд, —

ну а вы — как же вам

снова плыть на дорогу

в этот вечер? — как не надоест?

«Мы на койках больничных лежали…»

Мы на койках больничных лежали,

ты сказала: «Скорее, проснись!

ведь не зря же лететь собрались

в небо-небо стрижами-стрижами!»

И поднял затупившийся клювик

я, уставившись оком в окно,

говоря: «Разве небо нас любит?

разве сможет?..»

«Уже всё равно! —

только б ты здесь не числился лишним,

недоноском упадочным, лишь бы

на бесславную битву не шёл, —

ну же, в небо, стрижонком-стрижом!»

«Как хорошо у Господа в саду!..»

Как хорошо у Господа в саду!

как отдыхал я там! — но то и дело

шёл по пятам неуловимый демон,

и потому я больше не приду.

Не возвращусь, как ангел не маши:

бесчеловечен я, поди, не в меру, —

сочтите, если надо, за измену

моё решенье, мой позор души.

Но слышать эти страшные шаги… —

увольте! — нас, присутствовавших, мало,

у финиша кричащих: — помоги,

Отец небесный, дорогая Мама!

«Хорошо лежать на руках у кота…»

Хорошо лежать на руках у кота

и собаке подмигивать «фасом»,

хорошо удивлять болельщиков массы,

когда ты злой капитан.

Только плохо, если защитником сам

себе забиваешь вяло

и лежишь подобьем дворового пса,

слыша нахальное: — М-я-у!

…Я бы мог советовать, если бы вдруг

был кем-то вроде судьи,

но летит мяч в ворота мои,

и Бобик схватил за сюртук.

И стоит орда из толстенных мурлык

на пути в родимый подъезд,

как будто сейчас насадит на клык,

как будто сейчас съест!

«Я затевал игру…»

Я затевал игру:

высказывал в лицо,

что больше не умру,

не стану подлецом,

что, догорев дотла,

собой украшу печь,

что ночь меня могла

однажды не сберечь,

а выкинуть рукой,

с оттяжкой даже — за борт,

что ты мне рассказала,

кто я, зачем, какой.

Лица же злой анфас

смотрелся безучастным:

такое в первый раз

со мною (было часто), —

его не удивил

запальчивый рассказ мой

о юности прекрасной,

о трудностях без сил, —

потом уже глядели мы

с презреньем друг на друга

неделями, неделями,

неделями… По кругу.

«Иные шли туда…»

Иные шли туда,

где пахнет свежим луком,

и где бы можно мёд

тем луком закусить,

а я пошёл в район

из пьяных морд и глупых,

и с ужасом потом,

совсем уже без сил,

стал чучелом смешным

в том ненавистном самом

райончике, куда б

ваш лук бы, ваш бы мёд…

Одной тебе, душа,

пишу: — ты перестала

считать, сколь я прожил,

и сколько лет я мёртв?

«По отдельности, словно в разных…»

По отдельности, словно в разных

не купе, не вагонах — снах,

словно я до тебя добрался,

а при встрече и не узнал,

или будто в соседнем доме

мне махнули рукой на миг

и пропали, собою вдоволь

насладившись — и я возник,

в поле, взятый собой на мушку,

и от выстрела лишь воскрес.

По отдельности, потому что

невозможно иначе здесь.

«Я говорю стеклу…»

Я говорю стеклу:

и чем ты нам не пляжик, —

такие же пески

в тебе обильно пляшут,

и так же хороша

твоих сверканий гладь,

и вены хорошо

тобою нам вскрывать!

«В ближайшие годы…»

В ближайшие годы,

быть может, пойму,

кто скрытно по городу ползал:

восстанут прозренья

один к одному,

пока ещё слишком не поздно.

В ближайшие годы

раздастся салют,

и выйдут, уставы нарушив,

оставив пространную

клятву свою,

злодеи-шпионы наружу.

В ближайшие годы

держаться в руках

придётся мне всякие сутки, —

себя самого я

не стану ругать,

приблизившись к маленькой сути.

В ближайшие годы

я выползу сам,

и лягу, поближе ко змеям,

признав, что себе

оправданье писал,

как неуязвимый изменник.

«Страшно в этой пропасти…»

Страшно в этой пропасти —

оставь меня, забудься

и не только говори словами

всё о том, как было мне

с людьми настолько пусто,

что в конце они меня сломали.

Разве не оставишь ты,

забыться не сумеешь? —

я тогда перестаю бояться.

Люди превращаются

теперь в такую мелочь,

что до боли это всюду ясно.

«Желание понять…»

Желание понять

дымок над куполом и тополем,

желание коня

запрячь, и поскакать тропинкой тонкой

меня всегда к такому приводили,

в краю моём безрадостно родимом,

что ничего я больше не желал,

и до сих пор душа моя жива.

Миниатюра

Срезая все сугробы

своей ногой суровой

про вечер наш уютненький

ты думала сейчас,

но парочка бульдогов

с гримасою недоброй

заставила опомниться —

о помощи кричать.

Вот подлинный уютик

в трагической каюте

зимы, совсем растаявшей,

где цербер, доберман

устроили погоню

за маленькой тобою,

и я от представления

об этом — чуть с ума…

«…Нету времени теперь нам…»

…Нету времени теперь нам

рассуждать о чём-то грустном:

даже расправляя перья,

даже говоря по-русски, —

не найдёмся мы, не сможем

обрести покой, погаснув:

ты — у горла держишь ножик,

я — к трубе приделал галстук.

«В энциклопедию…»

В энциклопедию

загадочного смеха

я этим утром натощак приехал

и у железных, красочных ворот

остановился.

Из разных стран

и сказок знаменитых

ко мне слетели героини мигом, —

для них я был не более, чем шут

с пустой корзинкой.

И не смешно мне было,

и не грустно:

я мерзости им говорил по-русски,

с той настоящей злобою, что всех

пугает сразу.

Мои ботинки,

шляпу из резины

при входе снять русалки попросили,

и я не стал им нагло возражать,

и был пропущен.

На встреченных деревьях,

как иголки,

висели то ли рюмки, то ли колбы,

а под ногами, вместо мишуры,

скрипела желчь.

— Извольте улыбнуться, —

я услышал, —

то был не голос, и не песня свыше,

а просто гриб весёлый зашептал

из-под коряги.

«Изволю отказаться» —

не сказал я,

а лишь подумал и, на деле самом,

гримасою учтивого смешка

ответил робко.

Всё дальше было глупым,

бессюжетным:

кто приносил меня со смехом в жертву,

кто просто хохотал гиеной в лоб —

не помню я.

Искать меня

никто совсем не думал,

подумаешь, мол, потеряли друга,

или врага заветного… Но впредь

никто не мог смеяться.

Энциклопедию

загадочного смеха

навеки я припрятал и успешно

там провожу свои простые дни,

но без улыбки.

И все такие

грустные там стали,

как будто к этому стремились сами,

а я — смешной, украденный предлог

с пустой корзинкой.

«Со слов молчащей улицы…»

Со слов молчащей улицы

(ни кошек, ни воров)

вчера один прогуливался

парень — будь здоров:

из-под зелёной кепочки

торчали два вихра, —

он с полночи до самого утра

давал глодать комарикам

своей щетины лес,

топтался он и маялся,

а после вдруг исчез,

но улица не зря же ведь —

да, мне, и лишь о нём —

шепнула это всё сегодня днём.

И оттого мне хочется

теперь пойти за ним,

навек оставить творчество,

в колокола звонить,

чтоб не одна лишь улица

и уж не я один

запомнили, что парень тут ходил, —

должны о нём все дамочки

и всякое трепло

знать, как о некой данности,

себе самим назло,

тогда, быть может, вникнет он,

и вскорости тогда

вернётся, обезумевший, сюда.

«Никто не вправе…»

Никто не вправе

сказать, что ране

мы только жрали

и не хотели,

в сердцах надеясь,

создать идею.

Но если скажут,

но если даже

забьют камнями —

я самый первый

скажу: теперь вы

её отняли.

«Кто смел, а кто и трус…»

Кто смел, а кто и трус,

у каждого грешок есть, —

судить я не берусь

наш многолюдный округ.

Кто трус, а кто и смел,

грешок хранит свой каждый, —

не надобно краснеть,

и, запинаясь, кашлять.

Я сам сейчас боюсь

о том писать несмело,

и, как последний трус,

всё кашляю, краснея.

Я сам почти что смел —

вас уверяю точно, —

хотя и покраснел

на этой самой строчке.

«Уверенность моя всегда…»

Уверенность моя всегда

была на высоте:

я всё с рожденья про себя,

благодаря мечте,

легко и сразу понял,

и оттого в запои

шагал, живя с тобою,

собеседник боли.

Уверен, что, куда б ни шёл,

везде я обрету

в овраге — маленьком, большом —

могильную плиту,

и это будет лучший,

скорей, счастливый случай,

ведь можно сгинуть в луже

неблагополучно.

Ещё уверенность моя

на том всегда стоит,

что я останусь в тех краях,

где закопал свои

старинные печали,

в том радостном начале,

когда меня качали,

дёргая плечами.

С такою верою, с таким

сердечным огоньком,

я продолжаю ход строки

успешно и легко

и не смотрю на то, что

мне скоро станет точно

так больно и так тошно

от последней точки.

«Про случившееся бессмертье…»

Про случившееся бессмертье

не словами бы надо — в толк

не бери, для чего на свете

умираем — я не про то:

видно было, что умереть я

не сумел, хоть на стол прилёг

и две ночи храпел — на третью

(всю, безвылазно, напролёт)

от угла до угла другого

бегал, прыгал, потом опять,

наступая себе на горло,

лёг пластом — не на стол — в кровать:

и уж тут-то бессмертье в когти

ухватило меня — и с тем

я живу теперь! — успокойте

кто-нибудь моих бывших стерв.

«Много лет на этот сон…»

Много лет на этот сон

свой порыв я тратил —

если б думать, если б знать,

что приснится мне,

ни к чему бы заполнять

ребусом тетради,

и с луной другие сны

подошли б вполне, —

нет же, нет же, ворвалось

в голову такое,

и с таким теперь с утра

надобно вставать,

что, пожалуй, и она

никогда в покое

уж не сможет… ах, моя

милая кровать!

И ещё я попрошу

у своей подушки —

не прощения, а лишь

одобренья в том,

что придётся ей одной

плакать от удушья

и слезинок накопить

море, — а потом

всех шакалов, что во сне

появились резво,

всех (вы думали — принцесс?)

толстозадых жаб, —

всех запомнить навсегда,

словно интересно,

как я мог себя в руках

столько лет держать.

«Никого не будить…»

Никого не будить —

все проснутся и так:

невозможно храпеть в это время, —

разве только один

толстощекий простак

всё зевает и думает, верно:

— постелите-ка мне,

да помягче, кровать,

взбейте смело ночную перину:

только мне одному —

только мне можно спать,

что бы совесть не наговорила!

«В рукаве, локтя помимо…»

В рукаве, локтя помимо,

и козырных карт,

затерялась — как же мило!

невозможно как! —

то, что, видно, не найти мне

и не жить мне чем, —

нечто вроде паутины,

но без явных черт.

Он, рукав, теперь на полке,

где-то там, озяб,

про него совсем не помню,

и уже не взять

мне его оттуда — в мире,

где наверняка

мы похожи с ним — как мило!

невозможно как!