Спаси и сохрани

Виктор Васильевич Свинаренко

Великая война глазами и пером людей, переживших её – солдатами и офицерами России, проливавшими свою кровь в борьбе с немецкими и австро-венгерскими агрессорами. Рассказы опубликованы в авторском словоизложении и пунктуации.

Глава вторая

(Реальные истории)

На Пасхе

Весна установилась ранняя и тёплая, а на Страстной и дороги просохли. Уголок наш был тихий, нечего зря говорить, не особенно донимали австрийцы. Обжились мы, можно сказать, хорошо, — хоть не чисто в халупах и тесно, да и то понять надо — не дома находимся. Три дня в окопах, да три дня в деревне. Придёшь в деревню — первым делом отоспишься, амуницию приладишь, письма напишешь, а то выйдешь к халупе на солнышко. А дни-то весенние тёплые да солнечные. Жаворонки в поле напевают, того гляди трава в рост двинется, со дня на день ждёшь — сады зацветут. Вдаль глянешь — поле тянется бурое, весеннее и течёт над ним пар, синий дымок знойный, а ещё дальше облака белые грядой; только как вглядишься хорошенько, не облака это, а горы высокие, белые — Карпаты. И видно: тянутся к горам гряды перевалов, отрогов гор. Вспыхнет дымок, белый клуб и уж потом донесётся выстрел, раскатится по полю в знойном текучем воздухе синем. А налево глянешь — Днестр течёт чёрный, половодный, кое-где белые крылья на горе, не успел растаять снег. Расстелешь шинель на земле, да так и лежишь — отлёживаешься, дышишь весной ранней, глядишь на горы, на село русинское. Пройдёт дивчина до стодола, — окликаешь:

— Зачекай, паночка, зачекай, поразмовляем трохи…

Остановится, глянет:

— Та чому нi?

А сама смеётся лукавым глазом, прислонит ладони к глазам, на солнце глянет. Высоко ещё солнце. И побежит до стодола, обронит:

— Весняно…

Выйдет русин-господарь из халупы, на завалинку сядет, тютюну завернёт, закручинится.

А день-то тянется и тянется. Не на убыль — на прибыль идёт. Светло, тихо, солнечно и на душе светло. Окликнешь пана:

— Чего, пан, закручинился?

— Э, хлопська доля! — и рукой махнёт. И глядит на гору, на полосы бурые. Думу думает пан-господарь: запашку бы делать надо, сеять пора. Да как тут сеять и чем? Как утекали австрийские войска, всё забрали — жито и семена, обсеяться нечем. А что сумели сховать, — съели до весны. Глянет на полосы, вздохнёт тяжко и скажет:

— Як будемо?.. Або жити, або вмерти…

…

Перед Пасхой куличи пекли, яйца красили. Заботы сколько хочешь. В халупах дым, суетня. Всё надо поспеть. За работой и день незаметно прошёл.

А с вечера, ещё засветло, понесли куличи к роще. Туда ещё днём команды была отряжена амвон строить. На поляне среди рощи сделали возвышение, срубили из деревьев настил, дерном обложили, ветками ельника. А по четырём углам амвона вкопали молодые ёлки, перед престолом сплели арку из молодых еловых ветвей, полукругом, как царские врата.

Вечером при лёгком морозце началась служба. Засветили свечи на амвоне перед ликом Нерукотворного Спаса. На четырёх углах амвона в ветвях молодых ёлок стояли образа: Матери Божьей Одигитрии, Всех скорбящих радости, Георгия Победоносца и Николая Мурликийского чудотворца. И все шли к ним и ставили свечи восковые, приклеивали к веткам пахучим хвойным, истово клали поклоны. И от этого горел звёздами, искрился тысячами огней молодой хвойник пахучий и весь амвон залился светом пасхальным, радостным.

На поляне, лицом к амвону, четырёхугольником стояли войска с восковыми мерцающими свечками и ещё дальше, между ельника, в новых хустках — газдыни и господари — мешканцы.

И стояла тишина ровная, недремлющая, весенняя, и только певучий голос священника да хор из солдат разносился над рощей.

— Христос Воскресе! — сдержанным радостным гулом отвечали тысячи голосов. И сквозь этот гул доносился грозный гул войны — недалёкие редкие пушечные выстрелы. Раскатился гул по низам, по взгорьям, затеряется где-то далеко-далеко в перевалах отрогов. И через четверть часа снова ударит сторожевая пушка другой батареи, больше для того, чтобы показать, что все находятся на местах, не спят.

…

Пасха выдалась на редкость тёплая и солнечная. Оркестр полковой играл в деревне, и все жители сошлись хоть на день да забыть кручину. Сначала солдаты один с другим, а потом и дивчины пошли польку танцевать, хустками размахивать, притопывать каблуками.

А на другой день австрийцы стрельбу открыли по селу. Снаряды недолёт делали, рвались пред деревней у озера. Дело виданое — стрельба, пошли солдаты за село к озеру. Несколько снарядов попало в озеро. И видно было: упадёт снаряд, взметнёт столб воды и песку, оглушит рыбу и поплывёт она вверх пузом по озеру, блестя серебристой чешуёй.

Собралось несколько человек, нашли лодки, поехали вылавливать рыбу.

— Ай, да австрийцы, молодчаги! Ради праздничка рыбкой угостить захотели, го-го-го! — заслышался смех.

— Ещё, ещё разочек, чтобы для всех хватило! Ахни-ка, приноровься!

И, словно угадывая наше желание, снова раздался гул и послышался воющий свист снаряда.

— Так его! Раз! Убей да не всех сразу, — смеялись у озера.

— Го-го-го, попал пальцем в небо!

И снова выбросило столб воды. И ещё больше поплыло поверху озера серебристой глушенный рыбы. Вылавливали её наскоро сделанными из рубах сачками и бросали на дно лодок. На мелководье, у берега, засучив штаны, ходили ребятишки, стараясь поймать руками выныривавшую около них рыбу.

— Тримай, тримай до кишеня.

А солнце уже клонилось к вечеру, и золотой диск его окрашивал багряным светом озеро.

…

Ночь ещё свежая. Прохватывает морозец. Звёзды высыпали, дрожат синими огнями. Тихо над полем. Но тишина острожная: будто затаился, притих большой великан, не дышит. Но чувствуется, что ждёт он, ловит осторожный гул, к чему-то готовится. Словно тяжёлый вздох тысячи людей, в молчании ночи раздастся гул над полями и снова наступит тревожная тишина. Булькает вода в потоке с камня на камень, ближе к Днестру.

От того, что весна наступила, зелёным туманом окутала землю, — не спится. За халупами раздольней. Где-то звенит девичий смех, шутка чья-то слышится, но людей не видно, темно. За околицей раздаётся песня. И по голосу слышно: поёт Микола Веретюк, украинец. Весна разбудила в нём грусть тихую по Дунаю-реке, по слободе родной, где он с мальчишками вместе бегал, где подрос и откуда взят в ряды. По Галь-чаровниц в серебряном монисто грустит голос, по ветлам раскидистым, под которыми видел последний раз Галю, по родному тын-частоколу…

«Тихий Дунаю, зелёный гаю,

Быстро текучий, в хвилю ревучий,

Вас я благаю, грудь облегчите,

Висть принесите з ридного краю…»

Призатих девичий смех, шутки смолкли. Только один голос, как серебряная струна, звенит о прошлом. И слушает ночь эту чарующую песню с чутким вздохом невидимых, неспящих в осторожном ожидании людей. и плывёт этот вздох над отрогами Карпат, над увалами, вдоль чёрной ленты Днестра.

Тихой тоской, грустью весенней звучат последние слова. И замирает где-то далеко-далеко в поле за теменью:

«Висть принесите з ридного краю…»

А ночь-то, ночь какая! Рассыпались миллионы звёзд синих, огней ночных.

Паникадила заревые зажглись, словно от ветра, колеблются, качаются огоньки. И над землёй качаются огоньки на взгорье, за туманом дымчатым: вспыхнут и потухнут, и в другом месте поплывут. И уже спустя минуту, словно тяжёлый воз с камнями, докатится гром выстрела…

Мих. Артамонов. 10 апреля 1916 год.

Белые привидения

На карте всё это обстоит несложно.

Вправо от перевала узкая извилистая линия, означающая просёлочную дорогу. Она минует, капризно извиваясь, крутые подъёмы и спуски, отмеченные разными цифрами высот, далее разветвляется на две, охватывающие густо заштрихованный кружок, на котором стоит «730». Южный склон этого кружка более бледный — пологий. У подошвы начинаются обильные кудряшки, означающие местность, покрытую лесом. Под этими кудряшками направление и толщина штришков уже не так заметна, но в расстоянии полуверсты, по масштабу, ясно читается цифра «420».

В общем, от места стоянки до высот, отмеченных этими пунктами, версты три — три с половиной. Приблизительно около часа ходьбы.

Было около шести часов вечера, когда затих артиллерийский огонь противника, прикрывавший отступление пехоты, и офицеры, Александр Степанович и Сергей Николаевич, повели свои роты.

Задача состояла в том, чтобы этими двумя ротами занять высоту «730» и выслать на вершину «420» заставу.

Александр Степанович, как старший в чине, и потому на походе командовавший всем отрядом, с третьей ротой шёл впереди.

В четверть часа дошли до перевала и стали взбираться на хребет, по которому дорога поворачивала вправо.

Сергей Николаевич приостановился, чтобы взять большой интервал. Старый поручик стал пропускать свою роту по взводам, оставляя между ними значительные промежутки. Кромешная тьма не могла достаточно охранить от пристрелявшейся по перевалу артиллерии, и идти небольшими частями было мерою далеко не лишнею.

Где-то сзади, за четверть версты, продвигалась за нею другая, но, шли ли она, или ещё оставалась под перевалом, или сразу, быть может, пошла не туда, — этого теперь уже нельзя было бы сказать.

Ни звука не раздавалось кругом, ни слова, ни лязга винтовки, ни звякания неприлаженного котелка, ни кашля, ни вздоха, ни смеха.

И только совсем вблизи чавканье сочной грязи под напором неутомимого сапога оттеняло гробовую тишину обстановки.

Александр Степанович пропустил роту мимо себя, затем снова обогнал её и пошёл впереди, впираясь взором в темноту, словно надеясь разглядеть в ней что-то, но что, — он не мог бы сказать. В этом жутком слиянии тьмы с тишиной, отличающем ночные движения, время идёт мучительно медленно. Его не проверишь пространством, так как ничего не видно вокруг.

Александру Степановичу казалось, что давно бы пора уже дойти до придорожного креста, отмеченного на карте приблизительно в середине пути, но креста не было… И кто поручится, что он идёт теперь по дороге, а не где-нибудь в стороне от неё, где та же вязкая грязь — единственный признак одолеваемой почвы.

Не было только сомнения в том, что, миновав опасный перевал и сделав ещё два подъёма, теперь рота совершала довольно крутой спуск и была, таким образом, в какой-то сравнительно безопасной лощине.

— Стой! — полушёпотом сказал ближним солдатам Александр Степанович.

Рота остановилась от этого шёпота, словно по громкой команде, и так же беззвучно, как шла.

Выслали троих дозорных поискать креста.

Они вернулись минут через десять и доложили, что креста не видать.

Ориентироваться всё равно было не по чему, и, подумав немного, Александр Степанович решил двинуться дальше. Не прошли сотни шагов, как справа в стороне какой-то тёмный силуэт обратил на себя его внимание. Он подошёл поближе и с радостью увидел каменный столб, на верхушке которого был укреплён небольшой металлический крест.

— Вот оно что! — подумал он.

Теперь не было сомнения, что рота была на верном пути, и Александр Степанович бодрее зашагал вперёд. Минут через десять стали круто подниматься вверх. Ещё через десять минут достигли хребта, окаймлённого редким кустарником по противоположному склону.

Незаметно, без шума подошла и четвёртая рота. Сергей Николаевич, меланхолически размахивая своей неразлучной спутницей — плёткой, подошёл к товарищу.

— На месте? — тихо спросил Александр Степанович.

— Очевидно! — равнодушно ответил подпоручик.

Действительно, хотя вокруг не было никаких неопровержимых доказательств тому, что они находились на указанной им высоте «730», но никто не мог бы выставить и опровергающих соображений против такого утверждения.

Справа, пробираясь среди густых, тёмных, но обрывчатых туч, выплывал, словно ныряя среди них, серп прибывающей луны. При его неустойчивом свете прояснились тёмные дали горизонта. Впереди, внизу, уходя в даль, блеснули нетронутые передвижением человека обширные снежные поляны. Кое-где чёрными пятнами обозначались на них мелкие участки кустарника, и вилась змеевидная лента заросшего ивняком оврага. Далее совсем туманно обозначалась ломаная линия горного рельефа. Справа и слева, закрывая горизонт, поднимались лесистые скаты.

Солдаты уже расположились на новой вершине, как дома. Там и здесь хрустнули сырые ветви, там и здесь вспыхнули сучья, наломанные для костра.

Александр Степанович поспешил прекратить опасные попытки развести огонь, могший выдать расположение рот неприятелю.

— Что за народ, прости Господи! — волновался поручик. — Так головой и выдаёт себя. Черти полосатые! Чего смотришь? — набросился он на взводного Кобзаренко, с полнейшим равнодушием поглядывавшего на то, как ротный подошвой тушил разгоравшиеся ветви.

— Та что же, ваше благородие, — так же спокойно ответил унтер из полтавских хохлов, — вин то же само родить!

И он указал в пространство перед собою.

Александр Степанович невольно взглянул по направлению руки Кобзенко и, действительно, вдали, в тумане разглядел то вспыхивавший, то погасавший огонёк.

Огонёк появлялся то в одном месте, то в другом, то иногда вспыхивал в двух-трёх местах сразу.

Были ли это вспышки отдалённых костров, как полагал взводный, или иное что, — не было сомнения, что там впереди, на расстоянии, которое сейчас ещё было трудно определить, давала знать о себе какая-то жизнь и, конечно, жизнь эту делал австриец.

Окопы неприятеля, или какие-нибудь отдельные его партии, беспечно блуждающие в неустанно шевелящемся пространстве между двумя враждебными линиями окопов.

Вернее — окопы. Разведчики, караулы, секреты не зажгли бы огней. Кобзаренко прав. Александру Степановичу показалось, что он слышит и какие-то звуки, какой-то отрывистый лязг, но такой глухой, неопределённый, что поручик успокоился на том, что это плод его воображения.

Солдаты, не спеша, стали окапываться. Сергей Николаевич прошёл по хребту, обозначил линию.

— Ну, давай дом строить! — прозвучал в темноте сдержанный голос, по которому Александр Степанович сразу узнал своего любимца, отделённого второго взвода, Вторых, и обернулся к нему. Всегда спокойный, шутливый и насмешливый, но, преимущественно, над самим собою, солдат из «стариков» — Вторых, опустившись на колени, ковырял короткой лопаткой оттаявшую землю, намечая очертания своего будущего «дома» и отбрасывая в сторону противника соскребываемую землю.

Однако, сделана только половина дела, — думал про себя поручик. — Надо доделывать и вторую.

Высота «420» ещё не была занята караульным взводом. Александр Степанович направился к товарищу, в сумке которого была единственная в батальоне карта. Он нашёл молодого офицера сидящим на поваленном дереве за прикрытием купы кустов и рассматривающим уже её при свете огарка, который держал пред ним тщедушный, но бойкий солдатик, неизменно назначавшийся к нему «для связи» с фельдфебелем роты.

Лицо молодого офицера было задумчиво.

— Ну, что? — спросил его Александр Степанович.

— Да что, никакой такой вершины тут, очевидно, нет, — не поднимая головы, ответил подпоручик.

Даже с занятой горы можно было убедиться в этом. Она командовала широко над окружающей местностью. И как раз в том направлении, в котором по карте должна была быть высота «420», местность спускалась в покрытую лесом низину.

Посоветовавшись, товарищи решили сами пойти в разведку.

Взяли от обеих рот по четыре человека из более опытных и расторопных и, не тратя дорогих минут, двинулись искать таинственную вершину, отмеченную на карте цифрой «420».

…

Но в реальной обстановке редкая, выдающаяся вершина заявляет безапелляционно о своей высоте. Большинство из них молчаливо скрывает свою неопределимую а глаз высоту, цифра которой — её единственное крестное имя.

Прошло добрых два часа с тех пор, как офицеры и восемь солдат, утопая в снегу, путаясь среди кустов и оврагов, проваливаясь в канавы и снова с не малыми усилиями выкарабкиваясь из них, тщетно искали какого-либо признака вершины, которая могла бы соответствовать отмеченному на карте заклятому пункту.

— Больше не могу! — произнёс Александр Степанович, как сноп, падая в снег у густого, ветвистого чёрного куста, где в мрачном недоумении стоял Сергей Николаевич и половина взятых в разведку солдат.

— Какого чёрта мы ищем? Ясное дело, заданная точка лежит в лесу, на дне этого проклятого оврага. Всё дело в том, что в приказе она нелепо названа вершиной, и в этом вся разгадка. Больше никаких вершин здесь нет, и искать я их не намерен.

— Очевидно, так, — согласился Сергей Николаевич. — Да и по обстановке это вполне соответствует заданию. Мы занимаем высоту «730». Лес и овраг образуют к ней хороший подступ для неприятеля. Поэтому сюда необходимо поставить надёжную заставу, спрятать её в лесу и опустив, по возможности, ниже в овраг. Всё ясно.

— Так и сделаем. Идёмте!

— Подождите, ещё не все собрались, — возразил подпоручик.

— Оно точно, ваше благородие, — вставил в разговор офицеров своё слово бойкий ротный разведчик — Свобода, за которым уже числилось не мало лихих дел на разведках. — Ему здесь подходить самое разлюбезное дело.

— Чего лучше! — прибавили остальные.

Группа расположилась на утоптанном снегу под кустами и отдыхала. Постепенно подошли ещё три разведчика, но и они не нашли, как оказалось, никакой вершины в заданных им направлениях. Теперь оставалось дождаться только одного ефрейтора Кузнецова, чтобы двинуться обратно и сделать последние распоряжения о высылке в овраг заставы, и тогда подумать об отдыхе на новых боевых «квартирах».

Над сонными горами, над белыми пеленами снегов и белыми кудряшами покрывающих горные склоны лесов разгоралась роскошная декабрьская ночь. Теперь было видно далеко вокруг от сияния выбравшегося на простор лунного полукруга, окаймлённого грандиозным светлым кругом. Морозило. Воздух становился всё более сухим и дыхание прохладным. Тихо, чудно красиво было вокруг. Небольшая кучка людей, заброшенная волей судьбы в эти пустынные горные снега, словно приютившаяся от охватывавшего их незнакомого, чуждого простора в тени мелкого кустарника на склоне пригорка, задумчиво и молчаливо созерцала эту дивную красоту природы, столь чуждую, в свою очередь, их волнениям и тревогам, и невольно поддавалась её обаянию.

Каждому из них навевала она затаённые думы, в душу вливала чувство тишины и спокойствия.

Кто-то из разведчиков, утомлённый скитаниями по глубокому снегу, мирно дремал уже, мерно посапывая в стороне, кто-то глубоко, задушевно вздохнул и снова застыл в молчании.

— А у нас теперь — ух! дюже большие морозы. Не заснёшь вот так на воле, а заснёшь, — не проснёшься, — заговорил бравый Свобода, кивая в сторону задремавшего товарища.

— Да, не привёл Господь встретить дома праздничек! — отозвался другой голос.

— А, ведь, в самом деле, уже наступило Рождество, — как-то вдруг оживившись, произнёс Александр Степанович, ни к кому, в частности, не обращаясь.

Сергей Николаевич хмуро промолчал.

— О, Господи! — снова вздохнул кто-то сзади офицеров.

И все снова затихли в неподвижных, лежачих и полулежачих позах.

И снова в торжественной тишине побежали благоговейные минуты…

— Т-ссс! Никак Кузнецов идёт… — насторожился Свобода.

Офицеры подняли лица и стали всматриваться в том направлении, куда глядел молодцеватый, зоркий и чуткий на слух разведчик.

Однако никого впереди не было видно.

— Никого нет, — гневно прошептал Сергей Николаевич, уже начинавший терять терпение. — Чёрт его знает, куда человек делся.

— Минуточку… потише, ваше благородие… минуточку!.. — нервно заговорил Свобода, приподнимаясь с места. Лицо его выражало сильное напряжение внимания, и было ясно, что он воспринимал что-то, но не зрением, а слухом.

Все насторожились.

В воздухе ощущалось какое-то движение, словно хруст хрупкой коры под давлением невидимых ног, какой-то шелест, робкий, неясный, но ничто вокруг не обличало присутствия не только нескольких, но и одного человека.

По временам шелест этот становился яснее, словно кто-то, разбив звонкий, стеклянистый верхний покров ещё не тронутого снега, глубоко проваливался в прикрытый им рыхлый пух, то замирал совершенно, точно шедший останавливался в испуге от шума, производимого его движением.

— Так и есть, что идёт, — пробормотал, было, один из разведчиков, но властное «т-ссс!», тут же вырвавшееся из уст Свободы, пресекло всякую попытку делать дальнейшие замечания.

Сергей Николаевич поднялся во весь рост, резким жестом толкнул Александра Степановича и повлёк его за собою в чащу ветвей, закрывших обоих офицеров.

В один прыжок около них оказался Свобода. Прочие разведчики также поспешили укрыться надёжнее в чащу оголённых кустов, хотя растерянный вид их ясно обнаруживал, что они ещё не понимали, в чём дело.

Сергей Николаевич с возбуждённым видом показал товарищу вдоль опушки по направлению к оврагу и, повернувшись к Свободе, стал что-то говорить ему, но не звуками, а исключительно шевелением губ.

Кучка солдат теснее сплотилась около них.

Александр Степанович не без волнения стал всматриваться. Он довольно отчётливо слышал теперь резкий хруст снега от редких, осторожных шагов, но на белой пелене снега, вдоль опушки кустов и далее, вверх по скату, не мог разглядеть ни одной чёрной точки, которая производила их.

Но по мере того, как он напрягал зрение, ему начинало казаться что-то совершенно невероятное. В том направлении, откуда доносились звуки хрустевшего снега, как бы вздымалась самая пелена и, колыхаясь над снежным покровом, белая на белом, то останавливалась, то тихо и мерно подвигалась вперёд.

Наконец, шагах в полутораста от себя ему удалось уже достаточно ясно рассмотреть очертание человеческой фигуры, приближавшейся к ним.

За белой широкой фигурой на некотором расстоянии друг от друга подвигались другие.

— Привидения! — мелькнуло в голове Александра Степановича, но он тут же улыбнулся этой мысли, хотя нервная дрожь пробежала по его телу.

— Однако, что ж это за чертовщина?

— Стойте тут с четырьмя разведчиками, — услышал он шёпот около самого своего уха. — Я с остальными зайду им в тыл за кустами.

Эти твёрдые решительные слова Сергея Николаевича сразу дали поручику понять, в чём дело.

Конец ознакомительного фрагмента.