От сердца к сердцу. Сборник рассказов

Виктория Алексеевна Рыдлевская

Сборник включает в себя современную прозу, написанную автором за последние восемь лет. В чём-то наивные, в чём-то абсурдные и фантастические, они отражают нашу жизнь. Каждый из читателей может узнать в героях этой книги себя. Все персонажи находятся в духовном поиске, постепенно выходя из безысходности или теряя всякую надежду.

Кок

Было это в октябре. Как сейчас помню, шёл моросящий дождь, словно в этот воскресный день небо решило выплакать свою горькую обиду. Капли скатывались по литым крышам, напевая какой-то удивительно странный и знакомый мотив — мотив нечеловеческой печали. Отчего это так, что каждый знает эту мелодию чуть ли не с пелёнок?

Стоишь, бывало, на остановке, а мимо тебя проезжает битком набитый трамвай, и там внутри одни только печальные лица. Лица, лица — все как одно — с маской скорби скорбной, печали печальной, и свет в глазах потух, словно лампочка у них там, внутри, перегорела окончательно — и баста! Ни один электрик, с образованием или без, не вернёт к жизни потухший этот свет.

Пустые глазницы отражают свет фонарей, а губы что-то шепчут, а я-то знают, что именно — мотив этот редкой красоты. Та-та-ра-рам-пуль-вуль-гу-гу! Та-та-ра-рам-пуль-вуль-гу-гу! Порой он не выходит из моей головы, и я подпеваю, вспоминая о том, как и когда попал в эти ряды скучно-серых людей, которые шеренгой идут на работу, не видя ни солнечного света, ни осенней красоты, ни жизни в целом.

А осень в том году была потрясающей! Впрочем, плохой осени не бывает — всё дело в смотрящем. Небесный купол так и манил, словно в конце трудового дня манит тёплая, свежая постель с пуховым одеялом и большой подушкой, как полагается. Кое-где маячили бледные облака, плывущие вдаль целой вереницей к тёплым берегам юга, чтобы переждать там приближающуюся зиму. Солнце уже не могло похвастать прежним жаром, но всё-таки иногда обдавало теплом чей-то высокий лоб или худощавую руку. Листва же своей золотистой корочкой, словно свежие оладьи, восхищала глаз, заставляя любоваться ещё и ещё, не переставая, не останавливаясь, стараясь запомнить каждую чёрточку, каждый листочек, чтобы потом — хоть иногда — оживлять в памяти этот чудесный пейзаж.

Я был болен пневмонией и никак не мог поправиться. На работе меня уже, откровенно говоря, заждались. Мой стол пустовал, а проект вёз мой уставший и обозлённый коллега, пока я изо всех сил пытался справиться с хворью. Для меня с детства нет ничего гаже, чем лежать дома, периодически осыпая себя градом антибиотиков. Если что и не даёт человеку повеситься, так это бешеная творческая работа ума — и этого мне не хватало просто до жути.

К тому же одиночество выставляет свои рамки, свои границы и правила. Ты больше не полководец-победитель, как то бывает в минуты личных побед, а маленькая букашка, которая, в сущности, особенно никому не нужна: у всех дела, телефон молчит, поскольку сейчас ты бесполезен. И только пёс, старый и спокойный, лежит в углу комнаты, периодически поглядывая на содрогающееся тело в припадке кашля. Кок вздохнёт тяжко, встанет, подойдёт, и сердце ёкнет от осознания того, как широко и светло умеет любить обычная дворняга.

Когда я думаю о Коке, мысли выстраиваются в один ряд, готовые подобрать любые светлые воспоминания. На самой высокой полке моего громоздкого шкафа лежит красный, весь в пыли, фотоальбом. И мне кажется, что

смотрел я его очень давно — впрочем, я помню все фотографии, все до единой. И самой удивительным из них будет снимок, на котором стоит маленькая девочка в красной вязаной шапке.

До чего же тепло и благородно детское сердце, пока его не обработали, подобно искусным кузнецам, запуганные, но принципиальные взрослые. Помнится мне, на дворе стоял февраль, не очень холодный, но ветреный. Хлопья летели мне в лицо так, что сквозь эту пелену нельзя было разглядеть ничего — чисто белая снежная простынь. Я бежал на полном ходу на объект, где мне должны были передать заказ, и все мои мысли были заняты горячим чаем и бутербродами. Вдруг что-то привлекло моё внимание.

У дерева, которое можно было разглядеть едва-едва, был какой-то непонятный силуэт, и мне хотелось его миновать как можно раньше. Но что-то непреодолимое влекло меня туда, поэтому я, сделав несколько десятков шагов, решил всё-таки вернуться. Подойдя ближе, я увидел: под скорчившимся от мороза тополем стояла девочка лет пяти, и красные её руки держали половинку едва тёплой котлеты, которую она понемногу скармливала большому бездомному псу.

На неё было страшно взглянуть: в февральский вечер она стояла в осеннем пальто и стареньких сапожках — без варежек, шапки и шарфа. Я с нежностью посмотрел на неё, стараясь скрыть свою природную сентиментальность, и сказал: «Возьми». В моей руке оказались бутерброды, шарф и перчатки не то чтобы против моей воли, но как-то в обход её, словно бы кто-то напомнил мне, что все мы люди и, как люди, заслуживаем человеческого отношения.

— Наконец-то, — закричала девочка чуть ли не в слезах и посмотрела на меня очень строго, — почему вы так долго? Моя мама, наверное, уже ушла… Я не успею её догнать! Что вас задержало?

— Простите, метель… — почувствовал я такую вину, что мог только опустить глаза. Хотелось заплакать от этого детского горя, которое, казалось, было больше и её, и меня, и вообще всего человечества. Минуту мы молчали.

— Держите, — сказала девочка, передавая мне котлету и верёвку, — она устала и замёрзла, понимаете? Пожалуйста, помогите ей… Я завтра приду, приду сюда. Пожалуйста…

Слёзы застилали мне глаза, и я еле-еле мог разобрать удаляющийся детский силуэт. Она бежала искать свою мать, и я готов был молиться кому угодно, лишь бы она только её нашла. И только теперь я понимаю, что должен был её остановить, схватить за руку, увести за собой, а мать бы мы нашли — нашли бы! — только потом, когда метель перестала бы яростно хлестать по щекам меня и обледеневшего пса.

А он действительно устал и замёрз — она была права. Казалось, ему уже опротивел весь этот мир с его бесконечными переменами погоды. Я тихонько потянул, и он, не сопротивляясь пошёл за мной. Наверное, после февральского холода тёплая квартира показалась ему уютной и безопасной, потому что он сразу уснул, а я сел, без конца посматривая на часы, боясь пропустить момент. Часы тикали так, что мне казалось, будто у меня в ушах появился их двойник.

Настало утро, и я, наспех собравшись, направился к месту встречи. В этот день не было метели, стих ветер и даже стало несколько теплей. Но покой стихии порой так обманчив — иногда он несёт непоправимую беду. На перекрёстке неподалёку от того дерева стояла машина, в которую врачи положили ту самую маленькую девочку, девочку, что так хотела вернуться.

Помню, как я подбежал к одному из свидетелей и спросил, что случилось с ней. Бабушка, едва покачиваясь и не скрывая слёз рассказала, как девочка замёрзла, дожидаясь маму. Она сидела напротив высокого кирпичного дома, содрогаясь от холода, в надежде, что мама выйдет и заберёт её с собой. Но улица была безмолвна, и только дворник нашёл её с утра, посиневшую от холода.

Впоследствии выяснилось, что ребёнок сбегал из детдома к большому и доброму Коку, который, может, один во всём мире отвечал ей любовью. Я приходил в этот детдом, я видел её кровать, шкаф, забрал себе её маленькую фотографию, на оборотной стороне которой было написано: «Даша Шевцова». И всё, что мне осталось от маленькой снежинки, мудрый и добрый пёс, который и мне стал настоящим лекарем.