Сороковник. Книга 1

Вероника Горбачева (2024)

Вышла вечером погулять с собакой, а шагнула в чужой мир. И сразу чуть не угодила в пасть динозавра. Тирекс на городской улочке? На помощь! Куда я попала?Новый мир не без добрых людей. И приютили, и обогрели… Но у меня же дочки остались одни! Вернуться домой можно лишь через квест, такова воля местного Демиурга-самодура.. А какая из меня воительница в сорок лет, если на мои телеса ни одна кольчуга не налезет?Здешние русичи уважительно кланяются мне и называют Обережницей. Моим наставником становится настоящий Паладин. Среди новых друзей — Друид и Амазонка. Среди недругов — Некромант… И почему-то с каждым днём крепнет уверенность, что я сумею пройти свой Сороковник.Я вернусь.I"ll be back.

Глава 3

Это — трактир? Не знаючи, я с ходу назвала бы его хоромами. Мощь и красоту большого сруба можно разглядеть и оценить, даже не заходя во двор, глянув поверх конька тройных ворот с резными столбцами. Гала толкает дверцу одной из калиток, походит и чуть сторонится, пропуская меня, и с какой-то затаённой гордостью кивает на обиталище этого неизвестного мне Васюты. На лице её так и прописано: любуйся, голуба! Как будто она лично и дизайн разрабатывала, и таскала громадные оцилиндрованные брёвна… При такой толщине стен здание должно смотреться громоздко, приземисто; но массив и прочность уравновешены здесь высотой, а правильно подобранные пропорции облагораживают, равно как удачное платье стройнит полноватую фигуру.

Трактир, говорите?

Мои познания о трактирах, корчмах и подобных им заведениях довольно поверхностны. Однако недавно я вдосталь на них нагляделась. Ресторации и едальни Обжорного ряда жались друг к другу, срастаясь стенами, здесь же на пространстве не экономили, распахнув дом углом на два крыла да на четыре красных окна в каждом. В центре внутреннего угла — солидное парадное крыльцо, к которому ведут, смыкаясь в одну, дорожки от обеих калиток, в левом же крыле вход отдельный, скорее всего для своих. Ставни на окнах расписные, крыша и крыльцо щедро украшены резными деревянными гребнями, к обширной мансарде пристроена башенка с балконом и флюгером-прапорцем на высоком шпиле.

Хочется просто стоять и любоваться. Нет, хочется потрогать — и убедиться, что дом настоящий. Жить в нём хочется, и не просто так, а долго и счастливо.

А что это Гала так значительно на меня поглядывает? Точно-точно, есть в этой красоте и её лепта!

— Прекрасно! — от всей души говорю я. — В жизни не видела ничего подобного.

В будке размером, пожалуй, чуть менее парадного крыльца, рыкает, звякает… Нора пятится, где-то в глубине её утробы зарождается ответный рык. Волоча за собой многопудовую цепь, выползает на свет хмурый пёс. Ей-богу, хмурый! У него, как у хаски, характерные черные полосы на морде, этакая"маска", что добавляет облику изрядной свирепости. В холке зверюга перегоняет хорошего телёнка, а окрас у него волчий. Вот если бы мне вчера повстречался такой вместо раптора — живой бы я не ушла.

— Здорово, Хорс, — приветливо говорит Гала. — Вот тебе новые друзья, они свои, запоминай.

Пёс смеряет нас взглядом с головы до пяток. Я удостаиваюсь его внимания какие-то секунды, после чего он, не торопясь, принимается поедать глазами Нору. Та, скромница, прячется за мою ногу, пытаясь одновременно повиливать хвостом. А ведунья-то сюда вхожа, если этот волчище к ней со всем уважением… Кстати, она уже идёт к крыльцу, и я с невольным облегчением спешу вслед.

Волчара пытается по-хозяйски рыкнуть, но тут моя полуграция, застопорив движение, присаживается и изящнейшим образом протягивает лапу. Не мне. Волку. Э-э… Хорсу. Этого жеста в сочетании с лукавым взором хватает, чтобы отправить крепкого о пса в нокаут и оцепенеть. Переведя дух, дёргаю поводок.

— Пойдём-пойдём. Хватит тут глазки строить!

Гала посмеивается.

— Ты за неё не бойся, — она уже всходит на крыльцо. — Ты за себя бойся. Самое время.

Я вдруг упираюсь. Отчего-то явственно вспоминаются её недавнишние намёки на мою привлекательность.

— А чего это мы сюда пришли? С кем ты меня собираешься знакомить?

— Да нормальный он мужик, недоверчивая моя. К плохому не привела бы. Возится с новичками, помогает адаптироваться, работу найти. Из бывших попаданцев, кстати. Здесь уже лет пятнадцать, а вот, поди ж ты, всё вас опекает.

Я немного успокаиваюсь.

— А почему он до сих пор здесь, если из попаданцев? Не прошёл Сороковник?

Гала медлит с ответом.

— Прошёл, даже больше, чем прошёл. Но, чур, уговор: захочешь узнать подробности — сама у него и спрашивай. Он об этом болтать не любит и вообще молчун. Дом-то оценила? Внутри тоже интересно, сама увидишь. И обрати внимание на хозяина: он с домом — один в один.

— Это как?

— Одинаково надёжные. Из пушки не прошибешь. Тупишь, голуба? С чего бы?

С голоду. Вздохнув, окликаю Нору, заглядевшуюся на здешнего мачо. Виновато опустив голову, она бредёт за нами по ступенькам. Неслышно и легко открывается массивная дверь, пропуская нас в прохладные сени.

По левую руку от входа просторный арочный проход, вероятно, на кухню, потому что краем глаза я успеваю заметить широкий разделочный стол. Но нам — направо, в большой обеденный зал, изрядно затемнённый. Половина ставен прикрыта, но и этого хватает, чтобы подивиться здешней мебели: добротные крепкие столешницы способны выдержать и жареного быка, и удары могучих кулаков, буде захочется добрым молодцам поспорить, а при взгляде на лавки невольно вспоминаешь, что на таких когда-то не только сидели, но и спали с комфортом. Гала дёргает меня за рукав. Опять, мол, загляделась…

— День добрый, Васюта!

— Добрый, — отзывается из-за стойки густой низкий голос. — Рад, гостьюшки. Да я смотрю, у нас тут не одна новенькая, а две…

Хозяин опускается на корточки, протянув руку, и моя псина тотчас суётся здороваться. Такая вот простая. Он даёт себя обнюхать, треплет собакина по загривку, шепчет что-то на ухо — в общем, очаровывает. Наконец идёт к нам, и мне вдруг хочется спрятаться за Галу, как недавно Нора жалась ко мне от Хорса: первое впечатление, что ожила каменная глыба. Он слишком велик, чтобы вот так, сходу, его рассмотреть. Приходится запрокинуть голову.

— Вот, Вася, это Ванесса. — Голос у Галы звучит мягче обычного. — Моя последняя подопечная. Прибыла вчера, прошу любить и жаловать. А это Нора, её бесстрашная псина.

Ага. Я, значицца, просто подопечная. А собачка моя — бесстрашная. Эк у них, однако, расставляются приоритеты…

— Наслышан, — хозяин кивает. — Как и о том серьёзном звере, что вам в первом же квесте достался, гостьюшки… Сильны, ничего не скажешь!

Это он шутит — или всерьёз?

А сам он, безусловно, хорош, и я теперь понимаю, отчего на подходе к трактиру-терему у Галы вдруг заблестели глаза и разрумянились щёки. Первое, что рядом с ним ощущаешь — мощь. Конечно, он не скала, как попервоначалу кажется, но размах плеч сразу заставляет подумать, что дверные проёмы хрущёвской квартиры были бы для него, мягко говоря, тесноваты. Второе — краси-ив… Буйные рыжие кудри чуть тронуты сединой, аккуратно подстриженная бородка вьётся кольцами, тёмные глаза из-под лохматых рыжих бровей смотрят по-мальчишески весело, хотя годочков-то ему поболее моего будет; впрочем, борода может и старить, не берусь судить… Белая рубаха с вышивкой мягкими складками обтекает выпуклую грудь, рельефные бицепсы. Кожаные штаны, тоже в мягкую сборку, заправлены в сапоги. Я прищуриваюсь — неужели шпоры блеснули? Снова поднимаю взгляд.

Это — трактирщик?

Кажется, я совершенно неприлично на него пялюсь.

Поймите меня правильно. У нас тоже хватает крутых парней… может быть. Но где я их вижу? В офисе? Наши богатыри — или с возрастными животиками, или болезненно сухощавы, вечно сутулые, бледные от нервов и переработки. Коллеги, сотоварищи, хорошие ребята, но редко кого можно представить несущим тебя на руках и подставляющим надёжное мужское плечо… За Васютиными плечами хотелось немедленно спрятаться и провести всю оставшуюся жизнь.

Что-то я отвлеклась. Мы вроде как представлены, а дальше что делать? За руку с ним поздороваться? В пояс поклониться? Что здесь принято?

— Хороший у вас пёсик, — говорю невпопад. — Только почему… Хорс — это же… конь?

— А он и есть конь, — поясняет хозяин вроде серьёзно, а в глазах пляшут чёртики. — Жеребец. Всех сук в округе загонял, а кобелям сразу хребет перекусывает, вот и держу взаперти, пока соседи с кольями не пришли разбираться. Садитесь, гостьюшки.

У него красиво очерченные губы, просто неприлично для мужчины красивые. Угадывается ямочка на подбородке, на лбу намечаются две-три суровые морщинки. В очередной раз одёргиваю себя. Прекрати заглядываться!

— Благодарствую, Вася. — Гала легким движением руки задаёт мне направление к ближайшему столу. — А накапай-ка нам по рюмочке твоей наливочки, для знакомства и с устатку. Мы с подружкой с утреца на ногах, притомились.

С наслаждением плюхаюсь на лавку, и всё, чего мне не хватает для полного счастья — вытянуть ноги. Хозяин прихватывает со стойки плоскую бутыль тёмного стекла, две стопочки, смотрит на меня вопросительно. Отрицательно качаю головой: в чужом месте и с незнакомыми людьми пить не хочу. Он не настаивает, подсаживается к нам, придвигает ведунье полную стопку.

Гала поводит стаканчиком передо мной. Подмигивает.

— Определи состав. Может, всё-таки дать попробовать?

— И так чую. — Я тяну носом. — Хороший самогон, двойной очистки. Мускатный орех, гвоздики совсем немного, кардамон, чуть-чуть ванили. И травка… Зверобой.

— Видал? — Гала довольна, словно сама готовила этот фокус.

— Травница? — с сомнением говорит Васюта. — Чует хорошо, но… непохожа.

— Вот и я о том же. Пока ничего определённого. Разве что везение несусветное… но один квест ещё не статистика.

Она нашаривает в сумке флакончик, отсчитывает десять капель в рюмку.

… А Васюта, я же вижу, тоже за ней считает капли и хмурится. Гала, заметив его внимание, грозит пальцем. Какие-то тут у вас свои секреты ребята, только не нужны они мне. Вот покушать бы… И Норе косточку раздобыть, а то похудеет животина-то…

Хозяин тем временем шумно вздыхает и потирает затылок.

— Такое дело, — говорит, вроде бы ни к кому не обращаясь. — Ольгу-то я вчера с хозяйства выгнал. Так что угостить пока нечем: печь, конечно, протопили, а готовить не готовили.

Гала хихикает.

— Да ты за месяц уже третью работницу прогоняешь! Что, эта тоже тебя домогалась?

Он мрачнеет, насупившись.

— Если бы ко мне лезла — я б стерпел. Так она к мальцу приставать начала. Вот я её и… рассчитал, в общем-то.

Хорошо, что только рассчитал, а то уж я по его глазам решила, что хребет перекусил. Как пёсик евойный.

— Да, Вася, трудно тебе с такой внешностью. Текучесть кадров у тебя просто потрясающая.

Они, значит, тут воркуют, а мы скоро помрём с голоду… Нора со вздохом кладёт морду мне на колени. Потом вопросительно трогает лапой. Вид у нас в ту минуту, должно быть, ещё тот, жалостливый, потому что хозяин враз серьёзнеет.

— Сама сготовить что-нито сможешь? — спрашивает неожиданно. — Я ведь к кастрюлям не привык, а ты, поди, враз управишься. Иди, похозяйничай.

— Сготовить-то могу, — отвечаю, слегка растерявшись. — Правда, как оно на чужой кухне получится… Да у вас ведь печка, а я к ней непривыкшая!

— А покажу. Пойдём. И собачку забирай, ей там самое место.

— Давай-давай, осваивайся, — машет мне ведунья. — Я ж обещала тебе автономку! Вот и начинай!

Хозяин провожает меня под арку. Ага, правильно я определила: там кухня.

— О-го-го! — вырывается у меня, стоит лишь переступить порог.

Васюта явно польщён.

— Нравится?

— О-го-го! — повторяю в полном восторге. После моей шестиметровки эта кухня кажется дворцом. — Да тут жить можно!

Площадь — квадратов сорок, не меньше. В первую очередь подаюсь к длинному разделочному столу, где из особой стойки щерится десяток ножей, с виду — идеальной заточки. Слабость у меня к хорошим ножам, я уже говорила? Оцениваю сияющие на полках медные кастрюльки, кастрюли и кастрюлищи, сковороды и жаровни. В простенке рдеет угольями громадный открытый очаг. Места хватает и для широких стеллажей с припасами, и для полок с посудой, и для пары буфетов. Даже обеденный стол, придвинутый к окну, несмотря на внушительные параметры кажется чайным. Громадная русская печка одним боком втиснута в кухню, другим уходит в общий зал.

И ничего страшного. Печь как печь. В бабушкиной хате стояла почти такая же. Я тогда малая была, но совала любопытный нос во все щели и ходила за бабушкой по пятам, и то, как возилась она с ухватами, чугунками да сковородками, помню: что в детстве в голову легло, не забывается. Мы с ней часто вместе пекли блины: я наливала тесто, а бабушка отправляла сковороду в устье печи длинной чапелькой, а потом вытаскивала. Такие блины не нужно было переворачивать, они румянились сразу с двух сторон. А здесь к печи ещё и плита оформлена, вообще красота. К ней только приноровиться нужно.

Вот блинами, пышными и вкусными, мы сейчас и займёмся. Только проверим припасы: всё ли есть, что нам нужно?

На стеллажах в глиняных махотках обнаруживаю крупы и прочую бакалею. Немедленно чихаю от муки, сую нос в крынку со свежей простоквашей, нахожу котелок вчерашней каши и в лукошке с соломой — десятка три яиц. Есть и топлёное масло. Что ещё? Сковородок тут в избытке, сейчас подберу и по плите, и по руке.

— Отличная кухня, — говорю с воодушевлением. — Прекрасная кухня!

— Помочь чем? — вызывается хозяин.

— Справлюсь.

И правда, справлюсь. Главное, что печь уже вытоплена.

Отрадно встретить в чужом мире такой родной островок безопасности. От этой кухни, от этой печки на меня так и пыхает благополучием и покоем. Никогда ещё не бралась за готовку с таким удовольствием.

…А кухарку-то хозяин рассчитал, однако. Судя по всему, ещё и выгнал с позором. Ишь, к мальцу приставала. К сыну?

С кастрюлями они особо не дружат, значит, сами пока не завтракали. Мужчины, что с них взять… Ладно. Если ко мне с добром, и я тем же отвечу. Забалтываю теста побольше и сковороду подбираю соответствующую. Впрочем, мелкой посуды здесь не держат.

…Я укладываю готовые блины стопками, смазываю пёрышком, опуская его в растопленное масло, и чувствую, как потихоньку разжимаются клещи, что давили на горло со вчерашнего вечера. Жизнь налаживается.

Хлопает дверь со стороны улицы. Влетает и стопорится на пороге парнишка — долговязый, поджарый, в такой же, как у хозяина, льняной вышитой рубахе, в холщовых штанах, заправленных в сапожки. Нора, хоть и отяжелевшая от дегустаций и сметаны, гавкает и бежит знакомиться. Я, не выдержав, улыбаюсь.

— Привет. Ты кто?

— Я… Янек, — отзывается тот смущённо.

— Есть будешь? Садись, Янек.

Ещё бы он не будет! Да у него глаза, как у голодного лабрадора!

— А ты кто? — всё же осторожно спрашивает.

— Ванесса. Новенькая. — Как Гала меня представила, так и буду называться. — Сделай доброе дело, поищи мёду и чего там ещё можно к блинам подать.

— А к блинам что-то подают? — изумляется он.

— Варенье ещё можно. Рыбку всяческую, — просвещаю, выставляя на стол у окна тарелки, плошки для сметаны и розетки для сладкого. — Сёмгу, форель слабосолёные. Икру можно, но насчёт этого не знаю, есть ли. Руки иди мой, между прочим.

Он спешит к раковине. Я плюхаю на его тарелку два самых аппетитных, толстых блина — а у меня только такие и получаются! Нора, сума перемётная, кладёт морду парню на колени, и преданно заглядывает в глаза. Всё почти как дома. Только сметана не в банке, а в крынке, и доставать её оттуда приходится кусками, ложкой.

Сердце моё тает, как кусок масла.

Возвращаюсь к плите. Блинопеченье — как конвейер, остановок не терпит.

После третьего захода парень, похоже, осоловел. Щеки зарумянились, живот заметно округлился, как у сытого котёнка.

— Постой, не засыпай.

Пристраиваю на поднос стопу блинов, исходящую паром, сметану, мёд.

— Иди, отнеси Васюте на пробу. Кстати, он тебе кто?

— Дядька, — дожевав, отвечает парниша. Хоть и сыт, а на ходу отломил ещё кусочек и запихнул в рот. Подхватывает поднос, чистое полотенце из буфета и исчезает за дверью в зал. Я же ставлю на плиту чайник. Чутьё мне подсказывает, что в красивых фарфоровых банках в буфете самое место чаю. Заварив, подсаживаюсь к окошку и невольно возвращаюсь в мыслях к местному хозяину. Значит, племянник… Что, больше никого из родни?

Да что я гадаю? Всего два стула к столу приставлены. Вот и ответ.

Из зала скорым шагом проходит Васюта. Довольный. Глаза блестят. Окидывает — нет, охватывает взглядом всех и всё. Хозяин.

— А сама-то что, до сих пор сидишь голодная?

Ну да, увлеклась. От первого блина, что отложила себе на покушку, кусочек отщипнула, остальное скормила Норе. Пришлось пояснить:

— Пока не закончу, от плиты не отхожу, чтобы ничего не сгорело. С блинами ухо востро надо держать!

Он качает головой. Достаёт две кружки, разливает чай. Ставит на обеденный стол тарелку.

— Но ведь закончила? Давай-ка, теперь я за тобой поухаживаю.

–… Хозяйка, — говорит немного позже, и, видимо, в его понятии это высший комплимент. — Пойдёшь ко мне?

Я давлюсь чаем.

— Вместо Ольги, — добавляет он поспешно. — Сама видишь: мне без работницы никак, а тебе ж всё равно место надо искать.

Мне становится смешно.

— А не боишься, что домогаться начну?

Он вздёргивает бровь.

— Не из таких ты. Женщина серьёзная. Там, у себя — замужем?

— Нет, — отрезаю.

— Понял. А Гала сказала — у тебя дочки.

— Дочки есть, мужа нет. — Я отставляю чашку. Как всегда, при подобных разговорах настроение портится. — И не было. И не будет. Всё?

— Всё, — он примирительно вскидывает ладони. — Я ж только спросил! Приходи ко мне работать.

— Васюта, — я даже фыркаю. — Одно дело — в удовольствие со сковородкой постоять, для души, и совсем другое — дни напролёт. А ты предлагаешь, чтобы я сама, добровольно, в это ярмо шею подставила?

— Так ведь ненадолго. За восемь дней я из здешних вдовиц себе кого-никого подберу. А тебе, кроме того, что заплачу, помогу во второй квест собраться. Да и зачем сразу «ярмо»? Тяжёлую работу мы с Яном сами справим, а ты будешь только командовать да у плиты караулить!

Мысленно чертыхаюсь. Как ни крути, а податься некуда. Хотя, вроде бы, за первое попавшееся предложение не след хвататься, надо бы поискать… С другой стороны, в моём положении нечего капризничать, от добра добра не ищут. А денежка нужна. Интересно, во сколько мне эти сборы обойдутся? Местных цен я не знаю…

— Монет десять-двенадцать на всё — про всё, — подаёт голос Васюта. Надо же, это я вслух думать начала, вот он и отозвался. — Бронь хорошая или кольчуга — пять монет потянет…

— Васюта, какая бронь! Она весит немеряно! Да к тому же, на мой бюст, извини, ни одна кольчуга не налезет!

— Значит, хороший бюст, — замечает Васюта рассеяно. — Мне нравится… Говорю же — нравится, чего сердишься? Я ж хвалю, а не лапаю. Не хочешь железо не себе таскать — найдём кожу или стёганку, их и подогнать легче. От меча особо не уберегут, но скользящие удары сдюжат.

Скользящие удары?

Мне вдруг становится нехорошо. Эйфория заканчивается.

— Кисть у тебя широкая, крепкая, — слышу я и в недоумении рассматриваю свои руки. — Короткий меч удержит. Да что я говорю, — обрывает он себя в досаде, — не натаскаю я тебя за неделю на ближний бой. Была бы ты с моего мира, там бабы к этому привычнее… Тебе бы что полегче; не меч, а хоть засапожник. И в дороге годится, и для защиты.

Он задумывается. И на какой-то миг смурнеет лицом. Показалось или нет, что в карих глазах застыла тоска?

Показалось.

— Стал быть, засапожник и подберём, — продолжает как ни в чём не бывало. — Да поглядим, какова из тебя лучница; дальний-то бой безопасней.

— Лучница… Да я с пяти шагов в дерево не попаду, при моём-то зрении.

— Э-э-э, — тянет Васюта, — зрение тут ни при чём. Всё зависит от того, кто учит и как учит. Однако в десять монет снаряжение тебе обойдётся, да в пару монет припасы. А я за восемь дней даю тебе пятнадцать. Запас на дорогу останется. Идёшь ко мне?

Всё ещё колеблюсь. Кстати или некстати припоминается хронически больная спина. А рыжебородый искуситель словно мысли мои читает:

— Не думай, котлы да мешки тягать самой не придётся: мы-то с Яном на что? Только пальчиком укажи, всё поднесём. Печь протопим, с рынка привезём что нужно, из погребов достанем. Соглашайся, а?

Подсаживается рядом с моим стулом на корточки и проникновенно заглядывает в глаза. Как Нора, когда хочет что-то выпросить. Несмотря на серьёзность ситуации, меня так и подмывает захихикать.

— Да ты работницу нанимаешь или замуж меня зовёшь?

В лице его снова мелькает что-то мальчишеское.

— Так идёшь?

— Вот настырный! — Я, наконец, решаюсь. — Уговорил. Деваться-то мне некуда!

Вот так и начинается моя карьера в новом Мире.

Мой наниматель встаёт, довольный, протягивает лапищу. Торжественно пожимаем друг другу руки. Рукопожатье у него сильное и в то же время бережное, будто мои пальцы хрупче фарфора.

Муромец. А я ещё не верила, что есть такие…

***

Ведунья дожидается нас за очередной рюмочкой. Тонкие пальцы рассеянно перебирают бусы, словно чётки, меж бровей залегли две параллельные морщинки… Выглядит она неважнецки, словно провела в полутёмном зале не какой-то час, а суток двое: в лице добавилось желтизны, под глазами залегли тени. И мне становится неловко: это ж я её так упахала. Натаскивать новичков всегда нелегко, даже если они и толковые, и понятливые, но Гала-то — с ночи, а сколько на меня времени потратила!

Сколько народу через её руки прошло до меня? И ведь каждому растолкуй, объясни, истерику загаси, ежели кто сорвётся. Скольких она к делу приставила, этак ненавязчиво, как меня сейчас? И всё это время общалась со мной вроде бы нехотя, словно отрабатывая, что положено по долгу службы, но теперь её резкость и проскакивающая иногда грубоватость кажутся мне нарочитыми, наигранными. Будто она намеренно ставит барьер между собой и… не просто мной. Попаданкой. Пришелицей. Как, допустим, я не разрешаю себе привязаться к очередному бездомному котёнку, кормлю его и отпускаю, или, если получится, пристраиваю, но к себе взять не могу — не приютишь всех брошенных.

Гала ослепительно улыбается. Крупные зубы делают улыбку немного похожей на лошадиную, но глаза лучатся навстречу Васюте. Некрасива — но обаятельна. Жёсткая и женственная одновременно. Тебя-то каким ветром сюда занесло, ведунья? Никогда мне этого не узнать, не будешь ты со мной откровенничать. Приголубила, уму-разуму научила, отдала в хорошие руки и — привет. Завтра ещё кто-нибудь вроде меня на голову свалится.

— Сговорились? — спрашивает чуть насмешливо. — Вот и ладушки, голуба. А я знала, что тебе здесь перепадёт, а если и не здесь, то по соседству, тут народ отзывчивый. Пока к плите не приковали, пойдём, проводишь, у нас ещё кое-что недоделано. Да за работу не волнуйся, тут пока пусто, сама видишь. Час пик будет вечером. Я тебя долго не задержу, а если и так — хозяин не обидится, верно?

Васюта степенно кивает.

— Да кто ж её торопит? Пусть походит, обвыкнется, только не до темна. Сама понимаешь, места ей новые, незнакомые, заплутает ещё. А собачку свою тут оставляй, — советует мне. — Нечего её зря по городу таскать, она у тебя домашняя, к хождению не привычна. В твоей светлице тебя подождёт, я отведу. А хочешь, сама устрой, чтоб спокойней было. Ян, проводи гостью!

Гостью? Меня ж, вроде, наняли? Хозяйский племяш тем временем делает приглашающий жест. Я вас умоляю, снова на кухню? Да успею ещё наглядеться! Или я что-то упустила?

— Сестрину комнату отдаешь? — спрашивает Гала, вроде бы даже с недоверием. Васюта коротко отвечает:

— Хватит ей пустовать.

…Могла бы догадаться, с удивлением говорю себе. Ведь видела с улицы, что в этом крыле четыре окна, а на кухне обнаружила только три. Остаётся ещё достаточно места для приличной комнаты. А я-то решила при первом осмотре, что эти две двери в торце ведут в кладовые или в подсобки, куда же ещё можно выйти из кухни? Но у местных зодчих свой взгляд на планировку.

Ян торжественно распахивает ту дверь, что справа.

— Сперва глянь сюда!

На лице у него написано: сейчас удивлю! И я на самом деле раскрываю рот от изумления. Ванная? Впрочем, если уж есть раковина на кухне, значит, водопровод, как таковой, имеется, отчего бы не быть и ванным комнатам?

Пол и стены здесь выложены крупной изразцовой плиткой. Массивные краны сияют медью, лейка душа едва ли не с колесо КамАЗа. А сама-то ванна…

— Нравится? — спрашивает Янек с совершенно Васютиной интонацией. — Не у каждого здесь такая красота!

Опасливо склоняюсь над гигантской чугунной ёмкостью, покоящейся на мощных ножках-лапах. А хозяин, однако, не чужд простых человеческих радостей. Бадейка как раз на него. Нора тоже суёт нос, пытаясь зацепиться лапами за бортик. И ей подобные радости не чужды, уж она бы…

— Это ж утопиться можно! — говорю. — Вы что, и ныряете здесь?

— Не, — парень засмеялся. — Дядька воду любит. Раньше на большой реке жил, к воде привык. По часу здесь может отмокать, особенно как с копьём намахается или после учений. Ты уж подолгу тут не засиживайся, ругаться будет. Меня он за это гоняет.

Тебя, может, и гоняет, думаю, а меня… я всё-таки…

…Женщина. Баба простая и неумная. Только сейчас поняла, что подписалась жить под одной крышей с холостым мужиком. Одиноким, поди, озабоченным. Бюст мой ему понравился. Ведь не отобьюсь от такого, случись что…

Ванька, говорю себе с упрёком, забыла, о чём тут недавно упоминали? Да он прислугу за аморалку рассчитал, чтоб к мальцу не приставала, тебе это ни о чём не говорит? О том, например, что могут быть у человека какие-то моральные установки? Хватит во всём видеть скверное, привыкла там, у себя, к негативу.

А как он к тебе обращался уважительно? Хозяйка… И чай наливал, и в глаза заглядывал открыто, спокойно… Не будет такой домогаться.

Только пусть не рассчитывает, что ему здесь спинку потрут.

А помыться хочется — до почесухи…

— Туточки светлица.

Янек распахивает соседнюю дверь. Ага, вот и вычисленное мной недостающее окно, да ещё два на другой стене. Потому и светлицей называется, что света много, солнце сюда весь день заглядывает, то с юга, то с запада. В старину такие комнаты отводили под рукодельные, чтобы можно было до самого заката над шитьём сидеть. А размах-то какой! Я-то думала, что выделят мне скромный уголок, вроде как прислуге, сообразно статусу, но в этом доме тесных помещений не признают, как и мелкой посуды. Комната вместила бы два моих зала, не иначе, а здешняя широкая кровать разместилась бы в моей спальне с трудом. А тут она никого не теснит, и ещё остаётся уйма свободного места.

Сверху постели накинуто вязаное покрывало, и я невольно приглядываюсь: не Галина ли работа? Очень уж похоже на плед, в который я с утра куталась. Но нет, фактура тоньше, да и узор хитрее, будто не на спицах, а на игле вязано. Горка подушек покрыта кружевом тонкой работы. На полу домотканые дорожки, пусть не новые, слегка выцветшие, но добротные, крепкие. А в углу… укладка, большущий такой высокий сундук с плоской крышкой, на которую, если понадобится, бросил перину — и спи, как на кровати, в полный рост. Мы, бывало, так и спали у бабушки в гостях.

— Хорошо здесь. — Сбрасываю на прикроватный коврик куртку, чтобы обозначить собакину место. — Лежать, Нора. Отдыхай.

Та делает пару кругов, приминая куртку, и с удовольствием растягивается на полу. Ладно, хозяйка, если ты велишь — посплю.

О чём это Гала Васюту спрашивала? Комнату сестры, мол, отдаёшь? Хочу уточнить у Яна, но вдруг вспоминаю всего два стула на кухне, одинокое холостяцкое житьё-бытьё здешних мужиков… Племянник он. Скорее всего, от этой самой сестры. А светлица её, по всему видать, давно пустует, хоть и чисто в ней, прибрано, словно хозяйку поджидают… Помнят о ней здесь.

И прячу любопытство подальше. Не к месту оно сейчас. Пора на выход.

–… Так ты присматривай за ней, Вася.

Кажется мне или нет, что Галин голос дрогнул? Это она обо мне?

— Видишь, какая она, к нашей жизни не приспособленная? Уж не откажи.

— Присмотрю. Сколько осталось? Сама-то знаешь? — спрашивает Васюта сурово, будто не обсуждал со мной полчаса назад срок найма.

— Дней семь, не больше.

Васюта стискивает зубы, на щеках играют желваки. Гала ободряюще похлопывает его по могучей руке. Это он моим близким уходом расстроен? Нашёл из-за чего переживать. Через день найдёт себе другую «хозяйку», при его-то данных!

— Присмотрю, — повторяет он. — Будь спокойна.

Извлекает из-под стойки такую же плоскую бутыль, как давеча, но запечатанную: горлышко залито фиолетовым сургучом. Гала кивает, бутыль проваливается в недра её бездонной сумки.

— Благодарствую. Пошли, Ванесса. Покажу тебе другую дорогу, расскажу напоследок кое-что. Учись, пока я жива.

Выхожу я из Васютиного дома свежая и отдохнувшая, но через некоторое время начинаю сдавать. Не физически, нет. Слишком много информации получено за полдня, она никак не уляжется, в голове начинает мутиться. Я уже путаюсь в бесконечных кварталах и переулках, по которым кружит меня Гала; караванное и харчевенное Кольца ещё узнаю, но рядовые улочки становятся все на одно лицо. Пытаюсь зацепить для памяти хоть какие ориентиры, чтобы не заблудиться на обратном пути, но внезапно ловлю себя на ощущении дежавю: мимо вот этой кованой ограды я проходила, и совсем недавно, потому что смутно знакомы и палисадник с ирисами, и калитка с щербинкой в зубцах…

Да, точно. Именно здесь я вчера выломала прут.

А чуть подальше случилось и всё остальное.

Поперёк мостовой темнеет оплывшая туша в полосато-пятнистых разводах. Тогда, ночью, в темноте мне было не до разглядываний, а теперь оказывается, что окрас у покойного был почти леопардовый, словно отобранный тысячелетней эволюцией для маскировки в траве или древесных кронах. Не должен он был здесь появиться, в городе, думаю тупо. Вот ежели б на меня напустили какого вампира или вервольфа — и то естественней смотрелось бы, но… динозавр? Впрочем, я уже начинаю привыкать, что в этом мире совмещается несовместимое.

Окрестности вымерли: никто из вчерашних мужиков-храбрецов не появляется, хотя бы для того, чтобы полюбопытствовать: что это мы тут делаем? А вот интересно, как долго жертва моего везения здесь пролежит? До полного разложения? Это ж антисанитария какая-то получается. Но если попаданцы в этом мире не редкость, и многие наверняка объявляются прямо здесь, в городе, то должны быть предусмотрены какие-то меры по зачистке!

— Узнаёшь? — тем временем спрашивает Гала. Поморщившись, подносит к носу платочек, явно надушенный. Оно и понятно: поверженная туша провалялась под солнцем полдня, и сейчас ветер доносит нехороший запах.

Зачем мы здесь? Устроить трогательные похороны? Прикопать на месте, голыми руками вырыв яму? После всего, что случилось за истекшие сутки, меня бы это не удивило.

— Ну, и зачем мы здесь? — повторяю вслух.

— За твоими бонусами. Или лутом, если тебе этот термин привычнее. Наш дорогуша Мир, он же Игрок, действует не только кнутом, у него и пряники припрятаны. Считай, что попала под раздачу. — Обходит ящера, придирчиво оглядывая, по-прежнему дыша через платок. Брезгливо тычет носком сапожка узкую морду с обнажившимися клыками. — Вот это он и есть. Забирай.

— Пряник, что ли? — неприязненно бурчу.

Собственно, в окружающие реалии услышанное вписывается вполне. Если припомнить Кобру-Д и иже с ней, из убитых мобов периодически вываливаются шмотки, хоть и не всегда полезные, но годные к продаже. В моём положении оно лишним не будет. Переключаюсь на объект.

В компьютерной игре тела поверженных врагов терпеливо ждут, пока их не обчистят, а дальше по усмотрению разработчиков: или просто исчезают, или ждут смены локации. И что? Этот образина тут именно меня дожидается?

Возмущённо гляжу на Галу.

— Я к нему не полезу! Что хочешь делай, пальцем не прикоснусь!

— Не прикасайся, — отвечает она кротко. — Только подумай, от чего отказываешься. Не будешь потом локти кусать?

— Да что здесь может быть? У него… даже карманов нет, вот!

Да, задача… Чаще всего на моей памяти из монстра-зверя выпадало какое-нибудь зелье. Иногда сыпались деньги, шмот, оружие, квестовые предметы… Как бы не упустить, в самом деле, что-нибудь полезное! По примеру Галы кружу возле ящера, пытаясь заглянуть даже под брюхо, но нет, ничего инородного не замечаю. Но ведь что-то она там углядела! Хоть бы платочком поделилась, а то воняет от этого субъекта гадостно. Особенно из пасти. Под стянутыми почерневшими губами жутко белеют клыки, меж которых вывален длинный сизый язык, а под ним в глубине раззявленной глотки что-то блестит…

Блестит?

Волей-неволей присаживаюсь на корточки рядом с ощеренной мордой. Разит, словно, падая, раптор подмял под себя сотню тухлых яиц. Нов смердящих недрах из-под начинающей распухать склизкой ленты языка и впрямь виднеется что-то… явно не органического происхождения. Нерешительно оглядываюсь.

Гала кивает.

— Давай-давай, голуба. Делов-то — руку протянуть и вытащить. Я за тебя твою работу исполнять не собираюсь.

О, нет! Не полезу я туда, меня и так тошнит от одного запаха!

— А девочке пострадавшей хочешь помочь? — заходит Гала с другой стороны. — Хочешь. Так вот, я даже отсюда вижу, что ей нужна та хреновина. Только вот незадача: бонус персональный, в чужие руки не дастся или силу потеряет. Ты заработала — тебе и брать, и давай, поторопись, не задерживай. Бюргеры в своих домах уже все задницы отсидели, боятся выглянуть, пока эта гадость здесь валяется.

И насмешливо добавляет:

— На «слабо» не развожу, не думай. Таким не шутят.

Не шутят, верю. Но лезть в пасть голой рукой? Поколебавшись, надрываю зубами край рубашки, отдираю лоскут и оборачиваю вокруг кисти. Какая-никакая, а изоляция. Остаётся надеяться, что слюна у раптора не ядовитая и не кислотная, иначе будет мне подарочек…

Осторожно, задевая клыки, сую ладонь между осклизлым нижним нёбом и пористым, как губка, языком. Там, в подъязычье, прячется нечто круглое, размером с небольшое яблоко и даже с черенком, который никак не хочет отрываться от мёртвой плоти. Пытаюсь это «яблочко» открутить, но держится оно крепко, мало того — скользит и проворачивается. Чуть не плача от жалости к себе, помогаю другой рукой, голой, которую тотчас начинает немилосердно щипать, и, наконец, прихватываю кругляшок как следует. Отдираю. Извлекаю. Таращусь на то, что у меня в руках.

И краем глаза вижу, что голова ящера начинает таять. Вот уже с туши сбегают краски, она становится всё прозрачнее, пока, наконец, не исчезает окончательно. Только железный штырь, бывший когда-то отполированным прутом из калитки, а ныне изъеденный коррозией, со звоном падает на камни мостовой.

— Очень практично, — заторможено отмечаю. — Ни утилизировать, ни хоронить не надо. С людьми тоже так?

— Скоро сама увидишь, чего тут только не случается… Да вытри ты хоть чем-нибудь эту штуку, дай разглядеть толком!

Руки мне оттягивает прозрачный камень густо-вишнёвого цвета. Содрогаясь, я обтираю его подолом, затем насухо протираю рукавом и смотрю на свет. Камень идеально кругл и больше напоминает, пожалуй, не яблоко, а громадную черешню. Солнечные лучи, пройдя сквозь него, падают на мостовую багровыми пятнами.

И это сокровище выросло в вонючей пасти?

Зачарованно протягиваю камень Гале — пусть и она посмотрит. Но ведунья, протянув было руку, отшатывается.

— Нет, не могу. Сказала же — силу потеряет. Ты заработала, тебе и использовать, и до той поры лучше не выпускать.

И говорит, на сей раз серьезно, безо всяких там насмешечек или подколок. Помогает подняться, придерживая за локти и стараясь даже случайно не задеть мой приз. И смотрит с уважением и даже вроде бы с оттенком зависти.

— Ты хоть знаешь, что это такое?

— Э-э… рубин?

Вроде, выпадали подобные из моих компьютерных монстрюков.

— Совершенный Рубин, — уточняет Гала. — Королевский, как его здесь называют. Обычных, мелких, полно, а такие вот — редкость. Обеспечивают мощнейшую регенерацию. Мёртвого из могилы подымут. Это то, что нам нужно.

— А что ж он раптору не помог?

— Резонно.

Мы с Галой одновременно переводим взгляд на железный прут, в кавернах и раковинах. Всё-таки тварь была ядовитой. Поспешно проверяю руки, но, как ни странно, ни ожогов, ни язв не замечаю, даже зуд начавшийся было при соприкосновении со слюнявой пастью, унялся. Неужели камень уже действует?

— Пока рубин растёт у твари под языком, он пассивен. Спит. А ты его сорвала и тем самым активировала, да ещё на себя настроила. Теперь сама решай, что с ним делать.

— Так ты же сказала…

— Про девчонку? Так ты слишком уж тормозила, пришлось подтолкнуть. Ты подумай хорошенько. Есть смысл его с собой в квест забрать. Пока он при тебе, ты неубиваема. Почти.

Я ещё раз смотрю на камень. В самой сердцевине пульсирует живой тёплый огонёк.

— А девочка?

Гала пожимает плечами.

— Найдутся и на неё лекари. Пластики, правда, не обещаю, да и те паладины, что сейчас не заняты — средней руки целители, остальные в квестах. Плохо то, что она, как ушла в кому, так словно не хочет возвращаться. Так что говорю как на духу: целители, что слабее меня уровнем, не помогут, а тех, кто сильнее, она может и не дождаться. Но, опять-таки, кто она тебе?

— Родственница, — говорю угрюмо. — Приёмная. Не путайся она у тирекса под ногами — неизвестно, что со мной сейчас было бы.

Запихиваю рубин в карман и оттираю ладони о рубаху, всё равно испорчена.

— Так-то так, — Гала смотрит оценивающе. — Ежели действительно хочешь помочь, то сейчас самое время. Но только ты в магическом плане пока никто, не знаю, сдюжишь ли энергопоток? Его ж через себя пропускать придётся… Не ори, если что.

— Больно?

— Да уж, ощущения не из приятных. Но рожать, говорят, больнее. Так что, идём?

…Через смотровую Гала проводит меня в небольшую палату. Хрупкая девушка лежит на узенькой кушетке, нагишом, как в наших реанимациях, прикрытая до пояса простынёй.

— Действуй, — подталкивает меня хозяйка. — Раз сегодня твой день… Не бойся, я ж рядом: и подскажу, и подправлю. Последний лоск только наведи на камушек, да не отмывай, вода часть энергетики смоет. На вот, держи.

Протягивает полотенце. Пока я оттираю камень начисто, ставит рядом с изголовьем кушетки лёгкий треножник, сверху пристраивает неглубокую фарфоровую чашу. Выразительно постукивает ногтем по краю. Догадавшись, я укладываю в ёмкость Королевский рубин

— Ладненько, — ободряет Гала. — Руку держи над камнем… которая у тебя рабочая? Левая? Это важно. Другую над девочкой. Жди. Камень через тебя настроится, диагностирует и всё выдаст.

Девочка удивительно тонка в кости и изящна, как статуэтка. Может, когда-то она и была загорелой, но сейчас бледно-синюшного оттенка, даже частые веснушки на носу и щеках вылиняли. Но на лицо я смотрю недолго. Одного взгляда на то, что осталось от груди, помогает увериться, что всё я решила правильно. Мне этот камушек почти даром достался, а, стало быть, и жалеть не о чем.

— Будет неприятно, — участливо говорит ведунья, словно забыв, что уже предупреждала. — Потерпи.

Камень под левой ладонью разогревается. Я чувствую жар. Неприятно? Это больно, больно! и только моя природная особенность — какое-то время тормозить при болевом шоке — позволяет не заорать сразу в полный голос. Рука пульсирует, словно превращается в сплошной нарыв. Внешне ничего не происходит, но невидимый горячий трос буравится вдоль костей, ключиц, ввинчивается в правое предплечье и, наконец, через кончики пальцев выходит вон, расщепившись на алые лучи.

Ой, нет, лучше бы родить…

— Терпи, — слышу резкий оклик Галы и стискиваю зубы.

С ладони, словно с головешки, срывается и капает жидкое пламя, собираясь в лужицу на впалом девичьем животе и вдруг раскатываясь плёнкой по искалеченному телу. Время от времени отдельные лучи свиваются в нити и дополнительно оплетают уже закрытые королевским пурпуром места. Не знаю, сколько это тянется, может, и недолго, для меня проходит целая вечность, но всё завершается, когда маленькая фигурка оказывается спеленатой в сияющий рубиновый кокон.

Горящий жгут словно выдёргивается из правой руки.

Оказывается, всё это время Гала поддерживала меня со спины за плечи. И правильно, потому что меня здорово шатнуло. Руки упали плетьми, как неживые.

— Хороший из тебя проводник, — непонятно говорит ведунья. Трогает мой лоб. — Слушай внимательно. Сейчас всё пройдёт. Ты выйдешь — и забудешь боль и саму процедуру, иначе схлопочешь перегруз психики, потому что регенерация — это пока не твой уровень. Вспомнишь, когда будешь готова к восприятию. Всё. Смотри-ка на камень.

Королевский рубин покрывается сетью трещин, дымится — и рассыпается.

— Одноразовый… Иди, что ли, отмойся, — ведунья подталкивает меня к двери в соседнее помещение. — Там душевая и ванная, полотенце есть большое, в него и завернись, а то от рубахи твоей разит, как…

Оборачиваюсь и успеваю заметить на её лице странное выражение: то ли досаду, то ли горечь.

— Не поняла. — Пытаюсь стряхнуть странное оцепенение. В голове словно паучки ткут паутину, шустренько накидывая сеть на события, только что произошедшие. — А что ты до этого сказала?

— Молодец, сказала. Не каждый новичок так справится, да ещё в свой первый день. Пять тебе, Ванесса. Иди, мойся, да воду погорячее сделай, а то посинела вся, не хуже пациентки моей.

… — И что теперь? — спрашиваю позже, пытаясь из предложенных вещей подобрать хоть что-то на себя. Рубашку так и пришлось выбросить. Мало того, что следы от слизи сохраняли стойкое амбре, они ещё и ткань разъели кое-где до дыр. В общем, я согласна была возвращаться «домой» в чём угодно, хоть в полотенце, лишь бы не в испорченной одёжке.

— Теперь только ждать, — отвечает Гала. — Это тебе не кино, где после живой воды встал и пошёл. Будут сращиваться ткани, нарастать мышцы, восстанавливаться внутренние органы. Не один день пройдёт. Зато девчоночка жива! Да что ты возишься, возьми вот это! — Выдёргивает из груды тряпок широкую тунику свободного покроя. — Ещё с тех времён, когда я поздоровее была. На мне она как балахон болталась, а тебе в облипочку сядет.

— Ой, Гала… — только и говорю. Туника — крупной вязки, ажурная, в дырочку. И как я в этом пойду? Особенно мимо всяких торговцев и караванщиков восточной национальности, охочих до женского полного тела?

Хозяйка только руками разводит. Сжалившись, дополняет гардероб топом — подозреваю, для неё великоватым, моя же замечательная грудь прикрывается им только наполовину, пупок же вообще торчит наружу, как у тинейджера. Только пирсинга не хватает.

— Нет, конечно, могу и дерюжку твою из мусорки вытащить, — замечает она саркастически. После чего я поспешно натягиваю и тунику. В конце концов, две полупрозрачные одёжки лучше одной. И правда, туника в облипочку, хоть и доходит почти до колен. И… ужасно неприлично я выгляжу.

— Однако, — только и говорит хозяйка. Похоже, она видит меня как-то иначе. — Голуба, а тебе идут такие вещички! Бросила бы ты свои размахайки, носила бы обтягивающее. Шикарно выглядишь!

Я верчусь перед небольшим зеркалом в приёмной и досадую, что нет паранджи. Сейчас начнут таращиться все, кому не лень.

— Так я завтра загляну? — сконфуженно уточняю. — Проверить, как и что…

— Вечером приходи, после шести-семи. Думаю, к тому времени освободишься. Готова на выход? Ну-ка, постой, задам тебе направление, чтобы не заблудилась. — Она заглядывает мне в глаза как-то по-особенному. На миг, только на миг я слепну и глохну. Трясу головой — и моментально отпускает. — Теперь сама до Васюты доберёшься, без провожатых.

И снова, как вчера, я на незнакомых улицах одна, даже без Норы. Но страха нет. Лавирую между прохожими, как лихач на трассе, молчу на комплименты или огрызаюсь на непристойные предложения, сворачиваю в нужных местах; в общем, иду по заданному Галой маршруту как по ниточке.

И никак не могу вспомнить, а что же было после того, как я вытащила рубин из мёртвой пасти?.. Вытащила. Протёрла. Потом какой-то провал. Помню себя в душевой, скоблюсь и моюсь, как могу, с мочалкой, с мылом, а Гала ищет, во что бы меня одеть. Она даже побрызгала меня какими-то духами, пока не удостоверилась, что мерзкий запах сошёл с рук без следа.

И ещё о чём-то мы говорили…

Вроде бы, она сказала, что девочке лучше. Да, именно так. И мы договорились встретиться завтра.

Зажигаются на кромках тротуаров фонари, сгущая первые сумерки. С Васютиного двора мне навстречу метнулись два собачьих силуэта, светлый и тёмный: Нора, конечно, выплясывая, Хорс, как мужчина, сдержано. Я с удовольствием чешу Норе спину, наклонившись, целую в тёплую переносицу. Выпрямляюсь — и чувствую, как ведёт меня на сторону. Что-то голова закружилась.

Надо срочно присесть, хотя бы на крылечко. Я просто устала.

В коленку тычется мокрый собачий нос. Хорс выжидательно смотрит. Пригибает здоровую башку, подставляет холку: чеши, мол.

— Ах ты, бабник, — говорю. Конечно, не отказываю в ласке. Пёс подставляет то бок, то спину, то суётся мордой в ладонь Шерсть у него жёсткая, как проволока, такую только конским скребком вычёсывать, простой гребень сломается.

За спиной чуть слышно скрипит, открываясь, дверь, половицы отзываются на шаги выходящего. Обернуться не могу — занята. Да и сторож мой не отвлекается, значит, тот, кто у меня за спиной, ему не кажется опасным.

— И это боевой пёс, — гудит с укоризной Васюта. — За ласку продался! Что ж ты хозяина позоришь?

Хорс смотрит с обидой, исподлобья.

— Не слушай его, — говорю, не прекращая чесать тёплый бок. — Он просто завидует.

Притягиваю к себе громадную башку и целую в переносицу, как и Нору. И вдруг глаза у него становятся… лукавые-лукавые. Через моё плечо он бросает взгляд на хозяина, на физиономии явно проступает: что, съел?

Бабник. Как есть — бабник.

— Прибью, — беззлобно отзывается Васюта. — Мало на цепи сидел?

Хорс, осаживаясь на хвост, чешет задней лапой за ухом — видал он эту цепь! — и с достоинством отбывает в будку. Вздохнув, кое-как поднимаюсь со ступенек. Спину, как обычно к вечеру, ломит, поэтому нечего на семи ветрах рассиживаться, прострел зарабатывать. Да и с нанимателем надо поговорить, негоже к нему спиной-то сидеть всё время, обидится.

Едва я ставлю ногу на первую ступеньку, Васюта, недолго думая, перегораживает мне дорогу. Рукой упёрся в столбик, что крышу подпирает, и мне мимо него — ни туда, ни сюда.

— И к чему ты так вырядилась? — говорит строго. — Лучше бы сразу рыбацкую сеть нацепила, все было бы видно. А так — угадывай, что там у тебя. Где рубаха-то?

Я стою на нижней ступеньке, он — наверху и возвышается надо мной, как гора. И кажется ещё больше, чем при знакомстве.

— У Галы рубаха, — отвечаю, чувствуя себя маленькой девочкой перед воспитателем. Даже голос становится тоньше. — Испачкалась совсем. Что в доме на меня сыскалось, то и надела. Пропусти, пожалуйста.

Он качает головой и даже не думает посторониться.

— Стыдоба! Ладно, у тебя ума ещё нет, ты местных нравов не знаешь, а Гала о чём думала?

— Васюта, — не выдерживаю, — ты слепой, что ли? В мой размерчик две таких Галы поместятся, а то и три. Хоть что-то в доме нашлось, и то хорошо.

Он мягчеет.

— Ладно, найдётся и у меня для тебя что-нито на смену; иди, в укладке поищи. Только не здесь, пройди там. — Кивает на отдельный вход в кухню. — Нечего тебе в зале делать.

До меня, наконец, доходит: это он так своеобразно обо мне заботится.

— Нужна-то я твоим посетителям? Им девок подавай, молодых да стройных…

— Много ты знаешь, кого им подавать! Добром прошу, обойди!

А насупился! А руки скрестил на груди — так сразу в два раза шире стал! Честно говоря, даже захотелось попробовать ради озорства проскочить мимо, но воображение тотчас услужливо нарисовало картину перехвата за шкирку, как котёнка. Конечно, до такого позора не дойдёт, но нечего гусей дразнить, то есть, хозяина. Да мне какая разница, с какого крыльца заходить, лишь бы к себе попасть! Послушно заворачиваю. И чувствительной к вечеру спиной так и ощущаю Васютин взгляд.

В кухне царит аромат жареного мяса. На вертеле в очаге томится баранья тушка; капли жира, срываясь с прожаренных боков, падают на уголья и шипят. Янек, весь взмокший, спрыскивает жаркое из ковшика и оглядывается на меня укоризненно. Мол, работница, тоже мне… шатается неизвестно где.

— Да знаю, — винюсь. — Прости. Надо было с Галой все дела закончить. Сейчас, только руки сполосну — и помогу!

Но сперва загляну в укладку. Не бегать же по кухне в сетчато-ячеистом недоразумении, а то, чего доброго, Васюта решит, что и я к мальцу клинья подбиваю, как моя предшественница. Скромнее надо быть, Ваня, скромнее.

Приходится попыхтеть, чтобы откинуть тяжёлую крышку сундука. И сразу же меня окутывает аромат лаванды, полыни и старого благородного дерева: где-то там, в недрах укладки, втиснут мешочек-саше. Глаза разбегаются. У-у, да тут не только рубахи, тут и сарафаны, сорочки, платки, шали, душегрейки… И всё — с вышивкой, красной на белом, чёрной на белом, гладью, крестом, накладным шитьём… Ох, всему бы этому смотр учинить, да некогда — Ян ждёт.

Сестрица-то Васютина постройней меня была, так что пусть лежат её вещицы спокойно, а я возьму вот эту рубашку, не иначе, как с хозяйского плеча. Хоть и широка, но под пояс пойдёт, а рукава подвернуть недолго — и хоть в мир, хоть в пир, как моя бабушка говаривала.

И впервые в своей жизни заступаю на работу в вечернюю смену. Ян смотрит на меня, преображённую, с таким одобрением, что мне становится неловко: значит, прошлый мой наряд он забраковал, как и дядька, хотя вслух ничего и не высказал.

— Много народу? — интересуюсь, чтобы скрыть смущение.

— Полон зал.

— А этого хватит? — киваю на барашка.

— Это уже второй. — Поворачивает вертел, фиксирует, прижимая какими-то защёлками к распоркам. — Они ж не есть приходят, а выпить, за жизнь поговорить. Еда — это так, на закуску, чтоб не захмелеть.

— О чём же разговоры?

— Всяко разно. Да и не только. В нарды играть могут, песни петь, походы вспоминать. Иногда во дворе на учебных мечах бьются.

Это ж… не трактир, а какой-то клуб по интересам получается…

— И что, даже девки не ходят? — не удерживаюсь. Как оно там с «облико морале» у нынешних Муромцев?

— Ну… если кто со своей придёт. У нас с этим строго.

Да, парень. Крутой у тебя дядька. Не только тебя блюдёт.

— А если кто чужой заглянет? Так, погулять-подраться захочет?

Ян смотрит на меня, как на ненормальную, и я прикусываю язык. Такому хозяину вышибала не нужен. Да и не в своём уме надо быть, чтобы на неприятности с Васютой нарываться, ведь такой, как в былине, на одну руку посадит, другой прихлопнет — мокрое место останется.

— Ладно, Ян. Прости, что бестолковлюсь, я ж тут новенькая. Чем помочь?

— Всё, — отрезает он. — Доходит уже.

Вот так. Сам, мол, управился, без твоей помощи. Я, собственно, не в претензии, сама знаю, что прогуляла, но вроде уже настроилась на работу…

— Давай попробуем чесночный соус сделать. И вина туда добавим, и специй. Увидишь, ещё лучше будет.

Пацан косится недоверчиво. Пожимает плечами

— Ты кухарка, — говорит осторожно, — тебе и делать. Пробуй, коли испортить не боишься, мне-то что.

Ещё днём я приметила связки чеснока, развешенные между посудными стеллажами, и ступку на полке со специями. Прикидываю: и барашек велик, и любят мужики остренькое, так что экономить не будем. Очищаю две крупные головки, растираю в ступке кусочек мускатного ореха, гвоздику, перец, подумав, туда же добавляю сушёный розмарин. Потом уже чеснок. Всё хорошенько толку, помещаю в сотейник.

Хорошо бы, конечно, разбавить это дело крепким бульоном, но за неимением — добавляю кипятку из чайника. По моей просьбе Янек, тяжко вздохнув, изымает из шкафчика бутылку вина. Пробую на язык — ничего, лёгонькое, сухое, то, что надо; подливаю к соусу и слегка увариваю.

Янек принюхивается к душистому пару. Недоверчивая гримаса сменяется удивлённой.

— И чего мне с этим?

— А то же, что и раньше. Поливай потихоньку со всех сторон, и корочка будет румянее, не пересохнет, и вкус добавится. Надо бы, конечно, с самого начала так делать, но тут уж моя вина, не успела. Что-нибудь ещё нужно? Может, хлеба порезать?

— Можно. Вон там, на стойке, и доска, и ножики. Только сама не порежься, с тебя станется!

Нож входит в каравай, как в масло. Бесподобная заточка. Настолько хороша, что мякиш свежайшего хлеба под лезвием не сминается. Кто хоть однажды боролся с тупым ножом, тот меня поймёт.

— Сам точишь, Ян?

— Ну.

Дядьке подражает или сам по себе неразговорчивый?

— Меня бы поучил, — с завистью говорю. — А то всю жизнь приходится кого-то на стороне просить, чтобы заточили…

Он смотрит растеряно и внезапно краснеет. Да не домогаюсь я, парень, честное слово!

Минут через двадцать заглядывает Васюта. С удивлением, и, кажется, насмешливо смотрит, как Ян учит держать меня точильный брусок (тут уж моя очередь краснеть), затем принюхивается, довольно хмыкает. А то! По всей кухне уже прочно царит чесночный дух, а мужички до него всегда большие охотники. Васюта отмахивает тесаком от тушки два громадных куска на нашу долю, остальное без видимых усилий уволакивает гостям.

Я с опасением тыкаю вилкой ломоть, края которого свешиваются с тарелки, и понимаю, что без Норы не справлюсь. Собакин как чувствует, уже ломится в дверь, капая на ходу голодной слюной.

— Да она тут без тебя полбарана умяла, — ухмыляется Ян. — Куда в неё столько влезает? Совсем животину не кормишь.

— Она попрошайка, ты на её уговоры не поддавайся. — А сама отрезаю и стужу для любимицы вкусный кусочек. — Лабрадоры все такие, у них чёрная дыра в желудке. В тебя вот тоже полбарана войдёт…

Перекладываю в его почти опустошённую тарелку большую половину от своего куса.

— Куда что девается, не пойму, не кормит что ли дядька?

Он возмущённо вскидывает глаза, затем понимает: шучу. Улыбается.

— Кормит. Только потом гоняет сильно: воинскому делу учит.

Есть над чем подумать. На вид парню не больше четырнадцати, а его уже гоняют. Впрочем, суворовцев ещё раньше начинают обучать. А здесь жизнь страшнее: не знаешь, кому на зуб попадёшь, выйдя из дому в ближайший магазин.

— Ты подмети, — говорит он, поднимаясь из-за стола, — а посуду я сам помою. Уж завтра с утреца начнёшь тут заправлять.

Печь за меня протопят, посуду помоют, тяжести перетаскают, пылинки сдуют. Вот я попала… Видимо, здесь и впрямь очень нужна кухарка.

А, собственно, зачем? Сейчас, например, мужики прекрасно без меня управились. С кастрюлями не дружат, но, может, просто не любят? Наверное, им легче на целую ораву зажарить одного-двух барашков или поросят, или гусей, — по-простому, без изысков, чтобы сытно было, чем с борщами и пирогами возиться; а хочется ведь иногда и горячего похлебать.

— Обедать к нам приходят, — разъясняет парнишка мои сомнения, высказанные вслух, — человек пять-шесть у дядьки всегда столуются. Покушать любят хорошо, чтоб спокойно было, по-домашнему, сами-то холостяки. А у нас тут тихо, не то, что у других. Ну, это он тебе завтра сам обскажет. А ты здесь надолго? — Поколебавшись, уточняет: — Уйдёшь… или остаться решила?

— Уйду, — отвечаю, и сразу в носу начинает щипать. Что за притча: я ещё толком здесь не работала, на этой чудесной кухне, не обжилась, а мне уже и уходить обидно!

— Жаль, — говорит он. И непонятно, чего или кого ему жалко: того, что придётся вновь искать на моё место замену, или меня, бестолковую.

От открытого огня жарко, к тому же кажется, что вся я пропахла чесноком, даже волосы. Распахиваю настежь дверь — проветрить, и выхожу на воздух. Отяжелевшая Нора волочётся следом.

Уже темно, на крюки под скатами крыши вывешены лампы. Я таких ни разу не видела, даже гадать не берусь, масляные или керосиновые? Керосинки-то я ещё помню, застала в детстве, но если здешние мастера ваяют их по собственным образцам, могу и не узнать. Свет падает и из окон дома, и от дальних фонарей, протянувшихся частой цепочкой вдоль улицы. В общем, заблудиться трудно даже при желании. Человек шесть Васютиных гостей, здоровущих, под стать хозяину, степенных, расположились на крылечке, кто стоит, кто сидит, крутят цигарки. Переговариваются, временами похохатывают, в мою сторону не глядят. Хорс нахально оттесняет моего собакина, требует внимания. Чешу его за ухом.

— Ишь, ластится, паразит, — доносится с крыльца насмешливое. Я так и замираю: вот тебе и не глядят! — И Васюты не боится…

— А главное, что она его не боится, — подхватывает другой, а кто — в тени не разберёшь. Настораживаюсь: кого это мне надо бояться — Васюту или Хорса? — Ведь он, паразит, на прошлой неделе оборотня заломал, и хоть бы что. Только крепше стал.

Кто заломал? Хорс или Васюта? С обоих ведь станется.

— А ей что! — вмешивается ещё один. — Она вчера на Цветочной улице ящера уложила!

— Врёшь!

— Не вру! С полщелчка! Из забора штырь одной рученькой выдернула и, как на рогатину, насадила. Так что — смотри, лапы не распускай! Это тебе, брат, не Ольга!

— Так-то, брат, — вздыхает ещё кто-то. — Богатырка! Бывает же на свете такая красота!

Да это они обо мне, что ли?

Сзади, словно сгусток тьмы, появляется в дверях Васюта: ей-богу, он, я его снова спиной почуяла. Хорс виновато отступает. Так кого из вас мне бояться, мальчики?

И тут откуда-то с дальнего конца улицы доносится вскрик, словно от боли. В ночной тиши пустынного квартала его хорошо слышно. Потом короткий вопль, прерываемый уханьем-смехом. В ответ немедля рявкает Хорс, да так гулко, что у меня звенит в ушах.

Не могу понять, почему Васютина спина маячит перед глазами: он ведь только что сзади был! Да он просто сделал шаг вперёд и закрыл собой весь обзор.

— Хорс, а ну, тихо! Слушать!

Муромцы на крылечке уже все на ногах, подобрались. Там, за забором, в уличном полумраке вновь кричат.

— Отрок, — быстро определяет один из гостей. — Хлипковат, подранили. Чего, робята, разомнёмся?

Слава богу, хоть тут нормальные люди! Вот куда нужно было вчера убегать!

— Чур, мой, — вклинивается Васюта. — Мне мальца учить надо.

— Копьё, дядечка? — подскакивает Янек.

— Дротика хватит. Сам пойдёшь.

Ян ныряет в какой-то закуток поблизости.

— Вы ему поможете? — Пытаюсь потрясти Васюту за плечо, но тут как чёртик из табакерки, выскакивает Янка, с дротиком наперевес. В глазах азарт.

— Дождись, — советует Васюта, не обращая на меня внимания. — Его сюда гонят, мимо не пройдёт. Поди, для гостьи нашей представленье устроено.

Да что происходит? Опять какой-то новичок попался монстру? Здесь что — каждый вечер такие шоу, после которых людей по кусочкам собирают? И причём здесь я, и о каком представлении говорит Васюта? Всё это мелькает в голове за считанные секунды, а напротив распахнутых ворот уже виден силуэт парнишки, действительно субтильного. Он неумело отмахивается сабелькой от угловатой нескладной тени с неестественно длинной конечностью. Тень картинно взмахивает рукой — и становится видно, что наращена она за счёт полуметровых лезвий-когтей. Шаг монстра составляет мальчишкиных четыре, только тень не торопится.

Росомаха бессмертный? Нет же, любимец моих дочек кровожадностью не отличался, не таскал помятую шляпу и замызганный свитер, чьи оранжевые полоски видны даже отсюда…

«…Раз, два, беги, не стой, Фредди придёт за тобой…»

Кожаный нагрудник на подростке больше сковывает движения, чем защищает. Где, в каких кошмарах и на какой улице Вязов парень напоролся на свой персональный страх? Или юные родители смотрели при нём этот ужастик?

Ян приплясывает на месте в нетерпении. Тем временем Фредди коротко замахивается, и даже я с моей близорукостью вижу, как легко, словно нож в хлеб, когти вонзаются в грудь жертвы, пропарывая нагрудник, и затем выходят со спины. Всплёскиваются фонтанчики крови из ран и изо рта мальчишки. Монстр, довольный, высвобождает руку и оборачивается к нам. Его жертва, постояв немного, словно в недоумении оглядывается — и оседает наземь.

И только тогда со свистом летит Янкин дротик. Сила броска так велика, что пригвождает железнорукого к забору.

Боже.

Одних детей, как волчат, натаскивают на нежить, других ради этой охоты калечат. Взрослые смотрят и обсуждают.

— Молодец, хлопец, — доносится с крыльца. — С одного удара пришпилил!

Кажется, мне становится плохо. Иным не могу объяснить, что уже сползаю, цепляясь за Васютино плечо. Он подхватывает меня… и тащит прямо на место бойни. Я слабо трепыхаюсь.

— Смотри! — требует он.

— Ты, — я задыхаюсь — ты его нарочно подставил! Ян нарочно ждал!

— А как же, — говорит Васюта. — Этих дурней только так и учить!

Он встряхивает меня.

— Нет, ты смотри!

Не в силах смотреть на искалеченного ребёнка, отворачиваюсь.

— Кому говорю! — шепчет Васюта зло, — дура! Я ж для тебя стараюсь!

Ошеломлённая, поворачиваю голову

Фредди уже нет. Янек выдёргивает из дощатого забора дротик и деловито обтирает тряпицей. Я перевожу взгляд на того, кто недавно был жив.

Тело парня истаивает быстро, точно так же, как недавно «мой» раптор. И минуты не проходит, а на мостовой даже крови не остаётся.

— Всё, — говорит Васюта. — Этот вернулся.

Он разворачивает меня к дому. Фактически волочёт, я едва успеваю ногами перебирать, чтобы не упасть.

— А почему… — пытаюсь спросить.

— Погиб в честном бою. Бой не финальный, рано ещё; парень три дня как объявился.

— При чём здесь — не финальный? Да погоди! Что же получается? Если человек здесь погибнет, он возвращается домой? Вот так сразу?

Васюта коротко свистит, и Хорс неохотно тащит за ошейник Нору из свой будки. Водворяет на кухню, как меня — его хозяин.

— Слушай внимательно, — говорит Васюта, развернув меня к себе. — Это ж для тебя Игрок устроил, чтобы своими глазами убедилась: если играешь честно, до конца — то пусть ты слабее, пусть погибнешь, всё равно получишь за старание бонус: тебя вернут домой. Это правило для всех Квестов, кроме финального. В Финале гибнешь навсегда.

Усаживает меня. Пытливо заглядывает в лицо.

— Вот такой он, здешний Демиург. Любит наглядно разъяснять, а заодно и попугать новенького.

— Так он сразу отсюда… Ты сказал — вернулся? Значит, если бы я вчера погибла… Может, и надо было поддаться?

— Да ты меня поняла ли? — Васюта хмурится. — Никаких поддавков! Только биться! Подставишься нарочно — он тебя раскусит враз, и тогда уже в обоих мирах погибнешь. Я о чём тебе толкую, голуба, что до конца стоять надо!

Вот и Гала о том же твердила…

— Поняла.

Какое-то время я молчу. Поднимаю глаза на Васюту. Он склонился надо мной — гора горой, серьёзный, нахмуренный и словно ожидает ещё чего-то. Не могу удержаться от нового вопроса:

— Зачем? Зачем так… изощряться?

— А чтоб не отступали. Каждому даётся по силам. Трудно, но сдюжишь, вот, как в первый раз сдюжила. Главное — погибать не так боязно.

— А Финал как же?

— А от Финала тебе деваться будет некуда. — Васюта распрямляется, идёт к порогу. Оборачивается. — Или вперёд — или оставайся тут. Никто не осудит, жизнь каждому мила.

Провожу ладонью по столешнице, смахиваю несколько попавших под руку хлебных крошек.

— Вася, — говорю, и слышу, как подсел голос, — да как же с теми, кого мы дома оставили? Они-то как без…

…без меня, хочу добавить, но горло сжимается.

— Мы для них все мёртвые, Ваня. Навсегда.

Сжимаю ладонь в кулак. Стискиваю зубы.

Я вернусь. Уж я-то вернусь!!!

И знаешь, почему, ты, Игрок?

Потому, что я больше не боюсь. Я тебя ненавижу.