Марьяна

Верона Шумилова

Повесть о Великой Отечественной войне. Это трудные и грозные дни, месяцы и годы оккупации Отечества фашистскими захватчиками, это героическая борьба защитников с сильным и коварным врагом. Голод, холод, пожарища, погромы, потери – всё на страницах повести. Жители села Масловка храбро дрались, уходили в партизанские отряды на борьбу до победы над врагом. Все вели трудную борьбу и победили. Яркие события встречи родных освободителей и горечь от многих потерь. Это война! Верона Шумилова, член СПР.

Глава 4

В село Масловка, что раскинулось на перекрестке шумных дорог, молодой Илья Вильчук привез Марьяну из далеких странствий, куда он ездил, как и многие его односельчане, на заработки.

Бедная была его семья: мать, Анна Тимофеевна, болезненная, молчаливая женщина, перебивающаяся кое-как на поденщине у богатых соседей Ярко, и строгий, ершистый отец Сергий Власович, приносивший домой не так уж много помощи. И он, как и его жена, гнул спину на богатеев с утра до ночи: ухаживал за скотиной, копал землю, косил травы в лугах, а на полях — хлеб, обмолачивал тугие снопы ржи, ячменя и пшеницы, а получал за свой каторжный труд из большой кучи обмолоченных ядреных зерен лишь миску. И тут же скрипели домашние самодельные жернова, перемалывали тугие зерна, выбрасывая по железному желобку струйку перетертой мягкой муки.

Многие тогда уезжали из Масловки на заработки. Подался в люди и молодой Илья. А когда через три года вернулся в село с юной женой Марьяной, Масловка ахнула, увидев такую красоту. Никто не знал, чьей она крови была: то ли молдованской, то ли цыганской, а, может, и украинской, чего Марьяна и сама не знала. Воспитывалась у чужих людей, не помня ни отца, ни матери. Говорили на нее «подкидыш», называли «чужанкой», но она с годами притерпелась к этим словам и уже на проливала в подушку слез. И не обозлилась на свет, на людей, а росла ласковой, внимательной и на диво доброй. Девятилетней, когда приемные родители умерли, ее взяла к себе в дом детская писательница Наталья Михайловна нянькой для своих детей Янины и Яремки. Taм и жила Марьяна, одетая и обутая, обласканная и накормленная, изучая вместе с ребятишками все начальные науки и приобщаясь к культуре и музыке. Наталья Михайловна была добрым человеком и приняла в судьбе сиротки материнское участие. И росла Марьянка, как на дрожжах, прикипев сердцем к своей благодетельнице и ее детям. Она уже хорошо читала и писала, неплохо знала арифметику; когда же засыпали Янина и Яремка, знакомилась с детской художественной литературой. Ей разрешали подольше посидеть у ярко горящих свеч, если спали малыши. Все на ходу схватывала способная Маришка, как ее называла смешливая Янина, влюбившись в нее сразу же, как только увидела, и знала уже намного больше, чем дети, за которыми ухаживала.

Шли годы. Из тоненького черноглазого подростка Марьянка превратилась в красивую стройную девушку. На щеках играл яркий румянец, глаза большие, блестящего черного бархата. Они распахнуто смотрели из-под густых темных ресниц и всегда искрились радостью и нескрываемым счастьем.

Наталья Михайловна, любуясь ею, жаждала такого же ума и необыкновенной внешности своей толстушке Янине, но Янина с пухлым розовым личиком и голубыми кукольными глазами не блистала ничем: ни добротой, ни умом, ни красотой.

— Марьянушка, — как-то обратилась к ней Наталья Михайловна, — не надоела ли тебе работа няньки и уборщицы? Дети-то наши подросли.

Марьяна потупила глаза:

— Я уже думала об этом, Наталья Михайловна, но не посмела начать этот разговор. Понимаю: нянька вам уже не нужна.

— Хотя я привязалась к тебе, как к дочери, и дети тебя любят, но пора думать о собственной дороге и получить какую-нибудь профессию. Годы-то идут, и ты взрослеешь.

— Знаю. Но мне будет очень трудно без вашей семьи. Привыкла… Люблю всех…

— И мы тебя любим. И нам будет тяжело с тобой расстаться, но ты уже девушка и… — Наталья Михайловна помолчала, собираясь с мыслями, и, наконец, сказала как можно мягче: — Я на фабрике уже говорила о твоем трудоустройстве.

— И что? — поспешно и с грустью спросила Марьяна. Она представила себе на минуту, что вскоре ей надо будет оставить это уютное гнездышко, расстаться с Натальей Михайловной, заменившей ей мать, с Яниной и серьезным не по годам Яремкой.

— Тебя, Марьянка, возьмут везде, — продолжала Наталья Михайловна. — Ты трудолюбивая, исполнительная, добрая. А еще умница. Будешь вначале ученицей на ткацкой фабрике, а затем и подходящую работу получишь. Станешь жить сама, по другим правилам и законам. Будешь мужать, закаляться, почувствуешь ответственность за все, что в тебе и вокруг тебя. Да и учиться надо.

— Мне будет плохо без вас… — Стараясь не расплакаться, Марьяна отвернулась и промолвила еле слышно: — Вы для меня, как мама…

— А мы не расстанемся навсегда, Марьянушка. Ты будешь приезжать к нам, как в свой дом. И мы к тебе приедем.

Наталья Михайловна подошла к расстроенной девушке и обняла ее. Затем усадила на диван, сама села рядом.

— Ты уже взрослая, Марьянка, — начала она доверительно, — и вскоре настанет час твоих увлечений, а то и первой любви. Это неизбежно: любовь приходит к молодым людям внезапно. Она, как река, не знающая берегов, — затопит, унесет, закружит. Ты всегда должна помнить об этом и беречь свою девичью честь и достоинство. На твоем пути с такой красивой внешностью много будет юношей, но не бросайся безрассудно в их объятия, не принимай все их слова за чистую монету, ибо тебе может встретиться и недостойный человек. Всегда имей женскую гордость и порядочность.

— Я это понимаю, — смущенно ответила Марьянка, справившись со своим волнением. — Хотя все, как в тумане…

— Мало понимать, моя девочка. Надо жить этими принципами. А еще правдой: она голова всему. Правда стоит очень дорого, поэтому ею надо дорожить.

Терпеливо выждав, пока Наталья Михайловна выскажется до конца, Марьяна ответила:

— Я еще никого не обманывала в своей жизни. И очень боюсь лжи и нечестных людей. Меня обманули мои родители, бросили и до сих пор не интересуются, где я и что со мной. Будучи отвергнута самыми близкими людьми, я все же буду жить правдой, какой бы она ни была.

— Моя девочка, я рада за тебя. В природе против правды нет оружия. Могут зачеркнуть ее, затопить на время ложью, но все равно она отмоется и заблестит еще ярче. А у лжи ноги коротки — на ней далеко не уйдешь.

Марьяна слушала Наталью Михайловну и думала, что так учить может только мать, и она постарается пронести эти слова через всю свою жизнь, какой бы она ни была.

Наталья Михайловна тем временем продолжала:

— Тебе, Марьянка, досталась красивая фамилия Горностай. Не меняй ее никогда, даже если выйдешь замуж.

— А я замуж не выйду, — зарделась Марьяна, словно спелая вишня, и потупила глаза.

— Так все девушки говорят, — улыбнулась Наталья Михайловна с чувством глубокого внутреннего покоя: она нежно любила свою воспитанницу. — Говорят именно так, пока не встретят свою настоящую любовь. А потом все слова, прежде сказанные, забывают. И со мной так было.

— Я, наверное, никого не встречу… — Марьяна разрумянилась и светилась ожиданием того неизвестного ей разговора, какого она в жизни еще не слышала, не знала и очень боялась признаться себе, что это что-то, неведомое и очень притягательное, уже волнует ее юное сердце.

— Фамилию не меняй, — повторила Наталья Михайловна. — Кто знает, что заставило твою мать подбросить тебя малюткой чужим людям и скрыться. Может, когда-то она будет разыскивать тебя. И если ты, выйдя замуж, изменишь фамилию, она никогда тебя не найдет.

— Я бы хотела узнать, кто она, моя мама, и где она сейчас. Почему меня не хочет увидеть? Сколько лет прошло…

— Кто знает? Может, она была очень бедная и, чтобы спасти тебя от голода и смерти, подбросила к богатым людям. Так часто поступали матери, даже порядочные, во имя спасения своих детей. А, может, сама была больна. Не исключена возможность, что когда-нибудь она разыщет тебя по фамилии Горностай и упадет тебе в ноги, вымаливая прощение. Кто знает?

— Буду жить надеждой, — еще больше потемнели глаза Марьяны. — И отца бы узнать. Кто он? Почему до сих пор не разыскивает меня? — Марьяна рассуждала о своем наболевшем вслух, в который раз рассматривая на стене портрет интересного элегантного мужчины, о котором не знала ничего и никогда о нем не расспрашивала у Натальи Михайловны.

— Может, и отец найдется, ведь он есть где-то. Когда-то объяснишь своему будущему мужу, чтобы он знал все о твоей жизни.

— А у меня мужа не будет. Я не выйду замуж… — вновь краснея, ответила Марьяна, пряча глаза в пушистые ресницы.

— Это тебе так кажется. Встретишь юношу, достойного и смелого, влюбишься в него и пойдешь за ним, куда позовет, хоть на край света. — Наталья Михайловна улыбнулась и прижала юную чернокосую головку к груди.

— Я вас не забуду… — Марьяна склонилась и поцеловала ухоженную руку своей благодетельницы.

Через две недели она уже трудилась на ткацкой фабрике ученицей. Жила в общежитии вместе с тремя девушками, полюбилась им, но очень тосковала по Наталье Михайловне и ее детям. На выходные дни приезжала в свой дом, как она его называла, отмывалась и обогревалась, а утром снова возвращалась в общежитие в сопровождении Янины и Яремки.

Там ее и встретил молодой белокурый Илья Вильчук. Вначале, увидев ее, даже думать о ней боялся: такая красивая, что солнце затмевает. Куда ему тянуться до такой гордой и недоступной?

Шли дни. Каждый вечер он приходил к общежитию, где жила Марьяна, стоял, волнуясь, в подворотне, чтобы увидеть ее и заговорить. Она же, гордая и таинственная, проходила мимо стройного голубоглазого юноши, пока однажды не поняла, что он все-таки задел ее пылкую нетронутую душу. В один из тихих лунных вечеров, когда он поздоровался с ней, ответила ему искренней белозубой улыбкой.

И настали для Марьяны и Ильюши счастливые дни встреч и любви. Нежная, возвышенная, она всем сердцем потянулась к нему, чудному деревенскому парню, поверив его немногословным речам, застенчивой улыбке и больше всего — светлым открытым глазам. А когда молодая пара, будучи уже мужем и женой, появилась в Масловке, каждый хотел увидеть Вильчукову невестку: весть о ее красоте разнеслась по всему селу. Марьяну караулили у магазина, поджидали на улице, задерживались у колодца, чтобы дождаться ее и убедиться, что она действительно несет на коромысле два полных ведра воды, не пролив на землю ни капли. Иные, кто посмелее, заглядывали во двор через забор и щели, заходили к старым Вильчукам по самым мелочным делам с одной целью: взглянуть на совершенство женской красоты.

— Ох, и краля! Ох, и царица! — увидев Марьяну, восклицали сельские парни, вызывая у своих подруг злобную ревность.

И девушки уже вовсю судачили, что им на горе и беду появилась в селе эта красивая и стройная лошадка, изводившая с ума многих деревенских мужиков, не женатых и женатых. Пряча поглубже черную женскую зависть, они плели на Марьяну всякое: что она настоящая цыганка, что умеет колдовать и привораживать мужчин, умеет напускать порчу на животных и знается с сатаной, что умеет ворожить на звездах и на кофейной гуще.

— Цыганка и есть цыганка! — говорили те, кто люто боялся ее красоты. — Такая и года не продержится в Масловке, где надо работать от зари до зари. У нее же ручки белые, панские. Барыня-сударыня!

В это же время в бедном Вильчуковом дворе Марьяна трудилась с утра до ночи: белила стены старой избы и смазывала желтой глиной земляной пол, подводя его края пережаренной в печке красной глиной; стирала полотняное белье; умела шить, пользуясь лишь иглой и ниткой, умела вышивать по полотну и батисту, чему научила ее Наталья Михайловна. На старой кровати возвышались четыре мягкие подушки, вышитые ее руками. И радовалась Анна Тимофеевна своей хлопотливой невесткой, и любила ее, и лелеяла, как свою кровинку. И Сергий Власович был доволен всем: порядком в доме и во дворе и счастьем сына Ильи.

— Украсила наш двор Марьянушка, — говорил он, подняв усталые глаза на жену. — Да и хозяйка на все руки: что помыть, что постирать. И приготовить тоже. Аткуль такая вот?

Анна Тимофеевна одобрительно кивнула головой:

— Невестка, лучше не сыщешь. Надысь и хилой забор чинила, гвозди выравнивала, дорожку песком посыпала и все с песней. Всюду поспевает наша хлопотунья.

— Илья не наглядится на нее, — растянул в улыбке сухие губы Сергий Власович. — Так бы и ходил следом и обнимал ее весь божий день.

— А то как жа? Кто такую любить не будет? И ласковая, и добрал, и работящая. А уж красивая, как на картинке намалеванная. И ко мне стелется травкой шелковой, и звенит весь день ручейком серебристым. Даже сил у меня поприбавилось. Павлинка токмо и любуется ею, все в окне стоит, когда Марьянка трудится во дворе. Хушь бы не сглазила, очкастая.

— Да-а-а… — довольно тянет Сергий Власович и скребет волосатую грудь, выражая полное согласие с женой. — Повезло нам, мать, с невесткой.

— Уж как повезло и не сказать. Другие мужики цельный день глаза пялят и вешаются, нечестивцы, на заборы. Дай другую, токмо не свою. Своя надоела и не так пахнет. Тьфу!

— Что мелешь, старая? — зло проронил Сергий Власович. — На свою же невестку пятно кладешь. Дурья твоя башка! — и слетела с его губ скупая улыбка, словно он и не улыбался минуту назад. — Не потакай сплетням, а то они оборотятся в правду.

Вильчук застегнул на все пуговицы чистую, отбеленную и вышитую невесткой рубашку и вышел в сени. И там был порядок, какого он раньше не видел: на деревянной, выскобленной до желтого цвета полочке стояли начищенные до блеска миски, старые ведра, чистые плетеные корзины, в которых носили с огорода грязные овощи.

«И эту рухлядь чистила, — вновь тепло подумал о невестке старый Вильчук. — И сюда дошли ее руки…»

И жила Марьяна в тесноте, да не в обиде. Хлопотала по дому, трудилась на малом клочке собственной земли: научилась копать и сажать, полоть и окучивать.

Многие масловцы по-доброму завидовали Вилъчукам: привалило в дом такое счастье. Хотя и Илья был не лыком шит: видный, высокий и стройный, с русым непокорным чубом и чистыми голубыми глазами. В плечах — крутая сажень, сила на троих! Сохли сельские девчата по нем, втайне ворожили у старой-престарой бабки Тодоски, отдавая ей то деньги, то мед, а то и ожерелье. Знахарка всегда была увешана яркими побрякушками и искренне хотела помочь страдалицам, но Илья был влюблен лишь в свою юную жену и вокруг никого не замечал.

И Марьяна любила Илью пылко и страстно, как любят первый и последний раз: всей душой и всей жизнью, всем разумом и телом; так любила, словно никого и ничего другого не было на всем белом свете. В его сильных мужских руках теряла силы, волю и способность думать о чем-то еще, кроме него, его крепкого влекущего тела, чувствовала до сладкого потрясения свое женское счастье. Илья распускал ее пышные длинные волосы, обвивал ими ее стройное и гибкое, как лоза, тело и столбенел перед такой красотой. Замирая, снимал с нее тонкую сорочку, вышитую на рукавах и подоле, брал ее на руки и осторожно клал на белые взбитые подушки; клал, как самое хрупкое и нежное создание, вылепленное природой лишь для того, чтобы любоваться всем: и матовой кожей тела, и девичьей грудью с темными упругими сосками, и тонкой талией с округлыми бедрами, и красивыми длинными ногами. Золотистый лик луны, смущаясь, струил яркий свет на кровать и проникал в таинство двух влюбленных людей. Илья, слабея всем телом, ставал на колени и жадно целовал ее губы, шею, руки, вздрагивающие от каждого его прикосновения, от жаркой ласки и прятал счастливые глаза на ее груди. Теряя силу от ласк жены, не вмещал в своем сердце столько счастья, сколько ему дарила эта пылкая, эта горячая и застенчивая натура.

— Моя пташка ранняя… — шептал в ее волосы, пахнущие мятой, и топил в них горячие ладони. Голова шла кругом; уходили прочь все дела и люди, лишь она одна владела его нетерпеливым молодым телом. — Моя любовь… Моя царица…

Марьяна приоткрывала красивые глаза, затянутые поволокой, шептала его имя и, обвивая его напряженное тело руками, тянулась к нему вся, до самой глубины, до самого дна. Илья дотрагивался губами к ее зовущим губам — и весь мир для них больше не существовал.

— Мой родной и любимый… — светилась Марьяна от полноты женского счастья. — Мой единственный… — и замирала, чувствуя сильные удары своего и не своего сердца.

И пролетала ночь, как один час, и уже надо было с пением петухов подниматься и впрягаться в нелегкую работу. Марьяна открывала глаза, слушала горластого Петьку и будила мужа. Он сладко тянулся, обнимал Марьяну и снова с жаром шептал слова не досказанной ночью любви и снова целовал ее упругое тело. Затем, шелестя одеждами, они тихо одевались: он и она, еще больше любя друг друга.

Через год родила Марьяна сына Клима. Ей не было и семнадцати лет. А еще через год появился Александр. Оба черноглазые, смуглые, похожие на мать. И лишь третий сын, Вилен, родившийся уже в обновленной деревне в бурные дни коллективизации, был белокурым и голубоглазым, как Илья. Потом родилась Даша.

Три сына — три радости в семье Вильчуков. У счастливой Марьяны округлились бедра, налились молоком груди, ярче выступил на щеках румянец. Она по-прежнему обвораживала своей красотой масловских мужчин.

«Не хочешь оглянуться на нее — все равно, таво-сяво, стрельнешь глазами, — говорил своему соседу Федор Сивуха. — Притягательная женщина, будь ты неладный!»