Сага о халруджи. Слепой. Книга первая

Вера Александровна Петрук, 2015

Когда Арлинг, племянник императора, решает бежать в другую страну, чтобы спасти от инквизиции возлюбленную, он не подозревает, что судьба приготовила для их любви тяжелые испытания. Потеряв зрение на дуэли, но получив необыкновенные способности и став хранителем тайного боевого искусства, он должен сохранить свою любовь и противостоять магии древнего ордена, готового уничтожить мир во имя нового бога. Первая книга из «Саги о халруджи».

Глава 3. Семейный совет

Холодное, юркое тело коснулось его щеки, скользнуло по шее и попыталось проникнуть в ухо. Сознание возвращалось с трудом, постоянно срываясь назад, в пропасть с обледенелыми берегами и раскаленным дном. Резко повернув голову, Арлинг услышал хруст хитина и поморщился от боли. Насекомое успело за себя отомстить, оставив на щеке волдырь от укуса, который сразу раздулся до размера грецкого ореха и принялся зудеть с такой силой, что Регарди не сразу удалось переключить внимание на окружающий мир.

Сдвинуться с места не получилось. Он был связан и, похоже, давно. Пробуждающееся тело дало о себе знать покалыванием в затекших мышцах рук и спины.

Где он? Этот вопрос мучил его каждое утро уже много лет.

Запахи и звуки уже рвались в голову, но Арлинг не спешил пропускать их, дробя каждый аромат и шорох на части и отслеживая, в первую очередь, те, которые представляли опасность. Убедившись, что его жизни ничего не угрожало, Регарди позволили себе «осмотреться». Сложив разные оттенки в одну композицию, он поморщился от зловония. Пучок гнилой соломы под носом невыносимо смердел. Впрочем, воняло повсюду. Едва слышная возня крыс и пауков-кровососов, хрустальный звон капель сочащейся сверху влаги, печальные вздохи древних стен, стонущих под своей тяжестью, и глухие бормотания заживо погребенных людей красноречиво говорили о том, что он оказался там, где свобода тела заменялась страданием души, а страх и отчаяние убивали веру, любовь и надежду.

Арлинг знал только одно место, которое пахло и звучало подобным образом. В Балидетскую тюрьму привозили преступников со всей Сикелии — в основном, политических, неугодных имперскому режиму жителей Великой и Малой Согдарии. Рассказывали, что тюрьма была построена в лабиринтах упавшего с неба гигантского камня, который со временем ушел под землю, скрывшись под слоем глины и песка. Но это, конечно, были слухи.

Лезвие, спрятанное в потайном кармане рукава, было на месте. Убедившись, что он один, Регарди с наслаждением освободил руки, но тут же замер, услышав кряхтение рядом.

— Кто здесь? — прошептал халруджи, пряча лезвие в ладони и ругая себя за невнимательность. Все это время человек сидел неподвижно и дышал так тихо, что Арлинг принял его за крысу.

Мерзкое хихиканье раздалось не сразу. Узник зашевелился, забулькал и, наконец, разразился хриплым смехом. «Наверное, если я посижу здесь пару недель, буду смеяться также», — подумал Регарди, отодвигаясь в сторону.

— Какой ловкий, — неожиданно внятно пробулькал сокамерник. — Отдай железку!

— Какой глазастый, — парировал Арлинг. — Подойди и возьми.

Плохо, очень плохо. Не стоило знакомиться с людьми подобным образом. Узник оказался на удивление внимательным. Разглядеть тонкое лезвие в тусклом свете факела, тепло которого халруджи улавливал справа, было непросто.

Человек замешкался и вдруг быстро пополз к нему, шлепая ладонями по сырой глине. На миг Регарди представилось, что к нему двигалось нечто, обитающее в тюрьме со времен Древних.

Решив не испытывать судьбу, халруджи напал первым. Тело отреагировало быстро и послушно. Обхватив ногами шею узника, Арлинг прижал его к полу и слегка придушил.

— Будешь кричать, удавлю, — пригрозил он. К его облегчению, существо оказалось разумным, так как кряхтение и вопли прекратились.

Подавив чувство брезгливости, Регарди быстро ощупал пленника и поморщился, когда обнаружил, что у человека нет ног.

— Тебя как зовут?

— Калииим… Пусти, больно!

— Потерпишь. Мы в Балидетской тюрьме, верно?

Хрюканье должно было означать положительный ответ.

— Как я сюда попал?

— Как обычно, — протянул Калим. — Я спал, когда тебя притащили. Бить стали. И меня тоже. Всегда так делают. Если бьют, то всех.

— Когда это было?

— С десяток свечей, пожалуй. Факел недавно меняли. Да что ты в меня вцепился, шею пусти!

— А сколько тебе лет, красавица? — спросил Арлинг Магду, поправляя пушистую прядь на голове девушке и с трудом борясь с желанием, распустить тугую косу в черный хаос блестящих волос.

— Двенадцать звездных пегасов, пять закрытых лун и две говорящие кошки, — не задумываясь, ответила Магда, и шутливо дернула его за челку.

Сейчас халруджи и вправду вспоминал каких-то людей, которые не отличались вежливым обращением с пленными купцами. Не кучеяры и не драганы, а те, другие, со странным говором и едва уловимым запахом сахара.

— Ладно, последний вопрос. Что с городом?

— А что с городом? — вопросом на вопрос ответил Калим и постарался ужом выползти из-под его ноги. Для калеки он был слишком проворным.

Решив, что ничего толкового от сокамерника не добьется, Арлинг его отпустил. Тот сразу зашлепал прочь, но, отодвинувшись на безопасное, по его мнению, расстояние, остановился и принялся ожесточенно чесаться.

— На Балидет напали, — нарушил молчание Регарди. — Наш караван захватили почти у стен города. Под крепостью стояла целая армия — десятки тысяч драганов. Они готовилась к штурму. Ты что-нибудь слышал об этом? Кто меня привел?

Калим перестал чесаться и громко зевнул. Арлинг не мог избавиться от ощущения, что тот не сводил с него глаз.

— Если скажешь правду, отдам железку, идет? — предложил халруджи. Судя по тому, как оживился узник, вопрос был правильный.

— Не так быстро, — осадил его Регарди.

Узник закряхтел и пошарил руками по полу, после чего раздался треск разгрызаемого хитона и хлюпающий звук, который говорил о том, что Калим съел жука.

— Говорю же, спал я, — чавкая, заговорил он, но уже более мирно, чем раньше. — Как тебя привели, не видел. Потом Колпак пришел, сказал, мол, мест нет, и ты пока у меня будешь. Обещал перевести наверх, к смертникам. Еще что-то про выкуп говорил, но я не разобрал толком. Раз сказал не лезть, я не лез. Через три свечи появились Зуб и Солома, с ними еще кто-то был, долговязый такой, с усами, про деньги спрашивал, кто платить будет, и есть ли у тебя родня. Ты молчал, а они ждать не любят. Бить стали, мне досталось. Обещали еще прийти. А почему у тебя глаза завязаны?

Похоже, безногий действительно ничего не знал. Впрочем, кое-что из его слов обнадеживало. Если Арлинга до сих пор не убили, а терпеливо ждали выкупа, то и Сейфуллах должен быть жив.

— Повязку зачем носишь, спрашиваю.

Значит, тюрьма переполнена. Кем? Купцами, простыми балидетцами или воинами, защищавшими крепость?

— Держи.

Бросив лезвие Калиму, Арлинг поднялся и медленно двинулся к решетке, запоминая расстояние, неровности пола и звук собственных шагов. Когда-то глина под ногами была покрыта соломой, но сейчас от нее остались лишь воспоминания, да редкие стебли, вдавленные глубоко в пол.

Он не имел не малейшего понятия, как сбежать из подземной тюрьмы, но должен был сделать это непременно и в самое ближайшее время.

— Ты слепой? — снова спросил Калим. Он уже успел порезаться лезвием, и запах крови раздражал Арлинга.

— Тебя это волнует?

— Да так, просто спросил. А имя у тебя есть?

Регарди хотел огрызнуться, но потом вспомнил, что это лишь безногий старик, доживающий свои дни в яме без света.

— Амру, — бросил он, решив придерживаться версии Сейфуллаха. — Тебе ноги здесь отрезали?

Спросил просто так, чтобы заполнить тишину, но получилось плохо. Лучше бы не спрашивал. Старик заплакал. Горькие всхлипы сменялись грозными проклятиями и ругательствами в адрес незнакомых халруджи богов, звучавших в подземелье сикелийской тюрьмы бессмысленно и жалко.

Регарди отошел к стене и принялся ощупывать кладку, стараясь не обращать внимания на Калима. Ведь его совсем не интересовало, как старик потерял ноги. У каждого своя дорога. Что ему сейчас было нужно, так это выбраться из тюрьмы и найти Сейфуллаха.

— Прости, — не выдержал он. — Лишнего сболтнул.

Всхлипы прекратились, но старик продолжал дрожать — колебания его тела вполне ощутимо передавались по полу.

— От старости мои волосы побелели, как камфора, а кости стали похожи на жесткий тростник, но когда-то давно я был лучшим канатоходцем Самрии и всей Сикелии.

Арлинг не хотел слушать историю Калима. В словах старика звучала боль, которая обжигала ледяными волнами. Ему, Регарди, она была не нужна.

— У нашей труппы было много побед, но самым главным номером всегда был мой, — продолжил Калим, не обращая внимания на шумную возню Арлинга, который пробовал решетки на прочность.

— В небе я творил чудеса. Каждый раз, когда мы приезжали в новый город, и нас встречала толпа, я знал, кого они ждали. Толпа рукоплескала мне, боготворила, я был героем, готовым умереть в любую секунду. Ради них. Я приносил себя в жертву людскому азарту. Я-то знал, что они хотели — чтобы я сорвался вниз, упал в пропасть и потерял свои крылья. Но я не падал, а продолжал парить, смеясь над миром и всеми, кто ползал на брюхе. На проволоке я был подобен Господу Некрабаю. Свободная, шаткая, болтающаяся проволока. О, как я обожал ее! Меня не останавливала высота. Я хотел выше и выше. Это я первый перешел по канату через Большой Южной Водопад, это меня приглашал в гости сам император Согдарии. Тогда я был не Калимом. Меня называли Тенью Серебряного Ветра.

Старик замолчал, беспокойно чиркая лезвием по камню. Звук раздражал Арлинга, впрочем, как и сам Калим, который совсем некстати решил поделиться воспоминаниями. Халруджи не любил слушать о чужих бедах.

— Ты сорвался? — вопрос вырвался неожиданно, и Регарди пожалел о своей несдержанности.

— Теперь я бы с радостью согласился на такую судьбу, — вздохнул старик, — но тогда я смеялся в лицо каждому, кто говорил, что мое падение лишь вопрос времени. Однажды в Самрию приехал один богач с востока, большой любитель развлечений. Наша труппа как раз была в городе, готовилась к фестивалю в честь богини Луны. Тот купец, а звали его Джаль-Баракат, как позже выяснилось, был вовсе не купцом, но тогда он затмил всем разум дешевым золотом. Он привез его с собой на двух тысячах дромадерах из земель, лежащих где-то у подножья Гургарана. Как говорят, если смазать медом, и кинжал оближут. Джаль-Баракат объявил, что созывает всех звезд сикелийского небосклона, чтобы выбрать самую лучшую, самую яркую и талантливую. В Самрии часто устраивали такие зрелища, но никогда не обещали столько золота. Я не сомневался, что победа достанется мне. Вот только хитрец не сказал главного. Джаль-Баракат оказался слугой могущественного царя из восточных земель, лежащих далеко за пределами Сикелии. И нужны ему были новые артисты для царского цирка. Когда, вручая приз, он сказал, что должен забрать меня с собой на Восток, чтобы мой талант увидели истинные ценители, я сразу заподозрил неладное. Кто поверит, что в пустыне у Гургарана есть царство, о котором не слыхали даже самые старые кучеяры? Это была ложь, а правда заключалась в том, что хитрый Джаль-Баракат искал рабов для продажи на черном рынке в Иштувэга. Я сразу раскусил его, но не мог понять, зачем ему было тратить столько денег. Ведь он выплатил мне весь приз до последнего султана. От его предложения я, конечно, отказался. Какими золотыми горами он меня только не заманивал.

Старик закашлялся, но вскоре опять захрипел:

–Впрочем, Джаль-Баракат с успехом поймал многих моих друзей. Слава, сказочные богатства — чего он им только не наобещал! Но среди них были не только друзья. Молодая и прекрасная Аас, которую я любил и ненавидел за смелость и чертовское обаяние, собиралась отправиться покорять двор таинственного царя. Этого я допустить не мог. Ночью перед отъездом я пробрался в дом Джаль-Бараката и убил его, задушив куском проволоки. Кто станет печалиться по купцу, у которого в Сикелии даже не было родственников. Глупец, я хотел остановить дьявола. Я хорошо спрятался, да меня никто и не подозревал. Как там наместник замял дело, не знаю. Когда через пару недель я снова показался в городе, никто про Джаль-Бараката и не вспоминал. Аас снова принялась терзать мое сердце и тщеславие, и жизнь потекла своим чередом, вернее, сочились ее последние капли. Месяц спустя Джаль-Баракат, живой и невредимый, явился ко мне ночью и поставил два условия. Либо я отправляюсь к его царю, либо он отрежет мне ноги. С ним пришло десятка два наемников, так что выбор у меня был невелик. Как ему удалось выжить, осталось загадкой, он не утруждал себя объяснениями. Той же ночью и отправились. Меня не трогали и не обижали, но шли мы по иштувэгской, «невольничьей» дороге, я в этих вещах разбирался. Джаль-Баракат больше никого с собой не захватил, а на мой вопрос, почему к царю везут только меня, он ответил, что давно научился отличать алмазы от дешевых подделок. Я был польщен, но лесть меня не остановила. Джаль-Баракат вел себя со мной так, словно я никогда пытался его убить. Мы вместе трапезничали, много беседовали, да и ехали в одинаково роскошных паланкинах. Убежать оказалось не трудно. От своей бабки я знал одну травку, которую иногда можно встретить в сикелийских оазисах. В общем, на одном из привалов я щедро угостил ядом и Джаль-Бараката, и его людей. Когда все уснули, чтобы никогда не проснуться, я забрал пару лучших верблюдов, набил в мешки столько золота, сколько мог унести, и отправился обратно в Самрию, благо отъехали не очень далеко. Кхх… Ровно через месяц ночью в мой новый, тщательно охраняемой дом вломился Джаль-Баракат с небольшой армией разъяренных керхов, вырезал всех слуг, которыми я успел обзавестись, а меня превратил в калеку, выбросив мои ноги бездомным псам.

Старик закашлялся и повествование прервалось к большому облегчению Арлинга. Отыскав по запаху воду, которая сочилась из трещины в стене, он набрал пригоршню влаги и поднес ее к губам Калима. Им руководила не жалость, а желание заткнуть старику рот, чтобы он больше не произнес ни слова, пока Регарди отсюда не выберется.

— Жемчужина Мианэ встретила меня не рукоплесканием и радостными криками, а пинками стражи и плевками суеверных прохожих, — продолжил Калим, смочив горло. — Джаль-Баракат увез меня из Самрии и бросил помирать у ворот Балидета, самого дальнего города Сикелии. В дороге мои раны зажили, но душа кровоточит до сих пор. Что могло ждать нищего калеку? Я умер в тот час, когда понял, что мне больше недоступна даже высота своего роста. Хотя, наверное, умер кто-то другой. Тот, кем я никогда не был. У меня не хватило духу даже перерезать себе вены. Что ты чувствуешь? Жалость? Может, и нет, но только потому, что ты сам калека. Жалость — это самое…

— Я не калека, — поправил старика Арлинг, обрадовавшись, что появился повод его прервать.

Калим усмехнулся.

— Конечно. Все мы так думаем. Научись ты в сто раз лучше обращаться с новым телом, чем раньше, оно все равно останется телом калеки. Мы изгои, проклятые. Как бы мы ни притворялись обычными людьми, в корзине со спелыми фруктами нам делать нечего. Человеческая жалость — вот, что нам осталось. О, ее у людей в избытке. Ты калека, слепой, и всегда будешь таким. Разве можно увидеть мир, лишь слушая его шорохи, вдыхая запахи, трогая его? Это все равно, что представлять свободную пляску канатоходца, забравшись в люльку качели. Ты никогда не увидишь, как красива новая звезда на рассвете, я же обречен ползать на брюхе до конца своих дней. Надеюсь, это будет скоро.

Слова Калима разозлили Регарди, но он промолчал. Да и что можно было сказать человеку, который жил прошлым? «Как и ты сам», — поправил он себя, пытаясь расковырять пальцами трещину в стене. Впрочем, здесь не справилось бы и лезвие.

— Слепота мысли хуже слепоты глаз, старик, — заметил Арлинг, в какой раз пробуя прутья на прочность. Если бы удалось сдвинуть один из них хотя бы на несколько аров, он бы пролез.

Едва слышный шум, раздавшийся из недр тюрьмы, заставил его насторожиться.

— Ты слышал? — он повернулся к Калиму, который при появлении звуков поспешно отполз в угол.

— Это Колпак с Болтливым камеры обходят. И к нам заглянут, можешь не сомневаться.

«Хоть одна хорошая новость», — подумал халруджи, связывая себе обрывками веревки запястья и лодыжки. С виду такой узел казался прочным, но его можно было легко развязать одним касанием.

По мере того как приближались шаги тюремщиков, холод стен становился сильнее. Их было двое. Один шагал тяжело и грузно, будто на собственных плечах неся вину всех осужденных, другой же едва слышно порхал, почти не касаясь пола ступнями. Иногда они останавливались, чтобы зажечь потухшие факелы и прикрикнуть на заключенных. Арлинг насчитал в коридоре еще три камеры, которые находились на значительном расстоянии друг от друга. Можно было только догадываться, какую толщину имели внешние стены.

Запах немытых тел и мясной каши, которой, очевидно, перекусили стражники, стал ближе, а звуки разделились на несколько четких линий. Один из тюремщиков — наверное, толстый, — носил жесткий фартук, который громко шуршал, ударяясь о носки сапог и неровности пола. На родине халруджи палачи всегда носили фартуки.

Тюремщики принесли с собой еще один факел, и Регарди с радостью подался навстречу его теплу. За время жизни в Сикелии он успел отвыкнуть от холода, который был так привычен в забытой Согдарии.

— Слепой здесь? Выходи!

Загремели ключи, протяжно заскрипела открываемая решетка. Арлингу хотелось сказать что-нибудь Калиму на прощание, но, решив не привлекать к нему внимание стражей, промолчал. Ведь ему было все равно, что случилось с мастером-канатоходцем.

Идти пришлось долго. Регарди и не подозревал, что в камне можно высечь такие сложные лабиринты. Тюремщики вели его под руки, он же не сопротивлялся, удивляясь их почти ласковому обращению. Когда долговязый заботливо предупредил его о высокой ступени, Арлинг даже забеспокоился. Как-то не вязалось нынешнее поведение стражей со словами Калима. Может, у них так принято обращаться со смертниками? Впрочем, все его попытки заговорить и выяснить, что случилось с Балидетом, были оставлены без внимания.

Они еще не вышли из здания, но город уже дал о себе знать шумом улиц и шквалом разнообразных запахов, среди которых резко выделялась вонь дубильного двора, расположенного недалеко от тюрьмы. Балидет, казалось, жил обычной жизнью: на улицах кричала детвора, в кронах высоких кипарисов шумел ветер, смаги, погонщики мулов, требовали уступить дорогу и ругались с разносчиками воды.

Где восторженные крики захватчиков и плачи побежденных? Почему не слышно, как громят дома и грабят лавки? Отчего в воздухе не пахнет гарью и кровью, а птицы мирно щебечут в кипарисовой роще, как и десять месяцев назад, когда караван Сейфуллаха только покидал Балидет? Или захватчики все еще там, за стенами крепости?

Во внутреннем дворе тюрьмы их ждали. Регарди сразу узнал Майнора, управляющего семьи Аджухамов. От него привычно разило смесью парфюмерных композиций, среди которых выделялись нотки лакричных палочек и лимона. С их помощью Майнор мечтал отбелить кожу, как это было модно у знатных кучеяров. Появление управляющего многое объясняло. Слуга, не питавший к нему симпатии, вряд ли бы явился сюда добровольно. Рафика Аджухам, отец Сейфуллаха, тоже не стал бы платить деньги за халруджи. Скорее всего, управляющего прислал мальчишка, которого выкупила семья. Вот только почему он ничего не помнил?

— Забирай слепого и проваливай, — пробурчал Долговязый, освобождая Арлингу руки. — А ты лучше в городе не показывайся. Драганы тобой сильно интересовались.

Похоже, выкуп прошел не совсем гладко. Доброта тюремщиков настораживала. Регарди вежливо кивнул, ломая голову над причиной их поведения. Похоже, его отпускали тайком от драганов. Значит, город все-таки взят, а его держали как военнопленного? Собирались скормить свиньям, как обещал Вонючий? Регарди не терпелось обо все расспросить управляющего, хотя он и знал, что кучеяр не станет с ним откровенничать. Они не были дружны и в лучшие времена.

Майнор, чьи предки, видимо, грешили с пайриками, был сух, как песок, и заносчив, словно ветер. Арлинг уже представил себе, как кучеяр окидывает тюремщиков презрительным взглядом и процеживает сквозь плотно сжатые губы циничный ответ. Но вместо этого послышался звон монет. Судя по звуку, их было штук пятьдесят. А если представить, что это были золотые султаны, а не простые медяки, щедрость Майнора приобретала мировой размах.

— Мы запрем наши уста и не причиним хлопот ни вам, ни Управителю, да не иссякнет лучезарный свет его! — голос слуги стал слаще меда. — Всех благ, добрые люди. Да будут боги вами довольны!

Даже когда они вышли на улицу, и Майнор уселся в паланкин, который несли два крепких нарзида, Арлинг не мог справиться с удивлением. Управляющий, оказывается, умел быть вежливым.

— В здравии ли господин Сейфуллах? — у Регарди на языке вертелись тысячи вопросов, но он выбрал самый главный, решив, что проигнорировать его будет трудно.

— В здравии, — сухо ответил Майнор, обмахиваясь веером. Похоже, мероприятие по освобождению халруджи его сильно утомляло.

— Что с городом? Нас захватили?

— Нет.

— Но ведь Балидет был осажден.

— Был.

— А сейчас?

— Сейчас нет.

Регарди захотелось скинуть напыщенного кучеяра на землю, но он заставил себя успокоиться. Терпение — вот, чего ему всегда не хватало.

— Как я оказался в тюрьме?

На этот раз Майнор не стал утруждать себя ответом и прикрикнул на носильщиков, чтобы они поторапливались.

Решив, что от слуги больше ничего не добиться, Арлинг сосредоточился на окружающем мире.

А в мире было неспокойно. Узкие улочки города со стройными кипарисами и приземистыми домами остались прежними, но в воздухе витало едва заметное напряжение, которое усиливалось по мере того, как они приближались к центру.

Багряная Аллея проходила через весь Балидет, пересекая его с Востока на Запад, и была так стара, что многие считали ее частью древнего города, на останках которого была возведена крепость. Улицы разбегались от нее, словно сетка мелких кровеносных сосудов от главной артерии. Свое название Аллея частично получила из-за красного цвета камней, которыми была выложена главная дорога, но старики рассказывали, что Багряной называли древнюю династию, правившую в Балидете задолго до прихода кучеяров.

По обеим сторонам центральной улицы текла проточная вода из реки Мианэ, где стирали белье, купали лошадей и скот, а также совершали ритуальные омовения. Затейливое журчание звучало так мирно, что халруджи не мог поверить, что город захвачен. Водой заведовали начальники воды, которую за годовую плату отпускали ее каждому дому. Они, в свою очередь, подчинялись жрецам Семерицы, богине воды и всего живого. Жрецы также следили за чистотой фонтанов, которых в Балидете было великое множество.

Если в других городах нечистоты выплескивали прямо на улицу, под палящие лучи солнца, в Жемчужине Мианэ исправно работали очистные сооружения, построенные Гильдией полвека назад. Но особой гордостью горожан были придомовые бассейны, чьи размеры указывали на статус и финансовое положение семьи.

Арлингу часто описывали красоту городских зданий, чьи облицовка и конструкция были выполнены из водонепроницаемого сланца и твердого песчаника всех цветов радуги. Кучеяры твердо верили, что только из камня можно построить изящное и долговечное сооружение. Почти все дома окружали сады, которые считались общественным достоянием. Любой прохожий мог зайти в них и насладится тенистой прохладой.

Впервые попав в Балидет, Регарди был поражен обилием растительного мира, одно существование которого ставилось под угрозу в царстве безжалостного пустынного солнца. Тополя, кипарисы, сосны, шелковицы, акации, гранатовые деревья, смоквы, абрикосы, сливы, персики, виноградники всех сортов — казалось, что балидетцы создавали в своих садах уголки рая, отгораживая их от грешного мира клумбами со священными гиацинтами. В начале лета Балидет утопал в благоухании роз, а осенью грезил одуряющими ароматами хризантем.

Шагая по мягкому камню Аллеи, Арлинг подумал, что только сумасшедший мог осмелиться захватить этот город. Балидет был последней крепостью Сикелии на пути к южным странам, с которыми на протяжении столетий велась активная торговля пряностями и шелком. А так как единственная дорога к царству Шибана тоже проходила через город, Император должен был отправить сюда не только регулярное войско, но и знаменитую Армию Жестоких, если не хотел навсегда потерять стратегически важный пункт территории и крупный источник пополнения государственного бюджета.

Арлинг впервые почувствовал драганов, когда они подошли к центральной площади, недалеко от которой располагался особняк Аджухамов. Среди пряных ароматов специй и фруктов, чистых дерзких нот городских фонтанов и дурманящего запаха апельсиновых деревьев слабо ощущалось присутствие не-балидетцев, которые столь гармонично вписались в городскую жизнь, что были едва заметны. Казалось, чужаки просто гуляли по городу, осматривая достопримечательности и наслаждаясь отдыхом после тяжелого перехода по пустыне. Никто не грабил храмы, не разорял дома и не уничтожал памятники. Горожане тоже вели себя тихо, словно под стенами Балидета никогда и не стояла ощетинившаяся осадными башнями армия захватчиков.

Однако проходя мимо драганов, Майнор приказал нарзидам ускорить шаг.

Регарди прислушался. Тревога, которую он почувствовал при выходе из тюрьмы, искусно пряталась под маской безмятежности. Скрытая нервозность в словах, чуть убыстренные движения и торопливость прохожих подсказывали, что в городе произошла трагедия. Все играли в чью-то игру, старательно обманывая друг друга. Незаметный в повседневных буднях страх поселился на крепостных стенах, в узких извилистых улочках, в мраморных храмах с белыми и черными святилищами, и даже во Дворце Гильдии, откуда доносилась непривычная тишина.

С особняком Аджухамов тоже было не все в порядке. Роскошное, облицованное керамической плиткой трехэтажное здание с витражами в окнах и родовым флагом на куполе источало тревогу и напряжение. Едва они вошли во двор, дежурный страж поспешил плотно затворить ворота, словно за ними гнались пайрики. Их никто не встречал. Майнор сразу исчез в доме, будто одно присутствие халруджи было ему неприятно, за ним разбежались и нарзиды-носильщики. Когда десять месяцев назад Арлинг покидал этот дом, он был похож на муравейник, который разворошили палкой. Тогда двери не закрывались от бесконечного потока просителей, купцов, чиновников и друзей, а во дворе постоянно сновали слуги, нарзиды, охрана и разнорабочие, старающиеся поспеть во всем и не упустить ничего. Насколько кипучая жизнь особняка Аджухамов оглушала раньше, настолько дом удивлял своим спокойствием и безразличием теперь.

Постояв во дворе и послушав звуки, доносящиеся из здания, Арлинг отправился искать Сейфуллаха. Несколько слуг, которых он встретил в коридорах, поспешно скрылись при его появлении. Впрочем, оно было к лучшему. Регарди не был готов отвечать на расспросы, не зная, что пропустил, пока был в тюрьме.

— Слава Омару, сохранившему тебя в пути! — приветствовал его знакомый голос. Кухарка Масуна, старая, добрая женщина, была одной из немногих, по кому он скучал все эти месяцы.

— Слава Омару, давшему мне встретить вас здоровой и благополучной, — ответил Арлинг, склонившись в глубоком поклоне. И только проговорив ритуальное приветствие, халруджи сообразил, что вряд ли эту женщину можно быть назвать благополучной. Ведь ее сын служил у Сейфуллаха в охране, и Регарди не знал, какая судьба его постигла. Но Масуна не заметила замешательства Арлинга и горячо обняла его. От неожиданности Регарди не сразу нашелся, что ответить.

— Мы так волновались! Когда господин Сейфуллах прибыл один, у меня сердце упало. Ну, думаю, не помогли мои молитвы, а ты, вон, живой! Так быстро все произошло. Господи, как страшно!

— Все хорошо, — пробормотал Арлинг, мягко отстраняя Масуну. — Ваш сын…

Повисло недолгое молчание, и он уже собирался произносить соболезнования, когда женщина ответила.

— Ушел, — просто произнесла она. — Многие к ним ушли, он — один из первых. Едва на порог ступил, так и объявил. «Мама, — говорит, — нашел я себе призвание. Буду теперь у Управителя служить». Выше отца вымахал, а разума не набрался.

Договорить Масуна не успела, так как по всему дому раздался громкий, оглушающий треск барабанной дроби, который сменился глухими ударами, словно кто-то изо всех сил колотил палкой по стенам.

— И так со вчерашнего дня, — предупреждая вопрос Арлинга, ответила кухарка. — Никак не успокоится. Говорят, Аджухамы очень не хотели за тебя деньги платить, а он настоял. Все отца простить не может. Молодой, не понимает, что человеческая жизнь дороже свободы. Ступай к нему скорее, может он хоть тебя послушает.

То, что Сейфуллах был в оружейной, Арлинг уже догадался. Именно там хранились военные барабаны, вместе с фамильными мечами и доспехами предков. Несмотря на то что душевное состояние господина его тревожило, он был несказанно рад, что Сейфуллах жив. Впрочем, поведение молодого Аджухама было объяснимо — его эмоциональная натура бурно переживала любые перемены.

Между тем, Сейфуллах и не думал останавливаться. Оглушающие удары сменялись дикими выкриками, топотом ног и звуком падающего тела. Покашляв на пороге, чтобы предупредить о своем появлении, Арлинг осторожно вошел в зал.

В оружейной по-прежнему пахло древностью. Старинное оружие, собираемое семьей Аджухамов на протяжении многих веков, внимательно наблюдало со стен за наследником рода.

Мальчишка не сошел с ума. Он сражался с невидимыми врагами, которые окружили его со всех сторон и теснили в угол. По стоявшему в помещении запаху пота Арлинг понял, что Сейфуллах гоняет себя уже давно. В очередной раз подскочив к барабанам, Аджухам ожесточенно набросился на них, словно они были воплощением мирового зла. Отстучав бешеную дробь, он кинулся к снарядам, но, пролетев мимо, с разбегу врезался в противоположную стену. Сейфуллах даже не пытался контролировать себя, выплескивая наружу злость и отчаяние. Тут же вскочив и подобрав палку, Аджухам принялся избивать пол, двигаясь навстречу Арлингу. Халруджи не знал, заметил ли он его, но предпочел не вмешиваться. Наконец, палка грохнула рядом с его сапогом и отлетела в угол.

— Господин, — Регарди коснулся левой рукой лба и поспешно опустился на колени, приветствуя мальчишку. Так и не решив, что лучше произнести первым — благодарность за спасение жизни или слова радости о том, что Сейфуллах жив и здоров, — он предпочел не говорить ничего.

Аджухам фыркнул и устало опустился рядом.

— Я убью его, — прошептал он. — Вырежу псу его жалкое сердце и сожгу перед воротами Балидета.

Арлинг молчал, чувствуя, что сейчас не лучшее время для расспросов.

— Куда ты провалился, халруджи? Всегда тебя где-то носит, когда ты нужен.

Это был заслуженный упрек. Арлинг предпочел бездействовать, выполняя отданный в спешке приказ не вмешиваться. Если Аджухам захочет, он будет вправе выставить претензию иману и школе. Или, что хуже, потребовать принести вторую клятву верности.

— Нет больше прекрасного Балидета! — неожиданно воскликнул Сейфуллах, и, захлебнувшись пафосом, перешел на хриплый шепот. — Есть лишь горстка поганых трусов. Эти предатели сдали город шайке разбойника, испугавшись баек, которыми можно только детей пугать. Если в Балидете жили бы стойкие мужи, то город выдержал бы любую осаду! Но знаешь, что хуже всего? Он заставил меня читать ультиматум о сдаче! Это я убеждал отца, что иначе всех детей и женщин каравана сожгут, а когда стены Балидета рухнут, жителей заживо закопают в песок! Это я говорил балидетцам, что войско Маргаджана подобно туче с градом, которая уничтожит жалкие ростки их жизней, если ветер смирения не успокоит разгневанного бога. Это я передал Гильдии послание негодяя, и я же принес ключи от города, когда меня отпустили. В этом мире все так странно, халруджи, так странно…

Сейфуллах вдруг замолчал и уткнулся головой в плечо Арлинга. Регарди замер, потом что такое случилось впервые. Видимо, совсем скверно было на душе у молодого Аджухама, раз он искал утешения у халруджи. Так они и сидели некоторое время, словно окаменевшие. Сейфуллах не шевелился, Арлинг же не пытался его успокоить. В прямые обязанности халруджи это не входило, а с человеческими чувствами у него были проблемы.

— Меня освободили сразу, как только Гильдия передала ключи от города, — продолжил Аджухам, пребывая мыслями совсем в другом месте. — Купцов и переселенцев драганы отпустили, нарзидов забрали себе, а охрану перебили. Сказали, что теперь мои люди попадут в рай. Мертвые кучеяры в драганском раю… Проклятые согдарийцы! Тебя я искал долго, пока один купец не рассказал, что видел странного слепого среди смертников. Наверное, драганы не знали, что с тобой делать, а может, решили, что ты предатель. Пришлось подкупать тюремщиков.

Арлинг коснулся лба, выражая благодарность господину, который погрузился в угрюмое молчание.

— Кто возглавляет армию? — этот вопрос мучил Регарди давно.

Сейфуллах снова подобрал палку, но его злость, похоже, уже прошла.

— Он назвал себя Маргаджаном. Когда я говорил с ним, мне казалось, что жар песков дышал мне в спину. Ты знаешь, я не суеверен, но Маргаджан, если не дьявол, то его верный слуга. Сказал, что пришел с востока, из Карах-Антара, хотя всем известно, что там никто кроме пайриков не живет. Балидетцы в страхе лишились разума. «Мы решили войти в благородное повиновение победителю», — так объявил мой отец, скрыв трусость за красивыми фразами. «Зачем проливать кровь невинных?», — спросил он меня. Мол, как жили при Согдарии, так и теперь будем. «Какая разница, кому платить дань», — Сейфуллах понизил голос, передразнивая Рафику Аджухама. — Глупцы! Покорную овцу доят трижды. Согдария добровольно не отдаст такую золотую жилу, как мы. Со дня на день явится Канцлер с Армией Жестоких, но вот разбираться они начнут на нашей земле, а за предательство заставят платить кровью!

— Они не грабят город и ведут себя странно, — продолжил молодой купец. — Не как завоеватели. Отдали нашей семье все товары и верблюдов. Очень любезно с их стороны. Гильдия, конечно, осталась довольной. Но зачем тогда убили моих людей?

— Чего они хотят? Дани?

— Пес знает… Завтра Маргаджан собирает у себя всю знать города. Знакомиться будет. Вот тогда и поймем, чего ему от нас надо. Известно, что долго они здесь не задержатся. Муссаворат следующий.

— До Муссавората дней двадцать пути, но с фуражом и обозами армии потребуется не меньше месяца. Надеюсь, город предупредят.

— А то, — фыркнул Сейфуллах. — Кстати, из Балидета отпускают всех желающих. Маргаджан дал пять дней на переселение тем, кто не хочет жить в новом городе. Однако головы гонцов, которых послали в Самрию сообщить о захвате, через час украсили центральную площадь. Ты вони не чувствовал, когда проезжал мимо? С тех пор к ним добавилось три разведчика и восставшие жрецы Семерицы. Симпатичная, должно быть, пирамидка вышла. Маргаджан дал понять, что так будет с каждым, кто захочет воспользоваться его великодушием. Даже почтовых голубей умудрились перестрелять.

— Кто-нибудь уже уехал?

— Таких дураков в городе мало, но нашлись. Несколько семей ремесленников, кажется кто-то из купцов. Солдаты выводят их через Южные Ворота, и никто не знает, живы ли они вообще. Мне кажется, Маргаджан просто облегчил себе работу по устранению недовольных. Сначала делает вид, что отпускает, а когда эти идиоты, окрыленные от радости, оказываются за пределами оазиса Мианэ, тихо режет всем глотки — чтобы бунта раньше времени не случилось. Мы должны сражаться, Арлинг, понимаешь? Это наша земля, и если не мы, то кто?

Регарди не ответил, и Сейфуллах недовольно толкнул его в плечо.

— Я не жду от тебя большой любви к Сикелии, халруджи, но, если наш договор по-прежнему в силе, лучше притворись, что судьба Балидета тебе не безразлична. Я не готов мириться с тем, что какой-то чужак будет править моим городом. Что бы ни решили там отец и Гильдия. Или ты со мной, или возвращайся к иману.

Понять, чего опасался мальчишка, было нетрудно. Сейфуллах боялся, что Арлинг уйдет к драганам. Он не знал, что Регарди предпочел бы поселиться среди диких керхов и питаться падалью, чем вновь вернуться в ненавистную Согдарию. Однако говорить это Аджухаму не стоило.

— Если я подвел вас, прошу дать мне возможность все исправить, — осторожно попросил халруджи, надеясь, что Сейфуллаху не взбредет в голову отправлять его убивать Маргаджана.

— Дурак, — закончил разговор мальчишка и направился к выходу. — Сегодня на обед соберутся мои родственники. Будут думать, как жить дальше. Отец хочет, чтобы это была мирная встреча — без охраны. Поэтому с этой минуты для всех ты мой секретарь, а не телохранитель, что, конечно, не освобождает тебя от обязанностей последнего.

Регарди почтительно склонил голову. У молодого Аджухама, наверное, уже готов план восстания против захватчиков. Сейфуллах был не из тех, кто принимал новые условия, не попытавшись изменить мир под себя. Что касалось самого Арлинга, то он с удивлением отмечал растущую внутри пустоту. Если бы не присутствие драганов, захват города оставил бы его равнодушным.

Покинув Сейфуллаха, Регарди направился в свою комнату, которая находилась в главном здании под покоями Сейфуллаха. Осторожно приоткрыв дверь, он долго и тщательно принюхивался. Разумеется, его просьбы не входить в комнату даже ради уборки были проигнорированы. Здесь много раз бывала служанка Хильда, заходила Масуна и даже Майнор. Сейфуллах тоже заглядывал, причем, совсем недавно. Его запах выделялся сильнее других.

Проверив окно, щели дверей, стены и потолок, Арлинг успокоился. Казалось, все визиты носили мирный характер. Никто не устроил ловушек и не подбросил незнакомых вещей. Насторожился он тогда, когда понял, что сундук, который был единственным предметом в комнате, вскрывали. Замок висел на месте, но едва различимые царапины на металле говорили о чьем-то любопытстве. Впрочем, на работу профессионалов, это похоже не было. «Нужно будет пообщаться с Майнором», — подумал он, перебирая пахнущие залежалым вещи. Постельное белье и одежду Арлинг выбросил без раздумий. Труднее было расстаться с запасами лекарственных трав и масел, но рисковать не хотелось. С какими бы намерениями не заглядывали в сундук, теперь все вещи в нем можно было считать испорченными. «Не пренебрегай мелочами», — говорил учитель.

Погладив шерстяной бок тугого мешочка, Регарди с сожалением отложил его в сторону. Для того чтобы приготовить новую смесь из ясного корня потребуется не один месяц. Однако он не так хорошо разбирался в ядах, чтобы суметь обнаружить их запах среди знакомых трав. Поймав себя на мысли, что пропажа лекарств огорчает его больше, чем захват города и гибель караванщиков, халруджи задумался. Встреча с иманом, которая еще полгода назад носила оттенок легкой ностальгии, приобрела острую необходимость. В том, что учитель не пострадал, Арлинг не сомневался. Впрочем, беспокойство за имана было хорошим поводом нарушить запрет и вновь переступить порог школы, которая стала ему вторым домом.

Время прихода гостей Регарди проспал. Ему снился Джаль-Баракат. Высокий чернобородый человек стоял на обрыве спиной к нему и глядел на открывающуюся внизу долину, залитую утренним солнцем. Он был похож на имана, но черты лица у него были мягче. Ветер надувал куполом широкий плащ, концы которого чернобородый сжимал в узле на груди. На голове у него сидел согдарийский шлем, но на поясе крепилась широколезвийная кучеярская сабля. Неожиданно Джаль-Баракат оглянулся и, посмотрев Арлингу в глаза, вытянул руку, указывая вперед.

В этом сне халруджи был зрячий. Сначала он видел лишь солнечные блики, игравшие на изумрудных полях и крышах деревянных домов, но присмотревшись, с удивлением различил крохотную фигуру человека, шагавшего, казалось, по воздуху. Когда блеснула нить проволоки, Арлинг понял, что смотрел на канатоходца. Концы проволоки скрывались в легкой утренней дымке, однако Калима это не смущало. Он уверенно двигался к невидимой цели, не обращая внимания на гуляющий в небе ветер.

Джаль-Баракат разжал пальцы, позволив плащу огромным крылом взмыть вверх у него за спиной. Теперь он указывал вниз. В деревне, которую Арлинг уже где-то видел, было неспокойно. Неистовый самум срывал соломенные крыши и заносил песком плодородные пастбища. Канатоходец не замечал, что буря, не насытившись долиной, устремилась в небо, подбираясь к нему с хищно ощеренной пастью. Не выдержав, Регарди крикнул ему, но буря с жадностью поглотила его голос.

Джаль-Бараката давно уже не было на краю обрыва, да и сам халруджи вдруг потерял человеческое обличье, превратившись в птицу, стремительно летящую к человеку на проволоке. Калим отчаянно звал его, но Арлинг, сделав круг над его головой, вдруг передумал и бросился вниз — туда, откуда доносился запах дыма, который отчего-то волновал его сильнее, чем близкая смерть канатоходца.

Крики Калима вдруг превратились в вопли Сейфуллаха, и дверь со всего размаха врезалась ему в бок. Арлинг не заметил, как заснул на полу у порога.

— Проклятье, халруджи, ты зачем здесь разлегся? Я тебя полчаса зову. Может, ты еще и оглох ко всему?

— Ничего не горит? — тревожно спросил Арлинг, принюхиваясь к дому. В усадьбе Аджухамов действительно пахло горелым, но это был лишь запах убежавшего молока.

— Это плавятся мои мозги, — не заставил ждать с ответом Аджухам, перешагивая через ноги Регарди. — Не знаю, как ты можешь жить в этих голых стенах, но если завтра для меня здесь не появится хотя бы ковер, отправишься в барак к нарзидам. И приведи себя в порядок. Выглядишь, как ослиный помет. Не вздумай показываться в таком виде на глаза моим двоюродным братцам. Меня засмеют.

Заглянув в открытый сундук и громко фыркнув, Сейфуллах вышел из комнаты.

Арлинг еще долго прислушивался ему вслед, размышляя о том, как в мальчишке могли уживаться столь противоречивые качества. Он чувствовал, что струны души кучеяра натянуты до предела. Странно, неужели сам халруджи до такой степени очерствел, что воспринимал все происходящее, лишь как очередную смену декораций на сцене собственной жизни? Решив, что ему никогда не понять патриотических чувств Аджухама, Арлинг отправился в сад.

На встречу в трапезную он не торопился. Однажды Регарди уже имел горький опыт знакомства с родственниками Сейфуллаха и не хотел второй раз наступать босой пяткой в змеиное гнездо. То, что Рафика запретил присутствие охраны на обеде, означало лишь одно. Если семейная встреча превратится в открытое столкновение интересов, вместо сабель в ход пойдут острые ножи, спрятанные в рукаве. О вспыльчивости семьи Аджухамов и их любви решать вопросы холодным оружием Арлинг знал не понаслышке. Он собирался явиться на встречу подготовленным.

Прислушиваясь к голосам гостей, Арлинг добрел до старого тутового дерева, надеясь, что его скромный тайник остался нетронутым. Похоже, так оно и было. Нора под искореженными старостью корнями была надежна привалена пластом дерна, который он позаимствовал с соседней клумбы. Впрочем, не обошлось без сюрпризов. Предусмотрительно сунув палку в отверстие, Арлинг услышал возмущенный визг древесной крысы, облюбовавшей удобную нору. «Не для тебя ее рыли», — подумал он, вытаскивая непрошеную гостью за хвост и радуясь, что в его тайнике не поселился кто-нибудь ядовитый.

Кусок прочной ткани, хранивший небольшой склад запасного оружия на «черный день», поистрепался, но настой из львиной травы, которой он предусмотрительно пропитал материю, хорошо сохранил ее от тления. Короткую саблю с раздвоенным концом он решил не брать, остановив выбор на метательных ножах, глиняных шариках для стрельбы, монетах с заточенными краями и духовой трубке, которая легко помещалась в карман и была похожа на палочку писаря. Как раз то, что нужно для секретаря. Спрятав кинжал в подошву сапога, Регарди тщательно прикрыл тайник дерном, жалея, что вовремя не пополнил запас отравленных игл.

Он уже собирался уходить, как вдруг уловил необычный запах. Проведя пальцами по скрюченной от старости ветке, Арлинг с удивлением наткнулся на мягкий бархат лепестков. Оказывается, в дереве еще теплилась жизнь. Правда, время для цветения оно выбрало не подходящее. Задумчиво потеребив цветок, Регарди все-таки сорвал его и, сунув в карман, направился к дому.

Особняк Аджухамов уже ничем не напоминал сонный улей. Время обернулось вспять. В богато украшенных стенах вновь била ключом жизнь, суетились слуги, важно расхаживали гости. Все — как и десять месяцев назад, вот только приглашенные кучеяры отчего-то не смеялись, а хмуро проходили в трапезную, не забывая поклониться домашнему богу, чья статуэтка была предусмотрительно выставлена хозяевами у порога. Арлинг тоже поклонился Затуте. Какими бы бездушными идолами не казались чужие боги, обижать их не следовало.

Аппетитные запахи из кухни дразнили, но внимание Регарди привлек оживленный разговор слуг — обсуждали Управителя и захват города. Арлинг все равно опаздывал, поэтому решил немного задержаться и узнать, о чем болтали домашние. Сейчас ему было интересно все — даже слухи.

Приветливо кивнув Масуне, халруджи подошел к корзине с хлебами, от которой поднимался волнующий аромат свежей выпечки. Ему повезло, так как он сразу наткнулся на цитрусовые лепешки, которые обожал Сейфуллах. Забота о господине могла стать хорошим поводом для опоздания, поэтому Регарди стал не спеша выбирать самые мягкие хлебцы. На кухне было людно, и на него не обращали внимания.

— А мне он понравился! — восторженно заявила кучеярка, нарезавшая ломтиками сочные апельсины. — Настоящий красавец! Я его хорошо разглядела. Честно слово, не вру. Сложен, как бог, а голос сильный, аж до сердца пробирает. Когда проезжал мимо на белом жеребце, то посмотрел прямо на меня. Глазища во! Черные, как агаты! Я сразу поняла — этот человек послан богами! И воины его другие совсем, не то, что наши. Те только плов жрать, да в кости играть умеют. А эти вон какие все вежливые. Никого не обижают, за порядком следят, хулиганье сразу притихло. А ведь в нашем районе вечерами что делалось — проходу не было!

— Дура ты, Сальма, одним местом только и думаешь, — сердито одернула служанку Масуна. — Попридержала бы язычок, а то господа Аджухамы тебя быстро на ферму отправят. Ничем хорошим все это не кончится. Что ты думаешь, император Седрик вот так просто отдаст нас какому-то проходимцу безродному? Да бандит он, Управитель этот, понабрал таких же разбойников, как сам, и гоняется за легкой жизнью. Думаешь, мы ему нужны? Вот объявит о новых поборах, посмотрю, как ты восхищаться им станешь. И вообще, странные дела творятся. Эти люди, которые с драганами пришли, кто они? На наших не похожи, не керхов и шибанцев — тоже. И ведут себя странно. Я сама видела, как они возле главного фонтана песни пели и порошки цветные в воду кидали. От дьявола они, а не от добрых духов. Уж лучше бы в кабаках вином глотки заливали, да девок гоняли. А эти по улицам разбрелись и высматривают, высматривают… А как барабаны забьют, сразу во дворец бегут к командиру своему под крылышко.

Сальма фыркнула, но тут вмешался пожилой слуга, который до этого молча жевал стебли пахучего лука-равшана. Арлинг решил, что он прибыл вместе с гостями, и, скорее всего, принадлежал к дому Сокрана Аджухама. Слуги дяди Сейфуллаха отличались особым выговором, характерным для северной части Балидета.

— Зря, Масуна, ты девку ругаешь, — мрачно сказал он. — Сколько можно терпеть керхов, которые свободно по нашим землям гуляют? Согдарии плевать на провинции, и всегда так было. От регулярных войск помощи, как от женщины на охоте. Когда кочевники разгромили Бартукай, наместник и пальцем не пошевелил. Город маленький, лежит далеко, а то, что тамошняя гильдия с керхами земли не поделила, так это их проблемы. Согдария уже не та, что сто лет назад, обмельчала. Маргаджан хоть и драган, но у него есть армия, которая стоит не где-нибудь в портовом городе, а под нашими стенами. И коли Балидет не разрушили и не грабят, значит, будут защищать, как свое. А кому дань платить, императору на Севере или какому-то царю на Востоке, мне лично все равно. Лишь бы не трогали мою семью и веру. Как жили раньше, так и теперь будем.

Поняв, что горка лепешек сейчас рухнет, Арлинг подхватил корзину и направился к выходу. Услышанного было достаточно, чтобы понять, что драганы останутся надолго.

Настроение быстро портилось. «На самом деле, меня не интересует, почему Канцлер вдруг позволил какому-то проходимцу захватить Жемчужину Мианэ», — подумал он, но врать себе было трудно. У Империи никогда не было сильных противников на Востоке, однако с тех пор как он покинул берега Согдианы прошел большой срок. За это время в песчаном крае мог появиться молодой царь, который не боялся сломать зубы о шкуру старого волка.

Несмотря на то что на улице от жары плавились камни, из трапезной веяло ледяным холодом. Семейная встреча проходила не в дружеской обстановке. Слуги старались слиться со стенами, опасаясь лишний раз обратить на себя внимание. Похоже, что Сокран Аджухам облил ядом не только дом своего брата, но и всех его жителей. Голос кучеяра звучал спокойно, но в каждом слове слышалось шипение песчаной эфы.

Какой-то слуга попытался отобрать у Регарди корзину с хлебами. Халруджи ловко оттеснил его плечом и проник в комнату, которая больше походила на семейный склеп, чем на место для теплой встречи родственников.

Рафика постарался на славу, предложив гостям щедрое угощение. По кучеярским обычаям стол изобиловал мясными и крупяными блюдами, ароматы которых вызвали у Арлинга зверское чувство голода и заставили задуматься, когда он ел в последний раз. Кулинарные изыски Масуны могли насытить одними запахами, но сейчас они только мешали ему «рассматривать» приглашенных.

Сейфуллах испепелил Регарди взглядом, однако ему хватило ума промолчать. Пол был устлан мягкими коврами с густым ворсом, и халруджи подумал, что он мог бы промчаться здесь на быке, и его все равно никто бы ни услышал. Внимание гостей было приковано к Сокрану Аджухаму, торжественно восседавшему по правую руку от главы Гильдии. «Итак, их семеро», — определил Арлинг. Два брата Рафики и их дети. Не без удивления он отметил, что Сейфуллах уже не занимал свое место рядом с отцом, а сидел с левого края вместе с четырьмя двоюродными братьями. Значит, семья не простила ему разоренного каравана.

Обойдя всех гостей и убедившись, что цитрусовые лепешки никого не интересуют, Регарди подошел к Сейфуллаху и опустился позади него на колени. За Сокраном и Тимретом, младшим братом Рафики, также сидели телохранители, старательно изображавшие из себя секретарей и личных помощников. Желание главы семейства о «мирной» встрече было выполнено, но, как часто это водилось у кучеяров, лишь формально.

Арлинг почувствовал, что его разглядывают, и улыбнулся. В отличие от своих господ слуги почти ничем не пахли, и их присутствие было заметить труднее. Поразмыслив, Регарди предположил, что все телохранители в трапезной были из одной школы. Тимрет всегда ходил под Сокраном, и охрану, наверняка, выбирал себе так, чтобы не раздражать подозрительного брата.

Если догадки Арлинга были верны, то он оказался в одной комнате с «карпами» — выходцами из военной школы, чьей символикой был карп, считавшийся у кучеяров бессмертной рыбой. И без того мрачное настроение Регарди окончательно испортилось. Его отношения с «рыбьей» школой никогда нельзя было назвать гладкими. Их разногласия тянулись со времен его ученичества и вряд ли должны были закончиться в ближайшем будущем.

Сложив руки на коленях ладонями вверх, Арлинг загнул большие пальцы внутрь, предупреждая, что сейчас не лучшее время для выяснения отношений. Впрочем, он не был уверен, что его поняли. Старый жестовый язык, которым пользовались некоторые наемники Сикелии, учили не во всех военных школах провинции.

Тем временем, Сокран прилюдно уничтожал племянника.

— Пятьсот тысяч золотых султанов ты подарил пустыне. Позволь узнать, откуда такая щедрость? Разве этому тебя учили в Самрии? Какое безрассудство! Если бы ты потерял деньги твоего отца, мы все решили бы здесь, на семейном совете. Но добрая половина расходов была покрыта за счет общей казны Гильдии.

Сокран многозначительно замолчал, и Арлинг догадался, что он обводит взглядом присутствующих. Рафика не вмешивался, словно происходящее его вообще не касалось. Куда сильнее удивляло поведение Сейфуллаха. Зная его вспыльчивый характер, халруджи ожидал бурной реакции на слова Сокрана, однако, казалось, что мальчишка был полностью поглощен едой.

По едва ощутимому колебанию воздуха Регарди догадался, что Сейфуллах согласно кивал дяде в ответ. Новая тактика или скрытая истерика? Впрочем, запаха журависа не чувствовалось, и это радовало. Плохо было то, что телохранители родственников Сейфуллаха все-таки оказались из «рыбьей» школы. «Карпы» любезно представились, пустив едва заметную дробь по полу кончиками пальцев.

— Если бы он пожертвовал пустыне только деньги, — продолжил Сокран, — мы могли бы закрыть на это глаза, с условием, что Сейфуллах со временем возместит ущерб всем пострадавшим семьям. Но люди! Люди важнее золота! Что ты знаешь о человеческой жизни, мальчик? Она бесценна. Не стоит пытаться изображать того, кем мы не являемся. Разве тебя посылали командовать армией наемников? Нет. Тебя отправляли с миссией, значение которой было куда важнее любой военной кампании. Я всегда был против присутствия солдат в караване, но меня не послушали. Где были твой разум, твое врожденное чувство осторожности, которыми так славится мой брат? О чем ты думал, когда решил оказать сопротивление превосходящим силам противника? О чем думали твои офицеры, чьи услуги мы оплатили столь дорого? Впрочем, большая их часть оказалась мудрее сына моего брата, перейдя на сторону чужеземцев. А ты, тот, на кого Гильдия столь опрометчиво возложила такую ответственность, как командование караваном, ты решил сотворить чудо, выставив горстку наемников против многотысячной армии! Погибли не только воины, но и купцы. Полсотни человек из торговых кланов не вернулись в город. А это наша кровь, и она не смывается, Сейфуллах.

— Пожалуй, не стоит быть таким строгим, дорогой брат, — вмешался молчащий до этого Тимрет. — Нам все-таки вернули верблюдов и почти всю выручку. Сейфуллах молод и горяч, но он дошел почти до самого Балидета. Через земли керхов, между прочим.

— Любезный брат, не осмелюсь возражать твоей превосходящей мудрости. Захватчики поступили щедро, отдав нам наши же деньги. Но если мы вспомним истинную цель путешествия Сейфуллаха, то утраты представляются невосполнимыми. Начнется война, и пока Маргаджан не захватит остальные города Сикелии, дорога в Фардос и другие торговые земли для нас закрыта. Достоинства мужа проявляются в путешествии. Пусть Сейфуллах вернет кадуцея. Для столь высоких миссий ему стоит подрасти.

Сокран замолчал, и Арлинг понял, что все смотрели на Рафику. «Карпы» тоже подобрались, несомненно, чувствуя гордость за красноречие господина.

— Что ж, — задумчиво произнес старший Аджухам. — Пусть скажет слово в свою защиту сам Сейфуллах.

Арлинг почувствовал, как мальчишка кивнул, небрежно отложив в сторону кусок баранины. Такого отменного аппетита его господин не проявлял уже давно.

— Почтенные гости, уважаемый отец, — начал свою речь Сейфуллах. — Пышный букет похвал, благоухание которых посрамит мускус самрийской каборги, будет наградой Сокрану Аджухаму, соловью красноречия, певчей птице из садов ясного слога, жаворонку в цветнике веры! Он возлагает на голову венец мудрости и носит одежды жизненного опыта. Он первое звено в цепи праведников, лучезарный свет и честь мира, да увековечит Омар его величие!

Сейфуллах остановился, чтобы отхлебнуть айрана из чашки, но Регарди показалось, что он сделал это, чтобы скрыть с трудом сдерживаемую улыбку. У Арлинга появились большие сомнения в том, что мальчишка не баловался журависом. Похожие подозрения возникли и у остальных членов семейного совета, которые в гробовом молчании слушали сына Рафики.

— Стряхни с себя пыль ненависти и злобы, дорогой дядя! — дерзко продолжил Сейфуллах. — Не иначе, как ваша великая мудрость подсказала закупить моим воинам гнущиеся мечи из дешевой стали и больных баранов, которые пали от язвы в первый же месяц. А сто тюков мокрого шелка — чей это был товар? Любой купец из каравана подтвердит, что на мешках стояло клеймо Сокрана Аджухама. Почтенные гости, уважаемый отец, я должен был продать сто тюков гнилого мокрого шелка нашим друзьям из швейного братства Муссавората. Несомненно, дальновидный дядя решил таким образом устранить конкурентов, даже не поставив меня в известность о качестве этого не самого дешевого товара. Любезный Власт, глава братства, согласился принять в обмен на брак столько же тюков муслина, что, конечно, не одно и то же. Вряд ли он захочет покупать у нас еще раз. Но все эти мелочи подобны пылинкам перед лицом неисправимых поступков, совершенных верным слугой вашим, Сейфуллахом Аджухамом. Меня обвиняют в излишней щедрости, оттого что я подарил пустыни столько золота, но сравнивать изливающую дождь тучу с дарами и щедростью моего дяди — великая несправедливость и явное заблуждение. Швейные фактории в Иштувэга в первый раз за много лет не купили нашу ткань, потому что с прошлого года делают ее сами. Помниться, Сокран Аджухам был очень доволен своей поездкой в Иштувэга. Во сколько вы оценили этих милых насекомых, дядя? В школах нас учат беречь и охранять национальную гордость Балидета, а, вступая в Гильдию, мы даем торжественную клятву никогда не вывозить куколок шелкопряда Мианэ за пределы долины. Да, им придется несладко в непривычном климате Иштувэга, но несколько колоний вполне могли выжить. Для торговли с соседними городами шелка хватит едва ли, но вот Иштувэга уже не будет нуждаться в наших услугах. Бесценный подарок, не правда ли, дорогой дядя?

— Ах ты, щенок! — вскричал Сокран. Арлинг чувствовал, как напряглись карпы, и взмолился, чтобы семейная ссора не перешла в семейное побоище.

— Дьявол говорит устами мальчишки! Знаешь ли ты, какая кара ждет того, кто посмеет вывести куколки шелкопряда из Балидета?

— Значит, вы согласны со всем, кроме вашей причастности к продаже куколок в Иштувэга? — деловито осведомился Сейфуллах и воткнул ложку в ореховую халву. В воздухе ароматно запахло молоком и миндалем.

— Да как ты смеешь!

— Последний раз в Иштувэга заходил ваш караван. И в отличие от нас, рядовых членов Гильдии, вас, дорогой дядя, не обыскивает охрана перед отъездом из города. Куколки шелкопряда такие маленькие, что их можно спрятать в любую коробку из-под чая, не так ли?

— Дорогой мальчик, для таких обвинений должны быть очень весомые доказательства, — вставил Тимрет, беспокойно ерзая на подушке.

— Да, кстати, совсем забыл, — спохватился Сейфуллах. — Как раз перед отъездом из города ко мне подошел один купец, который назвался Женгардитом Заулом. Оказалось, что он хорошо знаком с Сокраном Аджухамом и желал бы встретиться с ним снова, как и в прошлом году. Я заверил его, что мы с дядей — лучшие друзья, и что я могу передать на словах все, что пожелает мой новый знакомый. Убедившись, что я достоин доверия, купец Заул поведал, что хотел бы приобрести такую же партию красивых бабочек, которую Сокран продал ему в году Слона. А чтобы слова не остались лишь колебанием воздуха, он передал мне записку. Для вас, дядя.

Гости напряженно замерли. Молчал и Сокран.

— Да вот неудача, — протянул Сейфуллах, горестно вздохнув. — Ко мне боги не столь благосклонны, как к моему дорогому родственнику. Записка сгорела вместе с тремя купцами, двумя наемниками и пятью слугами, которые спали и не успели выбежать из горящего шатра, когда на наш лагерь напал любимый нынче Маргаджан.

Арлингу показалось, что Сокран издал едва слышный вздох облегчения. Как бы там ни было, старший Аджухам тут же бросился в нападение.

— Ты…

— Довольно, — вмешался Рафика. — Я услышал достаточно. Это не наша трусость и не храбрость захватчиков привели к тому, что город захватили. Это наши склоки заставили богов повергнуть Балидет в пучину несчастья. Мой старший брат и мой родной сын грызутся между собой, словно безродные псы! Вы оба забыли, что мы на одной стороне. Вместо того, чтобы объединить силы перед лицом внешней угрозы, вы поливаете друг друга грязью. Ваши обвинения друг другу слишком серьезны, чтобы их можно было решить, не затронув чести рода.

— Ты, как всегда, прав, дорогой брат, — поспешно вставил Тимрет, выполняя привычную функцию примеряющей стороны. — Давайте обсудим эти вопросы на собрании Гильдии.

— При условии, что мой племянник сможет представить Совету доказательства, — хмуро добавил Сокран. — Сейфуллах научился красиво говорить, но мед на его языке превращается в яд лжи. С каких пор в Самрийской Академии учат сочинять сказки вместо соблюдения кодекса Гильдии?

— Как хорошо, что вы вспомнили о законе, — не удержался Сейфуллах. — Помимо сочинительства, который тот же кодекс возводит в ранг купеческих ценностей, нас учили развивать хорошую память. Позвольте процитировать первый акт второго раздела. За измену и преступление против родины враг добрых людей нации должен быть предан смерти через отсечение головы. Гуманно, не правда ли? Я бы велел скинуть предателя со стены и забить камнями.

— Я сказал — хватит! — прервал его Рафика.

Сейфуллах послушно замолчал и велел Арлингу подать кофе со льдом. Регарди чувствовал уверенность мальчишки, но не одобрял его поведения с Сокраном. Старший Аджухам был не тем человеком, с которым можно было упражняться в красноречии. И тем более, обвинять его в предательстве. Регарди в первый раз слышал о записке от таинственного Женгардита Заула. Впрочем, Сейфуллах посвящал халруджи не во все свои дела.

Разливая прохладный напиток, Арлинг почувствовал, что за его движениями внимательно следили не только «карпы», но и другие гости. Ему нестерпимо захотелось окунуть в чашку Сейфуллаха палец, чтобы проверить, не пролился ли кофе. Досчитав до трех, он резко поднял носик медного кофейника, но позволил себе вздохнуть лишь тогда, когда услышал, как мальчишка делает первый глоток.

— Я собрал всех сегодня не для того, чтобы выслушивать ваши склоки, — возмущенно заявил Рафика. — Решать споры и наказывать виновных будет Совет, когда город вернется к обычной жизни. Маргаджан обещал оставить управление Балидетом за Гильдией, но можно ли ему доверять? Кто из нас слышал о сильном восточном царстве, способном собрать такую армию? Захватчики умело обыграли хорошо известную легенду о царстве Негуса, которое, в свое время, не смогли отыскать даже лучшие разведчики Согдарии. Маргаджан заверил нас, что владычество династии Гедеонов окончено, но сдается мне, оно только начинается. Как бы мы ни хотели избежать кровопролития на землях предков, разбираться император Седрик придет сюда, под стены Балидета. Некоторые близкие ко двору источники донесли о серьезных волнениях в столице. Ходят слухи, что под маской разбойника Маргаджана скрывается мятежный принц Дваро. Потерпев поражение от войск Канцлера, он мог бежать с верными ему кармокарами на север Сикелии, а оттуда, перейдя пустыню и завербовав в союзники керхов, дойти до Балидета. Сомневаюсь, что Дваро сможет создать здесь Новую Согдарию. Его войско огромно, но имперская армия — не отряд добровольцев. О захвате Балидета уже знают в Самрии, а к Муссаворату отправлены регулярные войска. Нам предстоит сложная задача. Я заверил Маргаджана в нашей лояльности новому царю — пусть и мифическому, но в битве отцов и сыновей Гильдия встанет на сторону первых.

Конец ознакомительного фрагмента.