Переименования (Сон под Новый год)

Вацлав Воровский, 1908

«Как уважающий себя мастеровой непременно „полощет зубы“ в понедельник, так и уважающий себя фельетонист непременно должен видеть сон под Новый год. Обыкновенно фельетонисты стараются видеть новогодний сон за несколько дней, чтобы его успели своевременно набрать и напечатать в новогоднем номере. Но – в качестве фавна – я недоступен мелким человеческим слабостям и видел новогодний сон под самый Новый год. Вот чем объясняется позднее появление его в печати…»

Как уважающий себя мастеровой непременно «полощет зубы» в понедельник, так и уважающий себя фельетонист непременно должен видеть сон под Новый год.

Обыкновенно фельетонисты стараются видеть новогодний сон за несколько дней, чтобы его успели своевременно набрать и напечатать в новогоднем номере.

Но — в качестве фавна — я недоступен мелким человеческим слабостям и видел новогодний сон под самый Новый год. Вот чем объясняется позднее появление его в печати.

Я спал в ту ночь в лесу, зарывшись в кучу прошлогодних листьев.

Мне снилось, что я камергер и премьер-министр (о, не морщите так грозно брови, — ведь это только сон!)

Я был одет в нарядный, шитый золотом кафтан; мои косматые ноги были покрыты прекрасными белыми штанами, а копыта скрыты в тонких лакированных ботинках.

Я посмотрел на себя в зеркало и, действительно, очень походил на камергера и премьера какого-нибудь маленького государства — например, Монако.

Я сидел за большим, таким удобным столом (о, если бы в нашей редакции были такие столы!), играл серебряным разрезным ножом, — а передо мной проходила вереница изящных военных и штатских чиновников с докладами и частных просителей.

Мой секретарь — почтенный старичок, лысый, бритый, с толстыми, сластолюбивыми губами — представлял мне посетителей.

— Сегодня суббота, банный день, — заметил он, — сегодня поступают только дела очистительные… дела о переименованиях, — добавил он, увидя мой недоумевающий взгляд.

В это время, звеня шпорами, вбежал молодой, красивый офицер — адъютант.

Я заметил, как при виде его загорелись глаза у моего секретаря и как он беспокойно заерзал на стуле. Офицер был, действительно, красив.

Дело касалось ходатайства штаба о переименовании слова «экспроприация» в слово «грабеж» и слова «террор» в слово «убийство».

Я, конечно, принципиально мог только прийти в восторг от этого; но меня смутило одно обстоятельство.

— А не будет ли иметь что-нибудь против этого Академия наук? — спросил я. — Знаете, какие теперь времена — того и гляди в неграмотности уличат… либералы и пр…

— О, не беспокойтесь, — весело возразил офицер, — мы, ведь, знаем академию: там все люди, заслуживающие доверия. А какой-нибудь Овсянико-Куликовский^[1]… так ведь он только почетный академик… О, я вам ручаюсь…

— Ну, если вы ручаетесь, — сказал я и быстро подмахнул бумагу.

Офицер выпорхнул, как на крыльях, звеня шпорами и оставляя раздражающий запах ваксы.

Вошел седой, почтенный старичок, с фуражкой морского ведомства в руке. Это было открытое, благородное лицо верного гражданина, преданного отца семейства, неподкупного человека.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Овсянико-Куликовский, Дмитрий Николаевич (1853-1920) — известный буржуазный литературовед.