Вчера, сегодня, завтра, послезавтра

Василий Шишков (2024)

Анонс на сборник рассказов "Вчера, сегодня, завтра, послезавтра… Василия Шишкова Первая часть книги (Вчера, сегодня…) — это рассказы о нас, о нашем месте в круговороте бытия. Эта книга провоцирует читателя во время и после прочтения задаваться вопросами о жизни и отношении к ней, заставляет вспомнить о давно зарытых в глубине души событиях, вернуться к принятым, когда-то вопреки принципам решениям, проанализировать и оценить ключевые поступки, их мотивы и последствия. В новеллах поднимаются темы, о которых не принято говорить. О них стараешься не думать, чтобы легче жилось, и они надолго заседают глубоко внутри… В некоторых историях нет переводов с украинского, польского, так это хорошо понятно из контекста. Вторая часть книги (Завтра, послезавтра…) — о возможном, но иногда очень нежелательном будущем, когда новые научно-практические достижения человечества могут работать против него.

Наконец-то

Темно-голубая, чистая высь над головой. Там, на западе, за домами, полыхает розовый, переходящий в кроваво-малиновый закат. Зеленые, золотые, багровые кроны деревьев, ярко-красные кисти рябин. Первый снег на пожелтевшей, коричневой, местами зеленой траве. Под ногами приятно похрустывает первый ледок.

Виталий Иванович шел с радостным сердцем. Он легко нес новый тяжелый мольберт.

— Не опоздать бы… Да, завтра утром нельзя опаздывать. Сегодня был такой необыкновенно красивый восход. Если бы завтра был такой же! Главное — не опоздать. Над темно-серым парком и черными квадратами домов в сизой дымке — светло-бирюзовый свет, а над ним — темные волны облаков, полыхающие пунцовым огнем. Облака — перевернутая земля с холмами, горами и долинами, по которым реками льется ярко-алая кровь. Солнце осенью спешит всходить, и краски быстро меняются. Полоса безоблачного бирюзового неба над горизонтом желтеет, багрово-малиновые облака становятся розовыми, а потом ослепительно-золотыми. А как успеть? Надо бы хороший зеркальный фотоаппарат, а не мыльницу, чтобы потом дорисовать. Какие краски? Может, темпера? Да, с ней просто. Только надо заранее все приготовить, собраться, а потом еще и дойти.

Поднял голову, посмотрел на вечернюю зарю. Красота! Осень. И осень жизни тоже. Вот уж три дня, как отпраздновали уход на пенсию. Да, уважали. Да, был хорошим инженером, но никто из них и не догадывался о его тайной страсти к рисованию. Подарили музыкальный центр. Ну зачем? Тем более что дома есть магнитола. А что они могли еще подарить, если всю жизнь от всех скрывал свое увлечение? После автодорожного окончил курсы живописи. Посещал все выставки. И рисовал, рисовал. Рисовал украдкой, в основном эскизы, реже — картины. Однако больше фотографировал и откладывал фотографии для будущих рисунков, картин. Иногда рисовал дома или дорисовывал свои пейзажи. Все, чего больше всего хотелось нарисовать, откладывал на потом. Время уходило на работу да на семью… А что работа? Завод, которому отдано столько лет, развалился. Гигантские цеха — с выбитыми стеклами, заваренными железными воротами, а на бетонных крышах растут березки. Целая рощица. И это все в столице. Сфотографировал. Послал в газету, написал. Ну и что? Одни только вопли о том, что русские ничего не хотят и не могут делать, что русские машины — дерьмо. А предприятие целенаправленно разрушали и наконец разрушили. Теперь в стране нет такой автомобильной техники, покупаем импортную — значит, кому-то выгодно.

«Надо бы с фотографий разоренного завода написать картину, — подумал он. — Пейзаж после боя, такой образ обновленной столицы новой России. Никакие выставки мне уже давно не светят. Может, в провинции кому-нибудь предложить свою неконъюнктурную серию: развалившаяся ферма с металлоломом вместо тракторов, заросшее березняком поле, замерзший старинный городок, вымершие русские деревни, — но кому это все надо?! Если они специально смирили народ с мыслью о скором конце…»

— Опа! — Вдруг поскользнулся на спуске, присел правой рукой на мольберт. — Вот. Разбить еще не хватало свой подарок!

Подарок жены и детей — их ведь деньги, только они и знали о его страсти. Зачем покупал? Дома же есть небольшой, а этот? Все на будущее, на лето, на потом.

Открыл дверь, и с порога пахнуло жареной картошки. Маша заждалась.

— Где ты бродишь так долго?

— Пока доехал, потом выбирал…

В комнате стояли вазы с розами и хризантемами. Виталий Иванович поставил «Осень».

— Опять ты включил свою тоскливую музыку!

— Да. Я люблю Вивальди.

— Виталик, давай иди на кухню, картошка остывает.

За ужином он подробно рассказывал, что нового увидел в центре, пока шел в магазин, какие старые дома там сносятся, а возводится что-то квадратно-стандартное, новое. Говорил, как выбирал мольберт, как зашел в букинистический, где висят репродукции классиков. Заметил, что за собрание Чехова начала шестидесятых, которое стоит в их библиотеке, предлагается смехотворная сумма.

— Маш, а ты знаешь, какой потрясающий закат сегодня! Какие краски!

— Да, видела, когда выглядывала в окно тебя смотреть. Это к перемене погоды. Наверное, ветер завтра будет. Надо завтра потеплее одеваться и зонт большой взять — передавали, что может быть снег с дождем.

— Люблю ветер…

После ужина он укладывал краски, кисти. Проверял фотоаппарат. Открывал и закрывал несколько раз мольберт. Он волновался, пальцы немного дрожали. В комнате тихо звучала музыка Вивальди. Музыка еще больше усиливала волнение. Сколько раз он ждал этого момента, когда не нужно будет бежать рано утром на работу ни завтра, ни послезавтра — никогда! Он всю жизнь ждал это утро, когда встанет затемно, поднимется на возвышенность к церкви и будет рисовать. Рисовать! Он не мог позволить себе говорить «писать», нет, он просто рисует. Для кого? Кому это нужно? Всю жизнь его мучили эти вопросы.

— Зачем время и деньги угробляешь на краски и на эту мазню? Ты же знаешь, что это все никому не нужно! — часто в сердцах упрекала его Маша.

— Не знаю… — отвечал он ей. Однако сам знал, что не сможет и дня прожить, чтобы мысленно не рисовать.

Собираясь к завтрашнему утру, он задумался… Наконец-то. Наконец-то он может посвятить себя любимому занятию. Дети взрослые, крепко встали на ноги, помогают деньгами. Маша стала спокойнее. Никуда не нужно спешить. Живи и рисуй… Наконец-то!..

— Виталик, тебе бутерброды с колбаской или с сыром сделать? — послышалось из кухни.

— Что? Маш, не слышу!

— Музыку свою выключи. Я говорю, на завтра тебе бутерброды с колбасой или с сыром положить?

— С сыром… Да нет, не надо. Я, наверное, недолго буду, тем более ты говорила, что дождь.

— Уж я-то знаю твои «недолго»! А хоть и в дождь? Тебе, наверно, интересно под зонтом на дожде торчать, а не с женой! Всю жизнь «недолго»… Выключи свою нудную музыку или лучше поставь Кадышеву.

— Ладно…

Продолжали звучать «Времена года». Виталий Иванович вдруг почувствовал, что у него закружилась голова, в глазах потемнело. Он отложил мольберт, присел, а потом прилег на диван, голова продолжала кружиться. Устал. Весь день в бегах, да еще после двух дней застолья.

Внезапная непереносимая боль сдавила грудь. Стало очень трудно дышать. Не хватало сил крикнуть. Леденящий ужас охватил все его существо.

— Ма… Ма… Маша… — прошептали бессильно посиневшие губы.

Вдруг в одно короткое мгновение он как бы со стороны увидел сразу все. Малыш в ярко-желтом пальтишке неловко пытается идти к женщине. Она улыбается, ее улыбка — это целый мир, который открывается перед ним. Он узнает в этой улыбающейся молодой женщине мать. Она играет с ним, целует его и смеется, смеется. Потом она наливает ему томатного сока, который ему больше всего нравился. Бабушка из печки достает чугунок с картошкой в мундире, мажет черный бородинский хлеб тонким слоем сливочного масла и посыпает солью.

Маленький светловолосый мальчик сидит на коленях у мужчины в рабочей спецовке. За окном зажглись красные огни на далекой башне. Мужчина негромко поет. Он поет «Темную ночь». Это отец, он только что пришел с вечерней смены. Отец поет душевную военную песню, вдали горят далекие красные огни, хочется спать. На груди у отца блестят боевые ордена. Он несет ребенка на плечах, мальчик машет маленьким красным флажком, а вокруг колышутся большие красные знамена, закрывающие все вокруг. Все, и взрослые, и дети, радуются, смеются, поют.

На берегу широкой реки ребята с удочками караулят покачивающиеся в воде поплавки. Девочки в белых сарафанах несут цветы. Под ногами скользкие, истертые ступени школы. Строгая учительница добродушно улыбается, поправляет своей рукой его кисть с фиолетовой краской и показывает, как правильно делать мазки, чтобы красиво нарисовать цветущую сирень. Соседский веснушчатый мальчишка с синяком под глазом протягивает руку, предлагая помириться.

В руках у него алые куколки тюльпанов, звенит звонок. Пожилой мужчина с орденскими колодками на пиджаке вручает тонкую бежевую книжечку — аттестат. Толстые учебники освещает зеленая настольная лампа. Мелким почерком пишутся сложенные малюсенькими книжечками шпаргалки. Крошится белый мел, коричневая доска испещрена формулами. Сиреневое небо над вечерним парком. Танец с улыбающейся девушкой в светло-сиреневом платье. Первые зарисовки карандашом на берегу широкой темно-голубой реки. Тяжелые мешки картошки летят с плеча в кузов грузовика. Ночной костер, песни под гитару. В руках — рычаги ревущего свирепым зверем танка. В кабине грохот от орудийных выстрелов, запах мазута, пороховых газов. Влажные губы, мягкая упругость девичьих грудей, гибкая талия. Над головой между листьями яблонь — бездонное звездное небо, манящее и пугающее своей бесконечностью. Изумление перед картинами импрессионистов. Старая смотрительница запрещает делать в музее наброски. В большой светлой аудитории на стенах — репродукции работ великих мастеров, в открытых шкафах и на полках — скульптуры. Ироничный бородатый преподаватель показывает, как делать зарисовки карандашом.

Белые гладиолусы, улыбки, смех, а в руках — темно-синяя корочка диплома. По конвейеру медленно ползут шасси грузовиков, обрастающие свежеокрашенными деталями кузова бело-голубого цвета. Яркое весеннее солнце через широкие окна светит на ватманские листы чертежей. Маша. Молодая. Улыбается. Смеется. Дети. Ванечка неуверенно делает первые шаги. Соня качается в коляске. Чертежи на широком директорском столе, насмешливое лицо седого мужчины в сером костюме. В осеннем лесу, на истлевшем пне — коричнево-серые зонтики грибов. На опушке у края вспаханного поля склонился над мольбертом. В видоискателе фотоаппарата — дырявая луковка разрушенной церкви, непаханое поле, заросшее березняком, развалившаяся ферма с искореженным трактором, на крыше высокого цеха родного завода растут большие березы.

В фотоальбоме перелистываются пейзажи: оранжевая утренняя заря над Волгой, цветущий белой вьюгой яблоневый сад, золотистое поле у края веселой березовой рощи, темный еловый лес, серые кубы городских кварталов. Темно-голубая, чистая высь над головой. Там, на западе, за домами, полыхает розовый, переходящий в кроваво-малиновый закат. Зеленые, золотые, багровые кроны деревьев, ярко-красные кисти рябин. Первый снег на пожелтевшей, коричневой, местами зеленой траве. Под ногами приятно похрустывает первый ледок.

Где? Когда? Что? Зачем это было? Сон? Он почувствовал необыкновенную легкость. Где-то внизу звучали строгие аккорды «Зимы». Маша вошла в комнату. Лицо ее исказилось тревогой, она подбежала, начала тормошить, выбежала в коридор звонить, кинулась на кухню за холодной водой. Зачем? Яркий теплый свет шел с высоты. Он звал к себе…

Внезапно раздался резкий звонок. Он вздрогнул и, казалось, сделал вдох.

2009