Отрочество

Василий Панфилов, 2020

Жизнь не балует Егора, и приключений у героя больше, чем хотелось бы, подчас очень невесёлых. Удары судьбы, способные искалечить жизнь, лишь закаляют его, выковывая из резкого уличного мальчишки – гражданина.

Седьмая глава

— Шалом алейхем^[4], — поприветствовал я Бляйшманов, заходя в большую столовую, по-восточному пышную и несколько аляпистую, с богато накрытым столом, — О! Я таки понимаю, шо вижу перед собой своего кузена Ёсю? Ни разу не виденного, но заочно горячо любимого?!

— А ты не верил, — непонятно сказал дядя Фима сынуле, — алейхем шалом^[5]!

— Алейхем шалом, — почти синхронно выдохнули Эстер и Иосиф, тяжеловесно пристраивая грузные телеса на свои места.

Ёся Бляйшман оказался несколько рыхловатым и ни разу не атлетичным, но довольно таки рослым молодым парнем, обрастающим неровной, несколько облезлой юношеской бородкой. Близоруко щурившийся и сутулившийся, он глядел на меня сквозь пенсне вполне себе доброжелательно, и если мине таки не показалось, то с лёгким таким оттенком весёлого удивления.

— Мине говорили за твой университет, — сказав большое да всем блюдам, начал я светскую беседу, как и полагается человеку вежественному, а тем более угощаемому, — Есть таки чем поделиться по этому интересному поводу? Поменялось отношение профессуры и однокурсников за героического, но нелюбимого властями папеле?

— Профессура как была, так и да, — отозвался Ёся в тон, — а среди некоторых однокурсников я внезапно стал чуточку популярен за героический образ папеле. Ну а среди других как бы и тоже да, но в совсем ином роде. И такая себе политическая буря в стакане вокруг мине началась, шо я подумал — надо оно мине или нет? И решил, шо таки нет!

— Потому как оно может и интересно, и даже немножечко гордо о таком рассказывать, но сильно потом! — он чуточку виновато пожал плечами, как бы смиряясь со своей ни разу не геройской сущностью, — А страдать за што-то там здесь и сейчас ни разу не интересно.

— Была возможность пострадать, или таки ой на всякий случай? — осведомился я, накладывая вкусное через немогу. Но буду!

— Таки да! Одним я был интересен в образе бледного видом страдальца, за которого можно обличать и клеймить власти. Другие хотели видеть мине ровно там же, но с совсем иными целями, назидательно-воспитательными для других. И шо характерно, оба два с редкостным единодушием подпихивали мине на алтарь свободы и назидательности.

— Так што, — он весело развёл большими, пухлыми руками, — я таки сильно подумал, а потом подумал ещё раз, и решил, шо мине это сильно неинтересно.

Ёся откровенно забавляется, перейдя на одесско-идишский суржик. Когда ему надо, то русский говор у него становится отменно чистым, и даже без никакой картавости. Такой себе отчётливый петербургский слог, потомственный при том.

— И насколько нет?

— Настолько, шо я буду учиться в лондонском университете. Я пока здесь, но документы уже там.

— Голова! — восхитился я, — Такие связи, это всем связям да! Через папеле с Одессой и всем югом, а чуть теперь и со Стамбулом. А через себя с Петербургом и Лондоном! Есть за што радоваться!

— А ты точно не из наших? — недоверчиво сощурился Ёся, поглядывая попеременно то на меня, то на папеле.

— Из наших, но не ваших, если не говорить за вовсе уж далёких. За тех не поручусь. Все люди братья! — и после короткой паузы озвучил ещё и выданное подсознанием, — Все бабы — сёстры! Дядя Фима заржал самым неприличным образом, Ёся только фыркнул на столь грубый юмор. Тётя Эстер попыталась было обидеться, но тоже засмеялась визгливо.

« — Толерантностью и феминизмом пока не пахнет!» — озвучило подсознание, снова заткнувшись.

Ну и дальше так продолжили — с одессизмами и ёрничаньем через всё подряд. Мне — почему бы и не да, ну и немножечко обезьянничанье. А Бляйшманам — ностальгия и глоток родного воздуха.

— Да! — вспомнилось за недавнее, — Мине показалось, или временный как бы дядя Хаим, несколько избыточен для роли перевозчика маленького мине? Пусть даже и мине с немножечко контрабандой.

— За Тридцатидневную войну^[6] помнишь? — погрустнел дядя Фима, — Ну и вот!

— Дефицит нееврейских кадров через турецкую нетерпимость и подозрительность к грекам?

— Он самый. Мы такие себе, — он весело покосился на сына, — вполне себе интернационалисты! Местами.

— Ага, — закивал я, превращаясь в слух. По словам дяди Фимы, выходило так, что в контрабандисты может попасть не то штобы и каждый, но национальность препятствием не является. А самое оно для такого дела — рассыпанные по миру общины, более или менее замкнутые, в основном жиды, греки и армяне.

Удобно! Чужаки на виду, да и между размазанных по свету соплеменников налажено какое-никакое, но взаимодействие.

Но сложно! Интернациональность порой сбой даёт, да ещё какой!

… — межобщинные разногласия… — дядя Фима замолк ненадолго, морщась как от лимона, — а! — Мы там, — взмах рукой, предположительно в сторону Одессы, — привыкли видеть человека, а уже потом национальность.

— Не до вовсе уж! — поправился он, заметив мой скепсис, — Но таки да! Человека! И еврейская община Одессы, она не то штобы однородна, но договориться между собой всегда могём и умеем! С другими обычно тоже, но это не всегда от нас. Да и среди наших, скажу тебе по маленькому секрету, такие себе поцы встречаются, шо тоска за народ встаёт и душит!

— А эти! — снова взмах, да экспрессивные ругательства на десятке языков, а после — виноватый взгляд на супругу, сощурившуюся этак многообещающе, — Романиоты с сефардами вроде как и слились в одну общину, а вроде как и нет! Всплывают до сих пор разногласия, чуть не до плевков. Века! Породнились давно, а нет-нет, так и да!

— Вот только представь! — дядя Фима начал загибать пальцы, — Сефарды и ашкеназы, это уже, да? Так вот хотя к ашкеназам чуть не всех европейских наших причисляют, это совсем даже и не так! Есть ещё галицийские и литваки, румынские евреи, польские, римские, романиоты!

— А?! — он потряс руками, — И все как бы и да, но немножечко и нет! Свои чуть-чуть традиции — единственно верные, как полагается. А среди них тоже — группки! Со своими уставами и интересами.

— Сефарды, — Бляйшман вошёл в раж, — тоже вроде как европейские изначально, но отдельно. Обряды! И язык. Языки. А лахлухи курдистанские? Сирийские арабоязычные мустараби? Вавилонские, бухарские… э! Шломо! Поверь мине, ещё долго перечислять можно!

— И вот эти все… — он затряс руками, корча свирепые гримасы, и явно сдерживая ругательства (с опаской посматривая на супругу), — все… договориться между собой не могут! Внутри своих же, ты такое видел? Меж не совсем своих ещё хуже!

— Это таки очень небезынтересно, — осторожно прервал я поток красноречия, — но давайте за вашу этнографическую интересность немножечко потом? Я таки за! Интересные беседы с умными людьми, да за вкусной едой, это таки да! Но потом.

— А есть какая-то спешка? — удивилась тётя Эстер, — Погостил бы. Ёсик тебе Стамбул показал. Младший Бляйшман охотно кивнул, но я завиноватился плечами и лицом.

— Церковь! То есть Синод и такое всё, — ну и рассказал.

— Ой вэй! — запричитала тётя Эстер, играя не очень и натурально. Вот ведь, а? Поверить, што в такое не знали хотя бы через Лебензона? Вот не в этой жизни!

Но положено. Ей причитать, мине верить. Этикет!

— Церковь ваша, — ворчала она, пхая в мине дополнительные вкусности через отдувание и опаску лопнуть, — всё не как у людей!

— Золотце! — глава семейства ласково погладил супругу по жирному плечу, — Ну не всем же такое счастье?

Уже не тряся руками, дяди Фима коротко договорил за ситуацию с греками, о которых я за всеми этими семитскими этнографиями мал-мала начал подзабывать. В большой и запутанной жидовской общине Стамбула нашлись те, которые сильно верноподданные султану. Ну и выразили свои верноподданнические чувства брату Солнца и Луны, а заодно и немножечко фи грекам. Местами так даже и сильно за немножечко вышли.

В ответ обидочки, местами — с погромами. Как водится, без особого разбора. Местные которые греки Стамбульские, те ситуацию более-менее, но и то — зуб! А дальние которые, те и вовсе не знают, што здесь и как. Просто — обиделись, просто — погромы.

Ну и пошли обидки в обе стороны.

А виной всему — особо двинутые из числа особо религиозных. Они, оказывается, и соплеменников только так, если те смеют хотя бы немножечко думать иначе!

— Есть интерес к экскурсии по району? — поинтересовался после завтрака Иосиф. С некоторым сомнением хлопаю себя по туго набитому животу, но киваю.

— Только недалеко, — предупреждаю я, — штоб если вдруг да, то сразу назад.

Еле заметная улыбка в ответ, кивок, и вот мы уже на улице.

— По возможности обезличенно, — прошу его, — мало ли, опознают! Как Егор я буду интересен просто за счёт имени, а как Шломо могу получить потом неприятности через Синод. Собеседником младший Бляйшман оказался интересным, но немножечко с завихрениями на тему еврейства. Экскурсия по району перемежалась размышлениями о особой роли еврейства, БУНДе^[7] и сионизме.

Как ни перебивал я его на тему историчности и архитектуры, Ёся неизменно сбивался на политику и еврейство. Не без удивления я понял, што младший Бляйшман страдает от редкой среди жидов болезни — прозелитизма^[8]. И несмотря на весь ум… или всё-таки — образование? Он таки шлемазл!

Всё удовольствие от прогулки — мимо. А главное, за кого он меня принимает? С такими-то лекциями?

После обеда принесли телеграмму от дяди Гиляя. То есть формально — нет, но так — да! Как и положено всякому уважающему себя репортёру, у опекуна предостаточно доверенных людей. Пробежал глазами имя, оговорённые заранее одноразовые условные знаки, и наконец — текст. « — Деньги поступили. Куда влез на этот раз?»

Долго думал над ответом, но всё такое придумывалось, што либо телеграмме не доверишь, либо всё равно непонятно. А дядя Гиляй приедет в любом случае.

Поэтому… усмехнулся кривовато, и соблюдая все оговоренные знаки, вывел ответное:

«Не докажут!»

— Значица, — с дядей Фимой мы разговариваем в его кабинете тет-а-тет, несмотря на все симпатии к остальным членам семейства, — я так понимаю, подделки античностей и вообще освоены давно и надёжно?

— Правильно понимаешь, — согласился Бляйшман, — работаем немножечко и с этим.

— Славно! Осталось самую чуточку, — показываю пальцами эту саму чуточку, — поменять подачу. Не уверять, што таки да, а делать так, штобы люди сами уверялись!

— Гипноз? — скептически поинтересовался дядя Фима, разочарованно подавшись чуть назад, откинувшись на спинку кресла.

— Кто вам сказал за мине такую глупость?! Проще, много проще! К примеру: ремонтные работы, возятся себе землекопы… ну или каменщики, не суть. А рядом солидные такие господа гуляют. Образованные.

— И тут, — делаю театральную паузу, — находка! Неграмотный рабочий тихонечко подходит к образованному господину, и шепотком просит оценить находку. Не купить! А там — монетка времён Ивана Великого. Или фибула с плаща, не суть важно.

— Та-ак… — Бляйшман азартно подался вперёд, начиная понимать.

— И образованный господин… сам! Сам опознаёт находку, и часто — предлагает купить. Ну или мужик-работяга просит выкупить. Сколько даст! А?

— А ведь недоказуемо! — восхитился компаньон, — Все всё понимают, а под мошенничество не подвести!

— Почему обязательно — понимают?! — возмутился я, — Если актёры подходящие, и не баловаться, скажем, с греческими артефактами на территории Кремля, то вполне себе и да!

Ну и с монетами лучше не увлекаться, а так, вещицы изящные. Как?

— Хм, — дядя Фима тяжело встал и начал расхаживать по кабинету, — такое можно и не только… хм…

— Вам видней, — жму плечами, — я предложил метод, а детали за вами.

— Н-да… светлая головушка… Точно, говоришь, не из наших?

— Совет, — уже вставая, сказал я, — за ради личного авторитета в организации можно предложить методу не только среди совсем своих, но и среди своих греков. Благородный жест.

— Н-да… жаль, што нет… точно?

Примечания

4

Мир тебе! Можно также перевести как «Мир дому твоему».

5

И тебе (желаю) мира.

6

Первая греко-турецкая война 1897 (греч. Ελληνοτουρκτκός πόλεμος του 1897), известно также как Тридцатидневная война и Чёрный ′97 в Греции — военный конфликт между Грецией и Османской империей.

7

БУНД (Всеобщий еврейский рабочий союз в Литве, Польше и России) (идиш) דנוב Бунд — «союз», полное название — דנאַלסור ןואןליופּ,עטיל ןיא דנובסרעטעבראַרעשידיִי רעניימעגלאַ (Algemeiner Jiddischer Arbeter Bund in Lite, Poiln un Russland) — еврейская социалистическая партия, действовавшая в Восточной Европе с 90-х годов XIX века — до 40-х годов XX века.

8

Прозелити́зм (от греч. προσήλυτος — «обращённый, нашедший своё место») — стремление обратить других в свою веру, а также деятельность, направленная на достижение этой цели.