Далеко от Земли. Часть первая: Ученик Древних

Василий Лягоскин

Еще одна страница в бесконечной и захватывающей истории Миров Содружества. Нейросети, базы знаний, гипердвигатели – вот что главное для разумных в этих Мирах. А для Никиты Чернова, попавшего в один из них? Честь, долг, Родина… Которая, как всегда, в опасности…

4. Земля. Неизвестная горная система, Сердце мира. Никита Чернов, отшельник и бывший полковник Генерального штаба ВС России

Никита Владимирович Чернов не считал себя особенным человеком. Что с того, что он в сорок лет стал полковником Генерального штаба, да еще сотрудником одного из самых засекреченных его отделов? Практически абсолютное отсутствие амбиций, желания покрасоваться, стать выше других, а значит — новых званий, наград и положенных при этом материальных благ — отличало Чернова от людей, окружавших его всю жизнь. С первых его шагов в детском доме.

Рожденный в предвоенном, сороковом году, он не помнил даже лица своего отца, погибшего в первые дни Великой Отечественной; лицо мамы, попавшей вместе с ним под бомбежку в сорок втором, он представлял перед собой отчетливо, до мельчайших черт. Но и только. Больше ничего. Как отрезало — до первого дня в Ташкенте, в детском доме, куда его эвакуировали вместе с сотней других сирот. Вот этот момент, и все последующие дни, один за другим, он помнил посекундно. Уникальная память была не единственным даром родителей и природы-матушки. Еще у него очень рано проявились аналитические способности, здоровый авантюризм, и потребность, которое сам он называл ИГРОЙ. И которую он вел практически всегда, раунд за раундом. Все это было замешано на здоровом чувстве патриотизма, что позволило Никите успешно лавировать между двумя наиболее активными группами индивидуумов, окружавшими его в детстве и юности. Первая, более мобильная и агрессивная, была представлена всеми гранями уголовного содружества, без которого, наверное, не обошлось ни одно учреждения типа того, в котором рос и воспитывался Чернов. Попыткок вовлечь парня в малолетнюю банду щипачей или квартирных воров он избегал элегантно и красиво; так, что ни у кого у атаманов и рядовых членов этих банд не возникало даже мысли обвинить его в стукачестве. С противоположной стороной бесконечной войны — ментами, воспитателями, и их тайными «агентами» среди воспитанников дома — он тоже был в достаточно ровных отношениях. Не ложился под них, но и в явных контрах не состоял. Эти две группы, а также третья, самая многочисленная, инертная часть дома были для него фигурами ИГРЫ, которыми он к окончанию своего пребывания в детдоме научился великолепно манипулировать. Причем — учитывая его здоровый патриотизм — не в личных целях. Просто в результате его внешне совсем незаметных манипуляций это учреждение для абсолютного большинства воспитанников стало настоящим ДОМом, а те, кто не смог органично влиться в эту семью, как-то незаметно исчезли. Сам же Никита предпочел оставаться в тени; никаких общественно значимых постов не занимал, и в старших классах даже стал тяготиться домом, в котором все стало предельно предсказуемым и идеально отрегулированным.

— Эта ИГРА закончилась, — сказал Никита сам себе, и стал готовиться к новой.

Именно в этот момент в нем проснулась еще одна грань дара, которую сам Чернов назвал чуйкой. Внутри себя он усмехался, представляя, как поворачивается по сторонам света, и принюхивается, пытаясь угадать направление, в котором следует двигаться. Но со временем усмешки пропали; он действительно стал различать запахи своих предстоящих действий. Даже попробовал в какой-то момент разыграть комбинацию, которая «не очень приятно пахла». В результате — пара сломанных ребер, подтверждение этой весьма полезной способности, и новые ИГРЫ, которые привели его поочередно в техническое училище, потом в армию, на пограничную заставу. И, наконец, в военное командное училище, откуда весьма способный, но слабо мотивированный для карабканья вверх по служебной лестнице офицер отправился прямиком в штаб стрелковой дивизии, в ее оперативный отдел. Должность очень скучная по меркам боевых офицеров, которых в середине шестидесятых годов в войсках было еще много.

Тут жестокая действительность попыталась нанести первый удар по патриотической сущности Никиты. Круглая физиономия Хрущева, тезки, после его попытки развенчать культ вождя народов стала для Чернова своеобразной мишенью на стрелковом стенде, и от этой мишени буквально смердело чем-то протухшим. Никита расшифровал этот запах как стремление ничтожного существа потоптаться на мертвом теле гиганта, который вызывал прежде неописуемый ужас, вплоть до мокрых штанов. Ну, а заодно, и замазать собственные грешки, которых у нового руководителя партии и государства хватало.

Время шло, росло количество звезд на погонах, а значит, возможности вести более масштабную ИГРУ. Наконец, во время обучения в академии Генерального штаба, чья-то не менее светлая голова заметила этого скромного, на фоне остальных, офицера. А может, тоже сработала чья-то чуйка; Никита в этом отношении был уверен, что его дар, или совокупность даров не является исключительным, что по земле ходят, начинают и заканчивают свои ИГРЫ и другие игроки. И что он среди них отнюдь не самый сильный. Больше того, его собственная очередная ИГРА вполне могла быть частью другой, более изощренной и масштабной.

Особенно часто такие мысли стали посещать голову Игоря Чернова, когда он в звании майора Советской Армии был оставлен в Москве, в том самом отделе Генерального штаба. Казалось бы — живи, и радуйся! Двухкомнатная квартира в Москве, в пределах Садового кольца, высокооплачиваемая интересная работа… Но вот та самая чуйка заставляла майора, а потом подполковника, и почти сразу полковника Чернова все чаще морщить виртуальный нос в брезгливой гримасе. И дело было не в сослуживцах — умных, образованных и патриотически настроенных офицеров и генералов было вокруг большинство. Но вот общее направление их совместной деятельности… Той самой, ради которой и был создан специальный отдел. Необычный прежде всего тем, что к его работе кроме кадровых военных широко привлекали «чужих» — сотрудников МИДа, Минвнешторга, других министерств, имевших отношение к внешнеполитической деятельности страны. Ну и, конечно, без смежников из госбезопасности не обошлось. Куда же без них?!

Скорее всего, Чернову потому и «кинули» так быстро по третьей большой звездочке на погоны, что как раз он и был связующим звеном от Генштаба. Как же — престиж ведомства. Впрочем, ценили его в отделе не за звезды, и немногочисленные награды, а как раз за те качества, что и составляли его внутреннюю суть. Повторим — необыкновенная память, выдающиеся аналитические способности, здоровый авантюризм и искренний патриотизм. Ну, и чуйка, конечно же. И отсутствие карьеризма к тому же.

Внешне это выглядело так: к переломному для России одна тысяча девятьсот девяносто третьему году моложавый в свои пятьдесят три года; невысокий, но стройный; подтянутый, не допускающий небрежности в одежде (скорее от природы, а не принадлежности к воинскому сословию) с едва обозначенной улыбкой на лице, черты которого ничем не выделялись. Ни квадратного подбородка, ни стального пронизывающего взгляда под нахмуренными бровями… В общем, его можно было принять за инженера, учителя, ученого. Именно таким, в гражданском костюме серого цвета, он и зашел в кабинет генерала, начальника отдела. Доложился по форме, и остался стоять у дверей, как обычно. Необычным было приглашение от генерала в уголок, где кожаные диван и кресла, и небольшой столик на гнутых ножках несколько разбавляли тяжелую официальную обстановку кабинета. Прежде полковника Чернова здесь если и приглашали присесть, то только к приставному столику у огромного, как стадион, двухтумбового генеральского стола.

Сам Чернов такому отношению к себе был только рад; слишком сильно от генерала несло презрением к выскочке из ниоткуда, офицеру, не имевшему длинной вереницы предков-военных, и теперь не стремившемуся соответствовать своим внешним видом высокому званию. Впрочем, генерал Юрий Николаевич Смирнов дураком не был; незаурядные способности подчиненного признавал, и вовсю использовал. И не раз уже перехватывал у полковника бразды правления очередной ИГРОЙ, когда самому Чернову уже было совсем неинтересно, и когда начинающийся звездопад очередных званий, орденов и других вкусных «плюшек» обрушивался на победителей.

Сейчас в отделе была одна ИГРА; одна, но какая. По ее сценарию Россия, наследница Советского Союза, должна была это наследство получить. Получить с хорошими процентами. Вложено было немало — и в братские прежде республики, и в половину Европы, которая сейчас стремительными темпами соединялась с другой половиной.

— Соединяйтесь, — «разрешил» им полковник Чернов еще в те времена, когда первыми, чуть слышно начали гавкать польские диссиденты, — только за свой счет. Расплатившись по всем долгам. А кому вы должны, паны, да камрады? Правильно — России.

Потом пошло-поехало, и Никита Владимирович, закинувший крючок с наживкой в виде наметок плана действий, тихо радовался, как стайка рыбешек, яростно гребя плавниками, заглатывает его все глубже и глубже. Подходила пора резко подсечь, и вытащить добычу на берег. Родной берег, конечно. Операцию, в которую было вовлечены уже сотни сотрудников, часто не понимающих конечных целей, назвали «Одиссей». Самому Никите это название не понравилось. Внутренний смысл названия, предложенного кем-то с самого верха, был понятен — возвращение на Родину.

— Только вот в каком виде этот царек вернулся на Итаку? — задал тогда вопрос себе полковник; и сам же себе возразил, в утешение, — ну, хоть врагов при этом покрошил без счета.

— Присаживайся, полковник, — широким жестом пригласил его генерал, ткнув в окончании пальцем в кресло.

Сам он развалился на диване, подхватив со столика пузатую бутылку темного стекла.

— По сто грамм, — скорее приказал, чем предложил он, — разговор у нас будет серьезный, хотя и очень приятный для тебя.

Чернов ничего приятного от генерала Смирнова не ждал. Однако отказываться от предложенного бокала с коньяком не стал, хотя и не любил этого напитка, даже самых элитных сортов. Начальник отдела, естественно, дешевых коньяков не пил. Согревая в руках широкий бокал, Никита принюхался к его содержимому и носом, и своей чуйкой. И едва не отбросил бокал на пол — так сильно из него разило чем-то неприятным, даже противным.

— Деньги, — наконец понял он, — точно так же, или очень похоже пахнут деньги в день получки; особенно, если их выдавали новенькими купюрами. Это сколько же ты намереваешься поднять на своей новой ИГРЕ, товарищ генерал, если и от коньяка, и от всего кабинета, а особенно от тебя самого прет кипами деньжищ.

Увы — ни о какой новой операции дело не шло. Генерал, отхлебнув приличный глоток янтарной жидкости, и даже не поморщившись, подобрался, и уже вполне официальным тоном сообщил, как кувалдой по голове ударил:

— Операция «Одиссей», полковник. Решено расширить границы ее применения. Прежде всего, за счет привлечения новых участников…

Чернов понял; догадался, каких именно участников не назвал начальник. Американцы, Соединенные Штаты, всеми силами пытавшиеся занять в мире место, которое освобождал недавний стратегический противник.

— Теперь еще и деньги. Вернее все то, что мы вбухивали на своей половине мира. Если даже не используют, то и нам не позволят. Гады!!!

Прежде всего, этот крик души был обращен не к янки — они как раз вели свою ИГРУ, и вели неплохо. Нет — вся ярость и негодование, бушевавшие сейчас внутри внешне абсолютно спокойного Чернова были направлены на человека, сидевшего перед ним, а через него на тех, кто дал команду так резко поломать ИГРУ, развернуть ее практически на сто восемьдесят градусов, и из стопроцентно выигрышной позиции перевести ее в крах.

— А тебе, полковник, — уже в приказном порядке сообщил выпрямившийся на мягком сидении генерал, — придется вместе с группой отправиться в командировку. Ты ведь у нас до сегодняшнего дня был невыездным?

— Так точно, товарищ генерал, — Чернов уже стоял у столика по стойке «смирно», успев поставить бокал на краешек столешницы так ловко, что тягучая янтарная жидкость в нем даже не шелохнулась.

— Так вот, Никита Владимирович, — широко улыбнулся Смирнов, — ты теперь уже выездной, да еще какой. Едешь сначала в Америку, потом — после комплектования совместной группы — в турне по Европе. Завидую!

Полковник по глазам начальства видел, что ничего тот не завидует. Больше того, это «турне» дохнуло на принявшую боевую стойку чуйку таким могильным тленом, что Никита Владимирович понял — поездка для него персонально будет иметь один конец.

— Точнее, начало, — усмехнулся он внутри себя, — в этом самом кабинете, а конца не будет. Даже заметки в траурной каемке в служебной прессе не появится. И искать меня никто не будет — один, как перст на свете. Значит… Значит, начинаем новую ИГРУ. Теперь мою личную.

— Когда выезд, товарищ генерал? — спросил он абсолютно спокойным голосом.

Начальник, очевидно, все же что-то почувствовал; таких высот без собственной чуйки достичь было невозможно. Опрокинув в широко раскрытый рот остатки коньяка, он пружинисто вскочил на ноги, и скомандовал, посмотрев на подчиненного вниз с высоты своих гренадерских метра девяносто:

— Две недели у тебя еще есть, полковник, чтобы привести дела в порядок. Ну, и отдохнуть, если хочешь. Новые… партнеры люди деловые. Там времени прохлаждаться будет немного.

— «Хозяева», — перевел для себя легкую заминку полковник, — а как же «турне», награда за долгую беспорочную службу?

— Разрешите идти?

Чернов изобразил каблуками гражданских туфель щелканье хромовых сапог с набойками — у него это хорошо получалось. Развернулся, и четким шагом, отработанным еще в срочную, а потом в училище, вышел из кабинета. И направился в собственный, как ни в чем не бывало.

— Что теперь, голову пеплом посыпать? — полковник по привычке скрыл горькую усмешку от сослуживцев, которых в коридоре встретилось совсем немного, — или достать из сейфа табельный пистолет и вернуться к генералу, мочкануть его за измену Родине. Иначе не назвать. Так ведь не дадут. Не супермен я. А если и получится — что потом! Расстреливать набежавшую охрану, и последний патрон себе? Нет, ребята, мы так не договаривались. ИГРА еще не закончилась.

Он предполагал, что за ним могут наблюдать. Потому его действия в штабе были абсолютно естественными. Никита Владимирович не жег документы, не рвал их в клочья и не прятал под пиджаком на вынос. По одной причине — не видел в этом никакой необходимости. Все планы и документы для общего пользования были у других сотрудников группы. В самом полном наборе — у генерала. Но не все контуры ИГРЫ, до завершения которой еще было далеко, полковник Чернов доверял бумаге. Его голова, в которой были прописаны шаги многоходовки, до самых мелких, незначительных — вот что нужно было «партнерам».

— Видимо, там, за океаном, нашелся человек не дурнее меня; разобрался с материалами, которые ему, конечно же, преподнесли, и понял, что целостной картины нет. Понял и то, что автор у этой картины есть. И что он, этот автор (то есть я), рисует не наобум; что точный, конечный план есть. Определенно, там хватает умных ребят. Смогут подхватить, так сказать, знамя их рук павшего бойца, и наваять что-то свое. Может, не менее убойное. Но зачем — если боец этот еще бежит, и может привести за собой в победе? Причем — заметьте — практически бесплатно. Ну, сколько там будет стоить турне «по Европам»?

Полковник негромко рассмеялся, придя в обычное, чуть расслабленное состояние чувств. Признал, что эту ИГРУ он проиграл, и что главное теперь — выйти из нее с наименьшими потерями. Для него лично. Об этом Никита Владимирович размышлял уже на ходу. Он закончил с делами как раз к окончанию рабочего дня; по привычке задержался на пятнадцать минут. Закрыл дверь кабинета на ключ, потом опечатал ее и сдал дежурному, который всегда присутствовал на этаже. И легкой походкой направился домой. Пешком, как обычно.

— Не заглянуть ли мне сегодня в магазин? — спросил он себя чуть громко, вслух — так, чтобы расслышал дежурный на входе в здание, — пожалуй, так и сделаю.

Вообще-то в магазины холостяк Чернов заходил регулярно — кушать-то хочется, а в столовой штаба он лишь обедал. Поздние завтраки и ранние ужины, которые та же столовка могла обеспечить, его не прельщали. Но вот эту именно фразу: «Заглянуть в магазин», — Чернов относил к одному конкретному торговому предприятию. Маленькому магазинчику, торговавшему антиквариатом. Из всего многообразия пристрастий, или, как стало теперь модно называть, хобби, его душу прельстили старинные колюще-режущие предметы. В основном колющие — кинжалы. Таких в коллекции Никиты Владимировича, ни разу не общавшегося с другими коллекционерами, было ровно шесть штук. И все они были куплены в этой антикварной лавке, располагавшейся в полуподвале старинного доходного дома.

Неторопливо скрипнула массивная дубовая дверь, помнившая, быть может, тепло ладоней Пушкина и молодого Толстого, и полковник окунулся в особую атмосферу старых вещей. Продавец, точнее — по старому — торговец антиквариатом Илья Соломонович, и сам пропитался этими ароматами. Навстречу постоянному посетителю, и редкому покупателю он со своего старинного стула с высокой спинкой не встал, но улыбнулся приветливо. Впрочем, его улыбка тут же стала чуть виноватой:

— Извини, Никита Владимирович, — все же чуть привстал он с сидения, — но ничем порадовать сегодня не могу. Ничего с прошлого раза «особенького» не сдавали. А «не особенькое»…

Сухая старческая ладонь протянулась в сторону стеллажа с предметами, которые, на его взгляд, настоящего ценителя никак не могли заинтересовать.

— Здравствуй, Илья Соломонович, — приветливо улыбнулся торговцу полковник, не собираясь подходить с рукопожатием; старик почему-то совсем не терпел прикосновения чужой плоти, — я сегодня не по плану, просто посмотреть.

— Смотри, — еще раз улыбнулся торговец.

Никита Владимирович подошел к стеллажу легкой походкой, и замер, буквально прикипев взглядом к клинку, обычному ножу, который, на первый взгляд, никак не мог находиться на этом прилавке. Обычная финка с наборной ручкой, предположительно плексиглассовой. Такие — знал Никита Владимирович — массово изготавливают на зонах. И цена им на базаре — максимум трешка. Даже с учетом того, что плексигласс был необычным. Пластины насыщенного ярко-алого и кроваво-красного цветов чередовались, образуя не совсем удобную на вид рукоять. Здесь же на ценнике красовались несусветные триста пятьдесят рублей.

— Он что, булатный? — хохотнул Чернов.

— Нет, конечно, — ответил подошедший тяжело и неторопливо Илья Соломонович, — но говорят, что за ним числится весьма непростая история. Длинная и кровавая. Как вот этот металл.

Его палец протянулся к более темной полоске на рукояти, но не достиг ее, ощутимо задрожав.

— Так это металл?

Чернов, в отличие от торговца, взял клинок недрогнувшими ладонями. И буквально принюхался к нему; естественно, в первую очередь протянув к ножу невидимые нити чуйки. «Запах» был…

— Родной, что ли? — задал себе вопрос Чернов, — как будто я с ним с детства не расстаюсь. Да и рукоять ничего так, удобная.

Он сделал несколько махов рукой; перехватил рукоять обратным хватом, и еще раз заставил свистнуть теплый застоявшийся воздух лавки. И засмеялся негромко, отметив, как неожиданно шустро отпрыгнул подальше Илья Соломонович.

— Торговаться будем? — задал Никита вопрос, который из его уст в этом подвальчике раньше прозвучал ровно шесть раз.

Илья Соломонович подобрался, выпрямился, разом сбросив с плеч не меньше двадцати лет. В лице его, тем не менее, сохранилась скорбная мина, указывающая на его тяжелейшее, прямо ужасное материальное положение, и многочисленную иждивенческую семью, которую он, старый еврей, обязан кормить… хотя бы один раз в день.

— А я вот с вами, Илья Соломонович, точно сегодня останусь голодным, — проворчал полковник, выворачивая (в переносном смысле, конечно — он все и всегда делал очень аккуратно) карманы.

Денег вместе с мелочью набралось ровно триста двадцать восемь рублей, и ни одного из них Чернов не пожалел, когда тонкие, и весьма цепкие пальцы торговца пересчитывали их, и сгребали в кучку, а потом куда-то под столешницу стола, служившего ему прилавком. На горестный вздох Ильи Соломоновича полковник лишь улыбнулся, и поспешил наружу, к теплому сентябрьскому вечеру, который почему-то стал приятным и душевным. Так что Никита Владимирович, несмотря на легкое чувство голода, решил удлинить свой обычный вечерний маршрут, и пошел в сторону сквера, дорожки которого сейчас оккупировали многочисленные мамаши с колясками.

Пришлось идти по самому краешку, едва не задев железный прилавок открытого до сих пор газетного киоска. Обычно он проходил мимо, не останавливаясь. Теперь же, ощутив ладонью внезапно нагревшуюся рукоять приобретенного только что ножа, который он так и держал, спрятав в карман плаща, полковник остановился. И повернулся к открытому окошку, к пожилой продавщице с уставшим лицом. Лицо это несколько оживилось, когда он принялся неторопливо перебирать газеты, лежащие на прилавке. Газеты во всех диапазонах пахли… газетами. Кроме одной, которую ладонь невольно смяла. От этой, явно из «новых», постперестроечных, называвшейся «Из рук в руки», сквозь тяжелый смрад типографской краски вдруг отчетливо и вкусно запахло детством, ташкентским базаром, куда он иногда убегал вместе с мальчишками. Сейчас он, закрыв глаза, наслаждался этим ароматом — интенсивным, где невозможно было выделить отдельно дыню, или арбуз, или персик…

— Мужчина, — негромко, но очень требовательно вернула его в обыденность киоскерша, — мне закрываться пора. Будете что-нибудь брать?

— Буду! — выпалил Никита Владимирович, и тут же чуть не поперхнулся — вспомнил, что последнюю мелочь выгреб недавно в лавке.

Уже положив толстую газету обратно на прилавок, он машинально открыл ее на развороте, сразу отметив среди бесчисленных объявлений, заключенных в многоцветные прямоугольники, одно, обведенное фломастером красного цвета. Фотографическая память отпечатала его в мозгу целиком, а огромный опыт работы в серьезных структурах позволил не показать лишней заинтересованности; не вздрогнуть, когда именно такую заинтересованность проявил другой человек, сидевший на скамье метрах в пятнадцати от киоска, и якобы равнодушно взиравший на колясочный променад. На самом деле — был уверен Никита — это была наружка, и следили именно за ним.

— Немало, видно, за мою голову отвалили генералу, — недобро усмехнулся полковник, закрывая, и вновь открывая газету на той же странице.

И почему-то он совсем не удивился, когда увидел, что выделенного объявления там уже нет.

— Значит, — подсказала ему чуйка, — это было написано исключительно для тебя!

— Кем? — опять не удивился полковник.

— Кем-то, включившимся в твою ИГРУ, — ответил, по сути, сам себе Чернов, — или включившим тебя в собственную. Не все ли равно? Главное, что это не их ИГРА.

«Их», кстати, стало больше. К топтуну, отдыхавшему на скамье, присоединились еще двое, очевидно вызванные первым. Никита Владимирович предполагал, что за «кино» развернется здесь после того, как он вместе с «первым» окажется за пределами прямой видимости. Продавщицу остановят, заставят вернуться в киоск, а потом буквально обнюхают каждый клочок из тех газет, что лежали на прилавке, и которых касались его руки. Потом, быть может (скорее — наверняка!), обследуют и всю остальную «начинку» несчастного киоска. Естественно, запугают пожилую женщину, заставят подписать кучу бумажек, и завтра допустят до места работы. Естественно, под неусыпным наблюдением.

Сам же полковник Чернов не собирался ни скрываться, ни совершать иных, столь же глупых поступков. Всю свою «диверсионную» деятельность он собирался проводить совершенно открыто. Ведь главное — содержание того самого объявления — было надежно скрыто в его голове.

Он «прочел» его в очередной раз на ночь, после скромного ужина в виде яичницы из трех яиц и пакета кефира с сушками. Объявление гласило: «Требуется Хранитель в горный заповедник. Работа на длительный срок по результатам проверки кандидата. Обращаться…». Короткий адрес в новом государстве под названием Таджикистан он повторять не стал; маршрут уже был вычерчен в мозгу, и, в общем-то, не требовал корректировки. Только материального обеспечения. Но с этим было не сложно. С утра полковник прождал полчаса в приемной генерала. Зашел к нему с заявлением на отпуск. Начальник лишь хмыкнул, и спросил, визируя заявление размашистой подписью:

— Где отдыхать собрался, полковник?

— В Таджикистан смотаюсь, товарищ генерал, — сообщил Никита сущую правду, — поохотиться хочу. На козлов. Винторогих.

— Там сейчас постреливают, — осторожно заметил Смирнов, — а давай я тебе попутчиков посоветую. У меня пара бойцов тоже в отпуск собралась. Не знают пока куда. Они, кстати, к твоей группе будут прикомандированы. До конца.

Никита Владимирович не стал уточнять, какого именно конца. Не выказал ни радости, не огорчения. Совершенно ровным голосом сообщил:

— Не возражаю, товарищ генерал. Я с ребятами договориться хочу, из двести первой дивизии. Чтобы подбросили попутным бортом. Они как раз там квартируют.

— Я помогу, — пообещал Смирнов.

Парни — два капитана — назвались Петром и Алексеем. Были они немногословными, и оставляли чувство надежности и силы.

— Как будто рядом с гранитными скалами стоишь, — почувствовал в первую их встречу полковник, — спрятаться можно, не сдвинешь.

Впрочем, они оказались вполне подвижными, тренированными. А еще — хорошо подготовленными на все случаи жизни. Без них бы Никита Владимирович, впервые попавший в горы, ощутил бы все «прелести» первобытной жизни. Они действительно охотились; Петр даже подстрелил из Калашникова какую-то горную козу. Смолотили в три приема за милую душу. И другие продукты, с которыми поделились вояки с российской базы, уже подходили к концу. Как и сам отпуск, кстати. Остаться голодным Никита не боялся. Предполагал, что у парней есть достаточно мощные средства связи; да и чуйка подсказывала — защитников, а вернее, надзирателей с ним не двое, а гораздо больше. И то, что он ни одного из остальных не заметил, говорило лишь об их отличной подготовке. Вопроса — зачем генерал Смирнов вообще согласился на такую авантюру (где-то недалеко действительно постреливали, и очень серьезно) — полковник себе не задавал. Он двигался по определенному маршруту и, наконец, достиг первой точки — горной деревушки (кишлака!) Кзылсой. Из-под наслоений памяти вылез детский опыт общения с ташкентскими аборигенами. Отморозки были еще те — особенно по отношению к детдомовцам. Из тех далеких лет пришел примерный перевод.

— Красная речка, — сообщил он попутчикам, — я схожу туда. Ненадолго. А вы здесь меня подождите.

И Петя с Лешей, которые, по идее, не должны были отпускать его из поля зрения ни на мгновение, почему-то лишь кивнули головами.

— Мы тогда тут бивак разобьем, — сообщил Петр.

— И чего-нибудь горяченького сообразим, — добавил Алексей.

Теперь уже Никита Владимирович кивнул, и шагнул вперед, в направлении кибиток, сложенных, очевидно, из глины. Здесь, высоко в горах, было достаточно прохладно. Так что он передернул плечами, и заспешил, с каждым шагом чувствуя, что напряженные нити внимания, которые чуйка ощущала эти дни практически со всех сторон, начали таять. Они совсем истаяли, как только он перешагнул невидимую границу, которая проявилось теплом очагов селения. Он не удивился, и не остановился. Он теперь ничему не удивлялся.

Полковник шел по пыльной улице, хранившей тепло короткого осеннего дня, провожаемый взглядами немногих встреченных им аборигенов. На него смотрели не зло, и не добро. Скорее, равнодушно, с незначительной толикой любопытства. И никто не здоровался с ним, и не лез с естественным вопросом: «Какого, собственно, чужаку тут надо? Что он потерял в мире, где его никто не ждет?». Пришлось ему самому останавливаться перед парнем, разглядывающим что-то мимо него, и спросить; естественно, по-русски:

— Я ищу Мулло Закия. Есть тут такой?

Парень лет двадцати пяти явно учился еще в советской школе, и русский язык должен был знать. Да тут и знания такого не нужно было. Имя — или такой человек жил в кишлаке, или его не было. Оказалось, что жил. Парень даже поклонился чужаку, достаточно глубоко, и переспросил:

— Мулло Закия?! Мулло живет здесь. Пойдем, уважаемый, я провожу тебя.

И все это на довольно чистом русском языке. Впрочем, больше ни одного слова парень не произнес. Хотя поглядывал на ступавшего за ним полковника с изрядной долей любопытства. Может, он и сказал бы что-нибудь еще, вроде: «Вот, здесь живет тот самый Мулло Закия», — но не сложилось. Поскольку упомянутый Мулло уже ждал их у калитки, врезанной в высокий глинобитный забор. Он кивнул парню, отпуская, и молча указал гостю на уже открытую дверь. Никита Владимирович еще раз вспомнил детство, и, прежде чем войти, низко наклонив голову, в калитку, поприветствовал хозяина. Ну, и обозначил цель своего появления:

— Ассалому алейкум, уважаемый. Я по объявлению в газете. Меня зовут…

— Здесь так не здороваются, — буркнул хозяин, отчего-то недобро глянувший на полковника из под кустистых бровей, неожиданно черных при абсолютно седых волосах на голове и таких же бороде с усами, — и имя твое мне не интересно. Отведу тебя куда надо, вот там и представишься.

Говорил он по-русски, не в пример парню, очень чисто. Пригласил в дом, в первую по ходу комнату. Предложил располагаться — прямо на глиняном полу, застланном тонкими атласными одеялами. Одеяльца были настелены в несколько слоев вокруг низенького столика, от которого ощутимо несло теплом. Чернов раньше слышал о таком — о скрытом очаге под столом, где было так удобно и приятно греть ноги, а вслед за ними и весь организм. В памяти даже выплыло название — «сандал» — означавшее то ли сам этот очаг, то ли породу деревьев, дровами которых этот очаг и нагревался. С некоторой опаской он опустил ноги по колени в приямок, и закрыл было в блаженстве глаза. Кто бы ему дал расслабиться?!

В комнату уже семенила мелкими шажками женщина, укутанная цветным платком с головой. Очевидно, что какие-то щелочки в одеянии, явно одетом в связи с появлением гостя, все же были. Потому что она, ни разу не споткнувшись, и не обращая никакого внимания на сидевшего за столиком мужчину — как будто его тут и не было — заставила всю невеликую столешницу яствами — лепешками стопой, блюдом с фруктами, пахнувшими именно так, как в Москве, у газетного киоска. Потом, через пару минут, внесла полную касу с супом. Горячим, издающим умопомрачительные ароматы. Никита вспомнил и это название; естественно, узбекское — шурпа. Таджики могли называть его по своему; вспомнил, и одновременно удивился:

— Они что, ждали меня? Заранее шурпу готовить начали?

Потом была немаленьких размеров тарелка с пловом, который поздний гость, разомлевший от тепла и вкусного ужина, одолел с трудом. Но съел все, запив пиалой горячего зеленого чая. Подумал еще, что такой аппетит наверняка должен был порадовать хозяина. Увы — к этой поздней трапезе сам Мулло не вышел. Наверное, это что-то означало, и не совсем приятное для гостя. Но полковника немилосердно клонило в сон, мысли в голове ворочались лениво и тяжело, а чуйка, кажется, уже спала. Поэтому Никита Владимирович лишь кивнул, когда хозяин появился на несколько мгновений, и ровным голосом велел:

— Спи. Прямо здесь. Завтра рано выходим.

— Спокойной ночи, — успел буркнуть гость в спину застывшего на мгновение в дверном проеме Мулло Закия.

Затем он вытянул ноги из под столика, с которого шустрая хозяйка (или кем она там приходилась хозяину?) успела утащить пустую посуду вместе со скатертью (дастарханом!), и растянулся на одеялах прямо там, где сидел. Никита прислушался к организму — выйти по нужде пока не требовалось, поэтому он с великим удовольствием смежил веки, и растворился в здоровом сне. В первый раз с того самого дня в кабинете генерала, кстати.

Вставать пришлось действительно очень рано. Небо над горами еще было усыпано звездами, а восточная их часть даже не заалела. Вот теперь полковник зашустрил, почти побежал в выделенный таким же глиняным забором «уголок для раздумий».

— Позавтракаем в пути, — коротко бросил ему Мулло, взяв под узду первую из двух навьюченных объемистыми вьюками лошадей. Вторая была привязана к седлу первой длинной веревкой.

— Вообще-то я на лошадях не очень, — предупредил Мулло Закия Никита.

— Мы на них не поедем, — отрезал хозяин, — трое суток по горам ни один конь не выдержит — если будет еще человека везти. Они и так немало на себе несут.

— Ну и хорошо, — вслух обрадовался полковник.

Уже через пять минут, как только недлинная кавалькада миновала последний глинобитный дом, он показал на яркий огонек костра, оставшийся за противоположной околицей кишлака:

— Там меня люди ждут. И не только они. Искать будут.

— Пусть ищут, — пожал плечами Мулло…

Эти трое суток запомнились бесконечными спусками и подъемами на склоны гор; отвесными стенами ущелий и ледяными даже на взгляд потоками неглубоких, но стремительных горных речек, которые приходилось форсировать, все же вскарабкавшись на лошадь. Дело, в общем-то, оказалось нехитрым, но полковник резонно предположил, что протрясись он в седле, которыми были «оборудованы» лошади, хотя бы полдня… Так же он с немалым удивлением понял, что прошел эти дни по совсем нелегким тропам на удивление успешно. И даже ноги, чуть гудевшие к исходу первого дня путешествия, к его окончанию, кажется, даже требовали продолжения пути. Но Мулло, чья спина маячила перед глазами все эти дни, вдруг остановился, и сказал:

— Все! Пришли.

Уже вечерело, и Никита Владимирович шагнул вперед, остановившись рядом с проводником, который застыл — словно наткнувшись на непроходимую прозрачную стену.

— А ведь действительно, стена, — протянул негромко Черных, проведя перед собой рукой.

В ладони как-то сам собой оказался ножик, купленный за триста двадцать восемь рублей. Лезвие словно прорезало эту стену, подобную пузырю, а сквозь пальцы, сомкнутые на рукояти, было видно, как налились внутренним интенсивным светом ярко-алые и темно-вишневые сейчас, в вечерней полутьме, полосы.

Позади негромко охнул Мулло. Ножика, который полковник держал перед собой, он видеть не мог.

— Значит, — решил Никита, — так он отреагировал на новое действующее лицо этой вечерней пьесы.

Из тьмы узкого ущелья, от каменной отвесной стены отделилась темная тень, которая с каждым шагом принимала обличье обычного человека.

— Нет, не совсем обычного, — констатировал полковник, когда хозяин здешних мест остановился напротив, в двух шагах.

Чернов поклонился — не низко, но достаточно уважительно.

— Добрый вечер, — приветствовал он хозяина, — я по объявлению. Меня зовут.

— Я знаю, — изобразил ответный поклон незнакомец, отвечая на чистом русском языке, — полковник Чернов Никита Владимирович, человек, который потерял свое место в мире.

— Можно подумать, что я его здесь найду, — буркнул Никита; естественно про себя, чтобы не обижать хозяина.

— Найдешь, — кивнул тот, отчего его темная борода потекла вниз волнами.

Роскошная была борода — один в один как у ассирийских владык из учебника по истории за седьмой класс. Но это обстоятельство лишь мелькнуло краешком по сознанию Никиты, гораздо интересней и необычней было…

— Нет, — рассмеялся негромко безымянный пока хозяин, — я не умею читать мысли. Просто все это написано на твоем лице. А это я читать умею. И предполагать тоже. Да и ты умеешь. Или научишься. Да, да — здесь. Ведь ты останешься.

Это не было вопросом; констатацией факта, в котором Никита Владимирович теперь тоже не сомневался.

— Меня зовут Закария, — наконец представился хозяин гор, — пойдем со мной.

Мулло за спиной еще раз икнул; видимо, перед ним хозяин прежде не представлялся. А полковник поднял ногу, и… тут же опустил ее обратно, услышав строгое:

— Куда?! А вьюки кто будет носить. Для тебя ведь привезли.

Мулло позади теперь охнул. Но Никите до его терзаний было… в общем, как до одного известного места. Он вернулся назад, кивнул проводнику: «Помогай!», — и взвалил на плечо первый двойной вьюк. Прежде всю работу с конями и вьюками выполнял сам Мулло. Сейчас полковник немало подивился силе, как оказалось, скрытой в его некрупном теле. Этот двойной вьюк весил никак не меньше самого Никиты, а в нем было уже далеко за семьдесят кило. Мулло же вскидывал их, а потом опускал на землю так, словно они были набиты ватой.

И вновь организм не подвел. Сила, не сказать, чтобы распирала сейчас тело, но была вполне адекватной взятому весу. Никита даже прибавил шагу, догоняя Закарию. Сгрузив вьюки перед дверью небольшого, но ладного на внешний вид домика, скрытого меж двумя скалами, нависшими над ним подобно шалашу, он вернулся к границе, обозначенной каким-то неведомым пока для него чувством, и обнаружил там лишь вторую пару вьюков. Мулло Закия не было.

— Ушел, и даже не попрощался, — констатировал Никита, — и почему я не обиделся?..

Домик оказался…

— Ничего так, — обвел глазами полковник прихожую, или залу — квадратную, метров семнадцати-восемнадцати, — уютненько. Намного уютней, чем в моей московской квартире.

В груди что-то защемило. Полковник только теперь окончательно понял, что с прошлой жизнью покончено навсегда. И бесповоротно. Тут что-то негромко затарахтело, и тьму комнаты вытолкнул наружу, в окно, яркий свет из обычной люстры, подвешенной к высокому потолку.

— Домик для одного, — сообщил Закария, неслышно появившийся за спиной полковника, — ну, ничего — потеснимся. Сегодня переночуешь здесь, на диване, а завтра… посмотрим. Пойдем, устроим тебе экскурсию.

Внутри домик оказался весьма благоустроенной трехкомнатной квартирой. Очень благоустроенной — с кухней, уютной спальней, уже обследованной залой, и последней комнатой, которую Никита поначалу затруднился назвать — мастерская, оружейная, или… место для релаксации. Последнее он предположил, увидев, как хозяин двинулся вдоль недлинных верстаков, и навесных шкафов, сейчас открытых. Такого богатства тщательно подобранного стрелкового и холодного оружия, собранного в помещении размерами разве что чуть больше залы, полковник еще не видел. Хозяин останавливался, сделав очередные полшага, и гладил поочередно винтовки, сабли, какие-то станочки, и приспособления.

— Словно прощается, — решил Никита.

И устыдился, словно увидел очень интимную сцену.

Он поспешил выйти. Прошел в кухню, к полуразобранным вьюкам, в которых оказалась провизия; в основном длительного хранения. В углу стоял холодильник, но скорая ревизия агрегата показала, что он отключен, и, судя по всему, очень давно не эксплуатируется. Тогда свертки, банки и мешочки стали занимать места в шкафчиках кухонного гарнитура. Полковник при этом не стеснялся.

— А что, — сообщил он себе, будто в оправдание, — сказано ведь, что всю эту тяжесть для себя принес. Только у самого хозяина запасов-то… почти и не осталось.

Закария появился через час, когда за окном окончательно сгустилась тьма, а Никита вполне успешно освоил должность оператора радиоприемника. Последний был большим, импортным, и вполне уверенно ловил и все местные столицы новых государств, и даже Москву.

— Интересно, — проговорил он негромко, остановившись, наконец, на ташкентских новостях, — где мы сейчас находимся? За трое суток можно было уйти в любую из них. Даже в Афганистан.

— Нигде, — голос вошедшего опять бесшумно Закарии заставил задумавшегося Чернова вздрогнуть, — это место, эта долина, не указана ни на одной из карт. Естественно, оно не входит ни в одно из тех государств, которые образовались тут недавно. Больше того — оно не входило ни в какие государства никогда. И никто — даже Великий Искендер Двурогий, завоевавший когда-то все вокруг, не мог ступить в эту долину.

— Кроме нас?

— Да, кроме нас, — кивнул Закария.

— И кто же, или что, создало это замечательное место? И кто, или что дало нам допуск сюда. И главное — зачем?

— «Кто», или «Что» — я не знаю, — честно признался бородач; при ярком свете его борода оказалась иссиня черной, — а вот зачем… Пожалуй, я расскажу тебе об этом завтра. Ну, и покажу.

Черных после ужина на скорую руку на удивление быстро и крепко заснул на диване. Заснул с какой-то детской радостью, какой не испытывал уже очень давно. А все потому, что, проваливаясь в глубокий сон, он представил себе лицо генерала Смирнова, брызжущего в ярости слюной, и бессильно топающего сапогами по паркету собственного кабинета. Мелькнула даже мысль, что события последних дней заставят какие-то силы поменять хозяина в этом кабинете…

Настроение утром было замечательным. Встали разве чуть позже, чем в кишлаке, с Муллой Закия. Утренние процедуры (Никита в ванной комнате с содроганием вспомнил кишлачный туалет), достаточно плотный завтрак — для Чернова; Закария позавтракал весьма скромно. И вот они уже на тропе, разрезают своими телами прохладный и густой, напоенный ароматами трав горный воздух. Вдруг запела ранняя пташка; ей вторила другая, громче. Никита шел, инстинктивно ставя ноги в нужные места на едва заметной среди камней и трав тропе, и улыбался — достаточно глупо, на собственный взгляд. И не собирался сгонять с лица эту счастливую улыбку. Закария, неторопливо шагавший впереди, молчал, не мешал Никите заполняться первыми, самыми верными впечатлениями.

— А ведь он сейчас вспоминает свой первый день здесь, — внезапно понял полковник, — и это действительно нетрудно — читать другого человека; особенно, когда тот позволяет это.

Закария на этот раз не отреагировал. Наконец, ближе к обеду, они дошли до вершины утеса, вокруг которого серпантином вилась труднопроходимая тропа. Эта вершина представляла собой плоскую площадку идеально отполированного камня размерами не больше залы в его новом доме.

— Камешек-то отполирован ветрами, дождями, и еще — самой мягкой частью человеческого тела, — с доброй улыбкой сыронизировал Никита Владимирович, бесстрашно обходя площадку по самому краю — в то время, как хозяин горной долины усаживался посреди нее прямо на камень.

Чернов невольно отшатнулся от дальнего, северного конца площадки. Там, глубоко внизу ревел поток, разбивающийся о скалы. Упади туда человек — жизни в нем осталось бы не дольше, чем несколько мгновений.

— Это уже за пределами долины, — сообщил Закария, наконец-то застывший на своем жестком ложе, — а теперь слушай, и запоминай. Повторить будет некому. Я — Хранитель. Храню мир и спокойствие на Земле. Предполагаю, что я не один такой, как и подобных мест на нашей планете.

— От кого?! От кого ты хранишь все это? — невольно вырвалось из груди полковника, взмахнувшего руками так, словно он хотел заключить в объятия целый мир.

— Не знаю, — признался Хранитель, — не знаю, откуда придет враг… если вообще придет. Не знаю также, что именно предстоит сделать мне, если он, или они все же появятся.

— Значит, — сделал вывод полковник, — враг, как ты его называешь, здесь еще не появлялся.

— На моей памяти нет, — покачал головой Закария, — хотя я тут не очень и долго. Помню деда Мулло Закия. Он так же, как и его сын, а теперь внук, носил сюда все, необходимое для жизни. Ну, еще и то, что я заказывал. Мне, кстати, не так много и нужно было.

Никита улыбнулся, вспомнив оружейку в доме, но промолчал. Впрочем, улыбка тут же сползла с лица; он вдруг понял, что вполне здоровому, полному сил мужчине с внешностью древних ассирийцев много больше ста лет — если верить его словам.

— Можешь не верить, — чуть пожал плечами Закария, — потом убедишься. А лет мне — почти двести. И я устал. Устал каждый день ждать, когда наступит миг моей битвы. Как видишь, такой не настал. Если веришь в богов, Никита, молись, чтобы и тебя не застал такой час. А так — живи; обживай теперь уже свой дом и долину. Раз в месяц будет приходить Закия, а потом его сын, и внук. Ты почувствуешь, когда он будет подходить. Лучше не показываться ему на глаза. Впрочем… в любой момент можно уйти отсюда. И потом, наверное, всю оставшуюся жизнь жалеть об этом. Не знаю… я сотни раз подходил к границе, и столько же раз возвращался сюда. Все рассказать не в силах. Наверное, для каждого Хранителя служение проходит по своему. Свое ты определишь и поймешь сам. Со временем. А пока… иди домой. Сегодня меня не жди.

Чернов двинулся к едва заметной тропинке, и тут же замер, подчиняясь новой команде Закария:

— Стой! — пауза длилась, и длилась; наконец, Хранитель промолвил — совсем не то, что хотел поначалу сказать (так понял Никита), — нож у тебя… особенный. Храни его. Предчувствую, что он тебя выручит.

Полковник кивнул. Обернулся на пару секунд, и пошел вниз, мотая головой, словно конь, отгонявший слепней. Так Никита Владимирович выгонял из головы картинку, запечатлевшую фигуру Хранителя на фоне кроваво-красных лучей заходившего солнца. Картинка была та еще. Закария висел в воздухе, скрестив ноги, и между ним и каменной площадкой солнечные лучи свободно проходили, освещая пространство не меньше двадцати сантиметров в высоту. Полы халата, который своим видом тоже напоминал о давно минувших веках, были заткнуты за пояс, и совершенно не мешали разглядывать в этот проем далекие снежные пики одной из среднеазиатских республик. Какой именно — полковника это уже не интересовало.

В дом он вернулся уже глубокой ночью, ни разу не заплутав на практически незнакомой местности, и не подвернув ноги на тропе, где камней и камушков было великое множество. Привычно, словно в сотый, или тысячный раз, он ткнул в кнопку пуска четырехтактного японского дизелька, подававшего энергию; приготовил немудреный ужин, с аппетитом поел, и вышел на пару минут из дома. Чтобы отключить до утра дизель.

— Надо бы в дом вывести кнопку, — пробормотал он, привыкая к роли хозяина, и Хранителя.

Свежий горный воздух, и прогулка, растянувшаяся на целый день, действовали не хуже снотворного. Он проспал крепко, без сновидений, не меньше восьми часов. А потом уже привычно, по распорядку, начал свой первый день на новом рабочем месте.

— На полном гособеспечении, — ухмыльнулся он, — хотя и без денежного содержания. Которое тут и не нужно. Магазинов все равно нет. Но раз служба — значит, будем соответствовать. В том числе и внешним видом. Поэтому напишем, чтобы не забыть, записку Мулле Закия. Чтобы, значит, обеспечивал бритвенными станками, ну и другими мыльно-рыльными принадлежностями. Все равно такая борода, как у Закарии не вырастет.

На каменную площадку он забрался к полудню. Бывшего Хранителя ни там, ни по дороге он не обнаружил. С опаской заглянув вниз, в ревущий, подобно дикому зверю, поток, он с трудом разглядел в вихре брызг и белоснежной пены что-то зеленое. Именно такого цвета был халат старца Закарии, выглядевшего в свои двести максимум на сорок. Почему-то Никита поверил каждому его слову. Поверил, и… не забыл, нет. Память не позволила. Но вот загнать ее в самый дальний уголок, и никогда не доставать наружу — это он себе пообещал. Пообедав прихваченной с собой снедью, он занял место посреди площадки, и, подобно прежнему Хранителю, занял «рабочее место». Сел, скрестив ноги не так, как это делают йоги, с вывертом коленных и бедренных суставов. Сел вполне комфортно; даже камень показался не таким жестким.

— Скоро тоже начну левитировать, — заявил он в полный голос; давать обет молчания, хотя бы в разговорах с самим собой, он не собирался.

Так потекли дни; один за другим. Он обошел всю долину; «познакомился» с каждым деревцем и кустом, каждым гнездовьем птиц, и даже с семьей снежных барсов, которые облюбовали себе под логово пещеру в противоположном от утеса конце долины. Здесь не было привычной всем смены времен года. Было вечное начало осени, с недолгими теплыми дождями и прохладными ночами. Вполне комфортно он чувствовал себя в доме, не отрезая себя от внешней жизни посредством радиоприемника. Спокойно воспринял весть о смене власти в России; о коронации — как говорили в соседних республиках — нового русского царя. Но его действия, как и всех других двухсот с лишним официальных правителей планеты, никак не комментировал. Находил темы для бесед с собой гораздо интересней и злободневней.

В своих медитациях на вершине утеса он словно растекался сознанием по долине, одновременно не отпуская пристального внимания от того сектора пространства, что могло нести угрозу извне. Оно, это пространство, было громадным, просто несравнимым по размерам с такой маленькой и беззащитной Землей. Не говоря уже о крошечной долине, затерявшейся в пространстве и времени, но все равно принадлежавшей планете. И называлось это пространство Космосом.

Чтобы не потеряться в этом самом пространстве и времени, Никита каждый день, рано утром, выходя из дома на очередное дежурство, громко провозглашал с крыльца дату. И каждый день с удовлетворением отмечал, что предыдущий не загрузил плечи тяжестью прожитого времени; что он не стал физически старше, что в свои… семьдесят — с чем там? — лет он чувствует себя даже лучше, чем в далеком уже сентябре одна тысяча девятьсот девяносто третьем году…

— Первое июля две тысячи девятнадцатого года, — привычно громко сообщил он окружающему миру, и двинулся вперед по любимому, одному из шести маршрутов, которые он сам проложил к подножию утеса.

На ходу проверил — не забыл ли что, громко комментирую проверку:

— Так, — начал с улыбкой, — обут и одет, не забыл. Офицерский камуфляж старого образца. Крепкий еще, но нужно заказать новый — сыну Мулло Закия. Малый тактический рюкзак с обедом и НЗ — на всякий случай. И — главное — нож.

Рука сама огладила рукоять ножа, чье лезвие утопало в ножнах на поясном ремне. Через два часа неспешной ходьбы он был у подножия горы. Еще через полчаса — на ее вершине. Там легкий перекус, и привычная медитация. Только сегодня почему-то сознание никак не желало расползаться по долине, в пределах практически правильной окружности диаметром в пять километров, отчерченной неведомо кем и когда. Все внимание сегодня устремлялось вверх, к тому самому Космосу, который его манил и пугал. И он — Космос — пришел к нему сам. Поначалу в виде невероятной силы удара, который Хранитель не увидел, но почувствовал всем своим существом, включая физическое. Этот удар потащил бывшего полковника российского Генерального штаба к краю площадки — туда, где ушел в свой последний путь предыдущий Хранитель, а может, и кто еще до него. До гибельного краешка осталось не больше десятка сантиметров, когда рука — уже не в первый раз в жизни — схватилась, как за последний шанс, за рукоять ножа. Никита махнул над собой клинком, отмечая, как налились силой и цветом слои неведомого металла на рукояти. И как что-то перестало давить на него; но легче от этого не стало. Теперь, наоборот, неведомое «нечто» принялось тащить Чернова вверх, к необозримым просторам Космоса. Только теперь уже не физическое тело, а внутреннее его составляющее.

— Вот это, наверное, и называется душой, — успел подумать Никита, — и вот так ее выворачивают наизнанку.

И опять он, как утопающий за соломинку, ухватился покрепче за рукоять ножа, который — показалось ему — заметно полегчал. Теперь волшебный металл служил якорем, помалу поддающимся пришедшей издалека силе. Он почти физически, своими человеческими ушами, слышал, как с треском и хрипом вырывается из плоти то, что составляло саму суть Никиты Владимировича Чернова. И пришла мысль — простая и естественная, как сама жизнь:

— А почему, собственно, я держусь всеми силами за эту скалу? Чтобы сдохнуть здесь? Враг вон он, наверху. Так пойду, и посмотрю, кто это там грозит мне, а заодно и самой жизни на планете.

Он прекратил сопротивляться, и его потащило вверх стремительно и необратимо. Словно кто-то тянул его невидимое тело за уши — так, что они вытягивались, подобно рысьим. И перед глазами, за миг до того, как провалиться в черное ничто, проявилось божественно прекрасное, и очень надменное лицо, главным «украшением» которого были те самые вытянутые остроконечные уши.

— Вот он, исконный враг, — констатировал Никита, проваливаясь в забытье.

Но даже так, без сознания и тела, он продолжал влиять на окружающий мир. Чудовищная энергия, с которой он с помощью ножа сопротивлялся влиянию извне, не могла деться в никуда. Следом за лучом, что нес человеческую душу в далекий Космос, проявлялся след торможения.

Тысячи ученых, занимавшиеся проблемой этого, или подобного явления в космических мирах, продали бы, не сомневаясь, собственную душу… да кому угодно — лишь бы присутствовать при зарождении одного из самых удивительных и загадочных явлений. Впрочем, эти самые ученые дали ему весьма непрезентабельное название — червоточина.