Пират, ищи!

Василий Великанов, 1969

Автор этой книги – ветеринарный врач Василий Дмитриевич Великанов (1906–1985). С первых дней Великой Отечественной войны он был призван на фронт – в ветеринарный лазарет, ведь в борьбе против фашизма людям немало помогали животные. Вы прочтете рассказы о лошадях, которые служили в коннице и в обозе; о собаках – саперах, связистах, почтальонах и подрывниках; и даже о верблюдах, встретивших Победу в Берлине. Для среднего школьного возраста.

© Великанов В. Д., наследники, 1969

© Годин И. М., наследники, рисунки, 1969

© Курбанова Н. М., иллюстрации на переплете, 2023

© Составление, оформление серии. АО «Издательство «Детская литература», 2023

ISBN 978-5-08-007021-1

ДОРОГИЕ ДЕТИ!

Четверть века я проработал ветеринарным врачом, был и на фронте. За эти годы немало повидал неприметных героев в мирном и ратном труде. Вот об их подвигах я и хочу вам рассказать.

Но вместе с тем мне очень хочется поведать и о животных, чья жизнь и судьба тесно связаны с человеком в труде и в бою: то это доморощенный рысак Сокол, пострадавший от волчьих зубов, то собака Альфа — «аккуратный почтальон», которая спасла меня и Сокола, то верный пес Дружок — подносчик патронов, погибший на могиле хозяина. Или несравненные «живые тягачи» — верблюды Разбойник и Мишка, а то истребители танков — Волчок, Шарик и Полкан, поводырь слепого — «ученая» Норка, быстроногая Ласточка, дважды спасшая от гибели шестнадцатилетнего конника Петю Сердюка, и, наконец, миноискатель Пират, с помощью которого вожатый Лёнькин разминировал блиндаж.

Немало через мои руки прошло четвероногих пациентов, и я лечил их так же внимательно и любовно, как медики лечат человека. Присматриваясь к животным, я замечал, что не все они на одно «лицо», как думают некоторые люди:

у каждого свои привычки и повадки, свой «характер». Открывать эти особенности у «братьев наших ме́ньших», проникать в их внутренний мир, понимать их поведение, желания, нужды и, в конце концов, умело управлять ими — это очень интересно и поучительно. Тем более что в общении с людьми собака и лошадь учатся понимать всякий язык и способны проявлять к человеку привязанность и благодарность. Да и сами животные, как и птицы, при общении друг с другом применяют свою особую сигнализацию, свой «язык».

Тысячелетиями находясь в общении с человеком, домашние животные стали значительно «культурнее» и «умнее», чем их дикие предки. Особенно это заметно на собаке, самом верном друге человека.

Все, что написано в этой книге, — правда. В основу своих рассказов я положил истинные события — то, что видел и пережил сам или близкие мне люди.

Посвящаю ее моему школьному учителю-другу А. В. Фёдорову, который вложил в меня первые зерна любви к жизни и литературе.

Автор

Сокол

Однажды ранним утром, во время моего дежурства, в ветлечебницу привезли необычного пациента, и, когда сняли с него попону, которой он был прикрыт, я ужаснулся: в повозке лежал, весь в ранах, окровавленный жеребенок.

Привез его старший конюх колхоза «Рассвет» Иван Агапович Владимиров.

— Вот какой… и войны нет, а весь израненный, — сокрушенно сказал он. — Проморгал мой Мишка…

Около повозки понуро стоял небольшой паренек лет четырнадцати. Лицо у него было обветренное, нос в шелушинках.

Заметив мое недоумение, Иван Агапович пояснил:

— Волк его порезал.

Медлить было нельзя, и я побежал на квартиру к врачу. Александр Алексеевич Фёдоров жил тут же во дворе, в отдельном домике.

Врач осмотрел истерзанного жеребенка и покачал головой:

— Да-а… Изуродовал он его сильно.

— Александр Алексеевич, он ведь у нас от племенной матки. Может, как-нибудь выходим, а? — спросил Иван Агапович, с тревогой и озабоченностью заглядывая врачу в глаза. Александр Алексеевич прощупал у жеребенка позвоночник, ноги и сказал, обращаясь ко мне:

— Впрочем, кости и суставы, кажется, не повреждены.

Крови много потерял. Ну что ж, Василий Николаевич, попробуем полечить… Иван Агапович с сыном осторожно подняли жеребенка и понесли его на попоне в манеж. Жеребенок почувствовал, что его уносят от матери, приподнял голову, задрыгал ногами и тоненько заржал. Матка ответила ему ржанием и пошла вслед за ним, едва не ворвавшись в манеж вместе с повозкой. Дверь манежа закрыли. Матка неистово ржала и копала землю копытами. Пришлось ее выпрячь и ввести к сыну. Лишь там она успокоилась.

Жеребенка положили на хирургический стол. Ввели кровь. (У нас в лечебнице стоял конь Воронок — донор.) Лишь после этого мы приступили к операции. На теле маленького жеребенка оказалось семнадцать ран! И многие из них рваные, глубокие.

Пришлось некоторые зашивать, а кое-где и обрезать лохмотья кожи. Несмотря на обезболивание, жеребенок иногда вздрагивал и порывался встать. В такие моменты его мать тянулась к нему мордой и тревожно ржала.

Иван Агапович успокаивал ее:

— Ну-ну, дурочка. Ничего с твоим малышом не сделается. Все хорошо будет. У всех конюхов такая привычка: они разговаривают с лошадьми, и им кажется, что лошади их понимают.

Во время операции, придерживая голову жеребенка, Миша посматривал на мои руки. Его заинтересовала наша работа.

Возились мы с жеребенком часа два. Устал я и даже вспотел от волнения. Впервые мне пришлось делать такую сложную операцию. Александр Алексеевич помогал мне и руководил всем ходом операции.

После обработки ран мы наложили клеевые повязки, и темно-серый жеребенок стал пестрым.

Иван Агапович, довольный, улыбнулся.

— Вот какой пегаш стал, и не узнаешь. Теперь небось выживет? — спросил он, обращаясь к врачу.

— Трудно сказать… — уклончиво ответил Александр Алексеевич. — Может быть, и выживет, если волк был не бешеный. Придется оставить жеребенка в стационаре.

— Ах ты! — озабоченно сказал Иван Агапович. — Такое сейчас время горячее, а тут лошади приходится лишаться. Ну, что ж поделаешь, от матки сосунка не оторвешь. Придется тебе, Мишка, тут оставаться, а я корму привезу.

— Введите жеребенку противостолбнячную сыворотку, — приказал мне Александр Алексеевич.

Врач боялся столбняка: в раны попала земля.

Жеребенка с матерью поместили в просторный денник, который был похож на комнату с решетчатой дверью.

Миша Владимиров ухаживал за ними: кормил, поил, чистил и мне помогал, когда я менял повязки и обрабатывал раны. Ростом Миша был невелик, но телосложением крепыш. В работе расторопный и любознательный. Я рассказывал ему о болезнях, показывал в микроскоп микробов, давал читать книги.

Раны у жеребенка зарастали хорошо, без осложнений. Иван Агапович, приехав как-то проведать своего питомца, сказал:

— Вот, Мишка, гляди, что наука делает. Учись. Может, и ты когда лекарем будешь.

Мы подружились с Мишей. Главного врача он почему-то побаивался и робел перед ним, а ко мне, молодому практиканту, относился более доверчиво и просто. Может быть, потому, что мы были земляками и по возрасту я недалеко от него ушел.

Как-то вечером, на досуге, Миша рассказал мне подробно о происшествии с жеребенком. — Поехал я с ребятами в ночное в Песчанку. Пырей и острец там, сами знаете, во! По колено. Лошади, как попадут туда, оторваться не могут. Ну, приехали, пустили лошадей, а сами костер развели, картошку стали печь и сказки рассказывать. А у табуна двоих дежурных поставили: Саньку Учаёнкова и Тимку Полканова. У Саньки дробовик в руках. Но спать все равно никому нельзя. Волки по ночам рыскают. А тут так получилось. Я днем работал и здорово умаялся, а как стали сказки рассказывать, лег на спину и стал на небо глядеть. Гляжу и думаю: откуда все это взялось — звезды, луна, земля, люди? Вот так думал, думал и задремал. Вроде слышу голоса ребят и вроде как сплю. Сла-адко так! Вдруг слышу, кто-то крикнул: «Во-олки!» Ребята на крик побежали. Вскочил я — и за ними. Слышу, затопали лошади — земля загудела — и куда-то в сторону понеслись. Гляжу, а наша Ночка с волком бьется. Волк жеребенка рвет и утащить хочет, а Ночка ему не дает: бросается на зверя и хочет его копытами трахнуть, да, видно, боится ушибить своего сынка. Закричали мы во весь голос и на волка бросились — кто с кнутом, кто просто так, а я с вожжами. Испугался зверь — прыг в сторону и скрылся. Подбежали мы к жеребенку, а он кровью истекает.

Миша умолк и тяжело вздохнул.

— Вот какая история… — сказал он. — Отец меня винит, а я что? Учаёнок виноват. У него ружье было, а он не стрелял. Боялся, говорит, в жеребенка попасть. Струсил, наверно. Он у нас такой — только на словах храбрый. А тятя сказал, что я — сын старшего конюха — лошадь не сберег.

Запачкал, говорит, нашу фамилию и подорвал авторитет…

Миша задумчиво нахмурился и опустил глаза.

Время от времени жеребенка осматривал Александр Алексеевич и говорил:

— Хорошо. Очень хорошо. Рука у вас, Василий Николаевич, легкая. Хирургом будете.

Мы с Мишей радовались успешному лечению, и через месяц жеребенка выписали. За ним приехал Иван Агапович и благодарил:

— Спасибо, Александр Алексеевич. Не думал я, что жеребенка на ноги поставите.

У жеребенка на тех местах, где были раны, образовались беловатые шрамы, и при ходьбе он немного прихрамывал на правую заднюю ногу.

— Это ничего, постепенно разойдется, нужно проводку делать и массаж с пастой, — напутствовал главный врач.

Иван Агапович взял баночку с лекарством и еще раз поблагодарил врача.

Я провожал их со двора, а на прощание Иван Агапович сказал:

— И тебе спасибо, Вася. Как окончишь свой институт, к нам приезжай работать.

Жеребенок бежал вслед за телегой и временами как-то смешно подпрыгивал.

Прошло несколько лет. После окончания института сначала я работал в Дагестане и в Прикаспии, а потом меня потянуло в родные места.

Село наше в саратовском Заволжье большое, много там и земли плодородной, и скота.

Приехал я в село осенью в сороковом году. Год был богатый, урожайный. Открыли осенний базар. Не базар, а целая ярмарка. Понавезли туда столько всякого добра, что глазом не окинешь: и хлеба, и мяса, и саней, и дуг, и одежды, обуви, яблок, арбузов… И скота разного понавели. Крутилась нарядная, цветистая карусель с деревянными конями, размашисто, с визгом качались на качелях парни и девушки, песни пели под звонкоголосые переливы саратовских гармоник с колокольчиками.

Над густой толпой колыхались на веревке большими разноцветными гроздьями воздушные шары. На горячих плитах, в глубоких противнях, непрерывно кипело подсолнечное масло, и в нем вздувались и жарились кусочки белого теста. Люди ели оладьи и похваливали: «Эх, хороши чи́брики!»

Недалеко от базара, около старой, давно закрытой церкви, был расположен контрольно-ветеринарный пункт. Здесь мы производили осмотр животных, приведенных на базар для продажи. В этой работе мне помогал ветеринарный фельдшер Михаил Иванович Владимиров. Это был тот самый Миша, который когда-то «проморгал» жеребенка.

После того несчастного случая он так увлекся ветеринарным делом, что поступил на годичные курсы младших фельдшеров и работал теперь в районной лечебнице. Он вырос и еще больше поплотнел. Походка у него была неторопливая, вразвалку. Работу свою Миша очень любил и делал все аккуратно.

День был светлый, солнечный. Стояло золотое бабье лето. Тянул ветерок и нес куда-то в степь длинные серебристо-белые паутины.

Я взглянул на часы и сказал Мише:

— Пора обедать.

В это время к контрольному пункту подъехал на тарантасе пожилой человек с седыми усами. В упряжке был высокий, темно-серый, в яблоках, конь. Человек спрыгнул с тарантаса и, сняв черную фуражку, громко, весело приветст вовал:

— Мое вам почтение, Василий Николаевич!

Подошел и протянул мне руку.

— Что, не признаёте своих земляков?

— Как не признать? — ответил я. — Признаю́. Только куда у вас, Иван Агапович, борода-то делась?

— Убрал я ее, Василий Николаевич. Помолодеть хочу.

Борода-то теперь не по жизни…

Он махнул рукой в сторону коня и сказал:

— Видали, каким красавцем стал наш Сокол? И умница.

Где поставлю, там и стоит как вкопанный. А бегает — вихрем!..

Иван Агапович был навеселе — оживленный, раскрасневшийся.

Я не мог от Сокола отвести глаз. Большое серое тело его серебрилось на солнце. Красавец!

— У нас теперь конеферма в колхозе — любо посмотреть, — хвалился Иван Агапович. — Нет такой во всем районе. Я там старшим. Приезжайте, Василий Николаевич, покажу…

Мы подошли к упряжке, и за нами привалила толпа любопытных, которых всегда много на базарах и в праздничные дни.

— Вот глядите, товарищи, какой конь! Волк его совсем изуродовал, а Василий Николаевич вылечил. Да. — Он обнял меня рукой за плечи и продолжал: — А почему вылечил? Потому, что он ученый, ветеринарный доктор. Земляк. Сын плотника Николая Митрофаныча Воробьёва. Знаете? Садись, Василий Николаевич, порадуй старика. Прокачу с ветерком!

Мне стало как-то неловко от похвалы Ивана Агаповича, но, чтобы не обижать его, я согласился немного проехаться. На корпусе и на ногах у коня я заметил неровные белые пятна. На тех местах, где были шрамы, выросли белые волосы.

Иван Агапович сел в тарантас справа от меня и, взяв в руки мягкие тесемочные вожжи, чуть шевельнул ими. Конь сразу пошел широким шагом.

— И не хромает? — спросил я.

— Нет, немного припадает правой задней, и то когда полной рысью пойдет.

Мы выехали на широкую накатанную дорогу, которая вела за село, к пруду. До пруда было километра полтора. По этой дороге я бегал когда-то с ребятами на купание. Издали виднелась плотина и на ней раскидистые ветлы с пожелтевшими кронами.

Иван Агапович слегка натянул вожжи, и конь перешел на рысь.

— А ну-ну, милок, пошевелись! — ласково и вместе с тем повелительно проговорил Иван Агапович.

Сокол сразу понесся широкой рысью, и чем туже натягивал вожжи Иван Агапович, тем все быстрее и быстрее бежал конь. Потом пришел такой момент, когда конь разогрелся, и Иван Агапович с молодой удалью крикнул:

— Э-ге-ге-ге! Мила-ай! Надда-ай, родима-ай!

За тарантасом заклубилась пыльная завеса, как вода под винтом теплохода. Сокол полетел какой-то необыкновенной рысью. Он сразу стал как будто длиннее и бежал таким широким, плавным махом, словно летел на невидимых крыльях. Черный с блесткой хвост вытянулся до тарантаса и струился кудрявыми волнами. Занавеска густой гривы рассыпа́лась и трепетала от ветра. Земля под тарантасом стремительно убегала назад, а ветер упруго, будто платком, бил в лицо. Только теперь я понял, что значит проехать «с ветерком». Чтобы не вылететь где-нибудь на ямке, я ухватился за тарантас и крикнул:

— Полегче, Иван Агапович, полегче! А то тарантас рассыплется!..

— Не рассыплется! — кричал вошедший в раж Иван Агапович. — Давай, давай, родимый! Держись, Ва-ася!

Обратно мы ехали шагом. Сокол порывался было перейти на рысь, но Иван Агапович придерживал его: — Ну, спокойно, дурачок. Разгорячился. Бежать хочется?

Меру надо знать.

Иван Агапович довез меня до дому и, прощаясь, сказал:

— Мне бы моего Мишку в ветеринарный техникум отдать. Пусть учится дальше. Помоги ему, Василий Николаевич, подготовиться.

Я обещал помочь Мише, и мы всю зиму вечерами занимались с ним. Миша занимался усердно, и я был уверен, что он поступит в техникум. Но пришло лето сорок первого года, и все наши хорошие планы рухнули…

Война ворвалась к нам в жаркий летний день, когда мы заканчивали покос и начали убирать ячмень.

В первый же день, в воскресенье, нас с Мишей вызвали в райвоенкомат и поручили новую работу. На другой день, с рассвета, на большую базарную площадь привели из колхозов сотни лошадей. Их надо было осмотреть и принять в армию. Председателем приемочной комиссии был майор Севрюков, сухопарый, подтянутый кавалерист.

Мы работали на площадке около базарных коновязей. Лошадей подводили по одной. Не было ни сутолоки, ни шума.

Разные тут были лошади: тяжеловозы шли в артиллерию, тонконогих скакунов в кавалерию зачисляли, а низкорослых плотных лошадок определяли в рядовые обозники. Принятых лошадей отводили в кузницу на ковку. На фронт лошади должны идти «обутыми».

Недалеко от нас, около своих лошадей, привязанных к коновязи, стоял заведующий конефермой колхоза «Рассвет» Иван Агапович Владимиров — с виду сумрачный, седые усы опущены вниз. Когда очередь дошла до него, первым он подвел Сокола. Несмотря на необычную обстановку, Сокол стоял совершенно спокойно, а как только я прикасался рукой к «щетке», желая поднять ногу и осмотреть копыто, конь предупредительно поднимал ногу сам и держал ее в полусогнутом состоянии до тех пор, пока я не переходил к другой ноге.

— Эх, хорош конь! — с восхищением воскликнул майор Севрюков. — А ну-ка, проведите его шагом и рысью.

Провели Сокола шагом и прогнали рысью. От наметанного глаза кавалериста не ускользнули недостатки коня.

— Замечательный рысак. Но что-то он тянет правую заднюю… И почему у него белые пятна?

Майор Севрюков прощупал пальцами старые шрамы и спросил:

— Да он, кажется, уже ранен был?..

Я пояснил майору происхождение этих недостатков у коня.

— Значит, не годен. Придется его оставить. Жаль.

— Да что вы, товарищ майор, — торопливо и горячо заговорил Иван Агапович, — это он немного прицапывает, как постоит. А если разойдется, почти незаметно. Зато какая сила! И послушный.

Майор обернулся ко мне:

— Как ваше мнение, товарищ врач?

— Пожалуй, надо оставить.

Иван Агапович разволновался:

— Да что вы!.. Наш доктор его своими руками вылечил. Ему и дать Сокола. Пусть ездит. Такой конь нигде не подве дет. Он у меня ни огня, ни воды не боится.

Мы решили Сокола взять. Взяли и своего донора — Воронка. «На фронте он понадобится больше, чем здесь…» — подумал я. Только кличка у него была какая-то странная — Воронок. По масти он был совершенно белый. Видно, кто-то в шутку так назвал его.

На третий день мобилизации мы грузились в вагоны.

Михаил Владимиров был со мной. Его зачислили в ту же часть, куда я был назначен старшим ветврачом. Мы очень довольны были. Хорошо с друзьями быть вместе. Особенно на фронте.

При прощании Иван Агапович обнял сына и вдруг часто-часто заморгал, будто пыль в глаза попала и они омылись слезами.

— Ну вот… Едешь, значит, на фронт… Вырос. Смотри у меня, работай как надо. И сердцем крепись. Не робей.

Обнялись мы с Иваном Агаповичем.

— Поблажки моему Мишке не давай. И побереги его.

Он ведь один у меня.

Когда же воинский эшелон тронулся, Иван Агапович крикнул нам вслед:

— И Сокола моего берегите! Он не подведё-от!

Поезд набирал скорость и вез нас на запад, где уже шла страшная битва. Из открытой двери теплушки мы долго смотрели на родное село, пока оно совсем не затуманилось струйчатым, зыбким маревом.