Центр жестокости и порока

Василий Боярков, 2021

Где-то в бандитской провинции, где нет ни человеческих прав, ни «правильного» закона…На старом, отчасти заброшенном, кладбище проводится чудовищный ритуал. В нём участвуют безликие личности и используется страшный гроб на колёсиках, как в детской страшилке. В окончании заживо хоронится беззащитный бездомный бродяга.

Глава II. Современное монгольское иго

В то же время в Рос-Дилере, в следственном изоляторе, в камере предварительного заключения, находился глава местного преступного клана Джемуга, которому грозил весьма внушительный срок заключения. Необычное прозвище заключённый человек выбрал себе неслучайно. Обзавёлся он им в раннем детстве, когда являлся простым беспризорником и когда в «девяностые» промышлял всякими гадостями на территории одного отдалённого провинциального городка (ему приходилось думать о насущном пропитании практически с пяти лет). Ни настоящего имени, ни тем более фамилии малолетний злодей не помнил. Присвоенный псевдоним ему полюбился, потому как «отбывая очередной срок в ДД (детдоме)» (куда его, маленьким, периодически доставляли и откуда он постоянно сбегал), юный свободолюбец вычитал в некой занимательной книжке, будто в далёкие, давно минувшие, времена существовал прославленный полководец Джамуха. Тот командовал племенами древней Монголии и его, между прочим, опасался сам Чингисхан, в те славные годы ещё Темуджин. Вдохновлённый мальчик не переставая твердил: «Ну и что, — имея в виду Джамуху, — что он его потом всё равно убили? — предполагая казнь в виде сломанного хребта. — Потому с ним и расправились, что смертельно боялись». В итоге, полностью потеряв сведения о настоящих предках, молодой негодник настолько уверился, что являлся прямым потомком славного воина, насколько даже в паспорте умудрился проставить себе одно, единственное, имя Джемуга, без фамилии и без отчества; он не преминул переврать его на звучный, а главное, как ему казалось, более значимый лад.

Некогда беззащитный ребёнок давно уже вырос и теперь превратился в уверенного мужчину, закалённого в уличных драках и постоянных преступных противоборствах. На вид ему исполнилось чуть более тридцати лет, что соответствовало и дате, проставленной в основном документе; он не являлся красавцем, но и не имел какой-то отталкивавшей наружности, удивительно сочетая и безраздельную мужественность, без единого признака страха либо сомнений, и в меру необходимую привлекательность; невысокая фигура располагала природной коренастостью, а смуглое лицо, и действительно, отличалось чисто монгольскими очертаниями — слегка продолговатое, оно выглядело бронзовым, с зауженными глазами и с тонкими, спускавшимися книзу усами. Касаясь жёсткого характера следует отметить, что слыл он самоуверенным, упрямым, безнравственным типом, а ещё и невероятно жестоким, не знавшим жалости ни к своим ни к чужим. Хотя если касаться понятия «своего», то таковых для него попросту не было, так как, выросши в промозглых трущобах, грозный, беспринципный преступник считал, что добился всего, чем обладает, сам и никому ничем не обязан. Все остальные должны ему учтиво прислуживать, а ежели кому-то чего не нравилось, то такие бесследно исчезали, приобретая статус «пропавшего без вести».

В Рос-Дилере он появился с момента его основания, когда в небольшой деревушке появился первый игорный дом и когда заложилось строительство огромного мегаполиса. Имея кипучую и деятельную натуру, тогда ещё молодой, не достигший совершеннолетия, парень активно включился в развитие нового общества: он взял на себя прямую обязанность сколотить устойчивую преступную группу, способную держать в страхе не только постоянное население, но и приезжавших тратить денежки богатеньких толстосумов. Неудивительно, что похожих предприимчивых деятелей было несколько человек; они прибывали в небольшой тогда ещё населённый пункт в сопровождении — одни небольших, а другие более значительных группировок. Но! Именно Джемуга, поначалу оказавшийся едва ли не в сплошном одиночестве, а потом всё более обрастая преданными сподвижниками (они оставались от поверженных конкурентов), сумел организовать несравненно действенный клан; ему он лично придумал название и ласково именовал «моё монгольское иго». Подобно пчелиному улью «трудилось» созданное сообщество, считаясь сплочённым, продуктивным, слаженным механизмом, способным держать в страхе всю прилегающую округу; оно обложило преступной данью все имевшие маломальский доход игорные заведения. Нетрудно догадаться, желающих поспорить за криминальную власть, в том числе и приезжих, больше не находилось.

Кроме охотников разделить сферы влияния «опасного бизнеса», существовали ещё и правительственные структуры, пытавшиеся сломить непререкаемый авторитет влиятельного бандита. Вот и сейчас, закончив трудную, но грамотно проведённую операцию, влиятельный преступник (уже тогда являвшийся крёстным отцом всего преступного населения города) был помещён в следственный изолятор, причём в отдельную камеру, дабы исключить ему всяческое сношение с внешним миром, подвластными уголовниками. На наступивший момент его доставили в комнату для допросов, где бандита посещал прокурор, лично Замаров Дмитрий Аркадьевич; значимостью высокой должности тот намеревался склонить задержанного к признательным показаниям. Если касаться государственного обвинителя, то, достигнув тридцатисемилетнего возраста, он дослужился до звания советника юстиция и выделялся высокой, атлетически сложённой фигурой; лицо выглядело худым, книзу несколько вытянутым, и не лишалось мужской привлекательности; прямой, едва ли не аристократический нос сочетался с тонкими, выдавшими хитрость, губами и гладкой, не имевшей загара кожей; серые, с голубым отливом, глаза выражали ум, проницательность, способность к построению логических выводов, но и не лишались внутренней жёсткости, а возможно, излишней жестокости; голова виделась ровной, ухоженной, отмеченной короткой стрижкой, светлыми волосами и чуть оттопыренными ушами. Верхняя одежда составляла стандартный мундир, выдававший представителя службы прокуратуры; он снабжался необходимой служебной символикой.

Находились они в небольшом помещении, где серые стены окрашивались мрачными красками; из неброской мебели там присутствовали металлический стол, разделённый посередине невысокой перегородкой, словно сеткой для игры в пинг-понг, да накрепко привинченные к полу два стула. Из средств сдерживания движений со стороны заключенного имелись стальные браслеты, снабжённые чуть удлинённой цепью, прочно крепившиеся к верхней обшивке; они предупредительно закреплялись на могучих руках опасного басурмана.

— Итак, господин Джемуга, простите, не знаю Вашего настоящего имени отчества, — начал допрашивать представитель органов правового порядка, — давайте вернёмся, с чего вчера начали, но в чём Вы упорно пытаетесь нас запутать. Сразу хочу сказать, что приведённые Вами накануне неубедительные доводы мы проверили и не нашли, поверьте, никакого им весомого подтверждения. В свою очередь хочу пояснить, что доказательств Вашей вины у нас предостаточно и что мы — даже без Ваших признательных показаний — сможем упрятать Вас на значительный срок заключения. Согласен, скомбинировать окончательное обвинение будет пока намного сложнее и значительно дольше, но результат всё равно окажется единственно правильным, ведущим Вас на «длительный отдых». Ну, так как, господин Джемуга, сможем мы найти обоюдовыгодное решение, или Вы согласны на полный срок заключения, равный, повторюсь, десяти, а в лучшем случае, девяти годам тюремного заключения?

— Доводы твои, прокурор, — криминальный авторитет нисколько не церемонился, — кажутся мне нисколько не убедительными. Что у вас на меня есть? Да практически ничего. Нашли какой-то непонятный труп, а чтобы связать с ним меня, провернули какую-то непривлекательную «подставу». Подкинули якобы причастное к убийству «спаленное» оружие, затем подделали «туфтовую» экспертизу, что как бы на нём мои отпечатки пальцев. Заметьте! Я допускаю, что именно из него и был застрелен вменяемый мне человек; а значит, вы не сфабриковали тот единственный документ, как, скажем, всё остальное. Ну, а до «кучи» подговорили какого-то непонятного очевидца, которого я и видом не видывал и слыхом не слыхивал; а он утверждает, будто бы видел меня в тот кульминационный момент, когда я спускал курок и стрелял в какого-то там человека, ныне покойника. Однако, прокурор, даже всё вместе взятое, сейчас перечисленное, я считаю не наиболее важным, что должно тебя беспокоить…

Придав себе злобно-ехидное выражение, матёрый бандит прервался, ожидая, какой эффект произведёт на второго собеседника высказанная им последняя фраза. Тот непонимающе уставился на грозного, до крайности опасного, басурманина, обозначая возникшее недоумение самым обыкновенным вопросом:

— Что ты хочешь сказать?

— Хм, — злорадствовал дерзкий преступник, наваливаясь на стол и приближаясь к непонятливому визави, — только то, что ты очень мало интересуешься личной жизнью нахального, но и нерадивого отпрыска и, наверное, даже не представляешь, где он может сейчас находиться. Проясни побыстрее щекотливый момент, а потом мы продолжим нашу неубедительную беседу. Мне бы очень не хотелось, чтобы ты, «мусор», — так закоренелый преступник обращался ко всем представителям правоохранительных органов, — упустил некоторые жизненно важные аспекты, связанные с личной семьей, а потом винил бы в случившихся крутых неприятностях снова меня.

— Что ты, грязная мразь, сделал с моим ребёнком?! — наливаясь пунцовой краской, в гневе закричал советник юстиции. — Только попробуй с ним что-нибудь сотворить, и я лично тобою займусь!

— О чём ты, прокурор, говоришь, — не переставал «зловредничать» погрязший в криминальной жизни злостный преступник, не спускавший с монгольского лица самодовольной улыбки, — я сижу в четырёх стенах, в отдельной, «мать твою…», камере. Ты, я думаю, человек разумный, поэтому задайся вопросом: как я смог бы отсюда выйти и навредить твоему несмышлёному отпрыску? — он вернулся в обычное положение и стал медленно выстукивать костяшками пальцев по верхней части стола (мелодия напоминала похоронный мотив); вдобавок он печально заметил: — Повторюсь, я просто переживаю, как бы с ним чего случилось — только-то и всего.

— Проклятый мерзавец, — прокурорский работник едва сдерживался, чтобы здесь и сейчас не избить заключённого, — если с ним что-нибудь случится — ты никогда отсюда не выйдешь!

Он резко поднялся и, продолжая то бледнеть, то краснеть, то покрываться пунцовой окраской, направился к металлической двери. Схватившись за ручку, услышал брошенную ему вслед фразу: «Напугал кота мышами!» Хотел вернуться назад, чтобы дать выплеск отцовскому гневу и самолично отмутузить не в меру зарвавшегося (возомнившего о себе Бог весть что) нахального человека; однако… служебная этика, долгие психологические тренинги и личная выдержка сделали положенное дело, и влиятельный мужчина решительно отправился прочь. Негативное отношение проявилось лишь громким дверным хлопком.

***

Одним днём ранее…

Зецепин Игорь Вениаминович, согласно установленного в СИЗО служебного распорядка, заступил на суточное дежурство; оно предполагало оперативную разработку содержавшихся там всевозможных преступников. Двадцатисемилетний молодой человек, при высоком росте, не выделялся особой мускулатурой, но и не считался излишне слабым; лицо не выглядело каким-нибудь примечательным и обладало голубыми глазами да чрезмерно курносым носом (признак сильного любопытства); волосы являлись настолько светлыми, что им бы позавидовала любая блондинка. Останавливаясь на тяге к избыточной осведомленности, стоит отметить, что именно она и привела его несколько лет назад к одной непривлекательной ситуации, где печальным окончанием стала бы скоропостижная смерть. Именно тогда-то ему и помог уладить то щекотливое дельце небезызвестный Джемуга: он вызвался посредничать между ним и его серьёзными оппонентами. С тех пор оперативный сотрудник охранно-конвойной службы находился у всемогущего покровителя на «постоянной зарплате»; преданный ему заблудшей душой и благодарным сердцем, он готов был ради великодушного благодетеля идти на любые жертвы, и самые рисковые, и крайне непопулярные. Едва ему представилась практическая возможность, тюремный оперативник находился у камеры матёрого преступника, с которым запрещалось видеться кому бы то ни было, не исключая и рядовых конвоиров. Однако Зецепин являл собой полное исключение: носил офицерский чин, дослужился до старшего лейтенанта, занимал должность оперуполномоченного. То есть! В силу прямых служебных обязанностей, был просто обязан проводить с заключенными оперативно-профилактическую работу. Под весомым прикрытием нечистоплотный сотрудник зашёл поздним вечером, далеко после отбоя, в камеру некогда доброжелательного спасителя, теперь же многоуважаемого наставника.

— Садись, брат, — обратился отпетый преступник к подвластному человеку, указывая на жёсткие нары, что оказались с ним рядом, — хорошо, что ты нашёл свободное время и посетил меня в столь тягостный момент моей жизни. Мы можем поговорить откровенно? Я имею в виду, не слушают ли нас случайно?

— Да, — кивнул молодой вероотступник, обозначая прямое согласие; в отличии от собеседника, никак не выдававшего нахлынувших эмоций, он легонько дрожал от нервного возбуждения, — можно говорить совершенно спокойно: наш разговор останется нашей тайной.

— Отлично! — воскликнул Джемуга, вскакивая с насиженного места и начиная мерить шагами небольшую тюремную камеру, ходя по ней и взад и вперёд. — Надеюсь, ты в курсе, как меня жестоко подставили, — Игорь утвердительно кивнул головой, — меня заманили в подготовленную ловушку, приставили ко мне «грязную суку» и вынудили ему довериться, как любому нашему брату. В результате я взял его на одно стрёмное дельце, где, не подозревая «мусорско́го» подвоха, застрелил некого мерзкого типа, а «запачканное» оружие — дурак! — заставил уничтожить аккурат того подленького «засланца». Хм? Ты как думаешь: что сделал в предложенном случае он? Правильно! Понёс его напрямую «ментовским» хозяевам. Они благополучно провели баллистическую экспертизу и поставили меня в крайне неловкое положение. Сам он теперь выступает проклятым свидетелем и его где-то надёжно прячут. Иначе… мои верные нукеры давно бы уж до него добрались, и я бы здесь не сидел, и даже близко не находился. Учитывая драматический факт, что мы с ним ходили тогда вдвоём, шансов «соскочить» у меня не предвидится. Разумеешь, что нужно делать?

— Пока что не очень? — засомневался Зацепин, мысленно понимая, что от совершения должностного преступления (что было, в принципе, далеко не в диковинку) ему не уйти (вызволять пленённого благодетеля придётся ему). — Но сделаю всё, что от меня зависит.

— Так я и думал, — утвердительно кивнул заулыбавшийся басурман, создавший современное «монгольское иго»; он остановился посередине камеры и внимательно вглядывался в лицо собеседника, — сейчас у нас только один — единственный! — выход. Мою судьбу и уголовное дело держит в руках не очень сговорчивый прокурор. Он почему-то посчитал, что может чего-то там изменить и поучаствует в распределении сил, существующих в городе. Мы не должны его намерений допустить! Иначе удачи нам не видать…

— Что нужно делать, брат? — с готовностью поинтересовался оперативный сотрудник, вдохновлённый вступительной речью. — Как мне тебе помочь? Я готов устроить какой-нибудь беспрецедентный побег, только впоследствии, — он сморщился, — мне здесь уже не работать…

— Нет, — остановил Джемуга пылкую речь, произносимую преданным человеком, — твоего прямого вмешательства не потребуется, нет! Необходимо в спешном порядке, любыми путями связаться с Баруном. У тебя есть с собой небольшой клочочек «чистой бумаги»?

— Разумеется, — утвердительно покивал Зецепин, доставая миниатюрный блокнот, — в написании документальных отчётов заключается вся моя нынешняя работа, так что писательского добра хватает с избытком.

Заключённый авторитет принял записную книжку, вырвал миниатюрный листочек и, ненадолго присев, написал два коротеньких слова. Сложил бумажное послание в несколько раз, пока не получился маленький, аккуратный шарик, а затем передал благодарному собеседнику, прямому сообщнику.

— Что делать — ты знаешь, — сопроводил он предпринятые манипуляции понятным им обоим коротким напутствием, — сегодня тревожная весточка должна быть доставлена адресату.

***

Барун заслужил бандитское прозвище с лёгкой руки Джемуги, у которого являлся ближайшим сподвижником и которого сопровождал «по жизни» с раннего малолетства. Как объяснил предводитель «монгольского ига», обладая подаренным именем (согласно, разумеется, древней легенде), он становится преданным ему человеком, потому как искомое наименование обозначает «исключительно верный», (как и у себя, немного переврав перевод к монгольскому слову «баруун»). Полностью оправдывая вложенный смысл, неотступный подельник настолько был предан российскому басурманину, насколько готовился не просто пожертвовать жизнью, но и живым последовать в саму преисподнюю. Он никогда не переспрашивал, не оспаривал, не интересовался подробностями отдаваемых поручений, справедливо полагая, что раз очередное задание получил, то надо разбиться в лепёшку, а его непременно выполнить. Останавливаясь на сумрачной внешности, отмечаются следующие основные черты: достигнул тридцать три года от роду; не выделялся мифической силой, а выглядел худощавым, но жилистым человеком, не обладавшим высоким ростом (недостаток физических данных компенсировался исключительным владением техники восточных единоборств и всеми видами вооружений, а также смелой, бесстрастной, почти неэмоциональной, натурой); имел продолговатое лицо, внешне полностью обездушенное, не выражавшее подвижной мимики, но обладавшее смуглой, обветренной кожей; отмечался глазами (под стать волосам, бороде и усам) чёрными, непроницаемыми совсем; отличался носом нестандартным, слегка сдвинутым набок (что свидетельствовало о множестве проведенных рукопашных спаррингов); обозначался губами узкими и широким, передавшими ожесточённую скверность натуры; отображался ушами оттопыренными, причёской взъерошенной, никогда не знавшей расчёски. Одевался грозный боец преступного мира в серую рубашку, а всё остальное: неизменный бронежилет, брюки и прочные солдатские ботинки с высокими берцами — выделялось лишь чёрным оттенком.

Около четырёх утра, объяснив на службе, что ему необходимо срочно проверить важную оперативную информацию, Зецепин оставил основное расположение. Учитывая важность полученного задания, он отправился напрямую к дому преступного авторитета, подмявшему под себя всё городское мирное население. К удивлению, Барун встретил его достаточно бодрым, словно только и ждал, когда же принесётся весть, поступившая от главного босса. Вообще, у всех, кто его знал, создавалось впечатление, что он никогда не спит, совсем не отдыхает, а всегда несёт «нелёгкую службу». Она подразумевает улаживать щекотливые дела, постоянно возникающие в связи с родом деятельности криминального босса, одновременно ближайшего друга.

— Чего в такую рань? — спросил он недоверчивым голосом, ещё не зная об истинном предназначении «продажного опера» (сподвижник Джемуги относился к похожим личностям, как к самым заклятым врагам). — Не боишься, «мусор», приходить сюда ночью, да ещё и один? Или, может, ты скажешь, что не знаешь, в чей дом пришёл, и что таких, как ты и тебе подобных, особенно здесь не жалуют?

— Я не собираюсь выяснять отношения, — резко оборвал его Игорь (он точно так же не испытывал предрасположенности ко всем остальным преступникам), — я принёс тебе весточку от общего друга, и всё, что мне необходимо, — передать её лично в руки, а после отправиться восвояси.

Заканчивая не слишком ёмкую фразу, тюремный оперативник протягивал крохотный клочок бумаги, переданный влиятельным заключённым. Не изменившись в лице, Барун принял коротенькую записку и лёгким кивком головы разрешил незваному гостю (пока!) удалиться. Тот не преминул воспользоваться сделанным предложением. Едва Зацепин ушёл, исполнительный бандит развернул невзрачный огрызок, прочел, единственное, два слова и улицезрел многозначительный знак многоточия: «Прокурорский сынок…»

***

Замаров Эдуард Дмитриевич недавно достиг шестнадцатилетнего возраста и выглядел человеком привлекательным, физически развитым. Обладая выразительной внешностью и высоким общественным положением, он обучался в престижной гимназии и верховодил там сначала всеми детскими играми, а впоследствии и юношескими забавами, и всей молодежной тусовкой. Кроме всего перечисленного, он развивался намного быстрее менее значимых одногодков, что создавало ему гораздо больше дополнительных преимуществ. Лицом парень выдался похож на отца и считался необычайно красивым. Здесь было всё: и голубые глаза, выглядевшие настолько глубокими, что казались попросту бесконечными; и прямой аристократический нос; и тонкие, практически бесцветные губы, выдававшие типичные признаки наглости; и гладкая кожа, сверх меры бледная, как будто никогда не знавшая солнечного загара; и приятные, почти девичьи, ровные очертания; и белокурые волосы, от природы кучерявые, больше обычного длинные — в общем, всё, что могло ему давать преимущество над остальными, намного меньше одаренными природой, товарищами.

В тот злополучный день Эдик, как и каждое утро, вышел из дома в половине восьмого и направился к иностранной машине, припаркованной во дворе элитного дома. Оделся он по октябрьской погоде в коричневую кожаную куртку, синие джинсы и яркую футболку разноцветных оттенков. У самого подъезда беспечного юношу встретил отвратительный тип, отличавшийся неприятной наружностью и источавший омерзительный запах. На нём были грязные, изрядно поношенные, лохмотья, и всем отвратительным видом тот вызывал и стойкое отвращение, и глубокую антипатию. Внешний облик выделялся внушительным ростом и мощной фигурой, а равно густой бородой и курчавыми волосами; они выдавали человека без возраста и имели характерную пепельную окраску.

У молодого человека, от жуткой вони, излучаемой мерзким чудовищем, неприятно засвербело в носу — он несколько раз чихнул. Повстречавшийся человек прилип, подобно клейкой липучке; он начал активно просить подаяния:

— Подай, мил человек, бедняге на пропитание. Три дня ничего не ел и не пил — пожалей бедолагу!

— Пошёл прочь, грязный, вонючий «бомжара»! — не забывая про нецензурную брань, прокричал высокомерный прокурорский сынок. — Отойти от меня, а не то… «ментов» сейчас вызову!

— Сжалься, пожалуйста, — не отставал меж тем уличный попрошайка, приближаясь всё ближе и касаясь одеждами, вероятнее всего кишащими цепкими вшами, — ты, вижу я, человек богатый, так чего тебе стоит спонсировать мне сотню-другую?

Объяснение выглядело верным, и любой нормальный человек в похожей ситуации (лишь бы побыстрее отцепиться от надоедливого, да ещё и вонючего, типа) непременно так бы и сделал; но… только не амбициозный, сверх меры принципиальный, сынок высокопоставленного чиновника, который ничего ещё толком сам не добился, зато при каждом удобном случае кичился высоким положением в обществе.

— Поди поработай, — крикнул он отвратительному просителю, беспрестанно морщась и отмечаясь пренебрежительной мимикой, — а потом и покушаешь! Не таков я человек, чтобы подавать каждому бомжику.

Говоря последние слова, он подошёл, как ему казалось, к спасительному автомобилю, где можно было надёжно укрыться, а усевшись в просторном салоне, полностью избавиться от прилипчивого субъекта, источаемой вони. Ключи с электронной отмычкой Эдик приготовил, понятно, заранее и теперь беспрепятственно отомкнул магнитный замок, смыкавший машинные двери. Он немного спешил, намереваясь побыстрее укрыться внутри. Резко распахнул дверную створку с водительской стороны, просунул голову за проём, но… тут же, опешив, отдёрнул её назад, оказавшись обратно на улице: прямо перед ним показалась похожая морда, такая же заросшая, давненько немытая, отвратительная и кишащая вшами. Она самым каким только есть наглым образом проникала в его комфортабельную машину и несла за собой не менее грязное туловище; оно удобно усаживалось на пассажирском сидении.

— Что за «нах!..»

Договорить элитный отпрыск пришедшую мысль не успел, потому как преследовавший его второй бездомный извлёк откуда-то из пышных лохмотьев металлический прут, приблизился к ошеломлённому юноше едва-едва не вплотную и ударил его по задней части самомнительной черепушки. Становилось очевидно, что похожим образом тот поступает далеко не впервые. Воздействие случилось мастерским, и выбранная цель тут же, прямо на месте, лишилась сознания. Эдик готов был рухнуть на землю, но обездвиженное туловище, ловко подхваченное напавшим преступником, безвольно повисло в крепких объятьях. Оставалось приоткрыть заднюю пассажирскую дверь, засунуть прокурорского сына внутрь и разместить его на заднем сидении. Так тот и поступил. Проделать незамысловатую операцию оказалось настолько проще, насколько помогал ему третий участник бомжеватого трио. Во время нападения он находился со стороны багажного отделения и терпеливо поджидал, когда ему придётся выполнить возложенную задачу.

Не стоит особо распространяться об истинных личностях людей, опущенных на дно социальной жизни и не имеющих возрастных различий, следует лишь заметить, что они отличались не совсем обычными прозвищами: Вахрам (тот, что приставал к прокурорскому сыну на улице), Кабрух (усаживался на переднее пассажирское кресло) и Сморчок (он устроился сзади). Понятное дело, все трое выполняли зловещее поручение, заданное жестоким Баруном. Хочешь не хочешь, но им никак нельзя было его завалить либо по какой-то причине не выполнить. В итоге, ловко провернув несложную операцию, отстойные люди привезли захваченную жертву на некую заброшенную усадьбу, по странному стечению обстоятельств до конца ещё не разграбленную. От основных жилых комплексов она отстояла чуть в стороне, окружалась сплошным, густо разросшимся, лесом и являла собой надёжное убежище для опустившихся личностей.

Ютились три мерзких типа в деревянной конторе, сохранившейся с довоенного времени. Она представляла собой бревенчатое строение с шиферной, местами треснувшей крышей и не имела застекленных оконных проемов; внутри имелось пять отделений, используемых раньше под кабинеты. В одном из них и обосновались странные личности, законопатив единственное окно — где целлофаном, где просто-напросто грязными тряпками. Младшего Замарова, невольную жертву, поместили в одной из комнат, где располагалась кирпичная печка. К тому моменту он уже очнулся и теперь, скованный стальными наручниками, любезно предоставленными Баруном, подвергался неимоверно жуткому испытанию. Чтобы заносчивый парень особенно не кричал «Да вы знаете с кем связались?! Я сын прокурора города!», его заблаговременно лишили голоса, используя грязную и вонючую тряпку; она чем-то напоминала вышедшую из строя мужскую портянку. Закончив с изобретением кляпа, молчаливому пленнику (ну так, от греха подальше и чтобы более не зацикливаться) связали ещё и ноги; спеленали единственным, что удалось отыскать в близлежащей округе — неприглядными, плохо пахнущими, концами, оторванными от многочисленных тряпок, в избытке имевшихся в унылой и затхлой избушке. Стояла промозглая осень, дров в ближайшем лесу имелось в избытке, и так называемые хозяева занялись обыденными делами: обогревом внутренних помещений, приготовлением горячего ужина.

***

Выйдя из комнаты для допросов, разъярённый прокурор бросил на ходу конвоиру-охраннику, дежурившему возле дверей: «Не убирайте его далеко, — имел он в виду заключённого, — я скоро вернусь и тогда мы плодотворно продолжим». Сам отправился проверять озвученную преступником тревожную информацию, взволновавшую его «до глубокого края стонавшей души». Буквально через час доподлинно установили, что матёрый бандит не блефует и что он имеет на руках невероятно значимый козырь. Как печальный итог, усердный работник правоохранительных органов, до кульминационного момента принципиальный и в принимаемых решениях полностью неизменный, выглядел окончательно сломленным — готовым к неприятному его сознанию догово́рному диалогу. Он, так много повидавший на долгом служебном веку, сейчас был подавлен, лицо его, мужественное, осунулось, как-то вмиг постарело и выдавало собой сильнейшие душевные муки.

Дмитрий Аркадьевич считался человеком неглупым и отлично себе представлял, какой именно опасности подвергается его неразумный отпрыск. Поэтому все поисковые мероприятия он провёл собственными силами, через частное сыскное агентство, не посмевшее отказать высокопоставленному городскому чиновнику. Профессиональными трудами, и обширными связями оно раздобыло прискорбную информацию. Ситуация выглядела критической, ведь похожего развития событий опытный деятель уголовного делопроизводства совсем не учёл, да и попросту не предвидел; он полагал, что раз он сумел лишить предводителя «монгольского ига» полного сношения с внешним миром, значит, лишил «чудовище» основной головы, полностью ограничив способность и думать, и действовать. Как оказалось, «зверь» оказался многоголовым, похожим на древнюю гидру, где при отсечении одной, на её место вырастали две, а может, и три. Любая из них способна чётко управлять сплочённым, отлаженным до мелочей, «организмом» (или всё-таки лучше сказать «механизмом»). Обозначать драматичную проблему правоохранительным структурам, понятное дело, нельзя. Высокопоставленный сотрудник, постоянно имевший дело с подобными проявлениями, превосходно понимал, что в неудобном случае жизнь его любимого сына, зависевшая от прихоти всего одного заключённого, не будет уже иметь того определенного смысла, на какой рассчитывал бездушный, безжалостный, самоуверенный басурман; то есть его ещё несформировавшийся мальчик наверняка подвергнется самому какое только известно жестокому умерщвлению. Садистские методы, применяемые при пытках людьми, подчинявшимися Джемуге, прокурорскому работнику были известны как никому другому.

Отягощённый противоречивыми мыслями, Замаров сидел в служебном кабинете и допивал вторую бутылку. Невзирая на изрядное количество принятого им армянского коньяку, забвение не приходило и мозг усиленно пытался найти ответ, способный ему помочь. Он оказался невольно загнанным в угол, выбраться из которого и со служебным достоинством, и без трагичных потерь, похоже, что не получится. Подходившего решения не было, а предпринять хоть чего-то было просто необходимо. Просидев в мучительных сомнениях час с половиной, Дмитрий Аркадьевич наконец-то решился и, задавшись отцовской целью «любыми путями вызволить из жуткой беды неразумного мальчика», направился обратно в следственный изолятор. Его с нетерпением ожидал довольный преступник.

— Как, прокурор, — начал он, озаряясь слащавой гримасой, едва влиятельный посетитель успел переступить порог комнаты, предназначенной для допросов, — разве у тебя не существует дел поважнее, чем тратить драгоценное время на посещение одинокого узника, упечённого тобою в тюремную камеру?

— Ты меня убедил, — сказал он, оставляя дверь приоткрытой, и, чтобы заключённому было слышно, отдал строгое приказание стоявшему рядом сержанту: — Отключите здесь запись!

— Но?.. — попытался возразить немолодой конвоир, неплохо представляя регламент, не позволяющий оставлять следственный кабинет без видеонаблюдения.

— Немедленно! — рыкнул городской прокурор голосом, не подлежавшим сомнению, после чего с силой закрыл железную створку.

— Вот так-то гораздо лучше, «мусор», — насупился на вошедшего закоренелый преступник, во всем, в том числе и мимике, старавшийся подражать монгольскому древнему полководцу (что, кстати, получалось довольно неплохо), — только не надейся провести меня показными, бутафорскими выходками: я на дешевые трюки вовсе не покупаюсь. Говори, чего хотел, и если чего-то дельное, то мы рассмотрим, а ежели так, пустое, то лучше сразу иди обратно, меня же отправь назад, в мою удобную камеру.

— Я тебя не обманываю, — пересиливаясь, чтобы не съездить тому по лицу, зло прошипел Замаров, — наш разговор останется неучтённым, поэтому можно говорить спокойно, без иносказательных оговорок.

— Раз так, докажи, что твоё расположение соответствует истине, — проговорил преступный авторитет, озаряясь зловещей ухмылкой, — выпусти меня на свободу… а после, в спокойной обстановке, на нейтральной территории, мы и обсудим интересующие нас обоих корневые проблемы. Пока же, сам понимаешь, в промозглых застенках откровенного разговора у нас — как бы мне не хотелось — никак не получится.

— Освободить?! Но это попросту невозможно, — искренне возмутился государственный обвинитель, отпрянув от заключённого, словно от прокажённого, — существуют неопровержимые доказательства: оружие, свидетель, опять же. Даже ценой собственной власти я не смогу изменить избранную меру пресечения; она назначена судом, и её, заметь, я сам для тебя и запрашивал.

— Значит, поторопился, — парировал хитроумный Джемуга, лицом приближаясь к перегородке и переходя на заговорщицкий шёпот, — не мне же тебя учить: ты знаешь законы как никто другой в этом городе. Что касается доказывающих улик? Хм, существует человек, носящий имя Барун. Поверь, он мастер решать любые проблемы — и подобные в том же числе. Не сомневайся, он справится и всё организует — комар не подточит носа. Насчёт же записи?.. И правда, тут ты рискуешь гораздо больше и тебе сейчас крайне невыгодно, чтобы о состоявшемся разговоре пронюхал кто-нибудь посторонний. Надеюсь, ты понял, в сложившейся ситуации, сложной для нас обоих, расстаться как-нибудь по-другому никак не получится — и это моё последнее слово.

— Хорошо, — кивнул озадаченный прокурор, — я где-то так и предполагал и подумаю, что именно можно сделать.

Закончив непродолжительный монолог, он резко поднялся и, больше не говоря ни слова, по-быстрому вышел. Вечером того же дня, при странном стечении обстоятельств, совершилось два дерзких, отчаянных нападения: одно — на надёжно спрятанного свидетеля; другое — на следователя, переходившего пешком из здания следственного комитета в строение, отведённое под прокуратуру, и добросовестно несшего на проверку уголовное дело. Оно вдруг зачем-то срочно понадобилось, стоит заметить, прокурору лично, да в конце рабочего дня, да в тёмное время суток. Трагическим результатом, соответственно, явилось следующее роковое стечение обстоятельств: смерть человека — в первом случае; исчезновение заключения экспертизы — уже во втором. Но и это ещё не всё! Тем же днём специалист, проводивший ранее экспертизу, озадачился одним, по его мнению, до крайности удивительным обстоятельством: он был не в силах отыскать документальную папку, где хранил копии проведённых в последние дни исследований. Ему было совсем невдомёк, что сотрудник главного управления, заходивший к нему по неотложному делу, слишком спешивший и озадачивший срочной работой, уходил, благополучно унося в портфеле небольшую, но очень весомую ношу. К концу дня никаких следов, указывавших на причастность Джемуги к расследуемому убийству, у следственных органов попросту не осталось; а значит, не имелось и причин для его дальнейшего задержания. Перед авторитетным преступником, как в досадных случаях водится, унизительно извинились, а на следующий день, ранним утром, отпустили его на свободу, под радостное ликование всех заключенных; они устроили на прощание если и не бунт, то многоголосый гвалт (это уж точно).

***

Тем же вечером лидер преступного мира, сопровождаемый высокопоставленным прокурорским руководителем, выехал за городскую черту. Вместе они направились на бывшую колхозную ферму, где томился молодой, не окрепший ещё, организм. Освобождение разыгралось по следующему сценарию: будто бы по поручению Джемуги, неожиданно прознавшего про несчастье, его верные люди бросились уточнять местонахождение пропавшего высокородного отпрыска. По наущению всё того же предводителя «монгольского ига» они предприняли обманный маневр и потратили, казалось бы, на несложное дело дополнительное, неоправданно долгое, время. Разумеется, весь продемонстрированный спектакль сочинили специально, и исключительно для обеспокоенного родителя, — дабы попрочнее утвердить его в мыслях, что он теперь «должен». После чего наконец-таки доложили об успешном завершении розыскной операции.

Очумелый юноша был уже на грани безумия, когда под театральные свисты и дружное улюлюканье в комнату, где его содержали грязные и подлые похитители, ворвались обученные к налётам лихие бандиты; их вёл неизменный Барун. Подлые бомжи были схвачены, для приличия немного побиты и выведены на улицу, где демонстративно поставлены на колени, прямо перед зданием бывшей конторы; в униженном положении они остались терзаться ожиданием и незавидной, и скорбной участи. Дальше отпетые злодеи деловито освободили шестнадцатилетнего подростка от железных наручников, ножных матерчатых пут и вонючего кляпа. Никто не потрудился ему объяснить, что «организованный концерт» является зловещей инсценировкой и что лично он оказался заложником обстоятельств, связанных со служебной деятельностью его влиятельного родителя. Впрочем, Замаров-младший и не требовал никаких разъяснений, а едва лишь освободившись, сразу же бросился вон из смрадного помещения; первым делом он намеревался расквитаться с отвратительными обидчиками — расправиться с ними незамедлительно. Прокурорский сынок мельком взглянул на Джемугу, мгновенно определив, кто здесь является главным, а получив утвердительный кивок головы, остервенело набросился на «пахнущих личностей» и при́нялся «потчевать» их множественными пинками; он наносил их сильными, выносливыми ногами, обутыми в дорогие, прочные, фирменные ботинки.

— Вы на кого, помойные черти, руку посмели поднять?! — жестокие пытки он сопровождал ещё и сумасшедшими криками. — Вы вообще, что ли, страх потеряли?! Мой отец главный прокурор города — вы что, наглецы тупые, разве об этом не знали?! Как вам мысль-то только, шальная, пришла — совершить со мной гнусный, дерзкий, позорный поступок?! Да я вас, отвратные мерзости, поубиваю и здесь, и сейчас!

Он раздавал хоро-о-ошенькие удары, поочередно переходя от одного к другому и к третьему. В присутствии влиятельного родителя он всё-таки воздерживался от более грубых словечек и употреблял лишь «разрешённые цензурой» простые ругательства. Мстительная жестокость, направленная на жалких отбросов общества, посмевших совершить его похищение, не ведала ни мыслимых границ, ни существовавших в моральном плане разумных ограничений. Бывший пленник, натерпевшийся всякого унижения и немного свыкшийся с ужасным зловонием, выражал яростное негодование в высшей степени импульсивно, и даже омерзительный вид его недавних обидчиков не удерживал негодовавшего юношу от беспощадной расправы. Касаясь состояния избиваемых жертв, они не выглядели больше столь расторопными, какими проявились в момент похищения, а единственное, что могли, принимали позу эмбриона, поджимая поплотнее руки и ноги, и перекатывались по опавшей листве. А! Обезумевший мститель заканчивал бить одного, перебирался на следующего, а следом на третьего. Через пять минут невиданной экзекуции разорванная одежда, всклокоченные усы, бороды, волосы — всё покрывалось кровавыми выделениями, смешанными с соплями, грязью, слезами и, разумеется, вонью.

В какой-то момент, когда обезумевший парень, словно нисколько не уставая, поддался всё большей ярости, Джемуга кивнул преданному сообщнику, сопровождавшему его с далёких «лихих девяностых» (когда они являлись безмозглыми детьми-беспризорниками). Тот сразу всё понял. Барун достал пистолет системы ТТ и, несмотря на суровый прокурорский запрет, вложил боевое оружие в ладонь взбесившегося подростка. Почувствовав холодную сталь, Эдик на мгновение замер, словно раздумывая, что ему следует делать дальше. Сомнительное состояние длилось недолго. Не взглянув на законопослушного папочку, ополоумевший юнец наставил воронёный ствол на Вахрама и, злобно сморщившись, приготовился выстрелить.

— Сынок, постой! — не выдержал Дмитрий Аркадьевич, хотя и пошедший на «сделку с совестью», но до конца пока ещё не «запачканный». — Не делай этого: обратной дороги не будет!

Тяжело дыша, Замаров-младший стоял, наполненный неописуемым гневом, с налитыми кровью глазами, объятый учащённым сердцебиением, готовый переступить черту, после которой как бы не хотелось, но возврата к нормальной жизни уже не последует. Зычный, немного дрожавший, но всё-таки сильный голос отца немного привёл его в чувство. Молодой человек позволил себе сомневаться чуть больше пяти секунд: он по-звериному скрежетал зубами, грозно водил желваками и беспрестанно играл наполненной гневом выразительной мимикой. Наконец! Поводил головой справа налево, плюнул Вахраму прямо в испуганную физиономию — и… вернул опасный предмет своему владельцу, а сам отошёл в сторонку и остановился рядом с родителем.

— Заканчивай дело, Барун, — промолвил Джемуга, словно отрезал; он нисколько не сомневался, что не единожды проверенный подельник поймёт его несложное указание, а следом беспрекословно означенное исполнит, — а то мы здесь и так уже основательно задержались.

Беспощадный бандит, знавший предводителя «монгольского ига» как никто другой в целом свете, сообразил, что тот имеет в виду, и произвёл поочередно три выстрела: сначала в голову Вахрама, с помощью разрывной пули забрызгав округу кровавыми выделениями, серым веществом и костным остатком; затем в черепную коробку Кабруха, повторив с ним всё то же самое, что и с первым товарищем; потом в Сморчка, ничем не разнообразя. Кровяная смесь от последнего достигла брюк прокурора, словно специально запятнав государственного обвинителя соучастием в преступлении, совершённом с непередаваемой словами особой жестокостью.

— Ну вот, Дмитрий Аркадьевич, — зловредно ухмыльнулся Джемуга, обращаясь к служителю правоохранительных органов уже уважительно, — теперь мы с тобой замазаны одной «делюгой», кровавой и беспощадной, а значит, должны друг о друге заботиться, оберегая и наше благополучие, и нашу общую безопасность.

Высокопоставленный чиновник прекрасно всё осознал. Он стал соучастником особо тяжкого преступления и никоим образом его не пресёк, то есть поставил себя на одну грань с самым ожесточенным бандитом самого преступного российского города. В тот же день все вместе отмечали счастливое освобождение переросшего мальчика. Организовали увеселительное мероприятие на широкую ногу, с небывалым размахом и с особенным шиком. С тех пор предводитель «монгольского ига» и городской прокурор сделались неразлучными побратимами, не позабыв поделить между собою и сферы влияния. Оба они теперь удерживали в Рос-Дилере безраздельную власть, но, правда, каждый со своей стороны закона.