Московское время

Валерия Вербинина, 2018

Москва, 1939 год. Блеск и нищета молодого советского государства. Коммунальные квартиры, общие кухни, примусы и склоки, очереди за спичками и мылом. А рядом сияющий огнями «Националь»: невероятная роскошь для избранных, шампанское и икра, не по-советски красивые дамы в норковых манто и «товарищи» с сигарами… После одного из таких шикарных ужинов цвет советской элиты несет потери: друг за другом гибнут известный журналист, фотокорреспондент ТАСС и переводчица «Интуриста», причем убийства старательно скрывают от народа. Почему? Потому что в СССР нет преступности или по каким-то совершенно иным причинам? И как с этим связан ночной убийца-душитель, на след которого пытаются выйти лучшие оперативники МУРа?

Глава 7. Сережка

Всем работникам органов следствия хорошо известно, что расследование убийств представляет значительные трудности.

«Расследование дел об убийствах. Пособие для следователей», 1938 г.

— Я не знаю, что мне думать, — признался Опалин после паузы.

«Еще как знаешь», — подумал Соколов. Потому и стал наводить справки неофициально. Ситуация вообще, если присмотреться, очень даже подозрительная.

— Ваня, чудес не бывает, — сказал следователь. Он затушил папиросу, придвинул к себе дела, привезенные из бывшей столицы, и начал по одному убирать обратно в сейф. — Если человек исчез, должна быть причина. Среди убитых гражданки Арклиной нет, но ты сам знаешь — между убийством и обнаружением тела проходит иногда много лет. Некоторые трупы вообще никогда не находят. Если же она пыталась покинуть страну, тут тоже возможны варианты. Либо она перешла границу и сейчас жива-здорова в каком-нибудь Париже, либо могла нарваться на проводника, который пообещал помочь, а потом убил ее, забрал вещи, а труп утопил в болоте. Ну и, наконец, третий вариант. Никто никого не убивал, не топил и прочее, а просто она уехала куда-то и не хочет, чтобы ты ее нашел. Кстати, а тетка не могла ее убить?

Опалин изумленно вытаращил глаза, а следователь Соколов был вынужден сделать неизбежный вывод: увлекшись своей загадочной красавицей, его друг утратил элементарные оперативные навыки.

— Она не покидала Москвы в то время, — сказал Иван. — Я о тетке, само собой.

— Но ее волнение в любом случае подозрительно. Может, врет тетка и из Ленинграда племянница успела вернуться? Приехала, поссорилась с тетушкой, та ее убила, а тебе твердит, не знаю, не приезжала и всё в таком духе.

Опалин испытывал сложную смесь досады, раздражения и подспудного желания уйти, оборвать этот никчемный разговор, который чем дальше, тем больше ему не нравился. Особенно его задевали попытки Соколова свести все к каким-то обыкновенным, бытовым причинам. Конечно, на стороне следователя были опыт и логика, но Опалин привык полагаться на свое чутье сыщика, и оно говорило ему, что исчезновение Маши никак не связано ни с теткой, ни с желанием покинуть страну.

— Я принесу тебе «Эсмеральду», — пообещал Иван, поднимаясь с места. Соколов посмотрел на его лицо и понял, что Опалин не настроен далее развивать тему об исчезновении своей знакомой.

— Меня вполне устроит и «Казбек», — усмехнулся следователь.

Они обменялись рукопожатием, и Опалин удалился. Оказавшись на улице, он обнаружил, что погода улучшилась, воробьи чирикали уже по-весеннему задорно, в лужах купались и томно курлыкали голуби. Ближайший табачный киоск стоял на углу, но по пути к нему Иван замедлил шаг. Что-то увиденное в папках Соколова просеялось через сито памяти и теперь подспудно царапало его — какая-то мелочь, деталь, странность.

— Что вам, гражданин? — спросил сухонький старичок в очках, продававший папиросы.

— «Казбек» есть?

— Разобрали. — Продавец скользнул взглядом по покупателю в скромном темно-сером полупальто с поднятым воротником. — Есть «Стахановские», если хотите.

Опалин бросил взгляд на белую пачку с красным флагом и покачал головой.

— А подороже что-нибудь?

— Могу предложить «Особенные», — с достоинством ответил старичок. — Но они у нас только в коробках.

В коробке было двадцать пять папирос, а не десять, как в пачке, и стоили «Особенные» почти в два раза больше, чем аналогичный «Казбек».

— Сколько?

— Шесть двадцать пять.

— Давайте.

Забрав папиросы и сдачу, Опалин внезапно принял решение и зашагал обратно. Соколов, уже углубившийся в свои бумаги, посмотрел на него с удивлением.

— Мне нужно еще раз взглянуть на одно дело, — сказал Иван, кладя на стол красную с золотом коробку. — Сентябрь тридцать восьмого, на обложке пятно, причина смерти — удушение.

— Ваня, ко мне в два должен прийти свидетель, — пробурчал Соколов, но все же залез в сейф и через несколько секунд достал требуемые бумаги.

— Свидетель или свидетельница?

— Свидетельница.

— На полчаса опоздает как минимум, — бодро ответил Иван, садясь напротив Соколова и придвигая к себе дело. Следователь усмехнулся.

Опалин прочитал протоколы и стал изучать фотографии. Соколов вертел в пальцах подаренную коробку папирос и хмурился. Он не мог понять выражение лица собеседника.

— Что там? — не выдержал он наконец.

— Сломанные горловые хрящи, — отозвался Опалин, убирая документы в папку. — Типичная травма, когда жертву душат за горло руками.

— И?

— У нее в ухе была серебряная сережка. О второй ничего не говорится, но на фото видно, что второй сережки на месте нет.

— Это должно что-то значить? — осторожно спросил Соколов.

— Понимаешь, — сказал Опалин с расстановкой, — я почему-то вспомнил… Юра недавно говорил об одном деле, там тоже жертву задушили.

— Женщину?

— Нет. Мужчину. Но вот какая странность: кто-то забрал его бумажник.

— Странность? — скептически приподнял брови Соколов, открывая подаренную ему коробку.

— Ты меня не дослушал. Некто, предположительно убийца, взял только бумажник. А деньги оставил.

Следователь на мгновение замер, но быстро овладел собой, достал из коробка очередную спичку и зажег папиросу.

— И много денег было? — осведомился он, откидываясь на спинку кресла.

— Что-то около двадцати рублей с копейками. Бумажник кожаный, обыкновенный, рублей пять ему цена.

— Перенервничал, не соображал, что делает, — холодно ответил Соколов. — Стал искать деньги, увидел — мало, испугался кого-то или чего-то и убежал, в спешке захватив только бумажник.

— Да, но все-таки… Там — бумажник, тут — сережка серебряная, цена ей грош. Ухо не надорвано, то есть аккуратно вытащили…

— Стоп, Ваня. Мы не можем утверждать, что сережку вытащили. Жертва вполне могла сама ее потерять. А убийцу того нашли?

— Нет. Юра всех обегал, но без толку. У убитого были мелкие бытовые конфликты, были люди, которые его, скажем так, не очень жаловали. Но все возможные кандидаты отпадают.

— «Комаровец»? — пробормотал себе под нос Соколов, и его голубые глаза сверкнули сквозь дым.

…В начале 20-х годов извозчик Комаров (на следствии выяснилось, что в действительности он носил другую фамилию) стал фигурантом нашумевшего процесса, в ходе которого советское общество впервые узнало о серийных убийствах. Дело имело огромный резонанс, нашедший отражение среди прочего и в одном из очерков Михаила Булгакова^[5]. По слухам, после вынесения обвинительного приговора Комарова расстреляли в спину, чтобы иметь возможность изучить его мозг. Тем не менее даже после процесса Комарова серийные убийства долгие годы не рассматривались как отдельная категория преступлений, и для совершающих их не было никаких специальных терминов. Изданное в 1938 году «Расследование дел об убийствах» только осторожно упоминает «раскрытие дел по аналогичным случаям», при этом мешая в одну кучу разбойные убийства и убийства, которые сейчас называются серийными.

— Может быть, и «комаровец», — сказал Опалин в ответ на реплику следователя. Соколов задумался. Папироса тлела в его пальцах.

— Нет, — проговорил он наконец, качая головой. — По одной серебряной сережке… нет, Ваня, слишком смело делать такие выводы. Местности разные, жертвы тоже разные, а то, что они были задушены — так удушение часто встречается. Я понял твою мысль — некто убивает людей и берет себе на память незначительные мелочи, но извини, я в твою версию не верю.

— Может быть, ты и прав. — Иван поднялся с места. — Ладно. Я все равно хотел папиросы тебе занести.

Вторично попрощавшись с Соколовым, Опалин вернулся на Петровку, где погрузился в круговорот неотложных дел. Пришел ответ из Ростова, надо было продолжать допросы уцелевших бандитов, а еще предстояло решить, что делать с Костей Масловым. В промежутке Опалин еще раз взвесил свои соображения относительно пропавшей сережки и пришел к выводу, что Соколов все-таки прав, а сам он чересчур увлекся.

Конвойные привели на допрос Храповицкого.

Главарь банды был мрачен, на щеках его за одну ночь проступила седоватая щетина, взгляд сделался совершенно волчьим. Значит, до Храповицкого уже дошли слухи об убийстве брата, понял Иван. Кончилось показное балагурство и шутки насчет Тыльнера (которого уголовники упорно величали бароном).

— Поговорим о Ростове? — предложил Опалин.

— Поговорим, — согласился Храповицкий, осклабившись, но сказал другое. — Зря вы это, начальник. Зря. Не надо было брата моего трогать.

— Ишь ты, как интересно получается, — с деланым добродушием в голосе вмешался Петрович, который тоже присутствовал и вел протокол. — Вам, значит, все можно, а когда вас вашими же методами… так сразу нельзя. А твоему брату нечего было от конвойного бегать…

— Толя не дурак так подставляться, — ответил Храповицкий сквозь зубы. — Так я и поверю, что конвойный какой-то его грохнул без приказа… Ты, Скорохват, конечно, молодец. Идешь по крови людей… смотри только, не поскользнись!

«А может быть, Костя прав, — подумал Опалин, глядя в сверкающие ненавистью черные глаза бандита. — Убили бы всех при задержании, и дело с концом. Валандаться теперь с этой мразью, допросы, очные ставки… суд… Другие дела стоят, пока я с этим не развяжусь. Каждый раз одно и то же…»

Зазвонил телефон. Опалин назвал себя, выслушал сказанное и повесил трубку.

Вечером Иван докладывал Твердовскому:

— Раненый бандит Капитонов, которого отвезли в больницу, умер от большой потери крови. Что касается убитого Анатолия Храповицкого: я говорил с доктором Бергманом и экспертом. Оба считают более вероятным, что в момент выстрела он не бежал, а шел. Положение тела, траектория пули…

— Более вероятным, — перебил Николай Леонтьевич, — но не стопроцентным?

— Да, — кивнул Иван. — Только вот выстрел был произведен в упор. На волосах остались пороховые частицы…

— Горюнов написал об этом в своем заключении?

— На словах он мне об этом сказал, но я не помню, успел ли он все написать, — ответил Опалин после паузы, протягивая Николаю Леонтьевичу бумаги.

— Здесь говорится, что Храповицкий мог бежать, когда в него выстрелил Маслов, — подытожил Твердовский, пробежав глазами строки. Он перевернул лист. — Какой мелкий у доктора почерк… Входное отверстие… выходное… на расстоянии два с половиной сантиметра под левой глазницей… подумать только, какая точность! Ну, тут вообще ничего не сказано про то, кто куда шел или бежал…

Николай Леонтьевич сложил бумаги и серьезно посмотрел на Опалина.

— Честно говоря, Ваня, я рад, что ты не стал пороть горячку и убедил эксперта и доктора не приписывать лишнего, — сказал Твердовский. — Это не значит, что я за обман, и не значит, что я одобряю поступок Маслова. Но к нашим делам мы больше никогда его привлекать не будем.

— Это моя вина, — начал Опалин. — Мне надо было как следует все проверить, прежде чем…

— Ваня, — вздохнул Твердовский, — сколько раз я говорил тебе, всего предусмотреть невозможно, не-воз-мож-но, понимаешь ли! Вспомни хотя бы ненормальную, которая появилась именно тогда, когда вы приготовились брать банду… Все же обошлось в итоге. Тебе винить себя абсолютно не в чем. Ты проделал отличную работу, — говоря, Николай Леонтьевич залез в ящик стола, — и заслуживаешь награды. Держи.

И перед Опалиным лег заполненный на пишущей машинке бланк с печатями. Ошеломленный, Иван не сразу понял, что это ордер на получение однокомнатной квартиры.

— Больше тебе не придется спать на работе, — сказал Николай Леонтьевич. — Дом на Новослободской, не в центре, конечно, но — своя квартира, Ваня! А твою комнату мы отдадим Казачинскому. Он с родителями живет, еще у него брат с семьей и две сестры, и все чуть ли не в подвале ютятся…

— Я очень рад, Николай Леонтьевич, — сказал Опалин искренне. Он имел в виду вовсе не жилищные проблемы Казачинского, а совсем другое. Впрочем, начальник отлично его понял.

— Ты бы, Ваня, не тихарился, а раньше пришел ко мне со своими проблемами, я бы и подумал, как тебе помочь, — сказал Твердовский. — А то молчишь, а потом случайно выясняется — ночуешь на работе… Теперь у тебя все будет хорошо, и… словом, мы ждем от тебя новых раскрытых дел! — то ли шутя, то ли вполне серьезно заключил он.

Примечания

5

«Комаровское дело».