Московское время

Валерия Вербинина, 2018

Москва, 1939 год. Блеск и нищета молодого советского государства. Коммунальные квартиры, общие кухни, примусы и склоки, очереди за спичками и мылом. А рядом сияющий огнями «Националь»: невероятная роскошь для избранных, шампанское и икра, не по-советски красивые дамы в норковых манто и «товарищи» с сигарами… После одного из таких шикарных ужинов цвет советской элиты несет потери: друг за другом гибнут известный журналист, фотокорреспондент ТАСС и переводчица «Интуриста», причем убийства старательно скрывают от народа. Почему? Потому что в СССР нет преступности или по каким-то совершенно иным причинам? И как с этим связан ночной убийца-душитель, на след которого пытаются выйти лучшие оперативники МУРа?

Глава 6. Соколов

Папиросы, цена за десяток. Высший сорт № 1: «Герцеговина Флор», «Особенные» — 2 руб. 50 коп. Высший сорт № 2: «Ява», «Эсмеральда» — 1 руб. 80 коп. Высший сорт № 3: «Борцы», «Казбек», «Дерби» — 1 руб. 27 коп., «Наша марка», «Прима» — 1 руб. 10 коп. Высший сорт № 4: «Пушки», «Садко», «Марка» — 90 коп.

Прейскурант 1937 г.

Как известно всем заинтересованным лицам (кроме некоторых авторов детективных романов), в МУРе работают оперуполномоченные, а следователи трудятся в прокуратуре. И те, и другие занимаются раскрытием преступлений. И те, и другие традиционно считают, что играют в расследовании главную роль. Сыщики добывают информацию и ловят подозреваемых, следователи направляют уже оформленное по всем правилам дело в суд. В действительности всё, разумеется, значительно сложнее: многое зависит не только от нюансов конкретного дела и действующих на тот момент законов, но и от способности следователя и работников милиции — в том числе угрозыска — взаимодействовать друг с другом.

На своем веку Опалин перевидал немало следователей и научился для пользы дела находить контакт и со случайными людьми в этой профессии, и с честолюбивыми карьеристами, и со старыми служащими, смотревшими на него со скептической улыбкой, и вообще с кем угодно, но следователей как класс он не слишком жаловал. Следователи не сидели в засадах, не рисковали жизнью, отыскивая особо опасных преступников, и по большей части предпочитали давать указания, отсиживаться в кабинетах и работать строго по графику. Кроме того, прокуратура уже несколько лет делала упор на политику, и в январе 1938-го даже вышло постановление, предписывавшее следователям заниматься в первую очередь преступлениями «контрреволюционными и особо опасными против порядка управления». У всех на устах были нарком Ежов и выражение «ежовые рукавицы». И пока муровские сыщики ловили убийц и грабителей, то есть боролись с реальной преступностью, их коллеги из прокуратуры нередко занимались тем, что раскрывали несуществующие заговоры, а в число заговорщиков по своему разумению включали всех, кто хоть чем-то в предыдущие годы проявил свою оппозиционность. А потому Опалин особенно стал ценить следователей, сумевших остаться людьми, несмотря на обстоятельства и соблазн легко сделать карьеру, взобравшись наверх в прямом смысле слова по трупам.

Если верить словам «Интернационала», который тогда был гимном СССР, кто был ничем, тот может стать всем — но об обратной дороге песня умалчивала. В 1938-м Ежов был смещен со своего поста, а потом отдан под суд. Начались пересмотры дел и аресты наиболее ретивых следователей, прозвучало даже слово «оттепель» (не в последний раз в российской истории). Из всего происходящего Опалин сделал свои выводы. С некоторыми коллегами он почти полностью прекратил общаться, однако следователь Александр Соколов в число таких людей не входил. Саше Опалин до некоторой степени доверял — до некоторой, потому что жизнь приучила его всегда оставлять маленькую лазейку для сомнений, чтобы не испытывать потом ненужных разочарований.

Когда Опалин вошел в кабинет, следователь сидел в облаке дыма и с выражением, которое Иван про себя определил как профессионально кислое, изучал бумаги. В пальцах правой руки дымилась очередная папироса. Массивная пепельница была до отказа забита окурками и обгоревшими спичками — Соколов был заядлый курильщик и не мыслил своей жизни без табака. На стене, как и в любом другом официальном учреждении, висел портрет Сталина, но иной, чем в кабинете у Твердовского: тут Иосиф Виссарионович прямо и не слишком дружелюбно глядел на посетителя, переступающего порог.

Опалин пожал Соколову руку, отказался от предложенных папирос, сел на унылый казенный стул и обменялся со следователем несколькими общими фразами. Александр был шатен тридцати пяти лет от роду с простоватым лицом, которое любой, кто с ним сталкивался, волен был счесть попросту глупым. Это обстоятельство, да еще манера рассеянно слушать собеседника, полуприкрыв веками серо-голубые глаза, наводили на размышления о том, что Соколов — следователь так себе и вообще находится не на своем месте. Однако Опалин затруднялся даже представить, скольких преступников Александр сумел таким образом вывести на чистую воду. По характеру следователь был въедлив, ироничен и склонен каждый факт подвергать сомнению. Это помогало в работе, но мешало в дружбе. Впрочем, Опалин ценил Александра не за характер, а за то, что тот не изобретал для карьерного роста несуществующих контрреволюционных заговоров и не применял к обвиняемым силовые методы. Недавно Соколов занимался расследованием одного крупного мошенничества, из-за которого ему пришлось даже съездить в Ленинград. Узнав об этом, Опалин попросил следователя в качестве одолжения разузнать кое-что для него лично. Соколов выслушал, задал несколько вопросов и сказал, что обещать ничего не станет, но при случае — постарается. И вот он вернулся, судя по всему — с кое-какими сведениями, но почему же Опалину так непросто завести речь о главном?

— Ты бы окно открыл, — сказал он, глядя на облако дыма, колыхавшееся вокруг Соколова. — А Фриновского перевели?

— Угу. — Александр сделал неопределенный жест рукой с папиросой. — Он на взятке погорел.

— Я думал, он не дурак, — вырвалось у Опалина. Фриновского он помнил хорошо: обходительный, улыбчивый — так и хочется сказать — господин, всегда стремившийся подружиться с лучшими сыщиками, поручить им максимум работы, а в итоге заграбастать себе все награды за успешное раскрытие дела. Людям, которых он использовал, Фриновский льстил тонко, без подобострастия, знал по имени-отчеству всех начальников, а также их жен, и вообще был вхож всюду, где чуял для себя хоть малейшую выгоду. За руку его никто никогда не поймал, но муровцы давно раскусили все его приемы и с интересом ждали, останется ли следователь «на коне» или пойдет эпохе на закуску. Честолюбивые планы Фриновского не ограничивались одной профессией следователя: уже он зацепился за кино, уже консультировал фильм — само собой, шпионский детектив — по мотивам одного из своих дел, и тут…

— Так он натурой брал, — хмыкнул Соколов. — Допустим, у подозреваемого жена красивая, или любовница, или дочь. Чем не повод оказать человеку снисхождение? Виноват, но со смягчающими обстоятельствами, или там состояние аффекта, или еще что-нибудь. Ну, так вот, приглянулась Фриновскому одна гражданка, девятнадцати лет от роду, происхождения, прямо скажем, не слишком пролетарского, да еще и папаша ее по делу проходил. Он и стал подбираться: дескать, только от меня зависит, посадят отца или нет, но я-то человек незлой, мне только немного женской ласки надо, и я так все оформлю, что никто папу вашего не тронет…

— А дальше? — спросил Опалин терпеливо, хотя история Фриновского уже была ему в общих чертах известна из слухов, долетевших и до угрозыска.

— А дальше — самое интересное. Фриновский точно знал, что за гражданку и ее отца заступаться никто не станет, а если они вздумают жаловаться, всегда сможет заявить, мол, клевета, потому как товарищ он был осторожный и никаких улик не оставлял. Только рожа у него не та, чтобы вдохновить на любовь в девятнадцать лет, и данного факта уже ничем не исправить. Короче, посмотрела гражданка на его рожу хорошенько, и так ей стало тошно, что пошла она на людную улицу и бросилась под машину. Отделалась ушибами, но в машине ехал один профессор, и он захотел узнать, в чем дело. У профессора связи, он человек известный, вот все и завертелось. — Соколов яростно смял в пепельнице докуренную папиросу. — Словом, Фриновского взяли, а меня поставили перепроверить все его дела за последние годы. — Александр кивнул на стопку папок на краю стола. — Я тут на всякий случай запросил еще материалы за конец двадцатых. Вот ведь какая штука: во время НЭПа Фриновский вел дело одного жулика, который занял у государства миллионы, посулил «золотые горы», а деньги, само собой, украл.

— И Фриновский его отпустил?

— Нет, но так ловко вел расследование, что жулик успел сбежать за границу. И как интересно получилось: жулик смылся, а Фриновский через некоторое время почему-то стал жить в его квартире. Пять комнат, не считая мебели и прочего. И жена его стала часто по ювелирам ходить. Ты его жену видел? Если нет, то ничего не потерял — на нее вообще без слез не взглянешь…

Опалин почувствовал, что болтовня Соколова начинает его утомлять. Он досадливо шевельнулся на стуле, и следователь тотчас уловил и верно истолковал этот немой сигнал.

— Ладно, с Фриновским всё, — словно спохватился Соколов, поворачиваясь на стуле к массивному сейфу, стоявшему у стены. Звякнул ключ, протяжно запела отворяемая дверца. — Короче, навел я в Ленинграде справки о твоей знакомой гражданке. Арклина Мария Георгиевна, — нараспев проговорил следователь, — в тысяча девятьсот тридцать восьмом году по делам не проходила, не задерживалась, несчастных случаев с ее участием тоже не отмечено.

— Это я знаю, — хмуро ответил Опалин. — Я уже посылал запросы. Но я о другом тебя просил.

— Вот, пожалуйста. Неопознанные женские трупы по Ленинграду и области, женщины приблизительно двадцати восьми — тридцати лет, рост около ста шестидесяти восьми сантиметров, телосложение среднее.

И Соколов в два приема плюхнул на стол со стороны собеседника две объемистые пачки дел.

— Прошу, — иронически промолвил следователь, делая широкий жест. — Это все, более-менее подходящие под твое описание. Убийства и несчастные случаи. И так, для порядку: о том, что гражданка Арклина вообще пропадала, никто никуда не сообщал.

— Я знаю.

— Только так: я, конечно, договорился на месте, но эти бумаги желательно не задерживать, я должен буду вернуть их обратно.

— Я сейчас же просмотрю, — ответил Опалин, хватаясь за самое верхнее дело в первой пачке. — Саша, — с запозданием добавил он, — с меня причитается.

— Ладно, — легко согласился Соколов. — Купишь мне папирос.

Оба рассмеялись. Следователь вернулся к изучению старых дел своего предшественника, а Опалин принялся просматривать материалы из папок. Черно-белые фотографии, иногда довольно мутные, так что приходилось напрячься, чтобы понять, что именно на них изображено. Протоколы, написанные самыми разными почерками. Убийство, убийство, несчастный случай. Смерть от удушения, от удара по голове. Множественные колотые раны. Жертва застрелена в упор. Попала под трамвай…

Не опознана. Труп принадлежит неизвестной. Нет документов. Тело не опознано. Не…

Можно ли вообще сказать «труп принадлежит»? Кому — человеку, которого больше нет? Земле? Впрочем, сейчас тела по большей части кремируют…

Наконец, Опалин закрыл последнее дело и молча положил его на стол. Соколов исподтишка наблюдал за ним поверх бумаг, которые просматривал. Он опасался, что если Ваня найдет то, что искал, его реакция может оказаться непредсказуемой. Но по лицу Опалина следователь понял все еще до того, как тот заговорил.

— Ее тут нет.

— Там несколько разложившихся до неузнаваемости, — негромко напомнил Соколов. — Уверен?..

— Уверен. Таких вещей она никогда не носила. Ну и разные детали не совпадают.

Следователь отложил бумаги. Помимо всего прочего, он чувствовал и профессиональный интерес, который даже не считал нужным скрывать.

— Расскажи мне еще раз, как именно она исчезла, — попросил Соколов.

— Села на вокзале в поезд до Ленинграда. Больше я ее не видел.

— Билет был до Ленинграда?

— Да.

— Ты ее провожал на вокзал?

— Нет, она мне запретила. Но я все равно проследил, ну… чтобы все было в порядке.

— Вещей она много с собой взяла?

— Один небольшой чемодан. Обычный, коричневый, с металлическими уголками.

— То есть уезжала ненадолго?

— Мы были вроде как в ссоре. Сказала мне, чтобы я ее не ждал.

— Зачем она ездила в Ленинград?

— Не знаю.

— Ты — и не знаешь? У нее был кто-то другой?

— Ты что, допрашиваешь меня? — рассердился Опалин.

Соколов не ответил и лишь взял из коробки новую папиросу. Невольно он поймал себя на мысли: если бы ему пришлось вдруг расследовать исчезновение гражданки Арклиной, первым, кого — как ни крути — пришлось бы проверять, неизбежно становился оперуполномоченный Опалин.

— А что говорят ее родные, друзья, окружение? — допытывался следователь. — Если она исчезла, они должны были заволноваться. И уже давно, — добавил он, пуская дым сквозь ноздри.

Опалин встал, прошел к окну и приоткрыл створку. Соколов следил за ним с острым любопытством.

— Я нашел тетку, у которой она жила, — сказал Опалин, возвращаясь на место. — Тетка клянется, что у Маши все хорошо, но…

— Что — но?

— Да ведет она себя как-то странно, — признался Иван. — Когда я попытался разузнать подробности — что, да как, да почему нет вестей — тетка расплакалась и стала божиться, мол, ничего не знает.

— Что ж ты ее не дожал? — уже сердито спросил Соколов. — Когда свидетель так себя ведет…

— Она не свидетель.

— По букве закона — нет. По факту — да. Скажи-ка мне вот что: твоя Маша случаем не латышка?

— Почему она должна быть латышкой?

— Потому что Арклин — латышская фамилия. Если, конечно, она настоящая, — добавил Соколов. — Ты ведь знаешь, немало народу сменило фамилии после революции, и не всегда законным путем да с публикацией о перемене в «Известиях». Арклина — это может быть и Карклина без первой буквы, а это уже дворянская фамилия^[4]. Или какая-нибудь фон Аркле, например. Это так, только навскидку в голову приходит, а настоящая фамилия может быть любой, и совершенно необязательно связана с паспортной. — Опалин молчал. — Почему из всех ее родственников ты знаешь только какую-то тетку? Где родители, где братья и сестры? Кстати, где она родилась?

— В Ленингр… тьфу, в Петербурге.

— Метрическую запись проверял? Не выписку, а сам оригинал в церковной книге?

— Как ты себе это представляешь? Я не могу без служебной надобности поехать в Ленинград. И отправить кого-то рыться в церковных книгах тоже не могу. Там нас вообще не очень любят — вон мне пришлось тебя просить, чтобы заполучить дела без проволочек…

Слишком много оправданий, и почти все «шиты белыми нитками», мысленно отметил Соколов. Но если такой профессионал, как Опалин, не проверил простейшие факты…

— Она из бывших? — спросил следователь напрямик.

— Говорила, что ее мать мастерила шляпки. Иностранные языки Маша знает, то есть образование получила.

— Где именно?

— Я не спрашивал.

— Тетка чем занимается?

— Ей за семьдесят. Чем можно заниматься в таком возрасте?

— Да хоть замуж выходить, — парировал Соколов, пуская дым, — советская власть не запрещает. — Он вздохнул и потер рукой лоб. — Ваня, давай рассуждать здраво. Некая особа уезжает в Ленинград с одним чемоданом и исчезает. У особы мутное… ну хорошо, невнятное прошлое и никаких родных, кроме тетки, которая плачет и не хочет говорить, где ее племянница. Вывод? — Соколов со значительным видом выставил указательный палец в сторону собеседника. — Поездка, чемодан, исчезновение… ну что ты мне голову морочишь, в самом деле? Граница совсем недалеко от Ленинграда, тридцать километров всего. Вот тебе и разгадка!

— Так ведь граница на замке, — усмехнулся Опалин.

— Ну да, вот только мы с тобой отлично знаем: нет такого замка, к которому нельзя подобрать отмычки, — хмыкнул следователь. — И границу нелегально пересекают, причем в обе стороны. Сбежала гражданка Арклина, потому ты и не можешь нигде ее найти. А один чемодан — это самое необходимое, чтобы унести с собой. И не говори мне, будто раньше ты об этом не думал.

Примечания

4

Соколов ошибся: Карклин — не дворянская фамилия, однако перемены имен после революции действительно имели место, причем по самым разным причинам.